Текст книги "«Возвращается ветер на круги свои…». Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Туроверов

 
Равных нет мне в жестоком счастье:
Я, единственный, званый на пир,
Уцелевший еще участник
Походов, встревоживших мир.
На самой широкой дороге,
Где с морем сливается Дон,
На самом кровавом пороге,
Открытом со всех сторон,
На еще неразрытом кургане,
На древней, как мир, целине, ―
Я припомнил все войны и брани,
Отшумевшие в этой стране.
Точно жемчуг в черной оправе,
Будто шелест бурьянов сухих,
Это память о воинской славе,
О соратниках мертвых моих.
Будто ветер, в ладонях взвесив,
Раскидал по степи семена:
Имена Ты их, Господи, веси ―
Я не знаю их имена.
 

1947

 
Опять гроза! Какие грозы
У нас с тобою на пути!
И зацветающие розы
Не успевают расцвести.
Опять над нашим бедным садом,
Где должен встретиться с тобой,
Гроза кипит дождем и градом,
Гуляет ветер ледяной.
 

1947

 
Было их с урядником тринадцать ―
Молодых безусых казаков.
Полк ушел. Куда теперь деваться
Средь оледенелых берегов?
Стынут люди, кони тоже стынут,
Веет смертью из морских пучин…
Но шепнул Господь на ухо Сыну:
Что глядишь, Мой Милосердный Сын?
Сын тогда простер над ними ризу,
А под ризой белоснежный мех,
И все гуще, все крупнее книзу
Закружился над разъездом снег.
Ветер стих. Повеяло покоем.
И, доверясь голубым снегам,
Весь разъезд добрался конным строем,
Без потери к райским берегам.
 

1947

 
Мне снился потрясенный лес
Убийством белочки-беглянки;
Он, как толпа, шумел окрест
Заросшей ельником полянки.
И я услышал ― в первый раз ―
Под общий ропот возмущенья
Дубов взволнованный рассказ
О совершенном преступленье,
И я увидел, как листва
С листвою в ужасе шепталась,
И ближней елки голова
Над мертвой белочкой склонялась.
 

1947

Петру Кумшацкому

 
Заносы. Сугробы. Замерзшие глыбы
Сползающих с кровель снегов.
Цепные медведи вставали на дыбы,
Ревели от холодов.
У Темных, у Грозных, у Окаянных
За шерстью не видно лица:
Иваны, Иваны и снова Иваны,
И нет тем Иванам конца.
До белого блеска сносилась верига.
На улицах снежная муть.
Татарское иго ― Московское иго:
Одна белоглазая чудь!
Что было однажды, повторится снова,
Но неповторна тоска.
На плаху, на плаху детей Годунова:
Москва ударяет с носка!
Пылает кострами Замоскворечье,
Раскинулся дым по базам,
Сожгли Аввакума, затеплили свечи:
Москва не поверит слезам!
Москва никому не поверит на слово,
Навек прокляла казаков,
И выпила черную кровь Пугачева
И Разина алую кровь.
Метели все злее. Завалены крыши.
Москва потонула в снегах.
Но чьи это души, все выше и выше
Плывут над Москвой в небесах?
В теплицах цветут басурманские розы,
На улицах ― снежная муть.
Толстой ― босиком, на машине Морозов
Свершили положенный путь.
Цыганские песни. Пожары на Пресне.
А вот ― и семнадцатый год.
Все выше и выше, просторней, чудесней
Души обреченный полет.
По небу полуночи… Черное небо,
А хлеб еще неба черней.
И шепотом, шепотом: корочку хлеба
Для беспризорных детей.
Но как при Иванах, при Темных, при Грозных
Молитвам не внемлет земля.
По небу полуночи… Красные звезды
Мерцают на башнях Кремля.
 

