Текст книги "Повести. Первая навигация. Следы ветра"

Автор книги: Николай Омельченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

5. Да опята ли это?

Когда ребята ушли удить рыбу, Наташа и Зойка, пугливо отмахиваясь от ос, которые тут, в яме, были главными хозяевами, выбрали дюжину консервных банок, тех, что еще не успели заржаветь, нашли и одну большую, из-под томатного соуса, вычистили их песком, вымыли речной водой и сложили на крылечке домика. Затем оборвали на кусте зеленоватые, еще лишь чуть-чуть зардевшиеся, твердые, как камешки, плоды шиповника, насобирали в вытоптанном, помятом малиннике несколько горсток уже почти высохших ягод малины и пошли побродить по острову, поискать грибов.

– А ты в них понимаешь? – спросила Зойка у Наташи.

– Кое-какие я знаю, – говорила Наташа, разгребая пилкой листья, заглядывая под кусты. – Я с мамой несколько раз ездила в лес, сосновый, там мы собирали маслята, я даже белый гриб однажды нашла. А вдоль дорог в траве нам попадались сыроежки.

– А я знаю только лисички, мы их с папой часто на базаре покупаем, мама на базар у нас не ходит, ей всегда рано на работу, а папа работает посменно. А в воскресенье мама убирает квартиру, и мы опять с папой на базар. Так что я лисички хорошо запомнила, они не похожи ни на какие другие грибы… А в лес нам ездить некогда. А как только отпуск, мы – на море, каждое лето, а там грибов нет. Зато там много красивых камешков, я одно время целую коллекцию насобирала.

– А я никогда не была на море, – вздохнула Наташа.

– Это почему же?

– Да так, не приходилось, – пожала плечами Наташа и тут же, быстро нагнувшись, стала на колени: – Ой, смотри, какой красавец!

Зойка тоже нагнулась. Гриб был большой, на тонкой ножке, даже казалось невероятным, как на ней держалась такая огромная шляпка. Была она светло-желтой, к ней прилипло несколько травинок и листочек.

– Как он называется? – спросила Зойка.

– Не знаю… Наверное, несъедобный, поганка.

– А если съедобный?

– Нет, лучше не трогать.

– Лучше, – согласилась Зойка.

Они пошли дальше. Возле низинки увидели куст, который весь густо оброс красными ягодами.

– Красотища какая! – всплеснула руками Зойка. – Что это? На клюкву похоже…

– Клюква растет на болоте…

– Знаю, и кустики у нее маленькие, читала, но что же это?

– Наверное, волчья ягода…

– Но ней я читала, а вот смотри еще, и уже не красная.

Наташа оглянулась, увидела такой же точно куст, о такими же листьями, но только ягоды на нем были темно-синими, почти черными.

– А может, это – волчья? – спросила Зойка.

– Может, – неуверенно ответила Наташа.

Зойка сорвала несколько ягод с одного и другого куста, понюхала их, рассмеялась.

– Смешно, – сказала она, – очень смешно…

– Что?

– Да так. Представляешь, вот мы с тобой знаем уже, какой грунт на Луне, во сколько раз Солнце больше Земли, какая растительность была в лесах до ледникового периода, а какие растут грибы, как называются ягоды в десяти километрах от нашего города – мы совершенно не знаем. Ну не смешно ли? Может, нарвем, может, ребята знают?

– Они, кроме земляники и клубники, ничего не знают, – рассмеялась Наташа.

– А тебе больше какие мальчишки нравятся? – вдруг спросила Зойка.

– Как это какие? – удивилась Наташа, с легкой иронией глядя на Зойку.

Зойка даже смутилась от этого ее взгляда.

– Ну, – потупясь, произнесла она, – смешные или не очень смешные?

– Для меня они все одинаковы, – нахмурясь, ответила Наташа. – Я их, как и всех людей, разделяю на хороших и плохих товарищей. Думаю, что это в человеке главное.

– Я тоже, – поспешно ответила Зойка, – но понимаешь, есть все же… – она замолчала, наклонила голову, делая вид, будто очень внимательно заглядывает под кустики, – все же… как тебе объяснить, все же у людей, кроме чувства товарищества, есть, вероятно, и еще какие-то привлекательные качества, свойства характера…

– Свойства, – передразнила ее Наташа, – поначиталась ты книжек.

