Текст книги "Аввакумов костер"

Автор книги: Николай Коняев

Глава пятая

1

мирали и рождались люди... Длилась и не кончалась война... Менялись после смерти Богдана Хмельницкого гетманы на Украине. То к России тянулись, то снова смотрели на Польшу... Перемирие заключили со Швецией, пытаясь удержать взятые в Прибалтике города, но не удержали ничего. В самой стране голод стоял, цены росли немыслимо... Тут ещё Никон скандал учинил: уехал в Воскресенский монастырь, и не понять стало – есть патриарх на Руси или нет. Царевна Софья родилась... Приказ Тайных дел учредили...

Большие и малые события происходили. И не катилась вперёд, как в прежние годы, колесница русской истории, а словно завязнув, то двигалась немного вперёд, то снова назад откатывалась.

И все эти годы медленно продвигалась вглубь Забайкалья экспедиция Пашкова... Не шибко сладко в Енисейске жилось. Тяжело было, пока по Ангаре поднимались. Но сейчас райскою местностью те края казались – такой ад настал.

Погонял Пашков, торопясь пройти приток Селенги – Хилку. Не такое длинное лето здесь. Встанет река, и всё на себе тащить придётся. Всех в бечеву впряг воевода. Никого не жалел. Аввакум тоже лямку тянул. Целое лето мучились. Поесть некогда было, не то что выспаться. Не выдерживали люди бешеной гонки. У самого Аввакума и ноги, и живот посинели...

Страшная река Хилка... Никакой даже малой промашки не простит человеку. Чуть замешкался Аввакум, причаливая барку, а оторвало её течением, понесло вниз. Слава Богу, Настасья Марковна с детьми на берегу осталась, только с кормщиком на барке Аввакум был. Закрутило на течении судно, перекинуло набок, вверх дном поставило...

– Владычица, помоги! Упование, не утопи! – кричал не своим голосом протопоп, цепляясь за крутящуюся баржу.

Версту так несло, пока не перехватили барку с отставших судов. Припасы – муку, соль какая была – всё размыло до крохи. Разорение полное. Люди добрые оставшиеся вещи вытащили из барки, поразвесили на кустах для просушки шубы атласные и тафтяные, платья, которые в чемоданы да сумки упакованы были.

Только и просушить толком не удалось. Налетел Пашков.

– Ты что, распоп?! – кричал он. – На смех над собой такое делаешь?! Куда смотрел? Кнута захотел снова?!

Заставил сырые вещи собрать и погрузить на барку. Спешить нужно было. Зима на носу, а дороги ещё столько не пройдено.

Так на последнем изнеможении, подгоняемые кнутом и криками Пашкова, добрались до Иргень-озера.

А дальше – зимний волок. Тут уж совсем худо стало. Детишки, бабы, имущество какое ни есть – дело десятое. Все здоровые казаки в государеву казну впряжены. Свинец, порох тащить надо, железо разное. Такие, как горемыка-протопоп, сами о себе должны были заботиться. Хочешь – имущество волочи, хочешь – детишек на закорки сажай. Смастерил Аввакум нарту и поволокся. Два месяца шли, пока на Иногду вышли.

Только и на Иногде не отдых ждал, а снова работа нечеловечески тяжкая. Рубили лес, чтобы острог ставить. Брёвна на лёд вытаскивали, вязали в плоты.

И опять никому снисхождения не делал Пашков. Всех в лес гнал. Неделями теперь Настасья Марковна протопопа не видела. Но и лесную работу выдержал Аввакум.

– Привык маленько... – рассказывал он, вернувшись в острожек. – Нарты ли волоку или дрова в лесу секу, а сам вечерню, заутреню или часы – что получится – говорю. А если на людях да не по мне товарищи, если правила моево не любят, так я, отступя от людей, коротенько, всё одно своё сделаю, побьюсь головой о землю-то... А иной раз и заплачется. Да так и обедаю. А коли по мне люди, дак я на сошки складень поставлю и говорю правильце. Иные со мной молятся, иные кашку варят. А в санях едучи, в воскресенье, и всю церковную службу пою. А в рядовые дни то же самое – пою. Иногда и тяжело совсем, а всё равно хоть немножко да поворчу.

