Текст книги "«Возвращается ветер на круги свои…». Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Николай Туроверов

 
Влюбленный в бой жалеть не станет
Погибших рядом с ним в бою,
Он сожаленьем не обманет
Любовь беспечную свою,
В загробные не веря силы,
Стоит он, вновь готовый в бой,
У свежевырытой могилы
С ненаклоненной головой.
Влюбленный в жизнь не пожалеет
Ни женских слез, ни женских мук,
Он полюбить равно сумеет
Часы свиданий и разлук;
Наперсник Бахуса счастливый,
Он славит каждую любовь,
Но, как поэт скупоречивый,
Не станет тратить лишних слов.
 

1943

 
В богатстве, в знатности, на воле
Легко текли мои года,
И вот, над этой легкой долей
Взошла заветная звезда.
Всех выше звезд и между ними
Крупнее, ярче и ясней ―
Ее сияющее имя;
Небесный свет ее очей
Мне заменил и жажду славы,
И край родной, и всех друзей,
И всех родных, и все забавы
Счастливой юности моей.
Любовь моя! Душа молилась
Одной тебе… И, наконец,
Мне вся вселенная открылась
В тот день, когда ты согласилась
Идти со мною под венец.
 

 
Я помню, помню день волненья ―
Свой неожиданный конец,
Веселый вечер обрученья
И блеск обмененных колец.
Родных радушные приветы,
И рог, осушенный до дна,
И благосклонные приметы
Гостей, веселых от вина.
И вдруг, не знаю кто, при свете
Свечей, горевших вдалеке,
Печальным голосом отметил
Пятно у мужа на руке.
И я, и все узнали сразу
Пятно, разросшееся вкось,
И слово страшное ― проказа,
Как гул подземный, пронеслось.
И я запомнил ― прокаженный ―
И буду помнить до конца
Животным страхом искаженный
Весь облик милого лица.
Конец всему! Одни дороги
Узнали, что я пережил,
И на родительском пороге
Меня никто не проводил.
 

 
Кого люблю, тех испытую!
Так обещал когда-то Бог.
И вот, мою любовь земную
Он лучше испытать не мог.
Всему конец! Страшнее смерти
Отчаянья бессильный гнев,
Но я познал сиянье тверди,
Отчаянье преодолев;
Познал, что в жизни есть иное,
Еще незнаемое мной ―
Возвышенное и простое,
Как это небо голубое
Вслед за промчавшейся грозой;
Что все пройдет, как дым летучий,
Что есть всему законный срок,
И в новой доле ― самой лучшей ―
Теперь я нищ и одинок.
 

 
Здесь видели когда-то Креза
Вокруг лежащие поля,
Хранит здесь кости и железо
Все поглотившая земля.
Во имя праведной свободы
Она не терпит суеты, ―
Что ей погибшие народы,
Когда опять цветут цветы,
И тот же вольный ветер веет,
Как над Элладой веял он,
И так же счастливо синеет
Анатолийский небосклон.
 

 
Всему есть свой черед и мера!
Ты видишь римский водоем,
Но нимфы не живут в пещерах
В любимом городе своем.
Суровой мудрости корана
Страна покорна и молчит,
Евангелие от Иоанна
Уже давно здесь не звучит.
Со мной живут одни лишь змеи
Средь этих выжженных камней, ―
Меня бездомней и беднее
Ты не встречал еще людей.
Но, внемля голосу пророчеств,
Познал я тайны бытия,
И нет прекрасней одиночеств,
Чем жизнь свободная моя.
 

 
Тебя влечет еще отчизна,
Манит родная сторона, ―
Давно оплаканная тризна
Ужель тебе еще нужна?
Что ты найдешь в стране печальной,
В твоей стране среди снегов?
Зачем ее холодной тайной
Твоя отравлена любовь?
Зачем ты ждешь ее ответа,
Когда ты должен быть ничей,
Как этот ветер иль как этот
Журчащий весело ручей.
Что надо жизни человечьей?
Что ищешь ты? Тебя здесь ждет
Мое вино, и сыр овечий,
И черный хлеб, и дикий мед.
Живи со мною на свободе
И пей из кубка моего
За жизнь, в которой все проходит
И не проходит ничего».
 