Зойка обидчиво дернула плечами и, замолчав, пошла быстрее.

Наташе стало жаль ее.

– Ты что, обиделась?

– Да нет, просто так. Я к тебе с открытой душой, а ты сразу…

– Ничего я не сразу, – ответила Наташа, – просто скажу тебе откровенно: не ожидала от тебя такого вопроса.

– А что же в нем плохого?

Наташа улыбнулась и подумала о том, что уже шесть лет учится с Зойкой в одном классе, но как-то раньше словно и не замечала ее, они не были подругами и вообще были совершенно разными: Наташа серьезно занималась спортом, ее уважали даже мальчишки, а Зойка слыла тихоней, ее застенчивость порой даже осмеивалась одноклассниками, и поэтому-то и вопрос о мальчишках скорее смешно удивил Наташу, а не рассердил. И в поход Зойка шла впервые, все девчонки отказались, кроме Наташа. И раньше-то, в обычных походах, Зойки с ними не было, а тут вдруг подошла накануне и попросилась смущенно: «Возьмите и меня с собой». – «Куда тебе, неженке?» – прыснул от смеха Генка. Но тут же Наташа и заступилась за нее: «Возьмем». А Наташе редко одноклассники перечили.

– Ну что плохого в моем вопросе? – так и не дождавшись ответа, тихо, но и вместе с тем как-то колюче, чего уж вовсе не ожидала от нее Наташа, спросила Зойка.

– А ты, оказывается, липучка! – как бы с новым удивлением посмотрела на нее Наташа. – Липучка, настырная!

– И вовсе я не настырная, – уже тихо, своим обычным, каким-то смиренным голосом ответила Зойка, – просто я почему-то люблю, чтобы все для меня было ясно. Вот даже на уроках, ведь ты знаешь?..

Да, Наташа знала об этом. Несмотря на то, что Зойка робка и застенчива, она, пожалуй, была одной из тех немногих в классе, кто постоянно переспрашивает учителя.

– И ты не обижайся на меня, – заискивающе сказала Зойка.

– Ну что ты, глупая, – вдруг с нежностью обняла ее Наташа. – Я не обижаюсь. Я даже уважаю тебя за то, что ты такая допытливая. Я вот почему-то всегда стесняюсь спросить, если чего-нибудь не знаю…

– И я тоже стесняюсь, – созналась Зойка, – но, понимаешь, если что-нибудь для меня непонятно, я об этом все время думаю, думаю, даже заснуть не могу, даже болею, потому и спрашиваю…

– Ой, Зойка, долго не проживешь, – с шутливой сокрушенностью покачала головой Наташа, – всего знать все равно не будешь, и никогда все понятным не станет. Тебе бы надо спортом подзаняться. Какой вид тебе нравится? Могу помочь, у меня во многих секциях есть друзья и знакомые.

– Куда с моим ростом и фигурой! – рассмеялась Зойка.

– Ну уж, я ведь только немножко выше тебя, да и не толстая ты вовсе, просто немного упитанная. А насчет роста, то я уверена, что ты подрастешь, еще и нас всех перегонишь, а чтобы похудеть, то спортом заниматься обязательно нужно. Так что тебе больше всего нравится?

– Художественная гимнастика и фигурное катание, – вздохнула Зойка.

– На фигурное вряд ли, – сказала Наташа, – для фигурного ты уже старовата, там надо начинать лет с пяти – семи, а художественную гимнастику я тебе обещаю. Железно.

– Спасибо.

Некоторое время они шли молча, ворошили палками листья, но грибов больше не видели. Уже подходя к оконечной части острова, увидели старый потемневший от времени пень, а на нем целую семейку каких-то рыжеватых грибов на длинных тонких ножках.

– Видала, как примостились, может, съедобные? – произнесла Зойка, – может, опята? Я читала, что они на пнях и возле пней растут.

– Опята ли? – неуверенно поглядывая на них, проговорила Наташа, – а может, и это поганки?

– Не знаю, давай заберем и ребят спросим.

Наташа осторожно сняла грибы с пня, собрала в руку, как букетик цветов, даже понюхала.

– Все грибы пахнут одинаково, – сказала она.

И в это время они услыхали веселые возбужденные крики ребят.

– Что это они там? – спросила Зойка.

