Текст книги "«Возвращается ветер на круги свои…». Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Туроверов

 
Милый мальчик с грустными глазами,
Милый пальчик ангельской руки;
Никого знакомых между нами
Нет, напоминающих таких.
И хмельней вина моя отрада ―
Знать и негодуя, и любя,
Что, когда мне жить не станет надо,
Жизнь едва начнется для тебя.
 

1958

 
Нельзя все время пировать,
Нельзя все время ликовать
И знать, что только жду я
Вина и поцелуя.
 
 
Нельзя! Но, может быть, потом,
За незамеченным трудом
Свою увижу тень я ―
Ненужные сомненья.
 

1959

 
За стихов нежданное начало,
Музыку нежданную стихов,
Проплывающих над нами без причала,
На стихи похожих облаков, ―
Я не знаю, ―
                    за цветочки ль эти,
Беленький горошек у межи,
Только стоит жить на этом свете,
Долго еще стоит жить.
 

1959

 
― Где мой отец?
                           ― Он на войне,
― Но нет войны!
                           ― Она все длится.
― Но мне отец опять приснится.
Где мой отец?
                           ― Ах, перестань!
― Его я часто вспоминаю,
Он где-то близко.
                           ― Перестань:
Я ничего о нем не знаю.
 

1959

Роману Гуль

 
Снег в ночи светился на скале.
Под скалою, в сакле, перебранка.
Негритянка ела белый хлеб,
Пушкинская мама, негритянка.
Лермонтову было не до сна,
Ангелы метались в поднебесье.
В преисподней волновался сатана,
Собираясь Тютчева повесить.
Было все как будто невпопад.
И, событий в мире не касаясь,
Звездный низвергался водопад,
Над землей все выше поднимаясь.
 

1959

 
На каком-то полустанке
Ни часов, ни расписаний,
Удивительно бесшумно
Пролетают поезда.
Сновиденческое место
Предназначенных свиданий,
Всех, кого сюда приводит
Путеводная звезда.
Может длиться ожиданье
Очень долго.
                    На мгновенье
Остановится курьерский,
Содрогаясь, весь в пару.
Снег да ветер!
                    Расставанье,
После долгих лет разлуки,
Европейских променадов,
Вновь в снегах и на ветру.
― На Кавказ!
          ― Стокгольм!
                    ― На Вислу!
Ты опять на Монпарнассе?
Сумасшедший поезд свистнул
И умчался восвояси.
 

1959

 
Что лучше может быть пустынного кафе
Под вечер на окраине Парижа.
Париж лежит на голубой софе
И ничего не видит и не слышит
Направо от меня. И я гляжу в окно:
Его тысячелетний профиль
Увидеть всем уже пора давно
Отсюда. Ром, крепчайший кофе
Ему под стать, да и тебе под стать,
Стареющий пришелец без возврата;
Вот только б вспомнить, записать,
Что снилось мне на родине когда-то.
И на углу трактирного стола
Пишу, что дома не писалось,
Что ты жива, не умерла,
Как мне случайно показалось.
 

1959

Тикусе В. Федоровой

 
Мне тайный голос говорил:
«Не убивай ― беда случится!»
И руку мне остановил
Пред к смерти обреченной птицей.
Но мой парижский карабин
Был этим очень недоволен:
«Ты мне уже не господин,
Ты надо мной теперь не волен».
И вспыхнул спор со всех сторон.
О, неуемная природа!
И к дубу я прибил картон
С изображением урода.
Мой карабин, пора: стрельба!
Мы всаживали пулю в пулю.
Железный друг, твоя судьба
Вся расстрелялася в июле.
И дуб все пули принимал
И только шелестел над нами
О том, что кончен наш привал,
Тысячелетними ветвями.
 

 
Господи, сколько счастливых
И одиноких людей.
Опадают созревшие сливы
Во французской деревне моей.
И соседка ― из прошлого века ―
Все твердит о своей красоте,
Все летает на крыльях калека
На невидимой нам высоте.
 

 
Опять приют знакомых мест.
Иду заросшею тропою.
И юный дождь, и старый лес
Шумят о жизни надо мною.
Зайду под дуб, и нет дождя.
Ах, эти капли дождевые,
Шуршащие, поющие, живые,
Победные над ветхостью плаща.
 

