Текст книги "Аввакумов костер"

Автор книги: Николай Коняев

2

После Нового года, едва только закончился Успенский пост, перед отъездом из Преображенского, заботами лютеранского пастора Иоганна Готфрида Грегори была учинена комедия «Артаксерксово действо». Великий государь с своей затяжелевшей женою смотрел действо в особой хоромине, специально для представления и построенной в Преображенском.

Велико, как и Алексея Михайловича, было царство царя Артаксеркса. И со всех концов царства, как и Алексею Михайловичу, свозили самых красивых девушек, чтобы выбрал себе Артаксеркс новую царицу взамен прежней. Артаксеркс разумно поступил, выбрав Эсфирь. На Наталью Кирилловну Эсфирь похожа была...

Опухший от жира, неподвижно смотрел Алексей Михайлович, как плетёт на сцене коварный Амон заговор, убеждая Артаксеркса истребить евреев и вместе с ними верного советчика государя Мардохея.

И вот уже помчались во все концы царства гонцы, понесли страшную весть. И разорвал на себе одежды Мардохей и пошёл к Эсфири, которая оказалась воспитанницей его, и рассказал о великом горе.

И хотя и запрещено было под страхом смертной казни являться незваным к Артаксерксу, но, чтобы спасти свой народ, вошла Эсфирь к царю, и подкосились от страха её ноги, и без чувств упала Эсфирь перед царём. Точно так упала, как Евфимия, первая избранница Алексея Михайловича. Только не решился тогда Алексей Михайлович, подобно Артаксерксу, подойти, побоялся учителя своего Бориса Ивановича Морозова, не простёр царский скипетр, защищая свою Эсфирь... Слёзы навернулись на голубые глаза государя. Осторожно взглянул на новую жену. Вытаращившись, смотрела Наталья Кирилловна на сцену. Красивыми были глаза у неё, добрыми и глупыми. Вздохнул государь.

Наталья Кирилловна воспитанницей Артамона Матвеева была, как Эсфирь у Мардохея. Будет ли Артамон, как Мардохей, верным? Поймает ли монаха того, старца Сергия? Снова заслушался государь, как упрашивает красавица Эсфирь Артаксеркса, чтобы повесили на воротах Амана, врага её народа и врага царя. И повесил Артаксеркс Амана. И возвеличил Мардохея, отдав ему перстень для запечатывания указов. И послал Мардохей запечатанные этим перстнем указы во все концы страны, чтобы убивали евреи всех враждебных им, и детей убивали, и жён. А князьям и начальникам областей приказано было помогать евреям убивать их врагов.

Только в Сузах, столице Артаксеркса, по указу Мардохея было убито за день пятьсот человек.

И сказал растроганный Артаксеркс возлюбленной Эсфири:

– Скажи желание твоё! И оно будет удовлетворено...

И сказала Эсфирь царю:

– Пусть позволено будет иудеям, которые в Сузах, делать завтра то же, что сегодня! И десятерых сыновей Амановых пусть повесят на дереве!

И приказал Артаксеркс сделать так, и повесили сыновей Амана. А евреи на следующий день убили в Сузах ещё триста своих врагов. А по всему царству за тот день было истреблено семьдесят пять тысяч. И напал на народы великий страх перед иудеями. А иудеи же возвеселились и предались пиршеству и веселию, установив в эти весенние 14-й и 15-й дни месяца Адара весёлый еврейский праздник Пурим, потому что «пурим» на их языке означает жребий.

Шумел на сцене весёлый еврейский праздник Пурим.

Десять часов шумело в особой храмине действо, учинённое пастором Грегори Иоганном Готфридом. Великий государь, приученный выстаивать долгие церковные службы, выдержал и это, а беременная Наталья Кирилловна сомлела. И дети царя тоже устали... Ну, ничего. Надо и им маленько к образованию навыкать. Фёдора-то Симеон Полоцкий уже научил польские книжки читать, дак веселее наследник стал. Великое дело просвещение...

Не повредило и Наталье Кирилловне «Артаксерксово действо».