– Пошли посмотрим, – решительно двинулась сквозь заросли Наташа.

Выйдя на косу, они увидели словно сплетенных в один ком ребят, рьяно и азартно вырывающих из песка ногами что-то круглое, толкающихся, орущих, ничего и никого не замечающих вокруг.

И только когда то самое круглое вдруг тяжело полетело от них к двум палкам, торчащим в песке, Наташа и Зойка поняли, что ребята играли в футбол.

– Та-а-ак, – протянула Наташа, – хороши рыболовы-охотнички, женский персонал работает, ждет своих кормильцев с добычей, а они, несчастные, безответственные, развлекаются!

Ребята, с раскрасневшимися, потными, грязными лицами, остановились, на какое-то мгновение смутившись, а потом Роман сказал бодро:

– Мы задание свое выполнили. Вон в ямке, посмотрите, какой улов.

– А больше не ловится, – развел руками Борис, – на ужин хватит.

– А это что за отраву вы нашли? – подошел к ним Генка, манерно утирая нос рукой и брезгливо кривясь.

– Нос рукой? Фу, – передернула плечами Зойка.

– А что же, ногой, что ли? – спросил Генка и протянул руки к грибам.

– Не трогай, если не понимаешь, – отвела в сторону руку Наташа.

– Да это же опенки, – радостно воскликнул Борис.

– Да опенки ли, ты уверен? – спросила Наташа.

– Точно опенки, мы с дедушкой их целыми корзинами домой приносили. Сейчас как отварим!

– Ой, и правда они наловили! – воскликнула Зойка, нагнувшись над ямкой с рыбой. – А вам ее совсем не жалко?

– Нам жалко тебя, – сказал ей Генка.

– А почему это меня?

– Потому, что будем сейчас над тобой эксперименты делать.

– Какие еще эксперименты? – рассмеялась настороженно Зойка.

– Простые. Сварим грибы, которые называются, как утверждает Борька, опенками, и первой попробуешь ты. И подождем до утра. Не отравишься, значит, годны к употреблению всеми остальными.

– Но почему это проделать должна я?

– Потому, что ты готовишься стать ученым, вот и тренируйся с детства. Ученые всегда над собой первыми разные опыты производят, то чуму себе привьют, то еще что-нибудь похлеще, вот и ты.

– Ученые вначале все это проделывают на кроликах или собаках, – уверенно заявила Зойка.

– Но у нас же нет собак, – вздохнул Генка.

– О, они и правда молодцы, – говорила, глядя на рыбу, Наташа.

Борис наклонился к ямке, вынул рыбу вместе с осокой, одна рыбешка еще не уснула, затрепыхалась. Борис, чтобы она не упала в песок, прижал улов к груди, и все двинулись к полянке.

– Надо торопиться, – сказал Роман, – темнеет, а нам надо и дрова собрать, и успеть рыбу почистить…

Зойка взглянула на тяжелый красный шар солнца, который уже коснулся верхушек леса, и сказала, зябко передернув плечами:

– А меня все-таки еще знобит, это, наверное, перед заходом солнца бывает, да?

– Наверное, – успокоила ее Наташа.

6. Следы недобрых людей

– А теперь, пока еще светло, всем быстро за дровами. Надо сделать запас на всю ночь, – распорядился Роман и тут же сам первым скрылся в кустах. Он уже там шуршал чем-то, вероятно, вытягивал из-под листвы большую сухую ветку.

Вслед за ним пошли и остальные, торопливо собирали сушняк, когда внезапно Генка взволнованно крикнул:

– Ребята, ко мне!

И едва лишь те подошли к нему, Генка произнес таинственным шепотом:

– А мы ведь на острове не одни!..

– Ой, не пугай, Генка, – покачала головой Зойка.

– Нужна ты мне пугать тебя, но вот смотрите, – показал он палкой на еще не пожелтевшие листья папоротника. – Видите?

На листьях папоротника алели капли крови.

– Может, коршун какую пичугу убил? – предположила Зойка.

– Если бы пичугу, были бы перья… А тут… нет, кровь только, и свежая.

Следы крови ребята заметили и дальше на примятой траве, а затем увидели окровавленные полоски белой тряпки, они были похожи на бинты. И тут же неподалеку ребята увидели крошечные пеньки двух березок. Эти березки, тонкие и стройные, ребята уже видели сегодня, всего какой-то час тому назад они еще стояли тут, а сейчас их уже не было, кто-то вырубил, у пеньков валялись лишь ветки с еще не увядшими листьями.