1947

«Як помру я»

Из Тараса Шевченко

 
Не с сложенными на груди, а с распростертыми руками,
готовыми обнять весь мир, похороните вы меня.
И не в гробу, не в тесной домовине, не в яме,
вырытой среди чужих могил, а где-нибудь в степи
поближе к Дону; к моей станице, к старому Черкасску,
на уцелевшей целине, меня в походной форме положите
родного Атаманского полка.
Кушак на мне потуже затяните, чтоб грудь поднялась,
будто бы для вздоха о том, что все на свете хорошо…
И сыпьте землю, не жалея: земля к земле и к праху прах!
Мне положите в головах все то, что я писал когда-то, ―
чем жил во сне и грезил наяву…
И крест из камня дикого поставьте,
курганчик новый крепко утоптав, чтоб Дон,
разлившись полою водою, его не смыл, а только напоил.
И по весне на нем веселым цветом начнет цвести
лазоревый цветок, приляжет отдохнуть,
уставший от скитаний, бездомный чабрецовый ветерок.
 

1947

 
Увозили раненых. Убитых
Зарывали наспех. Бивуак
Был в кострах. У придорожного корыта
Двух коней поил седой казак.
Кони пили жадно. Над полями
Свет стоял вечерний, золотой.
Дым стоял над русскими кострами,
Горький дым в долине голубой.
Треббия. Италия. Из чашки
Щи хлебал неспешно старичок,
В пропотевшей бязевой рубашке,
Бросив полотенце на плечо.
Треббия. Италия. А где-то
Есть Кончанское ― родительский порог.
Нет конца, и края нет у света
Для солдатских полусбитых ног.
Нет суровее солдатских разговоров:
Об увечьях и о смерти, наконец.
― Александр Васильевич Суворов
Не фельдмаршал, а родной отец.
 

1947

 
Ветер был такой ужасный,
Что, казалось, все деревья
Будут вырваны с корнями,
В поднебесье улетят,
Где дымился темно-красный,
В тучах с медными краями,
Разгораясь постепенно
Ужасающий закат.
И, казалось, что на свете
Никогда уже не будет
Ясных дней, ночей спокойных,
Жизни мирной и простой, ―
Будет только этот ветер,
Тучи в огненной полуде,
Да осенний лес шумящий,
С облетевшею листвой.
 

1948

 
Никто нас не вспомнит, о нас не потужит;
Неспешной водой протекают года.
И было нам плохо, и станет нам хуже, ―
Покоя не будет нигде, никогда.
Да мы и не ищем спокойного года,
Да нам и не нужен покой:
Свобода еще с Ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой.
 

1948

 
Бог спас деревню от беды!
Поля завалены снопами,
Стоят счастливые сады,
Отягощенные плодами.
Теперь ничто им не грозит ―
Ни град, ни засуха, ни ветер,
И синева легко сквозит
Сквозь листья…
                              Маленькие дети
Спешат веселою гурьбой
Туда, где опадают сливы,
Они счастливы, Боже мой,
По настоящему счастливы,
Как день воскресный без забот,
Как звон пчелы, домой летящей,
Как этой ласточки полет,
Такой воздушный и скользящий.
 

1948

 
Любезны мне пчела и муравей ―
Бог знает, кто из них трудолюбивей, ―
И праздный полуночник-соловей,
И ворон-вор, гуляющий по ниве.
 
 
Лежу в траве. Гляжу ― не нагляжусь
На облака, на небо голубое,
Родное, недалекое ― такое,
Что, кажется, рукой его коснусь.
 

1948

 
Поскупей на слова, посуровей;
Но нежней и сердечней втайне,
Не боясь ни смерти, ни крови,
Ни в жизни, ни на войне.
Короче, как можно короче,
В стихах о себе, о судьбе.
Но всецело: и дни, и ночи ―
О тебе, о тебе, о тебе.
 

1948

 
Казалось бы: пора и на покой, ―
Кой-что забыть, со многим примириться,
По осени в дубраве золотой
С минувшим летом распроститься.
Дни холодней. И скоро первый снег
Слетит с небес, закружится по полю;
Но вот ― древесный молодой побег
Еще упорно тянется на волю,
Еще трепещет свежею листвой,
Когда вокруг давно все омертвело…
Моя душа, что делать мне с тобой,
Любовь моя, что мне с тобою делать?
 