30 мая 1672 года зазвонили колокола по всей Руси – у Натальи Кирилловны и Алексея Михайловича родился первенец, будущий русский император Пётр Первый, человек, которого назовут в России антихристом... В год его рождения начались самосожжения раскольников...

3

Подневольный человек стрелец. Прикажет десятник идти на смерть – и пойдёт стрелец, и умрёт. Прикажет десятник убить – и убьёт. Но когда годами надобно сторожить людей, про которых сам пустозерский воевода не ведает, еретики они или святые, когда у узников каждый раз отрезанные языки заново отрастают, тяжело стрельцу строгость соблюдать...

Опять же и писания, в земляных ямах составленные, доходное дело в Москву носить. У многих пустозерских стрельцов в древках бердышей тайнички выдолблены для посылок таких. Большие деньги в Москве добрые люди за писания эти платили...

И слабел, слабел надзор...

К ночи, когда укладывались спать в дому пустозерского воеводы, выползали из земли закопанные страдальцы. Собирались в избе пустозерского казака-старовера.

Отросли языки у них. Ясно и чисто и Лазарь, и Фёдор, и Епифаний говорили. Далеко от Пустозерска, за заснеженными тундрами, за замерзшими болотами, за лесами дремучими голоса их слышно было. За монастырскими стенами, в лесных скитах на Волге, в кремлёвских теремах пустозерские речи звучали.

У Аввакума языка не вырезали. Обошёл великий государь своей милостью, но было видение Аввакуму, будто распространился язык его и стал очень велик, и зубы были велики, и руки, и ноги, потом и весь широк и пространен стал, под небеса по всей земле распространился, и Бог вместил в него небо, и землю, и всю тварь... И было видение это во время молитвы и длилось больше получаса.

Великие чудеса, укрепляя страдальцев, Господь в Пустозерске творил. А если подумать, чего дивного? Четверо и было всего избрано никонианским Собором, чтобы за православие постоять. Не велика дружина, но во времена Ноевы и стольких не набралось...

И, сходясь в пустозерской избе, зряшных разговоров не вели пустозерские отцы. О чём ещё толковать на краю земли и времени?

Только о главном! О сущности Всесвятой Троицы... О Воплощении Бога-Сына, о зачатии Христа, о сошествии Спасителя в ад... Дул ветер из тундры. Тряслась под ветром изба. Беседовали отцы.

Всё одинаково у узников пустозерских было. Ямы, в которых зарыли их, раны, страдания... Только и между ними дьявол распрю сочинил.

Дьякон Фёдор после встречи с пророком Илией в высокоумие впал. Не уразумел Фёдор, что пророк только его твёрдость в вере похвалил, возомнил Фёдор, что и несуразные мысли его Илией одобрены.

И так и этак с отеческой мягкостью и ласковостью объяснял Аввакум, что не прав Фёдор.

– Федка, а Федка... – говаривал он. – Блядин ты сын и собака косая! Рекох тебе и паки реку: веруй и исповедуй по Писанию, как святые книги научают, а не по своему обольщённому смыслу! Какую ты суматоху, гордоуст и дурак, толкуешь, глаголя, что и Бог, якоже душа трисоставна – ум, слово, дух – имать един образ, Сын и Дух Святый во Отце соединенно и совокупно, а не слитно и нераздельно всяко. Алгмей ты, Федка, и собака!

Но никакие ласковые слова отеческого увещевания не пособляли. До того дошло, что клевету на Святую Троицу Федька по всему свету распускать стал.

– Федка, Федка! – укорял его Аввакум. – Бывал у меня в Сибири бешеный, Фёдором же звали – тезоименит тебе, а другой – на Лопатищах, Василием звали... На чепи сидя, усрался и говно то, у хватя, в рот пихает себе, а сам говорит: царь, царь, царёнки, царёнки. И едино лице и два лица знаменит; понеже дьяволи так учат. Дак я его маслом святым помажу, а потом шелеп возьму. Твори, говорю, молитву Иисусову, бешеный страдник. Дак бывало Христовой милостью и исправится недели за две-три... а с тобой, Федка, уже десять лет мучаюся и не могу от тебя бесов тех отгнать. За мои некоторые грехи суровы велиары в тебя вошли! Видно, легче беса от бешеного изгнать, нежели от еретика! Фёдор, ведь ты дурак! Как тово не смыслишь?!