– Кто это их так? – с болью выговорила Зойка. – Видно, недобрые люди.

– Наверное, на носилки. Мне дедушка говорил, что носилки самые крепкие из молодых березок, – сказал Борис.

– Кто же эти люди, что произошло здесь? – поеживаясь, спросила Зойка.

– Мы ведь никого не видели, и все тихо кругом, – сказала Наташа. – Но эти-то люди не могли не видеть нас, остров маленький, могли бы подойти к нам, но не подошли, почему?

– Да, какая-то загадка… – снова пугающе произнес Генка.

– Никакой загадки, – ответил Роман, – просто им до нас нет никакого дела…

– А все же, почему кровь? – спросила Зойка.

– Может, поранился тот, кто рубил березы? – предположил Роман.

– Но зачем же было их рубить, если они не для носилок, если человек еще до рубки не поранился? – спрашивала Зойка.

– А может, он уже раненый был, может, драка, может, месть? – говорил Генка.

– Мы бы слышали крики. – Роман внимательно осматривал вымятую траву. И в это время, словно в ответ на его слова, где-то совсем рядом послышался протяжный человеческий крик.

– Уй-ёо-йой, а-а-а!

И тут же раздался сухой треск выстрела.

Все даже присели от неожиданности, холодея от страха.

Первым пришел в себя Роман.

– Приказываю не паниковать! Кто-то просто нас пугает, а подойти и сам не решается, он ведь наверняка нас видит.

– А если ждет, пока наступит ночь и мы уснем? – прошептала Зойка.

– Да кому ты нужна, – прыснул своим обычным смехом Генка, хотя на этот раз смех у него не очень-то получился.

– Давайте собирать дрова, – все тем же спокойным тоном приказа сказал Роман.

И ребята подчинились его приказу, но теперь уже не разбредались по островку, а все шли рядом, все еще с опаской оглядываясь по сторонам.

7. Дедушкина ложка

Над лесом за рекой уже во всю пламенел закат. Может быть, поэтому и два костерика на желтой полянке казались ребятам бледными, маленькими, а огонь каким-то вялым, невеселым.

– Да что это мы в самом деле, – не выдержал Генка, – настоящего костра разжечь не можем, дров жалко, что ли? Мы с братеником всегда такой кострище жжем, что на всей реке светло.

– А зачем он большой, волков отпугивать? – заметила Наташа. – Костер жгут не для развлечения, а для дела. Вот сообрази, для чего мы, например, развели не один большой, а два маленьких костра, а?

– Ну, чтоб варить сразу все… – почти так же, как на уроке, даже с той же интонацией, с тем же «ну, чтоб», с какого он обычно начинал отвечать урок, сказал Генка, и это всех рассмешило.

– Хи-хи-хи-хи, хо-хо-хо, гав-гав, – кривясь и сводя глаза к носу, засмеялся Генка. Так он почти всегда делал, когда смущался. И еще он в таких случаях, когда был в младших классах, вдруг кувыркался через голову. Сейчас он не перекувыркнулся потому, что держал в руках уже очищенного большого окуня, ожидая, пока в жестяной банке из-под томатного соуса закипит вода. На другом костре в четырех маленьких банках варились опенки и компот из шиповника и малины.

– Вот смотришь иногда издали на огонь, ну, например, когда на пароходе проплываешь мимо и видишь костер на берегу или еще где-нибудь, и огонек костра кажется таким одиноким, сиротливым, – заговорила Зойка, ближе подвигаясь к огню и поеживаясь, – и никогда не задумываешься о том, что этот костер словно объединяет всех, все жмутся к нему поближе, он как бы роднит всех, так, наверное, было и много-много лет назад, сотни, тысячи лет, правда?

– Снова Зойка растворилась в веках, – заметил Генка.

– Бросай рыбу! – сказала ему Наташа, когда вода в банке закипела.

– Интересно, почему это вдруг ему такое право предоставляется, – проворчал Борис. – Окуня поймал Роман.