 
И я пригубил полный кубок,
Но сразу дрогнул небосклон, ―
Вино как яд ожгло мне губы,
И я слыхал сквозь крепкий сон
Каким невыразимым криком
Я закричал ему в ответ:
«А я рожден в просторе диком,
В стране, которой лучше нет!
И я не помню свое детство
И мирный лик своей страны, ―
Я только помню с малолетства
Огонь бессмысленной войны,
Войны слепой, междоусобной,
Где брат на брата шел, когда
Слились в единый плач надгробный
Испепеленные года.
Я помню страшное начало ―
Как вышел я его встречать,
Да те слова, что мне сказала
Благословляющая мать:
Иди, мой сын, иди смелее!
И жизнь моя уйдет с тобой,
Но будет мне еще больнее,
Когда останешься со мной.
 

 
Любовь! Ты знаешь, что такое
Ее животворящий пыл?
И все живое, все земное
Любил ли ты, как я любил?
Когда душа уже не знает
Кому доверится, любя,
Когда весь звездный мир сияет
Лишь над тобой и для тебя,
Когда земля с тобою дышит,
И нет на свете никого,
Кто не поймет и не услышит
Биенья сердца твоего.
Любовь! Но выше всех любовей,
И бескорыстней, и сильней,
Влекущий зов отцовской крови
И крови матери твоей.
Познал я горечь всех скитаний,
Чужую жизнь и чуждый кров,
Все униженья подаяний
У европейских берегов.
 

 
Я видел смерть. Быть может, снова
Ее увижу; но клянусь ―
От прародительского крова
Я никогда не откажусь
И ни на что не променяю
Средь самых черных, страшных дней
Свою любовь к родному краю
И верность родине моей.
За горсть земли из той долины,
Где некогда стоял мой дом,
Готов отдать я все равнины
И все леса в краю чужом.
 

 
Я древней мудрости внимаю,
Но верю мудрости живой, ―
Я до сих пор еще не знаю
Откуда ты и кто такой?
Я внял тебе! Внимай мне тоже
О дальней родине моей
И знай, что нет страны моложе,
И человечней, и нежней;
Что ясен путь ее извечный,
Что ей нельзя с него свернуть,
Когда над ней сияет Млечный,
Единственный на свете путь;
Когда ведет к всемирной лире,
Сквозь кровь, сквозь муки и гроба,
Ее единственная в мире ―
Неповторимая судьба».
 

22 октября 1943. Завод Рено.

Сказка[23]23
  Из архивного собрания И.И. Туроверовой


[Закрыть]

 
Не в каком-то дальнем царстве,
А в Российском государстве,
Средь пяти земных морей
И не считанных полей,
Средь песков, как снег, зыбучих,
Средь лесов, как ночь, дремучих,
Ближе к югу, у реки,
Где гуляли казаки,
Где стоит престольный Киев,
Переживший всех Батыев,
Покаравший кровопийц,
Душегубов и убийц
Православного народа,
Где жива еще порода
Гусляров-богатырей, ―
Там, среди моих степей
На безыменной реке
Дед живет в зимовнике,
И легка к нему дорога
Для того, кто верит в Бога,
И кто родину свою
Не забыл в чужом краю.
 

 
Из бочонка хмель медовый
Разливает дед бедовый,
Разливает и поет:
Бог кого-то принесет
К нам сегодня на веселье;
Что нам думать о похмелье,
Ну-ка, братцы ― чок да чок,
Пропускай живей глоток!
А вокруг сидят вояки,
Посиневшие от драки
С басурманином врагом,
Задолжавшие кругом,
Всех пиров посудобойцы,
Развеселые пропойцы,
Запорожские усы,
Побуревшие носы.
 

 
Дед поет все: чок да чок!
Вдруг с петель слетел замок,
Покатился, зазвенел,
Пол в передней заскрипел,
И на самом на пороге
Появился гость с дороги,
Рослый, стройный, молодой,
Взор, как небо, голубой,
Безбородый, и румяный,
И в одежде иностранной,
Грудь поднята высоко ―
Словом, кровь да молоко!
 