Но и к укорам тоже глух оказался Фёдор. Ещё больше клевет в писания вкладывать стал. То, что рукою покойной писал, разумно было, а как новая рука отросла – брехню писать стал. Не оставалось Аввакуму другого выхода. Благословил он стрелецкого сотника, чтобы тот, когда Фёдор из ямы уйдёт, писание его похитил и ему, Аввакуму, для уничтожения дал. Для Фёдора и старался Аввакум, а он обиделся, собака косая.

Правда, и сотник перестарался выше меры. Вместо того чтобы только писание у Фёдора взять, он и самого Фёдора укараулили, привязавши к стене, два часа на снегу знобил. Это уже лишнее сотник добавил, да ведь и решёткою окно Федкино не надо было бы заделывать...

Правильно Аввакум поступил, а всё равно тяжесть на душе осталась. И отец духовный, старец Епифаний, хотя и не сказал ничего, а не одобрил его поступка.

Сегодня Аввакум ладил к нему на беседу сходить. Выбрался из ямы и замер – на небе-то диво-дивное. Красными, зелёными, жёлтыми огнями переливается небо. Снег тоже в сиянии том полыхает. Сколько уже раз видел такое Аввакум, а всё одно не мог привыкнуть...

Озябнув, к старцу Епифанию побрёл.

Здесь остановился. Света в яме Епифания не было, но голос слышался из земли:

 
Кто бы мне поставил прекрасную пустыньку,
Кто бы мне поставил на нежительном, тихом месте,
Чтобы мне не слышати человеческого гласа,
Чтобы мне не видеть прелестного сего мира.
Дабы мне не зрети суету-прелесть света сего...
 

– тихонько, чуть дребезжащим голосом, пел Епифаний под землёй. И так ласково, так проникновенно пел, что и озноб прошёл у Аввакума, тепло стало вдруг, словно и мороз не жал.

 
Начал бы горько плакать грехов своих тяжких ради.
Кому повем грехи своя, кому объявлю беззакония?
Токмо Тебе, Владыко мой, Ты буди мне избавитель
Подаждь, Христе Боже, злым грехом моим всем простыню...
 

Так и не стал заходить Аввакум к старцу. Вернулся в свою яму. Возжёг лучину и, помолившись, достал бумагу. Начертал в неверном свете:

«Всесвятая Троице, Боже и Содетелю всего мира, поспеши и направи сердце моё начата с разумом и кончати делы благими, их же ныне хощу глаголати аз недостойный...» – слова, которыми начинается великая книга «Житие протопопа Аввакума».

Пятьдесят лет исполнялось в этом году протопопу. Тюрьмы и ссылки восемнадцать лет заняли. Вся Россия с молитвами была протопопом пройдена. На самое дно горестной пучины Аввакум опускался. До царских палат возносился. Веру Господь дал великую, крепость необоримую. Голос, который повсюду в России слыхать. Пришло время с этим голосом своё главное слово молвить...

Тысячу лет уже миновало, как открыл Ангел Господен Иоанну Златоусту беседу Отца и Сына на пятом дне Творения...

Рече Отец Сынове: «Сотворим человека по образу Нашему и по подобию». И отвеща Другий: «Сотворим, Отче, и преступит бо». И паки рече: «О, Единородный Мой! О Свете Мой! О, Сыне и Слове! О сияние Славы Моея! Аще промышляши созданием своим, подобает Ти облещися в тлимого человека, подобает Ти по земли ходите, Апостолы восприяти, пострадати и вся совершите». И отвеща Другой: «буди, Отче, воля Твоя!» И посем создася Адам...