1949

 
Почему с утра я полупьяный ―
Захмелел внезапно без вина,
И не улица, а светлая поляна
Мне сегодня из окна видна;
Не дома парижского предместья,
А деревья распушились по весне,
И шумят с весенним ветром вместе
И стучат в окно ветвями мне…
Боже мой, откуда столько счастья
О котором рассказать нельзя, ―
Почему мне: и Твое участье
И все люди, до единого, друзья?
Ведь кругом все смутно и неверно,
А я сам давно погряз в грехи…
Это кто-то написал, наверно,
За меня хорошие стихи.
 

1949

Г.Э. Масяновой

 
И снилось мне, что будто я
Познал все тайны бытия,
И сразу стал мне свет не мил,
И все на свете я забыл,
И ничего уже не жду,
И в небе каждую звезду
Теперь я вижу не такой,
Как видел раньше ― золотой, ―
А бледным ликом мертвеца,
И мертвым слухом мудреца
Не слышу музыки светил.
Я все на свете разлюбил,
И нет в груди моей огня,
И нет людей вокруг меня…
 
 
И я проснулся на заре,
Увидел церковь на горе, ―
И над станицей легкий дым,
И пар над Доном золотым,
Услышал звонких петухов, ―
И в этом лучшем из миров
Счастливей не было людей
Меня, в беспечности своей.
 

1949

 
Мне снилось казачье знамя,
Мне снилось ― я стал молодым.
Пылали пожары за нами,
Клубился пепел и дым.
Сгорала последняя крыша,
И ветер веял вольней,
Такой же ― с времен Тохтамыша,
А, может быть, даже древней.
И знамя средь черного дыма
Сияло своею парчой,
Единственной, неопалимой,
Нетленной в огне купиной.
Звенела новая слава,
Еще неслыханный звон…
И снилась мне переправа
С конями, вплавь, через Дон…
И воды прощальные Дона
Несли по течению нас,
Над нами на стяге иконы,
Иконы ― иконостас;
И горький ветер усобиц,
От гари став горячей,
Лики всех Богородиц
Качал на казачьей парче.
 

1949

Музе

 
Стояла на башне Азова,
И снова в боях постоишь,
Вручала мне вещее слово,
И снова другому вручишь.
Одна ты на свете, родная!
Идут за годами года,
Летит стрепетиная стая,
Струится донская вода.
И где бы, и с кем бы я не был,
Меня ты повсюду найдешь,
Под это высокое небо
На берег степной приведешь;
В предсмертный туман, без возврата,
Где ждет меня черный паром:
Мой прадед стоит у каната,
Прабабка стоит за веслом.
И буду уверен, что близ ты
В тумане стоишь над рекой;
Направо ― туман золотистый,
Налево ― туман голубой.
 

1950

 
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, ―
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.
 

1950

 
Отныне, навеки и присно!
Господь, оглянись на слугу:
Для Тебя ведь казачьи письма,
Как святыню, я берегу.
Они писаны потом и кровью,
Непривычной к писанью рукой,
С твердой верой в Тебя, и с любовью
К человеческой правде мирской.
И во сне, как в священном обряде,
На коленях, во прахе, скорбя,
Я стою пред Тобой на докладе ―
За бездомных прошу я Тебя:
В чужедальних краях, без причала,
Казакам и не снится покой ―
Приласкай на земле их сначала,
А потом у Себя успокой.
 

1950

 
Мы ничего ни у кого не просим.
Живем одни, ―
     быть может, потому,
Что помним добровольческую осень
И наше одиночество в Крыму.
Тогда закат раскрыл над нами веер,
Звездой вечерней засияла высь;
С утра мы бились с конницей ― на север,
Потом ― на юг ― с пехотою дрались.
Мы тесно шли, дорогу пробивая.
Так бьет в утес девятая волна.
Последний бой! Идет не так ли стая
Волков, когда она окружена?
И мы прошли. Прошла и эта осень,
Как бег ночной измученных коней, ―
Еще не знали, что с рассветом бросим
На пристани единственных друзей.
 