Наташа ничего не ответила, лишь коротко дернула плечами и продолжала куском стекла чистить густеру. Руки и даже лицо у Наташи были в рыбьей чешуе, а одна ее блестка умудрилась прилипнуть на самом кончике носа, и Наташино лицо от этого такого крохотного пятнышка слегка изменилось.

– Это как поощрение на будущее, – усмехнулась Зойка.

Генка не бросил, а осторожно, неторопливо, что на него вовсе не было похоже, опустил рыбу в кипяток и тут только ответил:

– Роман, как капитан, не должен соваться в поварские дела, да и потом… товарищи матросы, не кажется ли вам, что нам попался чересчур разговорчивый женский персонал? – Он прищурил глаз, словно прицеливаясь, и зорко посмотрел на Зойку.

– А язык для того и дан людям, чтобы разговаривать, – уверенно изрекла Зойка, сердито отвернулась от Генки, но тут же, глядя на закат, заливший полнеба, с восторженной счастливостью вздохнула: – Поглядите-ка только, красотища-то какая!

И все обернулись, долго и молча смотрели.

Закат и действительно был каким-то необыкновенным. Краски сгустились, из светло-алых они стали жарко-красными, а затем, будто остывая, все тяжелели и тяжелели, наливаясь чернотой, и наконец и совсем гасли, лишь кое-где в густых, плотных ветвях уже невидимого леса в последний раз вспыхивали далекими потухающими угольками. Становилось все темнее и темнее, и вот матово сереющая над лесом полоса неба, все еще излучавшая робкий свет, тоже погасла, как бы истаяла, и на землю тут же осела такая тьма, что ни кустов, ни травы, ни даже больших толстенных осокорей не было видно. Зато костры теперь словно выросли, казались большими, радостно полыхающими. И все почувствовали особое удовлетворение от того, что успели многое сделать до наступившей темноты – запастись дровами, почистить рыбу и поставить варить грибы и компот. Сейчас все это варево на кострах пахло так аппетитно, что ребята даже на время замолчали, сидели, завороженно глядя на огонь. В кострах постреливало, а иногда они напевали гудящими, словно какими-то далекими голосами протяжную монотонную песню.

– А вот кто скажет, как, например, дикари каменного века спали у костра, головой к нему, ногами или спиной, а? – спросил Борис и обвел своими всегда немного грустными глазами розовые от костров лица своих товарищей.

– Я читала, что ногами к огню, – ответила Зойка.

– А почему именно ногами к огню? – допрашивался Борис. – Ведь спиной или лицом намного теплее…

– Наверное, чтобы голова была свежей, – неуверенно заметила Зойка.

– Точно, – всхлипнул, хотя и сдержал смех Генка. – Питекантропы больше всего на свете боялись мигрени, боялись потерять способность тонко и глубоко мыслить.

И тут уж Генка дал волю своему смеху, смеялись и остальные, даже Зойка тоненько и заливисто хохотала. А потом, когда смех унялся, Роман заметил серьезно:

– А по-моему, дикари спали ногами к огню потому, что если кто подкрадется напасть на них, то глаза, не ослепленные огнем костра, сразу же разглядят, заметят врага.

– Верно, – словно нехотя согласился с ним Борис.

– Капитаны всегда не только вперед, но и в глубь веков видят дальше других, – усмехнулся Генка.

– А еще я читал, – сказал Борис, – что дикари, перед тем как ложиться спать, наедались доотвала.

– Не завидуй, у тебя это сегодня не получится, – усмехнулась Наташа.

Борис стал на колени, наклонился над банкой, понюхал, покачал головой:

– Какой запах, и, кажется, ушица уже готова! Кто снимет пробу?

– Давай, ты ведь в этом деле мастер! – повелительно разрешил Роман.

Борис вынул из длинного узкого кармана джинсов что то тускло блеснувшее, неторопливо опустил его в банку, поднес ко рту.

И тут все разглядели, что в руках у Бориса самая обыкновенная ложка.

– Ну да, Борис есть Борис, – изумленно воскликнула Наташа и даже всплеснула руками. – Только подумать все у него погибло самое ценное, а ложка осталась, ложку он в какой-то тайник спрятал!

– Из всего, что у меня с собой было, она и есть самая ценная, – отхлебывая горячее варево, спокойно ответил Борис.

– Да лучше бы ты нож спрятал, то мы бы всем ложки вырезали, – недовольно проворчал Роман.