 
Дед бедовый тут как тут:
«Вашу милость как зовут?»
Гость неспешно отвечает:
«Князь Никита». И бросает
Горсть червонцев старику:
«Разнеси-ка, дед, нам влаги,
Разгони мою тоску ―
С давних пор не пил я браги,
Не бывал в своей стране, ―
Будьте ласковы ко мне!»
Поклонившись, князь вошел
И присел ко всем за стол.
 

 
Дед, как бес, засуетился:
«Наливай полнее рог!
Долго в поле гость кружился,
До костей наш князь продрог.
Все, что есть у нас в печи,
Поскорей на стол мечи!»
Величают князя хором
За веселым разговором:
«Вот-то будет пир горой,
Благодетель дорогой».
 

 
Для начала пили водку,
Ели студень и селедку,
А когда пришла пора ―
Принялись за осетра;
Но чем лучше пили, ели,
Чем сильней носы краснели,
Тем все больше горячась,
Чушь порол приезжий князь:
«Ах, вы други!.. Ах, вы братья!..
К вам склоняюсь я в объятья…»
Дед глядит ― сопят носы,
Затуманились усы.
 

 
«Сколько было пережито, ―
Продолжает князь Никита. ―
Сколько разных грез и слез
Я в изгнанье перенес!..
Где же мой народ прекрасный,
Кто разрушил терем ясный,
И, вернувшись в край родной,
Почему я всем чужой?
Ах, жестокое свиданье,
Ах, холодное вниманье!..»
Князь все больше ― ах да ах, ―
Точно девица в штанах,
И от слов его равно
Киснут люди и вино.
 

 
Дед уж этак и разэтак,
Ничего не мог скумекать,
Снова этак и разтак, ―
Видит ― сам попал впросак, ―
Киснут лица, а носы
Опустилися в усы.
Что тут делать? Смерть да скука!
Черту впору эта мука!
Тут какой-то храбрый нос
Со слезами произнес:
«Князь, во славу всех князей,
Пожалей своих друзей,
Не тяни ты наши души ―
Мы тебя устали слушать,
И, во имя Покрова,
Брось твердить свои слова!
Был ты долго на чужбине,
Научился там волынить,
И вино тебе не впрок,
Горемычный голубок!
Есть у деда где-то фляга ―
Чудодейственная влага,
Что Бакланов-генерал
Перед смертью завещал
Пить тому ― но только в меру ―
Кто несет в себе холеру».
 

 
Князь и ахнуть не успел,
Как к нему наш дед подсел,
Мигом вскрыл в печатях фляжку ―
Льет баклановскую бражку
В ковш без мерки, на глазок:
«Ну-ка, князь наш ― чок да чок!»
Князь глотнул. Его качнуло,
Сорвало потом со стула,
Закружило по полу
И отбросило в золу.
 

 
Ну, решили все: готово!
Не по молодцу обнова!
Ан, глядят: не торопясь,
Из золы поднялся князь.
От лекарства похудал,
Но зато и возмужал ―
Очи стали прямо бычьи,
Преисполнены величья,
Голос ― медная труба,
Даже верхняя губа
Поросла уже щетиной,
Словом, князь воскрес мужчиной,
И, немедля, в тот же час
Он отдал такой приказ:
«Всем воякам без различья
Выдать водки за отличья.
Расступись печаль-тоска!
Ну-ка, братцы, ―
                         гопака!..»
 

 
Дед за гусли, князь за бубен!
От Днепра до самых Лубен
Сотрясается земля,
Колыхаются поля,
И запуганный народ
Светопреставленья ждет;
Даже дедов ворон мрачный,
Что ласкал сам Сагайдачный,
Взвился в небо, ―
                         кра да кра:
Погибать пришла пора!
Князь Никита не скучает.
С той поры он посещает
Очень часто зимовник
И к баклановке привык.
 

26 ноября 1943

Серко
Баллада

Як помру, одрижьте мою

руку, то буде вам защита.