1950

 
Мы уходили налегке,
Мы уплывали торопливо
На взятом с боя челноке,
В волнах осеннего разлива,
И быстроводная река
В крутых кругах водоворотов
Несла нас, пенясь и кипя…
Как хорошо! Но жаль кого-то.
Кого? Но только не себя!
 

1950

 
Твой отец в далекой ссылке,
Мать его не дождалась,
Поклонись его могилке,
Истово перекрестясь.
Уцелевшего соседа
Ты под вечер навести ―
Потаенная беседа
И прощальное «прости».
Ты не мальчик! Все пятнадцать
На плечах твоих годов,
В эти годы нужно драться,
Надо знать своих врагов.
Говорят ― и правда это ―
У какой-то там реки,
В чужедальнем крае где-то
Проживают казаки.
Уходи, пока не поздно,
Взять землицы не забудь,
И по солнцу, и по звездам
Ты найдешь свой верный путь.
 

1951

 
Все те же курганы
И гетманский шлях,
Седые бурьяны
На снежных полях,
А вечером поздно,
Уже наверху,
Знакомые звезды
На Млечном шляху.
В морозной полуде
Родное окно ―
Какие-то люди
Живут здесь давно,
И дом мой им тоже
Такой же родной,
Как будет он позже
Для смены другой.
Приходят, уходят
И снова придут,
Но старые песни
Уже не поют,
Никто и не знает
О песне такой:
За Доном гуляет
Казак молодой!
 

1951

 
Дети сладко спят, и старики
Так же спят, впадающие в детство.
Где-то, у счастливейшей реки,
Никогда не прекратится малолетство.
Только там, у райских берегов,
Где с концом сливается начало,
Музыка неслыханных стихов,
Лодки голубые у причала;
Плавают воздушные шары,
Отражая розоватый воздух,
И всегда к услугам детворы
Даже днем не меркнущие звезды.
И являются со всех сторон
Человеку доверяющие звери,
И сбывается чудесный сон,
Тот, которому никто не верит.
Только там добры и хороши
Все, как есть, поступки и деянья,
Потому что взрослых и больших
Ангел выгнал вон без состраданья.
 

 1951

 
Что и не снилось мудрецам?
Об этом знают, может, птицы,
Передают своим птенцам,
Когда пора им опериться.
Об этом знает, может, мать,
Когда она дитя жалеет,
Но вот не может передать
И даже высказать не смеет.
Об этом музыка звучит.
Шумят леса и камни знают,
Когда все звездные лучи
На эти камни ниспадают.
Об этом знает целый мир,
Но вот от века и до века,
Как собеседника на пир
Не позовет он человека.
 

1951

 
Кажется, все сказано и спето,
Все, что было выпито до дна.
Франция, люблю тебя за это,
Предосенняя моя голубизна.
Все, что надо и не надо, отдавала,
И еще готова дать;
Но не то, что тайно сберегала
И которого никак не взять.
Что ж, еще, голубушка, помучай
Человеческие, варварские сны
Этой долей ― самой трудной, лучшей ―
Все еще возлюбленной жены.
 

1951

 
Это было опять в воскресенье,
Но теперь ― у восточных ворот.
Тот же пригород, ветер весенний,
Та же ярмарка, тот же народ,
Карусели, зверинец и тот же
Старый лев за решеткой такой,
Что, казалося, выломать сможет
Эти прутья мальчишка любой.
Проходили воскресные люди:
Длинный день без забот и хлопот,
И стоял перед клеткою пудель,
Самый страшный собачий урод.
Он рычал, вызывая на драку,
Вспоминая собачьи слова,
И никто не одернул собаку,
Пожалев беззащитного льва.
 

 
Мне обезьяна вытащила счастье,
Бумажку голубую, и на ней
Написано: Созвездье Водолей
Вас сохранит от всякого несчастья.
Одиннадцатый месяц… Зодиак…
Что знаю я об этом Водолее?
Но вот поверил, и поверил так,
Что стало все вокруг меня светлее,
И нет злодеев и плохих людей.
И ты стоишь у дома на подъезде
Веселой памятью давно минувших дней,
Сиявших нам на родине созвездий.
 