– Борька только о себе и думает, он, оказывается, эгоист, – убежденно сказала Зойка.

– Неправда, не эгоист я, – обидчиво ответил Борис и отвернулся.

– Он не эгоист, просто у него на первом месте еда, – ехидно заметил Генка.

– Готово. Ох и вкуснятина! – будто и не расслышав слов Генки, сказал Борис. – Подставляй банки.

Он налил в каждую банку реденького варева, пахнущего дымком и рыбой, потом, нагнув большую банку к огню, чтобы лучше было видно содержимое на ее дне, стал неторопливо и по-хозяйски что-то разминать ложкой. Затем зачерпнул ею осторожно и положил кусок рыбы Наташе, а другой Зойке. Роману и Генке достались голова и хвост.

– Ну, рыцарь, – усмехнулась Наташа.

– А себе? – спросила Зойка.

– А я окуня не люблю, – ответил Борис, – я густерку.

– Моя мама густерку вообще за рыбу не считает сказала Наташа, – ты не фокусничай, Борис, я могу с тобой поделиться.

– Ешь, ешь, – благодушно усмехнулся Борис и тут же бросил Наташе в банку густерку. Точно такие же он положил и всем остальным.

– А себе оставил одну? – не унималась Наташа.

– Зато самую большую, – усмехнулся Борис.

– Врешь ты, Боря, все они одинаковы, мы же видели, – строго сказала Зойка.

– Зато у меня гуща, самое полезное.

– Ну уж – гу-гуща! – вмешался уже и Генка. – Навар с самовара!

Борис не ответил, поставил банку между ног и стал с наслаждением хлебать.

– Ну, как знаешь, – вздохнула Наташа, – а и действительно очень вкусно.

– Давно я не едал такой ухи, – согласился Борис. Он улыбался, впервые за весь день он казался всем доволен. Хлебал он медленно, с наслаждением, неторопливо обгладывал хрупкие рыбьи косточки, взяв в руки уже остывшую банку.

– Теперь будем ждать опенки, они варятся долго, – произнес он, облизывая ложку и пряча ее в узенький длинный карман.

– И все же я не пойму тебя, Борис, – сказал Роман, – почему у тебя там не нож, а ложка оказалась?

– Окажись она в рюкзаке, ее бы уже не было.

– Подумаешь – ценность, мы не то потеряли! – проговорил Генка.

– То, что мы потеряли, у нас еще будет, – нехотя ответил Борис, – а ценностью считается то, что не купишь и уже никогда не достанешь снова.

– Загадочно, – поеживаясь и ближе подвигаясь к костру, произнесла Зойка.

– Ты во всем ищешь загадочность, – хмыкнул Генка.

– И вовсе никакой загадки и тайны в моей ложке нет, – ответил все так же нехотя Борис, – просто это дедушкина память, она ему очень дорога, и он мне ее подарил, чтобы берег и помнил, вот и берегу…

– Что-нибудь опять с концлагерем связано? – тихо спросил Роман.

– Связано, – вздохнул Борис.

– Можно посмотреть? – Роман протянул руку.

– Смотри, – Борис вынул ложку.

Роман взял ее, ближе поднес к огню и стал рассматривать, наклонились и все остальные. На первый взгляд, в ложке ничего необычного не было, обыкновенная, алюминиевая, правда, несколько помельче тех, которые были у каждого из ребят дома, да ручка более тонкая и несколько заостренная в конце.

Но, присмотревшись, ребята увидели на ней какие-то надписи. Глубоко выцарапанные и наколотые точки. Все – латинскими буквами.

Одну из них, побольше, ребята разобрали сразу же – «Hans Weber».

Ложка переходила из рук в руки. И каждый подносил ее ближе к огню, пристально всматривался в выбитые точками и глубокие, так что не истерло время, выцарапанные надписи. – BR, CK, dJ, KC, – читали ребята, – Ю. Ф.

– Понятно, – тихо сказал Роман, – здесь инициалы бывших хозяев ложки, так?

– Да, – кивнул Борис.

– Ю. Ф. Такие буквы только в нашем алфавите, это, наверное, инициалы твоего дедушки?

– Да, Юрий Федорович…

– А кто же остальные, ты не спрашивал у дедушки?

– Не спрашивал, он мне сам, когда подарил ложку, все рассказал.