Серко

 
По-над Сечью, по-над Запорожьем,
Будто лебедь, ангел пролетал,
Он искал Серко на свете Божьем,
Атамана мертвого искал.
С давних пор его похоронили,
Отрубивши руку, казаки, ―
Триста лет уже лежит в могиле
Запорожский батько без руки.
И с его отрубленной рукою
Казаки идут из боя в бой,
Дорожат как силою живою,
Трехсотлетней высохшей рукой.
Райских врат Сирку земля дороже
И лежать ему под ней легко;
Мертвецы на суд уходят Божий,
Не является один Серко.
Бог все ждал, терпенье расточая,
Но апостол Петр уже не ждал,
И, тайком от Господа, из рая
Он на поиск ангела послал.
Пролетел тот ангел над Полтавой,
За Днепром свернул на Рог-Кривой, ―
Видит ― все казачество за славой
Собралось на беспощадный бой.
В поднебесье слышится их пенье ―
Песня подголоска высока,
Все на смерть идут без сожаленья,
Впереди них ― мертвая рука!
Где им тут до ангельской заботы:
От родных домов одна зола!
В чистом небе реют самолеты,
Над землей ― пороховая мгла.
Ангел сразу повернул на ветер,
К Чортомлыку быстро долетел,
На погосте, при вечернем свете
У кургана отдохнуть присел.
Вдруг глядит ― курган могильный дышит,
Колыхается высокая трава,
И, ушам своим не веря, слышит
Из кургана громкие слова:
«Вижу я все горести и муки
От врагов в моем родном краю;
Нужен ли я Господу ― безрукий
Богомолец ― в праведном раю?
Как смогу я там перекреститься,
Если нет давно моей руки,
Если с ней уже привыкли биться,
Не бояся смерти, казаки.
Сколько к Богу их уйдет сегодня,
Целыми полками на конях!
Я ж прошу лишь милости Господней:
Полежать подольше мне в степях».
Взвился ангел. По дороге к раю
Над Украйной пролетает вновь,
Среди звезд вечерних обгоняя
Души убиенных казаков.
Путь далек. Увидел ангел снова
Божьи врата только поутру;
Что слыхал, ―
                     от слова и до слова ―
Передал апостолу Петру.
Петр видал и не такие виды,
Ключарем недаром послужил;
Накануне общей панихиды
О Серке он Богу доложил.
Бог в ответ слегка развел руками,
Приказал зажечь еще свечей:
«Что ты будешь делать с казаками,
С непокорной вольницей Моей!»
 

1943

Легион
Поэма

Аu paradis оù vont les hommes forts

par le désert d’un long courage.

Arthur Nicolet

 
Ты получишь обломок браслета.
Не грусти о жестокой судьбе,
Ты получишь подарок поэта,
Мой последний подарок тебе.
Дней на десять я стану всем ближе.
Моего не припомня лица,
Кто-то скажет в далеком Париже,
Что не ждал он такого конца.
Ты ж, в вещах моих скомканных роясь,
Сохрани, как несбывшийся сон,
Мой кавказский серебряный пояс
И в боях потемневший погон.
 

 
Всегда ожидаю удачи ―
В висок, непременно ― в висок!
С коня упаду на горячий
Триполитанский песок.
Недаром, недаром все время
Судьба улыбалася мне:
В ноге не запуталось стремя, ―
Сумел умереть на коне.
 

 
Конским потом пропахла попона.
О, как крепок под нею мой сон.
Говорят, что теперь вне закона
Иностранный наш легион.
На земле, на песке, как собака,
Я случайному отдыху рад.
В лиловатом дыму бивуака
Африканский оливковый сад.
А за садом, в шатре, трехбунчужный,
С детских лет никуда не спеша,
Весь в шелках, бирюзовый, жемчужный,
Изучает Шанфара паша.
Что ему европейские сроки
И мой дважды потерянный кров?
Только строки, арабские строки
Тысячелетних стихов.
 

Андрею Грекову

 
Нам с тобой одна и та же вера
Указала дальние пути.
Одинаковый значок легионера
На твоей и на моей груди.
Все равно, куда судьба ни кинет,
Нам до гроба будет сниться сон:
В розоватом мареве пустыни
Под ружьем стоящий легион.
 

 
Она стояла у колодца,
Смотрела молча на меня,
Ждала, пока мой конь напьется,
Потом погладила коня,
Дала ему каких-то зерен
(Я видел только блеск колец),
И стал послушен и покорен
Мой Варваринский жеребец.
Что мне до этой бедуинки,
Ее пустынной красоты?
Она дала мне из корзинки
Понюхать смятые цветы.
О, этот жест простой и ловкий!
Я помню горечь на устах,
Да синеву татуировки
На темно-бронзовых ногах.
 