О, великая и сокровенная Тайна Божия! И тщиться человеку разгадать её не можно. Первая часть разгадки явлена в сошествии на землю Спасителя, в воплощении Его от Духа Святаго и Марии-девы и вочеловечении Его, в распятии, в страданиях и погребении Его, и в воскресении и восшествии на Небеса... Вторая часть разгадки явлена будет во Втором пришествии.

И каждый живущий человек своей бессмертной душою, которую волен и спасти, и погубить, загадку эту и разгадку несёт.

От первочеловеков Адама и Евы история пишется, от сотворения мира до теперешних дней – во всю длину жития человека...

И сколь короток ни был век, а вся история в человека вмещается. И первородный грех, и искупление страданиями Господа...

«А в нашей России бысть затмение: солнце затмилось, перед мором за месяц или меныди... – записал Аввакум на листе бумаги, освещённом смолистым светом лучины. – Плыл Волгою-рекою архиепископ Симеон Сибирской, и в полудне тьма бысть, перед Петровым днём недели за две; часа с три плачучи у берега стояли; солнце померче, от запада луна подтекала, по Дионисию, являя Бог гнев свой к людям: в то время Никон отступник веру казнил и законы церковный, и сего ради Бог излиял фиал гнева ярости своея на Русскую землю; зело мор велик был, неколи ещё забыть, вси помним. Потом, минув годов с четырнатцеть, вдругоряд солнцу затмение было; в Петров пост, в пяток, в час шестый, тьма бысть; солнце померче, луна подтекала от запада же, гнев Божий являя, и протопопа Аввакума, беднова горемыку, в то время с прочими остригли в соборной церкви власти и на Угреше в темницу, проклинав, бросили. Верный разумеет, что делается в земле нашей за нестроение церковное. Говорить о том полно; в день века познано будет всеми; потерпим до тех мест».

4

Всё-таки удалось Алексею Михайловичу Русскую Церковь устроить, как Антиохийский патриарх Макарий учил. Всё теперь строго по-гречески делалось. Даже патриархи, и те не засиживались на престоле, как в прежние времена, а менялись почти так же часто, как в Константинополе. После Никона уже и Иоасаф II в патриархах побывал, и Питирим. Теперь Иоаким патриархом стал.

Когда выбирали его, сомневались многие. Говорили, что шибко необразован митрополит. Десяти лет ещё не прошло, как грамоте научился... Да и в духовном звании недавно. Всего пятнадцать лет назад из мира в монастырь пришёл. Всё-таки поставили. Нынче патриарху на Руси не духовное, а военное образование требовалось. А военный опыт у дворянина Савелова имелся...

Восемь лет уже безуспешно штурмовали царские войска Соловецкий монастырь. Вместо Волохова послали стрелецкого голову с тысячей стрельцов, но и Клементий Иевлев ничего не достиг. Теперь иевлевских стрельцов с изъеденными цингой зубами сменило войско воеводы Ивана Мещеринова. Патриарх Иоаким добро помнил военную науку. Войскам Мещеринова была придана артиллерия и стенобитные орудия, а главное, все командиры были иностранцами – майор Келин, ротмистр Гаврила Буш, поручики Василий Гутковский и Фёдор Стахорский. Многие из них и грамоте умели только немецкой, и потому в вере на них положиться можно...

В конце декабря расставили, как положено по регламенту, орудия и начали расстреливать Соловецкий монастырь. Несколько дней били из пушек ядрами и гранатами по святым церквам, стремясь поразить главную святыню монастыря – раку с мощами соловецких чудотворцев, преподобных отцов Зосимы, Савватия и Германа.

Стихла на третий день пальба. Кончился огневой припас у Мещеринова...

Все эти дни напряжённо прислушивался к орудийной канонаде седовласый узник в монастырской тюрьме. Дрожала земля от взрывов. Осторожно ощупывал узник стены – целы ли? Страшны были его руки – расплющенные пытками пальцы словно бы заросли лягушачьими перепонками... Но нерушимо стояли стены. Затихал узник. И снова раздавался взрыв, снова вместе с дрожью земли начинал дрожать и узник, снова беспокойно ощупывал холодную стену...