1960

Памяти А.Н. Бенуа

 
Как будто бы, я в Петербурге.
На службу опять не пойду.
Сижу на скамье в Люксембурге,
В древнейшем парижском саду.
И хор, исключительно птичий,
Поет, не уставая:
У нас Катерина Медичи,
У вас Катерина другая.
 

1960

 
Осенний день в окрестностях Парижа.
Газон. В окне необычайный свет,
Который окончательно пронижет
Тебя, спустя еще немного лет.
И ничего не трогать и не двигать
Решаешь ты, мой книжник-чудодей,
И прошлое, как адресная книга,
Уже несуществующих людей.
 

1960

 
Уезжаю сегодня в карете ―
Ненадолго, на несколько дней.
Это Лазарь в моем лазарете
Запрягает в карету коней.
Запрягает, потом распрягает:
Запретил чужестранствия врач.
Кони знают, а Лазарь не знает,
Что такое беспомощный плач.
 

 
Как хорошо: я должен покидать
Свою тюрьму, свою больницу.
Мне жаль уже свою кровать
И одиночную темницу,
Где, за решетчатым окном,
Стоит такой же скучный дом.
Нельзя все время есть да спать,
Не волноваться, не стремиться.
Куда? Не знаю. Но опять,
Когда припадок повторится,
Вернусь я с нежностью сюда
Уже надолго ― навсегда!
Господи, сколько калек
Здесь остается навек.
 

― Вы были в Африке?

– Я служил в Легионе!

Из парижских разговоров

 
Я еще не меняюсь в лице,
Но теряю последние силы:
Это редкая муха Цеце
В легионе меня укусила.
Это значит: приходит пора
С концом примириться железней.
Удивляются все доктора
Неизлечимой болезни.
Это значит: не спать, а дремать,
Не прося у людей состраданья.
Кто смерть?
               Ах, покойная мать
Вызывает меня на свиданье.
 

 
Хорошо, что кончается время
У каких-то воздушных перил.
Я казачье старинное стремя
Под подушку себе положил.
Ничего мне больше не снится,
Стал мой мир изумительно прост.
И босяк с хризантемой в петлице
Меня увлекает под мост.
 

1961

Ты пьян, Хайям,

И это ― хорошо.

Омар Хайям (†1123)

 
Только розы из Шираза,
                         и фантазия.
Воспоминаньями могилы поросли.
Персики, и Персия,
                         и Азия.
Первопричастница земли.
Азия, поэзия! Тысячелетия
Пред тобой стоят. И постоят еще.
Ты прав, Хайям, в своем великолепии.
Ты пьян, Хайям, и это ― хорошо.
 

1961

 
Как рыба, плавать в глубине
И Божий свет не видеть,
Как черный сом, лежать на дне
И солнце ненавидеть.
Как человечий легкий рок,
К созвездьям поднимаясь,
Лететь назад, лететь в проток,
Крестясь и чертыхаясь.
Как… Я не знаю. Но потом,
По-братски сдвинув плечи,
Лежат на дне и черный сом,
И остов человечий.
 

1961

 
Все верит в молодость свою,
Которую никто не знает.
               «Была зима. Я был в бою.
               И снег уже не тает!»
Побойся Бога: тает снег.
               «Возможно. И, порою,
               Я верю в это.
                              Ах, набег
Корниловской зимою».
 

 
Уезжала на работу мать,
Ежедневную тяжелую работу.
Как же ей ребеночка не взять,
На работу ― лучезарную заботу.
Возвращалась мать домой.
                              Устало
Спал ребенок на коленях.
                              Как всегда,
За окном автобуса сияла
Та же Вифлеемская звезда.
 

1962

 
Что возразить тебе? Ах, бесполезно!
В потоке жалоб и угроз
Уже дрожит единственный, железный
Мой в этой жизни нерушимый мост.
Все вверх ногами в сокрушительном потоке:
Обломки покаяний и грехов,
Дела и люди ― строки, строки,
Тобой переиначенных стихов.
Любовь к стихам ― чудесная обуза,
Любовь к стихам ― крушенье и беда.
И мечется испуганная муза,
Сгорая от девичьего стыда.
 