 
Снова дивные затеи,
И арена, и лакеи;
Ты взлетаешь над толпой
Акробаткой цирковой.
Не звучит смешное слово
И боится старый клоун:
Недостаточно высок
Полотняный потолок.
Все тревожней скрип трапеций,
Все счастливей бьется сердце
И, в сиянье голубом,
Ты уже за потолком.
Боже мой, как небо звездно!
Никогда еще не поздно ―
На землю, домой,
Вниз головой.
 

 
Предпраздничная давка,
И в детской толчее
Теперь любая лавка
В архангельском луче.
Картонная корона,
Улыбка на устах,
Французская мадонна
С младенцем на руках.
И дети, дети, дети
Несметною толпой,
Как жизнь, как звезды эти
В Париже надо мной.
 

1952―1953

 
Как хорошо! Шумит вода,
В дубраве горлица воркует,
Недаром мы пришли сюда,
И ветер нас с тобой целует.
Как хорошо! И мы уйдем,
И вместо нас придут другие.
Беды не будет: в водоем
Слетают капли дождевые.
 

1953

In vino veritas

 
Чем себя утешить?
          Только память ―
Идол неразлучный мой ―
Жаркое повстанческое знамя
Поднимает на вершине снеговой.
Чем себя потешить?
          Только этим,
Бедняку доступнейшим вином:
Десять строк у стойки, на рассвете
В дивном одиночестве моем.
 

1953

 
Страшное дело. Черная ночь.
С ведьмой жила черноокая дочь.
Дева была холоднее, чем лед.
А под окошком, всю ночь напролет,
Старая ведьма водила коня:
Конь мой потом не глядел на меня.
 

1953

 
Святого Лазаря вокзал,
И звездная дорога,
Опять на поезд опоздал,
Задумавшись немного.
Опять уходят поезда
И с грохотом, и с дымом,
Но путеводная звезда
Меня уводит мимо.
 

1953

 
Печальный день, похожий на разлуку,
Ушел в туман и не придет назад.
Уже не видя, узнаю по звуку
Начавшийся в тумане листопад, ―
Каким-то чудом долетевший шорох
Внезапно сиротеющих лесов,
Какой-то сонный отголосок хора
Таинственных древесных голосов.
 

1953

 
Качаясь на плотах, висели казаки,
Спускаясь вниз по Дону караваном
Судов, еще не виданных в степи.
Река несла их бережно.
                              В пустыне
Все было тихо.
                              За Пяти-избянской
Плоты пошли быстрее.
                              По низовью
Встречали их достойно казаки
Церковным звоном.
                              На юртах Черкасска,
У берегов стоял большой майдан,
На все майданы непохожий.
                                                  Молча
Все разом опустились на колени:
Земной поклон плывущим казакам.
 

1954

 
Разрозовевшийся восток,
Заветный час подходит ближе,
Заволновался поплавок,
Который был так неподвижен.
Любить легко, но надо знать ―
Всему есть опыт и наука;
Нельзя лещенка подсекать,
Когда клюет большая щука.
Непрекращающийся клев
Надежд веселых не обманет.
О, как велик уже улов,
У ног плывущий на кукане!
Неспешно пролетает день,
Похожий на большую птицу,
И вечер ― розовый плетень ―
Зовет к покою прислониться,
Колышет медленную зыбь,
Кукан баюкает на зыби…
Я выпущу на волю рыб,
Верну свободу каждой рыбе.
Но мой порыв пойдет ли впрок,
Напомнит им о смерти либо?
Не поведет ли поплавок
Уже наказанная рыба?
Вот так, побывшие в плену
Не сразу доверяют воле,
И пережившие войну
Опять твердят о ратном поле.
 

1954

 
В самой темной, снежной, непробудной,
Бесконечно затянувшейся ночи
Вдруг почувствовать торжественно и чудно
Глазу недоступные лучи.
Вдруг увидеть голубые дверцы
В тот вертеп, где расступилась тьма,
И твое младенческое сердце,
Двухтысячелетняя зима.
 