Он совсем ничего не помнил о себе... Мешались в голове римские улицы с московскими переулками, тёплые воды Средиземного моря плескались о вмерзшие в лёд валуны, варшавские костёлы и константинопольские мечети прятались за сложенными из булыжников стенами Соловецкого монастыря...

Всё это было в его жизни... А ещё? А больше ничего... Только тень от облака, пронёсшаяся по траве, только рябь от ветерка, возникшая на мелководье, только шелест перевёрнутой страницы...

Изуродованному пытками человеку совсем и не хотелось вспоминать себя, и беспокойство возникло в нём, когда начали бить пушки Мещеринова. Задрожала тогда земля от взрывов, и безумному узнику почудилось, будто он слышит чьи-то тяжёлые шаги... Страшно стало, захотелось спрятаться, и, ощупывая стены расплющенными пальцами, искал он щель, чтобы забиться в неё... А потом стихли шаги. Перестала дрожать земля. И тогда и завыл узник, невыносимым страхом заполнилось всё существо. Сгустились темнота и холод. Тот, под чьими шагами дрожала земля, пришёл. Рядом встал.

– Схария! – раздался из темноты его голос.

Ещё страшнее взвыл узник.

– Узнал меня, Схария?

Заболели расплющенные тринадцать лет назад пальцы, загорелось болью обожжённое тело. Ещё плотнее вжался в угол узник.

И, ещё не вспомнив себя, уже узнал он своего посетителя.

– Зачем ты пришёл, какан?

– Как же я мог оставить тебя, Схария?! – удивился посетитель. – Разве для того учил, чтобы оставить без помощи...

– Ты же оставил меня, когда я просил спасти...

– Я и спас тебя, Схария... Знаешь ли ты, что великий государь давно помиловал тебя. Великий почёт ждёт тебя на Москве. Только соловецкие монахи отпускать не хотят. А великий государь, чтобы освободить тебя, войско прислал. Семь лет уж штурмуют монастырь.

Нескладно звучали слова какана. Торопился какан. Но заползали слова его во вспомнившего себя Арсена.

– Это не может быть правдой... – с трудом проговорил он.

– Разве я тебя когда-нибудь обманывал, Схария? – усмехнулся какан.

Арсен с трудом разорвал сцепленные пальцы. Сейчас уже не было боли. Было только невыносимо жалко самого себя.

– Если даже войска и пришли освободить меня, – сказал Арсен, – монахи всё равно не выпустят. Мне не уйти отсюда.

– Для этого я и пришёл к тебе, Схария... – сказал какан. – Я хочу вывести тебя по тайному ходу. Я пришёл, чтобы спасти тебя.

– И когда ты выведешь? – недоверчиво спросил Арсен.

– Сейчас, Схария. Сейчас.

Когда майор Келин доложил Мещеринову, что в лагерь прибежал какой-то необычный монах, воевода рассердился.

– Повесить – и сразу в обычный вид придёт! – распорядился он.

Но Келин не спешил исполнить приказ.

– Сумасшедший, наверно... – сказал он. – Говорит, будто сам великий государь его освободить велел. И войско для этого в монастырь прислал.

– Можно и не вешать... – задумчиво сказал Мещеринов. – Если головой недужен, можно в прорубь спустить.

– Я так полагаю, герр воевода, что монаху этому ход потайной известен. Издалека не мог он прийти, одежды нет на нём, обязательно бы замёрз.

– Что ж ты молчишь тогда, морда басурманская! – рассердился воевода. – Тащи монаха сюда и палачей зови. Враз выпытаем!

– Нет нужды, герр воевода, пытать монаха... – сказал Келин. – Я ходил со стрельцами по его следам. Лаз под стену там... Можно к воротам подобраться и открыть их.

– Так! – Мещеринов сразу построжел, подобрался. – Собирай отряд и – в потайной ход. А я всё войско подыму и – к воротам монастыря. Ворота открой, Келин!

В эту ночь и завершилась семилетняя осада Соловецкого монастыря. Тревога поднялась, когда уже вливались в распахнутые ворота тёмными волнами отряды стрельцов и рейтар.