1962

 
Дочь моя жила на воле:
Приальпийские леса,
И, на память о Тироле,
Мне подарок привезла.
Ах, тирольская избушка!
Не избушка, а часы.
В них живет моя кукушка
Изумительной красы.
Не на гибель, а на счастье
Прокукуй мои года.
Кто ты, неизвестный мастер?
Не узнаю никогда.
 
 
Не страшна тому черная ночь,
У кого есть взрослая дочь.
 

1962

 
Мне стыдно поднимать глаза
На самохвальные писанья.
Была гроза, прошла гроза ―
Остались лишь воспоминанья;
И вот, во имя новых гроз,
В молниеносной передышке,
Пиши о том, что перенес
В крови, в слезах ― не понаслышке.
 

1962

 
«Каждый день ― одно и то же.
Бесконечны вечера,
И сегодня так похоже
На бездарное вчера.
Каждый день и каждый вечер…»
 
 
― Ну-ка, Муза, погоди:
Расцелованные плечи,
Ночь, и мальчик на груди.
 

1962

 
Ты пил вино. Но не оно тебя.
Еще не ведал темного похмелья.
Держался ты, и только за себя.
Был каждый день, как новоселье.
Ты прожил жизнь чудесную. Уже
Пора домой, в родные степи,
Рожденному на рубеже
Великолепнейших столетий.
 

1963

Н.Г. Стортенбекер

 
Гляжу в окно, залитый светом.
Пейзажа нет! Есть деревцо.
Не надо быть большим поэтом,
Чтоб полюбить его лицо,
Еще зеленое такое
На фоне уличных построек.
Мы оба с ним обречены
Уже не ждать другой весны.
Не надо быть большим поэтом,
Не надо жить в большом лесу.
Есть деревцо!
                              Люби за это
Его прощальную красу.
 

1963

И возложил поэт

               на плечи епанчу.

А Тютчев положил

               свой коврик на колени.

 
Я видел сон. Мне снилась ты
Уже в когтях у сатаны;
Но легкий ангел прилетел,
И спас тебя, и улетел.
И ты опять идешь в стихи,
Как в некий сад. За все грехи
Ты отвечаешь смело.
Дай Бог, чтоб уцелела!
 

1963

 
Был снежный лог. Потом зеленый лог.
Опять весна. Медведице не спится.
Медведя нет. А он бы ей помог
Сберечь детей, оборониться.
А вот и смерть. Она взвела курки
Охотнику. Но он, к сосне прижатый,
Увидел обнаженные клыки
Медведицы, с которой медвежата.
Был некий миг.
Потом ― внезапный гром:
Нежданных ангелов заслуга.
Бежала смерть.
Медведица потом,
На поиск опоздавшего супруга.
И гаркнул ворон громогласно: кра!
И зайцы изумленные присели.
И лес шумел веселое ура
Несостоявшейся дуэли.
 

1963

 
У отцов свои преданья,
У отцов свои грехи:
Недостроенные зданья,
Непрочтенные стихи.
И ни в чем уже не каясь,
Лоб крестя иль не крестя,
Подрастает, озираясь,
Эмигрантское дитя.
 

1963

Элизиум ― загробное воздаяние.

Пиндар (522―448 до Р.X.)

Русским старческим домам

 
Мы дети верные войны.
Идут года, приходят войны,
И обетованной страны
Твоей, Элизиум, достойны,
Не все уже и дым, и прах,
От нас еще ложатся тени,
Элизиум, в твоих садах
Богоугодных заведений.
 

 
Пора, мой старый друг, пора,
Зажились мы с тобою оба,
И пожилые юнкера
Стоят навытяжку у гроба.
Им также надо отдохнуть,
Нельзя терзать людей без меры.
Скажи из гроба: в добрый путь,
Законченные офицеры.
 

1963

 
Мне приснилась доброта:
В темном доме у моста,
В неизвестном городке
На безыменной реке,
Засияли окна.
В эти окна я смотрел,
Ничего не разглядел.
Чувствовал я только теплоту,
Чувствовал я только доброту.
Вот и все. Уже потом
Я вошел в старинный дом,
Где стояла очередь:
За едой стояли бедняки,
За углем стояли старики.
И на непонятном языке
Обратился к этой бедноте,
По записке читая слова,
Сам мэр ― городской голова.
 