1955

 
Все мы с детства знаем: к Рождеству
Все на свете и чудесней, и добрее.
Снег, упавший на опавшую листву,
Под листвой кузнечика согреет.
И на елках, зеленеющих вокруг,
Разноцветные зажгутся свечи.
Рождество, мой музыкальный друг.
Рождество, мой дорогой кузнечик.
И скрипач весною с торжеством
Воскресение прославит в песне.
Все мы с детства знаем: Рождеством
Все необычайней и чудесней.
 

1955

 
Веял ветер. Осыпался колос.
Среди звезд плыла на юг комета.
Был твой нежный, потаенный голос
Голосом с другого света.
Перечислены давно все звезды,
Наливаются и осыпаются колосья;
Но как редко сквозь привычный воздух
Ветер музыку нездешнюю доносит.
 

1956

 
О главном, непокорном ― о стихах,
О ненаглядном ― о природе,
Вновь расцветающих цветах,
О драгоценном ― о свободе
Ты говорил. Сибирских лагерей
Вотще осталось угнетенье.
Христос Воскрес! И все нежней
Ты веришь в праздник воскресенья.
 

1956

 
По крутогорью бродят овцы,
Ища промерзлую траву.
Туманный день. Не греет солнце.
Палю костер и пса зову.
Иди, мой пес, сюда погреться.
Смотри, какая благодать!
Вот так бы сердцу разгореться
И никогда не остывать.
 

1957

 
Мы глохнем к старости и ощущаем хуже
Весь этот мир и всех его людей,
Смеемся невпопад и невпопад мы тужим,
В плену своих навязчивых идей,
Которым грош цена.
                                   Скудеющие души.
Воспоминания опять ведут туда,
Где отчий дом, наверное, разрушен,
И мы уже забыты навсегда.
Воспоминания…
                                   Но вот,
В пролет разрушенного дома
Вдруг засияет небосвод
Так неожиданно знакомо,
С такой степною простотой,
Что ничего уже не надо,
Ни мертвых, ни живых, ни сада,
Где мы увиделись с тобой.
 

1957

 
Я хочу устать.
Чтобы спать и спать.
Но опять во сне
Ты идешь ко мне
И лежишь со мной
До утра живой.
Не прощанье, только до свиданья,
Никакой нет тайны гробовой,
Только потаенное свиданье,
Все, что хочешь, только не покой.
 

1957

 
Есть что-то оскорбительное в том,
Что этот наглый и беспутный ветер
Ломает розы и летит потом
Для новых буйств на беззащитном свете.
 

1957

 
Он был пришельцем из другого света,
Стихами одержимый караим,
И ангел был особенного цвета,
Как ночью озаренный дым.
Тифозный бред. Теплушка. Человечий
Призыв о нежности в семнадцатом году.
Снега, снега. И ангельские речи
В сорокоградусном бреду.
 

1957

 
Не влюбленность, а любовь и жалость,
Не весна, а осень впереди:
Очень кратковременная старость,
С очень краткой жизнью позади.
Только жить, как верится и снится,
Только не считать года,
И в Париже, где чудесные больницы,
Не лечиться никогда.
 

1957

 
У тебя свои заботы.
У меня свои забавы.
Расходиться? Что ты, что ты:
Оба мы с тобой неправы.
И не может одинаков
Жребий быть у нас с тобою ―
У меня молчит собака,
У тебя собака воет.
Значит, так и надо. Что же
Огорчаться по-пустому,
Каждый пусть живет, как может,
А никак не по-другому.
 

1957

 
Я гадал в лесу: когда же,
Наконец, меня уважишь
И приедешь к старику?
Но болтунья и пустушка,
В этот странный день кукушка
Онемела на суку.
Дивные бывают вещи.
Обратился к птице вещей,
Чтоб узнать, на сколько дней
К новой хижине моей
Ты приедешь.
                    «Никогда!» ―
Каркнул ворон.
                    «Навсегда!» ―
Отвечал я ворону,
Отвернувшись в сторону.
 

1958