Плакала Настасья Марковна, глядя на вернувшегося из леса мужа. Плакал Аввакум, слушая, как бедовала без него семья. Шубы, одежды многие изгнили совсем после потопления, толком-то и не успели просушить. А еда какая? Тоже потонуло всё. Без Аввакума совсем оголодала семья.

– Однорядку-то, за которую двадцать пять рублей в Москве плачено было, продала ведь, Петрович, я... – повинилась Настасья Марковна.

– Дак и добро сделала, что продала. Хорошо хоть покупатели сыскались.

– Пашковские бабы взяли... Четыре мешка ржи всего дали... А она ведь как новая была, Петрович!

И заплакала Настасья Марковна.

– Вот дура-то ты, баба! – сказал Аввакум. – Дак тебе ж её в Москву свозить нужно было. Там, понятное дело, несколько возов хлеба выручила бы. Сюда привезла бы, может, десяток таких шуб купила бы... Ох, глупая ты, Настасья Марковна. Да ведь Богу молиться надо. Другие и столько не дали бы...

– А тоже верно... – согласилась Марковна. – Долго ли ещё муки сея, протопоп, терпеть будем?

– Не знаю, Марковна... – вздохнул Аввакум. – Верно, до самые до смерти...

Страшные слова сказал. Можно было и не говорить их. Пожать плечами можно было, сказать, что скоро наладится всё. Обживутся, дескать, на новом месте. Много чего можно сказать было, только не умел протопоп врать. Никогда никого не обманывал. Чего же тут, на самом краю земли, обычай менять?

Всё поняла Марковна.

– Добро, Петрович... – сказала и вздохнула тяжело. – Ино ещё побредём...

Весною Пашков начал сплавлять плоты по мелкой Иногде. Надобно было по большой воде успеть вырваться из верховий, и воевода себя не жалел, не то что людей. Кончились припасы, но в достатке имелись кнуты, нещадно били тех, кто пытался отлучиться в лес за пропитанием. Страшные были кнуты, нещадные, резали спины острее ножа.

Шатались от голода мужики, истомлённые работой. Плоты тяжёлые были. То и дело вставали на мелях. Наперегонки с уходящей водой гнали их. В иной день по пять, по шесть человек торопливо закапывали на берегу.

Лицо Пашкова тоже почернело от усталости. Сутками не слезал с седла. Мотался по речному берегу, чёрный и страшный, верша расправу. Страхом, от которого, как дети, дрожали и матерые казаки-замотаи, гнал плоты по непроходимой Иногде. И провёл их. Выскочили всё-таки в глубокую Нерчу.

Здесь указано было Пашкову поставить острог.

Здесь и поставил его воевода, как было указано.

1658 год в России памятен не только самовольным оставлением Никоном патриаршества. В этот год был ещё основан и Нерчинск...

Дорогой ценой новые городки в необжитой сибирской земле давались. Не очень-то походила здешняя земля на ту, про которую толковали по вечерам у костров на берегу Енисея мужики. Бедная земля была, зимы суровые, а лето недолгое... Ну, да ведь одно дело сказки, а другое – мужицкая жизнь. Начали пахать и эту землю...

Небогатыми были первые урожаи. По-прежнему мешали с мукой сосновую кору. Но рыбы зато вволю добывали. Но грибов и ягод заготовляли все. Но дичь промышляли.

Тоже великим трудом давалось, а всё одно, в какую даль ни убредёшь, а назад в избу возвращаешься. Бывает, и с пути собьёшься в непогоде, и из сил выбьешься, а помолишься, и дальше бредёшь, и вот она – изба тёплая... Жена, дети там... Чего ещё надо? Отогреешься с мороза. Помолишься вместях. Ужинать сядешь, чем Бог послал...