1964

 
Декабрьский вечер мглистый,
Переходящий в ночь.
Декабрь и декабристы.
Кто сможет вам помочь?
Ах, барские затеи
Невнятны для солдат.
Замерзшие кареи
Без выстрела стоят.
Потом найдутся люди,
В столетии потом.
Сейчас ― картечь орудий,
В упор картечный гром.
И побегут солдаты
Скорей, чем на войне.
Царя мерцают латы
В столичной синеве.
 

1964

Kerhamb bréder ag mar don

Lésamb er jibl hag er goumon.

 
Приморские деревни
Над камнем и водой.
И веет ветер древний,
А с виду молодой.
Очаг. Мерцает пламень.
Застывшие года.
И допотопный пламень,
И вечная вода.
 

 
Повстречало нас немного чаек
И о чем-то гневно голосили
Голосами обездоленных хозяек,
У которых всю посуду перебили.
Это голос независимой Бретани,
Трехстолетняя нестершаяся память.
Порт в дыму. Уходят англичане.
Над пожарищем простреленное знамя.
 

 
Сижу в таверне «Золотого льва»
На самом берегу у океана.
Здесь проходила королева Анна,
И внятны мне ее слова,
Исполненные нежности, печали,
Разлуки с этим краем. И в порту
Вдруг распустилась парусами лодка.
Но лодки нет. Есть дымчатая водка.
Хмель в голове. Огонь во рту.
 

 
Здесь песни заунывные, глухие,
Здесь вечный траур ― черный цвет,
Здесь только Анны и Марии,
Других имен у женщин нет.
 

1964

 
Не редкость выстрелы в горах:
Разбой, охота, поединок.
Ах, чье-то имя на устах!
Дуэль. «Обычная картина.
Убит был зря. Но смерть была легка, ―
Запишет кто-то в мемуарах. ―
Поручик Лермонтов Тенгинского полка,
Служивший раньше в лейб-гусарах».
 

1964

 
Я ― густопсовый пожилой кобель,
Хозяин мой ― охотник на покое.
Вчера была ужасная метель,
Творилось что-то страшное, такое,
Когда не знаешь, где земля, где твердь,
И ― мы, собаки, это знаем, ―
Хозяйская стояла смерть
В открытом поле за сараем.
И я завыл, как никогда не выл.
И бил меня хозяин, стервенея,
Калмыцкой плетью из последних сил,
Понять предупреждений не умея.
Все говорят, что нет глупее нас,
Борзых. Пожалуйста, не верьте.
Никто не знает лучше нас
Незваный час хозяйской смерти.
 

1965

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней.

Тютчев

 
Распустились розы на глазах,
Я слышал шорох распусканья.
Ну, что ты, милая в слезах,
Еще не кончено свиданье.
Приподнялся и упал закат
На твои несдержанные слезы,
На меня, лежащего, на сад,
На нераспустившиеся розы.
 

1965 

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ

«Русский Инвалид»,
г.Париж (Франция), май 1938 г.

 
В семнадцать лет я начал воевать.
А ты в четырнадцать. И, слава Богу,
Нам никого не надо упрекать
За нашу слишком раннюю дорогу.
Какая жизнь нам будет не легка?
Господь глядит на нас веселым взглядом:
В небесной сотне Атаманского полка,
Конечно, мы с тобою будем рядом.
 

1938

«Ковыль».
Избранные стихи современных казачьих поэтов.
Казачья библиотека, № 11, 1944 г.

 
Дуй, ветер, дуй! Сметай года,
Как листьев мертвых легкий ворох.
Я не забуду никогда
Твой начинающийся шорох,
Твоих порывов злую крепь
Не разлюблю я, вспоминая
Далекую, родную степь,
Мою от края и до края.
И сладко знать: без перемен
Ты был и будешь одинаков.
Взметай же прах Азовских стен,
Играй листвою буераков,
Кудрявь размах донской волны,
Кружи над нею чаек в плаче,
Сзывай вновь свистом табуны
На пустырях земель казачьих,
И, каменных целуя баб
В свирепой страсти урагана,
Ковыльную седую хлябь
Гони к кургану от кургана.
 