И не было никакой схватки. Оставляя за собой чернеющие на снегу тела убитых монахов, уже растекалось войско по монастырю.

Ночь была ясная, морозная, озаряемая полярным сиянием. Далеко было видно в ту ночь... Все видели предусмотрительно оставленные Мещериновым за стенами монастыря пищальщики...

– А этот куда? – заметив возникшую из ночи фигуру седовласого монаха, спросил стрелец у своего товарища и вскинул пищаль.

– Дак это, кажись, тот, который ход показывал... – задумчиво проговорил товарищ, вглядевшись в монаха.

Но долго вглядывался он. Полыхнула пищаль. Повалился на снег монах.

– Нешто тот? – опуская дымящуюся пищаль, сказал стрелец. – Чего же я стрелил тогда?

– Собака был... – пожал плечами товарищ. – Всех своих предал... Пойдём поглядим.

Когда горячим огнём ударило Арсена в грудь и повалило на снег, он вдруг ясно увидел среди переливающегося на небе сияния какана. Отбиваясь, отступал какан от чёрного инока. Сверкали мечи. Когда встречались они, рассыпались по снегу искры. Наседал инок. Из последних сил отбивался какан. Вот, изогнувшись, он выбросил вперёд меч, но отбил инок удар и изо всей силы обрушил ответный удар на какана...

... Дёрнулся под ударом стрелецкого бердыша Арсен, и погасло для него сияние огней на небе.

– Ишь ты... – сказал стрелец своему товарищу. – Я ж говорю, что лукавит. Мёртвым притвориться хотел...

Товарищ на убитого не смотрел. Отбрасывали играющие на небе огни тени на снег. Словно рогатый кто-то стоял рядом. Перекрестились стрельцы, не сговариваясь. Побрели дальше. Скрипел, будто вскрикивая, снег под ногами.

5

В эту ночь, 22 января 1676 года, так и не дал поспать стрельцам Мещеринов. Семь лет государь великий этого дня ждал, надо было завершать дело с переселением как положено.

Приглянувшихся ему иноков Мещеринов велел на крюк вешать. В бок монахам вонзался железный крюк, поддевался под ребро, и так и поднимали на виселицу человека.

Келин сердился. Ругался, что без толку это. Всё равно на таком морозе не чувствуют боли монахи, не успеешь на виселицу поднять – уже замёрз...

Верно говорил Келин. Только ведь не для одного мучительства казнь, а для острастки. Но когда заполнили озаряемую жуткими небесными огнями виселицу, другую ставить не велел.

Теперь связанных попарно монахов опускали в прорубь.

К утру меньше ста иноков из пятисот в живых осталось.

Можно было теперь докладывать государю, что и эту семилетнюю войну закончили и переселили всех куда положено.

Только, хоть и торопился с казнями, а не успел.

Когда прибыло в Москву донесение Мещеринова, уже не было Алексея Михайловича, великого государя всея России... 28 января разорвалось изнутри его заплывшее жиром тело... Помер сорокавосьмилетний голубоглазый царь.

Кончина Алексея Михайловича во всех подробностях описана.

«Расслаблен бысть прежде смерти, и прежде суда того осуждён, и прежде бесконечных мук мучим. От отчаяния стужаем, зовый и глаголя, расслаблен при кончине: «Господие мои, отцы соловецкие, старцы! Отродите ми, да покаюся воровства своего, яко беззаконно содеял, отвергся христианские веры, играя, Христа распинал, и панью Богородицею сделал, и детину голоуса – Богословом, и вашу Соловецкую обитель под меч поклонил, до пяти сот братии и больши. Иных за рёбра вешал, а иных во льду заморозил, и бояронь живых, засадя, уморил в пятисаженных ямах. А иных пережёг и перевешал, исповедников Христовых, бесчисленно много. Господие мои, отрадите ми поне мало!»

А изо рта, и из носа, и из ушей нежит течёт, быдто из зарезанные коровы. И бумаги хлопчатые не могли напастися, затыкая ноздри и горло».

Такую вот страшную картину его кончины нарисовал в своей книге протопоп Аввакум.