Так вот и огоревывалась, как всегда в России, беда. Как бы ни было трудно, одно нужно помнить твёрдо, что не оставит Господь. А с Его помощью чего бояться?

И хозяйство налаживалось. Невелико, понятно дело, – коровка одна да курочка! – а всё ж подмога, чтобы ребятишек вырастить. Тем более что необыкновенной чёрная курочка оказалась.

Молитвой была добыта она. Ещё когда острог строили, начали слепнуть куры у снохи Пашкова, боярыни Евдокии Кирилловны... Такую дорогу проделали. Тут и люди не выдерживали, не то что куры. Пропадать стали. Вот тогда собрала боярыня кур в короб и прислала Аввакуму, чтобы помолился.

Евдокия Кирилловна, как и жена Пашкова, Фёкла Семёновна, уже давно тайком от воеводы помогали опальному протопопу. Хозяину, ясно дело, не супротивничали, но тайком пособляли Настасье Марковне маленько. То кусок мяса пришлют, то колобок. Иной раз муки насыплют, овса. Накопят тайком от воеводы полпудика и пришлют...

Как же мог протопоп не помочь? У Евдокии Кирилловны тоже детки малые, надобны им яички-то...

Отслужил молебен Аввакум, освятил воду. Потом кропил водою кур и кадил над ними, сколько положено. Потом в лес сходил, корыто доброе сделал. Из этого корыта и велел кормить куриц. Исцелились все, ожили!

Чёрную курицу Евдокия Кирилловна протопопу назад прислала. Вот уж курица была, чудо, а не курица. Целый год каждый день по два яичка приносила, кормилица...

Обживались помаленьку и в Нерчинске.

Дорогою ценой дался Нерчинск.

Добро седины прибавилось в волосах Афанасия Фёдоровича Пашкова. Не по своей прихоти через адовы муки провёл людей. Не было другого пути к Нерчинску.

Теперь бы и передохнуть, покаяться в неправдах своих и жесточи беспощадной, да куда там... Не первый год в Сибири Афанасий Фёдорович жил. Знал, что по извечному здешнему обычаю теперь и начинаются все неправды для воеводы... Пока в поход собирался, немного охотников экспедицию возглавить нашлось. Пока шёл по сибирским рекам и волокам, людей мучая только потому, что без мучений этих все бы погибли, тоже не давали в Москве ходу жалобам на жестокости Пашкова.

Теперь другое дело... Теперь острог поставлен был. С племенами местными, пусть и худенький, а налажен мир. Год-другой – и, глядишь, сбудутся мечтания, ради которых и затеивался город, сыщется серебро в здешней земле. Вот тогда и потекут золотые реки, а у такой реки каждому оказаться лестно.

Теперь объявятся охотники на место Афанасия Фёдоровича. И жалобам теперь совсем другое внимание будет. Во всё вникнут. Кого и почему кнутом бил, зачем и кого смерти предал... Какое разорение казна государева потерпела... И взыщут, за всё взыщут без снисхождения... Теперь о многом в Москве известно станет. И о том, что самому Афанасию Фёдоровичу неведомо, известят Москву. Одного только не расскажут в Москве... Что иной цены и не берёт сибирская земля...

Всё это знал Афанасий Фёдорович. И про известный сибирский обычай неправдой отнимать первенство, и про строгости московских законников хорошо было известно ему. Потому и не спешил он в неправдах каяться. До конца надо было стоять.

Дело это тоже знакомое. Не первый раз оправдывался. Главное тут – доказать, что всё по закону сделано, каждому по вине его воздано. Ну а если вины не было, не поздно ещё и сейчас сыскать. Пусть и в живых не осталось человека, вину можно найти.