1924

 
Эту землю снова и снова
Поливала горячая кровь.
Ты стояла на башнях Азова
Меж встречающих смерть казаков.
И на ранней росе, средь тумана,
Как молитва звучали слова:
За Христа, за Святого Ивана,
За казачий Престол Покрова,
За свободу родную, за ветер,
За простую степную любовь,
И за всех православных на свете,
И за свой прародительский кров.
Не смолкало церковное пенье,
Бушевал за стеною пожар,
Со стены ты кидала каменья
В недалеких уже янычар,
И хлестала кипящей смолою,
Обжигаясь сама, и крича…
Дикий ветер гулял над тобою
И по-братски касался плеча:
За Святого Ивана, за волю,
За казачью любовь навсегда!..
Отступала, бежала по полю
И тонула на взморье Орда.
Точно пьяная, ты оглянулась ―
Твой сосед был уродлив и груб,
Но ты смело губами коснулась
Его черных запекшихся губ.
 

1940

 
Мы плохо предков своих знали,
Жизнь на Дону была глуха,
Когда прабабка в пестрой шали,
Невозмутима и строга,
Надев жемчужные подвески,
Уселась в кресло напоказ, ―
И зрел ее в достойном блеске
Старочеркасский богомаз.
О, как старательно и чисто
Писал он смуглое лицо,
И цареградские мониста,
И с аметистами кольцо,
И шали блеклые розаны
Под кистью ярко расцвели,
Забыв полуденные страны
Для этой северной страны.
…А ветер в поле гнал туманы,
К дождю кричали петухи,
Росли на улице бурьяны,
И лебеда, и лопухи;
Паслись на площади телята,
И к Дону шумною гурьбой
Шли босоногие ребята,
Ведя коней на водопой;
На берегу сушились сети,
Качал баркасы темный Дон,
Нес по низовью влажный ветер
Собора скучный перезвон,
Кружились по ветру вороны,
Садясь на мокрые плетни,
Кизечный дым под перезвоны
Кадили щедро курени.
Казак, чекмень в грязи запачкав,
Гнал через лужи жеребца,
И чернобровая казачка
Глядела вслед ему с крыльца.
 

1929

 
Можно жить еще на свете,
Если видишь небеса,
Если слышишь на рассвете
Птиц веселых голоса,
Если все дороги правы,
И зовет тебя земля
Под тенистые дубравы,
На просторные поля.
Можешь ждать в тревоге тайной,
Что к тебе вернется вновь
Гость желанный, гость случайный ―
Беззаботная любовь;
Если снова за стаканом
Ты в кругу своих друзей
Веришь весело и пьяно
Прошлой юности своей.
Можно смерти не бояться
Под губительным огнем,
Если можешь управляться
С необъезженным конем,
Если Бог с тобою вместе
Был и будет впереди,
Если цел нательный крестик
На простреленной груди.
 

1942

 
Над ковыльной степью веет
Жаркий ветер суховей,
И донская степь синеет
С каждым часом горячей.
И опять в полдневной сини,
Как в минувшие века,
В горьком запахе полыни
Вековечная тоска.
Знаешь ты, о чем тоскует
Эта горькая полынь?
Почему тебя волнует
Эта выжженная синь?
И тебе, рожденной где-то
В европейском далеке,
Так знакомо это лето
В суховейном ветерке?
Почему счастливым звоном
Вся душа твоя полна,
Как полна широким Доном
Эта легкая волна?
Почему у перевоза
И песчаных берегов
Ты почувствуешь сквозь слезы
Дочериную любовь
И поймешь, моя родная,
Возвращаяся домой,
Что нет в мире лучше края
Чем казачий край степной.
 

1944

«Кружок казаков-литераторов»,
г.Париж (Франция),
сборник № 11-12, май-июнь 1946 г.

 
Властью, данной мне от Бога,
Утвержденный казаками,
Страшной властью атамана ―

Повелителя дорог,
У последнего порога,
Над казачьими костями,
Всех зову идти за нами:
С Богом мы и с нами Бог.
 