– Этих людей уже, наверное, нет в живых? – тихо и грустно спросила Зойка.

– Нет, – покачал головой Борис.

– Так что же тебе рассказывал дедушка? – нетерпеливо спросил Роман, подбрасывая в костер несколько толстых веток. Огонь вначале слегка притух, потом вспыхнул с новой силой, осветив внимательно настороженные лица ребят.

Борис слегка нахмурился, как бы сосредотачиваясь, так он всегда делал перед тем, как готовился отвечать урок.

– Ну, – начал он, – ложка эта, как вы, наверное, уже поняли, переходила из рук в руки и вообще-то считалась очень несчастливой… Первой, кому она принадлежала, был Ханс Вебер, это он и выбил свое имя на ручке. Он был немецким рабочим, антифашистом и попал в концлагерь в первый же год, как только власть в Германии захватили фашисты.

– Как назывался концлагерь? – спросила Зойка.

– Бухенвальд, это в Германии, возле города Веймара. Дедушка потом уже после войны ездил туда. И бывший концлагерь посетил, там сейчас уже нет бараков, их сожгли заключенные, когда восстали в сорок пятом году. Там больше памятники погибшим стоят и колокола бьют в память о погибших, да вы ведь все знаете песню…

– Бухенвальдский набат, – почти в один голос произнесли ребята.

Борис кивнул и продолжал:

– Мой дедушка попал в плен, когда его ранили. Тяжело ранили, в ногу и грудь. А было моему дедушке, знаете, сколько лет? – Борис слегка усмехнулся, как бы призывая всех к выражению удивления, – было ему всего восемнадцать лет, это как нашему пионервожатому Васе… Очнулся мой дедушка в лагере для военнопленных. А при лагере наши врачи и медсестры из городской больницы, которую фашисты разбомбили, что-то вроде госпиталя устроили, хотя никаких лекарств и даже бинтов, конечно, не было, немцы не давали. Даже операции делали без наркоза, представляете?

– Ужас… – зябко передернулась Зойка.

– Многие умирали, дедушка выжил, организм у него был крепкий, молодой. Когда немного поправился, решил бежать. Он и еще трое. Их поймали, страшно били. Те трое не выдержали, умерли, а дедушка снова в лагерь, теперь уже в такой, который охранялся и фашистами, и собаками. Но дедушка, когда его и еще несколько военнопленных повели в лес на заготовку дров, снова бежал, долго бродил по лесу, искал партизан. И однажды он наткнулся на целый отряд. Слышит, говорят по-нашему, бросился к ним и закричал от радости: «Здравствуйте, дорогие, здравствуйте, родные товарищи партизаны, я давно вас ищу, я советский солдат, убежал из плена…» А это оказался карательный отряд из немцев и полицаев. Они засаду устроили на партизан. И снова дедушку очень мучили, хотели расстрелять, да один какой-то пожалел, а вернее, даже не пожалел, а сказал так: «Молодой он еще, что толку от его смерти, пусть, собака, в каменоломнях поработает, там все равно подохнет, так хоть пользу фюреру принесет…» А то уже был концлагерь. Но и оттуда через полгода дедушка бежал. А когда его снова поймали, то уже, как неисправимого, тяжелого преступника, отправили в лагерь смерти, в Бухенвальд. Оттуда, мы знаете, редко кто возвращался живым.

– Я видела на фотографии абажуры из человеческой кожи и читала, что их фашисты делали в Бухенвальде, – перебила Зойка.

– Да, верно, было и такое в этом лагере, – кивнул Борис. – Было и похуже… Главное, что человек входил и этот лагерь, как в могилу, из которой не выйти. Еще живой, а уже считай себя мертвым. И давали жить только для того, чтобы помучить, чтобы человек умирал постепенно. Так говорил мне дедушка… Был там у них в бараке один капо, так назывался старший по бараку, назначался он из заключенных, чаще всего из уголовников. Зверюга был, а не человек. Мало того, что все доносил начальству лагеря, издевался над своими же, так еще и хотел, чтобы его уважали, чтобы все перед ним, как рабы, вставали и шапки снимали, когда он шел мимо или входил в барак. Ну, дедушка мой не привык перед такими кланяться. Сидел как-то, хлебал похлебку из брюквы…

– Из чего? – переспросила Наташа.