Целыми днями возился теперь воевода с бумагами. Аввакума тоже не позабыл. Взята была с кривого десятника челобитная, якобы писал протопоп воровское письмо против начальных людей. Что говорил-де Аввакум, будто «во всех чинах нет никакой правды». Отписку к этой челобитной приложил Афанасий Фёдорович. Проведён, дескать, розыск... Нещадно кнутом бит смутьян.

Вот и всё. И забыть бы о протопопе теперь, поскольку никакого зла на него не держал Афанасий Фёдорович, да не получилось. Управившись с бумагами, пошёл воевода домой сочива поесть, а там жена и сноха сияют, как самовары начищенные. С чего бы? Вроде завтра только Крещение...

– Радость-то какая, Афанасий Фёдорович! – не утерпела жена. – Девки-то наши в ум возвратившись...

Это порадовало воеводу. Тяжело поход всем давался. Хоть и малой доли того, что остальные, домочадцы воеводские не испытали, но и этого тоже хватило. Две дворовые девки с ума съехали, взаправду взбесились. Здесь, в Нерчинске, только тем и спасались от них, что на запоре держали.

– Слава Богу, коли так... – перекрестился воевода. – Такие бабы были добрые... Где же они? Пускай придут, погляжу.

– Дак ведь нет их, Фёдорович... – ответила супруга. – У протопопа обе. Он их отчитывает...

– Да вы не сумлевайтесь, батюшка... – сноха сказала. – Я сама видела их. Совсем целоумными сделались. Протопоп сегодня исповедовал и причастил их. Сичас Богу вместе молятся. Одно только худо – домой идти не хотят от протопопа. Да он согласный. Ничего, говорит, пускай поживут... Гово...

Осеклась сноха... С побагровевшим от крови лицом поднимался из-за стола воевода.

– Блядины дочери! – закричал. – Дуры набитые! Он же про все наши тайности домашние знать будет!

Стол с сочивом опрокинул, к двери рванувшись. Ну, бабы! Ну, дуры!

Двух казаков с санями взял. Сам вскочил на коня верхом. К Аввакумовой избе вмиг прилетели. В двери не стучались. Ногой вышиб дверь воевода. Девок велел казакам в сани тащить. Сам на Настасью Марковну с кулаками.

– Где протопоп прячется?!

– Дак Господь с тобой... – перекрестилась Настасья Марковна. – На реку пошёл. Иордань рубит.

Казаки девок домой повезли, а воевода на коне из острога на высокий берег Нерчи выскочил. Не обманула протопопица. Чернеет посреди реки крестом Иордань. Над нею протопоп, издали на медведя чёрного похожий, кадилом размахивает.

Осторожно спустился на коне Пашков с обледенелого берега. Не торопил коня, когда подъезжал к Иордани. Но плеть в руке сжата была.

– Ты чего умыслил опять, распоп?! – спросил. – Ты чего девок моих исповедуешь?! Тайны решил выведать?

Аввакум не сразу ответил. Помахал кадилом, бормоча молитвы. С трудом сдерживая себя, ждал ответа Пашков. Наконец повернулся Аввакум. В рясе, поверх шубы натянутой, в скуфье своей, точно на неуклюжего медведя походил.

– Ты чего мелешь-то, Афанасий Фёдорович? – сказал. – Тоже в уме не цел стал? Когда твоих бешеных баб привели, я молебствовал два дни и маслом их, бедных, мазал. А как здравы стали, исповедал и причастил. Не причастив, как беса отгонишь? Бес ведь не мужик, батогом не испугаешь. Только креста боится, воды святой да священного масла. А совершенно бежит от Тела Христова. Другим способом я врачевать не учен... А без исповеди как причастишь? Это в римской вере творят не по-нашему, без исповеди. А нам, православным, подобает на всяко время покаяние искати...

И пошёл, с трудом переставляя в заледеневшей снизу рясе, к поставленному сбоку от Иордани распятию.

– Не озяб, распоп? – в спину спросил Пашков. – Может огоньком тебя погреть маленько требуется?