Содружество. 1966.
Из современной поэзии Русского Зарубежья.
Вашингтон. Издательство Русского книжного дела в США.
Viktor Kamkin, 1966,
Николай Туроверов (Франция)

 
Кровь да кровь. Довольно крови.
Мы и так уже в крови,
И в своем казачьем слове
Ты другое назови, ―
Что-то главное, такое,
Отчего в душе светлей;
Поднебесье голубое
Станет вдвое голубей.
И на самом дальнем небе,
Соберя святых в чертог,
О земном насущном хлебе
Призадумается Бог,
А в земной печальной шири,
В муках, в рабской нищете,
Все подумают о мире,
О любви и о Христе.
 

 
Был мальчонком. И тетка старуха,
Казачьей гордясь стариной,
Проколола мне левое ухо
Тмутараканской серьгой,
Рассказав о серьге Святослава,
Про Саркелы ― хазарскую быль ―
Что лежат по-над Доном направо,
Где теперь лишь полынь да ковыль.
Не такая ль попала татарам,
От татар перешла к казаку
И досталась ахтырским гусарам,
Да второму Донскому полку.
 

 
Покидал я родную станицу,
На войну уходя, наконец,
На шипы подковал кобылицу
У моста наш станичный кузнец.
По-иному звенели подковы.
И казачки глядели мне вслед,
И станица казалася новой
Атаманцу семнадцати лет.
Казаки, расставаясь, не плачут,
Не встречают разлуку в слезах.
Что же слезы внезапные значат
На веселых отцовских глазах?
Почему материнские руки
Так дрожат, холодея, как лед?
Иль меня уже смерть на поруки
Забрала и назад не вернет?
Ах, отцовские горькие думы,
В полумертвом спокойствии мать!
Я в свои переметные сумы
Положил карандаш и тетрадь.
Это ты, ― еще детская муза, ―
Уезжала со мною в поход,
И, не чувствуя лишнего груза,
Кобылица рванулась в намет.
 

 
Сотни лет! Какой недолгий срок
Для степи. И снова на кургане
У своей норы свистит сурок,
Как свистел еще при Чингиз-хане.
Где-то здесь стоял его шатер,
Веял ветер бобылевыми хвостами,
Поднебесный голубой простор
И костров приземистое пламя.
Приводили молодых рабынь,
Горячо пропахнувших полынью,
Так, что даже до сих пор полынь
Пахнет одуряющей рабыней.
Тот же ветер. Тот же свист сурка
О степном тысячелетнем счастье,
И закатные проходят облака
Табуном коней священной масти.
 

 
Как молния ночь озарила,
Так все осветила любовь…
Еще не просохли чернила
Моих неокрепших стихов,
И вот, как без зерен солома,
Становятся эти стихи,
Грузнее железного лома,
Как щебень мертвы и сухи.
И вот, я уже им не верю.
И, ненавидя, страшусь…
Никто не разделит потерю,
Ни с чем не сравнимую грусть.
 

 
Читаю историю Рима.
Никто ее толком не знает.
Полдневное солнце пылает,
Как раньше, неукротимо.
Над Римом, над миром, над нами
Пылает полдневное пламя.
Триумфы. Арены. От гула
Оглох на песке гладиатор,
А в ложе сидит император,
Какой-нибудь там Калигула,
Кому-то пришедший на смену,
Устало глядит на арену.
И все победила усталость.
И вот ничего не осталось.
Какое-то римское право,
Какая-то смутная слава,
Какая-то грусть, но не жалость.
 
 
Мне дочь принесла ежевику,
Богат ее маленький остров,
Куда мы приехали просто
Для ежегодных каникул.
И, легче случайного дыма,
Исчезла история Рима.
 

«Родимый Край»,
г.Париж (Франция),
№ 70, май-июнь 1967 г.

 
Солнце, как ни было бы жарко,
С материнской теплотой не имеет сравненья.
Друг, как бы ни был он хорош,
С родственником не имеет сравненья.
Чужая земля, как бы ни была хороша,
С Родиной нет ей сравненья.
Родина, как бы ни была далека,
Никогда не удаляется от думы.