 
Не в разукрашенных шатрах
Меня привел к тебе Аллах,
Не с изумрудами поднос
Тебе в подарок я принес,
И не ковры, и не шелка
Твоя погладила рука,
Когда в пустыне, на ветру,
Ты предо мной сняла чадру.
На свете не было людей
Меня бездомней и бедней.
Солдатский плащ ― вот все, что смог
Я положить тебе у ног.
 

 
Над полумесяцем сияла
Магометанская звезда.
Ты этим вечером плясала,
Как не плясала никогда;
Красою дикою блистая,
Моими бусами звеня,
Кружилась ты полунагая
И не глядела на меня.
А я все ждал. Пустая фляга
Давно валялась у костра.
Смотри, испытанный бродяга,
Не затянулась ли игра?
Смотри, поэт, пока есть время,
Не жди бесславного конца.
Араб покорно держит стремя ―
Садись скорей на жеребца.
 

 
Вся в кольцах, в подвесках, запястьях,
Под сенью шатра, на песке,
Что ты мне щебечешь о счастье
На птичьем своем языке?
Как все здесь по-Божески просто:
Три пальмы в закатном огне
И берберийский подросток,
В Европе приснившийся мне.
 

 
Звенит надо мною цикада ―
Веселый арабский фурзит:
«Под сенью тунисского сада
Тебе ничего не грозит.
Какая война угрожает
Покою столетних олив?»
Веселый фурзит напевает
Знакомый арабский мотив.
Ах, нет, не поет, не стрекочет,
Звенит надо мною фурзит.
Звенят многозвездные ночи,
И месяц двурогий звенит.
«Не знаем, откуда и чей ты,
Но будь нам начальник и брат», ―
Звенят африканские флейты
Моих темнокожих солдат.
 

 
На перекрестке трех дорог
Араб нашел воловий рог
И мне принес его в подарок.
Был вечер нестерпимо жарок,
И я наполнил рог вином
И выпить дал его со льдом
Арабу-нищему.
                       Отныне
Мы породнились с ним в пустыне,
И братом стал мне Абдуллах.
Велик Господь!
 

 
Снова приступ желтой лихорадки,
Снова паруса моей палатки,
Белые, как лебедь, паруса
Уплывают прямо в небеса.
И опять в неизъяснимом счастье
Я держусь за парусные снасти
И плыву под парусом туда,
Где горит Полярная звезда.
Там шумят прохладные дубравы,
Там росой обрызганные травы.
И по озеру студеных вод
Ковшик, колыхаяся, плывет.
Наконец-то я смогу напиться!
Стоит лишь немного наклониться
И схватить дрожащею рукой
Этот самый ковшик расписной.
Но веселый ковшик не дается…
Снова парус надо мною рвется…
Строевое седло в головах.
Африканский песок на зубах.
 

 
Не нужна мне другая могила!
Неподвижно лежу на траве.
Одинокая тучка проплыла
Надо мной высоко в синеве.
Бой затих. И никто не заметил,
Как сияли у тучки края,
Как прощалась со всеми на свете
Отлетавшая нежность моя.
 

 
Мои арабы на Коране
Клялись меня не выдавать,
Как Грибоедов в Тегеране
Не собираюсь погибать.
Лежит наш путь в стране восстаний.
Нас сорок девять. Мы одни.
И в нашем отдаленном стане
Горят беспечные огни.
Умолк предсмертный крик верблюда.
Трещит костер. Шуршит песок.
Беру с дымящегося блюда
Мне предназначенный кусок.
К ногам горячий жир стекает ―
Не ел так вкусно никогда!
Все так же счастливо сияет
Моя вечерняя звезда.
А завтра в путь. Услышу бранный,
Давно забытый шум и крик.
Вокруг меня звучит гортанный,
Мне в детстве снившийся, язык.
О, жизнь моя! О, жизнь земная!
Благодарю за все тебя,
Навеки все запоминая
И все возвышенно любя.
 

Князю Н.Н. Оболенскому

 
Нам все равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учет: в каком году ―
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идем на возмущенных друзов.
Семнадцативековый срок
Прошел, не торопясь, по миру;
Все так же небо и песок
Глядят беспечно на пальмиру
Среди разрушенных колонн.
Но уцелевшие колонны,
Наш Иностранный легион ―
Наследник римских легионов.
 