– Дак жги, чего уж... – равнодушно ответил Аввакум. – То-то я думаю, чего давно воевода меня не мучил? Нешто одумался? Куды там... Четвёртый год тебе показую, что не отнято у меня протопопство. А ты всё безумствуешь...

Он уместил наконец куда-то за пазуху крест и с кадилом, всё ещё дымящимся в руке, побрёл, тяжело переваливаясь, к крутому берегу.

Конём его смять воеводе хотелось. На куски исхлестать плетью. На дыбы поднял коня. Но закружился волчком. Потом сорвался с места и полетел к острогу мимо неуклюже бредущего по льду протопопа.

2

Необыкновенно хорошела весною Москва. Вечера долгие становились, тёплые... Частенько теперь вечерами покидал Славинецкий свою келью и сидел на скамеечке на монастырском кладбище, любуясь золочёными маковками церквей, так нежно сияющих в лучах уходящего солнца.

Славинецкий доволен был. Ещё один день не впустую прожит. Столько сделано! Исправление Библии завершил Славинецкий. Кому сказать – не поверят. Труд гигантский и непосильный, ибо великая тайна в Писании явлена и у многих мудрецов ум за разум заходил, едва они тайны этой касались. Недаром ведь говорится, что есть в Писании глубина, а есть и бездна потопления. Если засмотреться в бездны, сам не рад будешь. Это Славинецкий помнил, когда исправления делал. Не мудровал над переводами, не ждал, пока озарение придёт. Слово к слову переводил и не шибко-то заботился – поймут его перевод или нет. Это уж не его забота. Если не понятно что-то, видать, это Господь народу русскому и понимать не положил...

Спокойно на душе у Славинецкого было. Знатно потрудился и в сегодняшнее число и сейчас наслаждался в кладбищенском саду беседой с Симеоном, иноком, приехавшим в Москву из Полоцка.

Образованным человеком Симеон оказался. На Москве, если не считать брата Арсена, и не встретишь такого. Но Арсен злой какой-то, насмешничает всё. А Симеон нет. Обходительный человек... И к слову любовь имеет великую. Как и Славинецкий, не может спокойно на пустую бумагу смотреть. Над книгами-то да над писаниной ссутулился весь. Творец, одним словом.

Арсен Грек, за которым Славинецкий послушника своего посылал, появился в кладбищенском саду, когда Симеон читал вирши:

 
Магнитом патренное железо приемлет
Силу магнита, иглы железный вземлет
К себе, едну по единой, доколе есть сила,
Юже Божая крепость в той камень вложила.
Подобие праведници в мире сем творяют:
Данную себе мудрость иным ю подают,
Да тою умудршася мира отвратятся,
Ко Богу же живому сердцем обратятся
И друг друга да ведёт во небесну страну
Служащих ради верно Богом сготовану.
 

Был Симеон сутул, но молод, из-под чёрного клобука торчала кудрявая бородка, глаза имел смышлёные, с хитринкой.

Расхохотаться можно было, как, уморительно завывая, читал он свои вирши. Ещё смешнее выглядел Славинецкий. Поставивши подбородок на посох, старец буквально ловил каждое слово. Даже рот позабыл закрыть. И в глазах никакой хитринки не просматривалось. Одно только восхищение.

Задумался Арсен, пытаясь сообразить, отчего такими похожими кажутся столь несхожие между собой иноки. Один старый, другой молод. Один рыжеватый, другой чёрный как смоль. Один простодушием дышит, другой явно себе на уме. Наконец сообразил Арсен. Оба к языку глухи. Слова запоминают, выучили, как их соединять надо, и всё. А чтобы понять, чем отличаются языки один от другого, живую душу языка надо почувствовать – на это их не хватило. Ведь надо же! Только сейчас сосчитал Арсен, что Симеон в каждой строчке своих виршей по тринадцать гласных поместил. Видно, решил, что коли в Польше так вирши пишут, то так и по-русски можно... Только того не сообразил, что в польском языке ударения в словах не бегают с места на место, как в русском. Вот и получается, что у поляков – складно, у русских – нескладуха.