– Пощадите! Пощадите! – умирая, кричал государь.

– Кому ты, великий государь, молился?! – спрашивали испуганные бояре.

– Соловецкие старцы пилами трут меня! – со стоном ответил Алексей Михайлович. – Велите войску отступить от их монастыря!

Но запоздало, запоздало это повеление. Уже взят был монастырь иноземцами под командой Мещеринова. Уже переселены были по указу Алексея Михайловича соловецкие иноки на небеса. Сейчас и Алексея Михайловича ответ держать за кровавые свои преступления Господь призвал...

Так и не дождался награды Иван Мещеринов. Следствие было начато, в ходе которого выяснилось, что Мещеринов ещё и ограбил монастырь. При обыске его ладьи было изъято восемнадцать дорогих икон, украденных Мещериновым из Соборной церкви...

Скорые кары обрушились после смерти Алексея Михайловича и на голову его верного Мардохея – Артамона Матвеева. Все нажитые богатства были отобраны, сам Матвеев обвинён в чернокнижии и сослан вначале в Казань, а потом в Пустозерск, где от его спутников и узнали пустозерские узники о страшной кончине своего православного царя...

Умер ещё до начала Соловецкого переселения в Москве и старец Епифаний Славинецкий. Только ещё устанавливали офицеры мещеринского войска пушки, чтобы разбомбить мощи святых соловецких чудотворцев, а уже собрался в последнюю дорогу Славинецкий. Заранее отправился на небеса хлопотать о своём товарище Арсене Греке.

Похоронили Славинецкого на кладбище Чудова монастыря.

Симеон Полоцкий эпитафию написал:

 
Преходяй, человече, зде став да взиравши
дондеже в мире сем обитавши.
Здесь бо лежит мудрейший отец Епифаний
претолковник изящный священных писаний.
Философ и иерей во монасех честный
егоже да вселит Господь в рай небесный
За множайшие его труды в писаниих...
 

Длинная эпитафия у Симеона получилась. Едва на камень могильный уместилась.

5 сентября 1678 года новый великий государь всея России, шестнадцатилетний Фёдор Михайлович осматривал Новый Иерусалим. Тётка его, Татьяна Михайловна, почитательница патриарха Никона, сама показывала племяннику монастырские строения, а там, где не поспели начать строительство, не жалела пояснений, из слов своих, как из кирпичей, воздвигая задуманные Никоном строения.

Помолились в Голгофской церкви... Постояли на истринском берегу... Осмотрели скит бывшего патриарха...

Велик был замысел Никона – воссоздать в Подмосковье священные места погребения и Воскресения Господня. Долго стоял шестнадцати летний государь в незаконченном строительством храме Воскресения Господня, воздвигаемого по точным чертежам иерусалимского храма...

«Дитятком красным, церковным...» назвал царя Фёдора в своей челобитной сосланный в Пустозерск протопоп Аввакум. Страшные слова писал об отце Фёдора, покойном Алексее Михайловиче. Будто возвещено было Аввакуму от Спасителя, что в муках сидит батюшка.

Страшное известие, коли так. Страшно было про батюшку царю Фёдору думать. Такой богомолец был, а патриарха Никона в тюрьме запер, Аввакума в Пустозерский острог зарыл. Боярыню Морозову и княгиню Урусову голодом в яме заморил, Соловецкий монастырь мечу предал... Воротить бы сейчас всех умученных им, наказать бы им, каб молились за батюшку – может, полегче ему будет... Только куда же воротишь? Сам Аввакум в челобитной пишет, что «как бы царь-государь ему волю дал, то, что Илья-пророк перво бы Никона-того собаку рассёк начетверо, а потом и никониян тех...»

Воротишь такого, потом самому унимать придётся, на свою душу грех брать. Нет уж...

А Новый Иерусалим очень царю Фёдору полюбился. Повелел он продолжать строительство обители и часто теперь наведывался сюда помолиться Богу за батюшку, погоревать о судьбе устроителя этой обители патриарха Никона, всё ещё томящегося в заточении...