 
Мне приснились туареги
На верблюдах и в чадрах,
Уходящие в набеги
В дымно-розовых песках.
И опять восторгом жгучим
Преисполнилась душа.
Где мой дом? И где мне лучше?
Жизнь повсюду хороша!
И, качаясь на верблюде,
Пел я в жаркой полумгле
О великом Божьем чуде ―
О любви ко всей земле.
 

 
Стерегла нас страшная беда:
Заблудившись, умирали мы от жажды.
Самолеты пролетали дважды,
Не заметили, ―
                         не сбросили нам льда.
Мы плашмя лежали на песке,
С нами было только два верблюда.
Мы уже не ожидали чуда,
Смерть была от нас на волоске.
Засыпал нас розовый песок;
Но мне снились астраханские арбузы
И звучал, не умолкая, музы,
Как ручей, веселый голосок.
И один из всех я уцелел.
Как и почему? Не знаю.
Я очнулся в караван-сарае,
Где дервиш о Магомете пел.
С той поры я смерти не хочу,
Но и не боюсь с ней встречи:
Перед смертью я верблюжью пил мочу
И запить теперь ее мне нечем.
 

 
Ни весельем своим, ни угрозами
Не помочь вам пустынной тоске.
Только черное-черное с розовым:
Бедуинский шатер на песке.
Напрасно роняете слезы вы, ―
В черной Африке видел я мост
Из громадных, дрожащих, розовых,
Никогда здесь не виданных звезд.
 

 
Умирал марокканский сирокко,
Насыпая последний бархан,
Загоралась звезда одиноко,
На восток уходил караван.
А мы пили и больше молчали
У костра при неверном огне,
Нам казалось, что нас вспоминали
И жалели в далекой стране,
Нам казалось: звенели мониста
За палаткой, где было темно…
И мы звали тогда гармониста
И полней наливали вино.
Он играл нам ― простой итальянец ―
Что теперь мы забыты судьбой,
И что каждый из нас иностранец,
Но навеки друг другу родной,
И никто нас уже не жалеет,
И родная страна далека,
И тоску нашу ветер развеет,
Как развеял вчера облака,
И у каждого путь одинаков
В этом выжженном Богом краю:
Беззаботная жизнь бивуаков,
Бесшабашная гибель в бою.
И мы с жизнью прощались заране,
И Господь все грехи нам прощал…
Так играть, как играл Фабиани,
В Легионе никто не играл.
 

 
Вечерело. Убирали трапы.
Затихали провожавших голоса.
Пароход наш уходил на Запад,
Прямо в золотые небеса.
Грохотали якорные цепи.
Чайки пролетали, белизной
Мне напоминающие кепи
Всадников, простившихся со мной.
Закипала за кормою пена.
Нарастала медленная грусть.
Африка! К причалам Карфагена
Никогда я больше не вернусь.
Африка ― неведомые тропы ―
Никогда не возвращусь к тебе!
Снова стану пленником Европы
В общечеловеческой судьбе.
Над золою Золушка хлопочет,
Чахнет над богатствами Кощей,
И никто из них еще не хочет
Поменяться участью своей.
 

 
Я стою на приподнятом трапе
Корабля. Изнуряющий зной.
И муза, в соломенной шляпе,
Все не хочет проститься со мной.
 

1940―45

Гурда

Гурда по-чеченски: держись!

 
На клинке блестящем у эфеса
Полумесяц рваный и звезда.
Нет на свете лучшего отвеса,
Чем отвес твой, драгоценная гурда.
В мире нет тебе подобной стали ―
Невесомой, гибкой и сухой,
За тебя мюриды умирали,
Чтобы только обладать тобой.
Ты в руке испытанной у бека
Без зазубрин разрубала гвоздь,
Рассекала с маху человека
От плеча до паха наискось.
Говорят ― и повторяют это ―
Что тебя, с заклятьем на устах,
Выковал по просьбе Магомета
В поднебесной кузнице Аллах.
Для твоей неукротимой славы
Украшенья были не нужны:
Костяная рукоятка без оправы,
В темной коже ― легкие ножны.