И чем-то – Арсен даже улыбнулся этой мысли – очень Симеоновы вирши на переводы Славинецкого походили, тоже ведь на никому не ведомом языке составлены. Понятно теперь, почему Славинецкий восхищается ими. Так вот немой к немому тянется, как эти, глухие к языкам монахи, друг к другу.

– Брат Арсений! – обрадовался Славинецкий, заметив наконец грека. – Садись с нами! Послушай брата Симеона. И ты, Симеон, на Арсения посмотри. Редкой учёности человек. Многие языки знает. Азбуку свою составил!

– Азбуку? – заинтересовался Полоцкий.

– Какая это азбука! – досадуя, что не сумел скрыть свою тайну от Славинецкого, сказал Арсен. – Баловство одно, а не азбука.

– Скромничаешь, брат... – сказал Славинецкий и простодушно похвастал: – А мы, Симеон, с Арсением и словарь русско-латинский составили.

– Великое дело! – похвалил Симеон. – Я сегодня государю говорил о пользе изучения латинского языка на Москве.

– Брат Симеон самому великому государю вирши свои красногласные читал, – сияя от радости, пояснил Славинецкий. – Вот послушай, брат!

Он взял лист бумаги и прочёл:

 
Небом Россию нарещи дерзаю,
Ибо планиты в оней обретаю.
Ты – солнце; луна – Мария царица;
Алексий светла царевич – денница.
Его же зори пресветло блистают,
Его бо щастем врази упадают...
 

– Дивные вирши! – похвалил Арсен, радуясь, что удалось увести разговор от своей азбуки.

– Воистину так, брате! – просиял Славинецкий. – И великому государю они полюбились. Государь Симеону денег в награду пожаловал на братское училище в Полоцке.

– Разве Симеон не останется на Москве? – удивился Арсен. – Здесь сейчас учёные люди сильно нужны...

– Нет... – сокрушённо вздохнул Славинецкий. – В Полоцк назад уезжает.

И спохватившись, что так мало времени остаётся наслаждаться мудрой беседой высокоучёного Симеона, повернулся к новому другу.

– Как в раю нахожуся... – сказал он. – Маковки церковны блистают, мудрая беседа слух услаждает.

– Известно ли тебе, святой старче, – улыбнулся Полоцкий, – сколь много времени первые люди Адам и Ева в раю провели?

– Разве это кому ведомо? – простодушно спросил Славинецкий.

– Учёным людям, святой старче, всё ведомо. Знанием во многие тайны проникнуть можно. Если мы обратимся к сочинениям таких учёных мужей, как Ансельм Кентерберийский, Жерсон, Женебрара или Палеотов...

– Палеотти... – машинально поправил Арсен.

Что? – не понял Симеон.

– Я заметил, что ты оговорился, брат Симеон, – сказал Арсен. – Не Палеотов, а кардинал Палеотти...

– Лазарь Баранович говорил нам в Киево-Могилёвской коллегии, что Палеотов его прозвище, – сказал Симеон. – Так вот, святой старче, эти учёные мужья совершенно определённо доказали, что Адам и Ева провели в райском саду всего три часа и в шестом часу дня согрешили и были изгнаны из рая. Вот до каких глубин при помощи науки достигнуть возможно.

– Воистину так, брат Симеон! – прошептал Славинецкий. Он прикрыл сейчас глаза, млея от восторга пред открывшейся ему мудростью.

У Арсена даже в висках заломило от тоски. Вот уж воистину нет предела невежеству и глупости. И правильно падре смеялся в Риме, что, ежели хочешь посмотреть на глупость, не к диким, не знающим грамоты народам иди, а ступай в Киевскую академию. Большего невежества и глупости нигде на белом свете не сыскать.