– Из брюквы, это такое растение, похожее на репу, им скот кормят… Ну и вот, этот самый капо подходит к нему и как крикнет: «Встать!» А дедушка и отвечает ему спокойно, мол, я ем, а человек, даже если и такую баланду ест, все равно должен есть сидя. И тогда капо выбил у дедушки миску и ложку из рук, стал топтать их ногами, ложка дедушкина и сломалась… «Теперь будешь хлебать так, как свинья», – сказал ему капо. Но дедушке так хлебать не пришлось. Один француз, бывший маки, так у них партизан называли, принес вот эту ложку. «Возьми, – говорит, – она у меня запасная, от товарища осталась…» Дедушка взял ее, надписи все эти увидел, понял все и только покачал головой, не хотелось брать такую ложку. А там сидел вместе с ними священник из Австрии, ну и говорит дедушке: «Не бери эту ложку, она несчастливая, только на моей памяти ты уже десятый ее берешь, а я и года здесь еще не сижу». И рассказал, что ложка была у двух немцев, двух чехов, поляка, серба, болгарина, венгра, француза. Это только то, что он знал, а скольких он не знал. И всех их убили фашисты или замучили. «Нет, ты очень молод, ты уж лучше не бери эту ложку», – все говорил и говорил ему тот австриец. А дедушка ответил: «Я не суеверный, столько раз битый и стреляный, что теперь никаким приметам не верю. Я возьму эту ложку, возьму и выживу, чтоб потом отомстить этому зверью, фашистам, отомстить за всех, кто здесь погиб…» Ну и взял, и выжил, а когда стали подходить к Бухенвальду войска союзников, это было уже в апреле сорок пятого года, мой дедушка вместе с другими, там почти все нации были, поднял восстание, лагерь разрушили, сравняли его с землей, чтоб и памяти о нем не осталось…

– Дай я еще посмотрю, – взволнованно сказала Зойка.

И снова ложка переходила из рук в руки, и снова ее внимательно, будто она хранила еще какие-то далекие жуткие тайны, разглядывали ребята, и им теперь уже казалось, что эта ложка побывала не только в Бухенвальде, а и везде, везде, там, где страдал в неволе Борин дедушка, которому в то время было всего лишь восемнадцать лет, что на этой ложке десятки, сотни, тысячи невидимых надписей замученных людей, ведь ребята теперь уже знали, что не каждый из них и эти метки оставил о себе.

Зойка после долгого молчания высказала такое предположение:

– А может, и не все оставили на ней свои инициалы, может быть, это лишь малая доля из тех, кто погиб, кого замучили, для кого ложка эта оказалась несчастливой?

– Может быть, – сказал Борис.

– А зачем ты ее носишь с собой? – строго спросил Роман. – Ты же ее можешь потерять, вот как мы все потеряли…

– Дедушка хочет, чтобы я всегда, только лишь сажусь есть, помнил, чтоб никогда не забывал. А я люблю своего деда, знаете, больше всех люблю!

Все помолчали, затем Борис кивнул на почерневшие в костре банки:

– А может, уже готово?

– Ну, об этом-то ты никогда не забываешь, – всхлипнув, попытался рассмеяться Генка, но смех у него не получился.

– Грибы вряд ли, а компот уже готов, – уверенно сказал Борис.

– А ты откуда знаешь? – удивилась Наташа.

– По запаху, – улыбнулся Борис и зачерпнул ложкой из одной банки, поднес ко рту, попробовал. – Прекрасно. Между прочим, мой дедушка пьет компот совсем без сахара, у него сахарная болезнь… Смешно даже, так мало сахара ел, меньше всех, а вот как в насмешку – эта самая болезнь, так всегда говорит дедушка, когда смотрит, как мы все уплетаем варенье…

– Ох, ты бы хоть о варенье не говорил, – даже передернулась Наташа, – я могу его есть день и ночь, серьезно. Проснусь иногда ночью и на кухню, у нас в шкафчике там всегда всего полно, и варенье, и повидло, и даже мед, возьмешь прямо ложкой, без хлеба…

– И с хлебом неплохо, – понимающе прибавил Борис.

– А мне вообще хлеба мама не разрешает есть, – говорит Зойка, – разрешает только понемножку, то-о-ненькими-тоненькими, как бумага, ломтиками.