– Брат Симеон! – сказал Славинецкий. – Я составил поучения русским священникам, каб после исповеди делали они исповедающемуся такое наставление: «Пецыся и промышляй всем сердцем и душою, елика твоя сила, увещевати царя и прочия могущыя, еже устроити училища везде ради малых детей, сего бо ради, паче всех добродетелей, многих грехов получивши оставление...» Не надо ли, брате, дополнить сию мысль ссылкой на Палеотова? Примером, как глубоко можно наукою и образованием Божественную глубину Писания постичь...

– Палеотти я тебе, старче, не советую в поучениях поминать, – сказал Арсен. – Московиты его еретиком считают.

Симеон Полоцкий досадливо взглянул на Арсена, но согласился с ним.

– Брат Арсен истинно говорит... – сказал он. – Не навыкли ещё невежды московские искать разума у искуснейших. Они, окаянные, свиньи еси, попирающие бисер. Ничтожествуют скотоумно...

– Истинно так... – вынужден был согласиться и Славинецкий. – Иные книгочеи здешние дерзают толковать Божественное Писание, не ведая не только риторики, но и грамматики. О ненужности исправления своих богослужебных книг толкуют! Представимо ли, что столь далеко невежество зайти может?!

– Нет! – покачал головою Симеон. – Не вмещается сие в разум!

Эту способность Арсен давно уже в себе заметил. С места не сдвигался, но как бы подымался ввысь и оттуда, с вышины, зрел на своих собеседников и на самого себя. Сейчас тоже такое случилось. Откуда-то сверху видел Арсен весь Чудов монастырь, соединённый висячими галереями с царским дворцом, видел монастырское кладбище, видел себя на этом кладбище, беседующего с двумя невежественными, глупыми и кичливыми киевскими монахами. И беседовали монахи о русском православии, которого не знали и не хотели знать. Как-то даже грустновато стало Арсену, впрочем, тут же, вытесняя печаль, заполнило его дерзкое озарение. Это ведь он, Арсен, и создал эту картину! Это по его воле возможным стало такое вот, как выразился Симеон, скотоумное ничтожествование в древнем Чудовом монастыре! Кто же тогда он? Схария, как говорит какан? Словно бы вихрь какой-то, ворвалось что-то в Арсена. Стремительным движением наполнилось всё тело. Задвигались пальцы. Не в силах сдержать в монашеской покойности движение, захихикал Арсен.

Удивлённо посмотрел на него Славинецкий.

Потом вздохнул.

– Горьким смехом смеёмся мы, Симеоне... – сказал он. – Трудимся не покладая рук, дабы возжечь свет образования во мраке, но ещё необоримо сильно невежество.

Наконец удалось успокоиться Арсену. Встал он.

– Пора идти, братие... – сказал он. – На правило пора становиться.

И ушёл, склонив голову, как и положено чернецу. Не видели ни Симеон, ни Славинецкий язвительной улыбки, кривящей его губы.

В келье Арсен тетрадку вытащил. Эта привычка тоже уже давно у него появилась – записывать... Для этого и тайную азбуку изобрёл.

Записывал Арсен разные мысли свои, разговоры примечательные, иногда о событиях писал, в которых, как казалось ему, тайно участвовал и он. Зачем писал это, Арсен и сам не знал. Просто чувствовал он, что ему надо это. Может, для того, чтобы высчитать что-то, что-то постигнуть... Может, ещё для чего-то. Не знал этого пока Арсен.

Сегодня он записал о вихре, так внезапно заполнившем его тело. О скотоумном ничтожествовании – надо было запомнить это выражение! – тоже записал. У любого совершенства два образа есть. Один образ красоты, а другой – безобразия. Всё зависит от точки зрения. Но и тот и другой образ – совершенство. И не мог не восхищать Арсена дивно безобразным совершенством его труд. Коли на месте русского православия ничего, кроме переводов Славинецкого да виршей Полоцкого, не останется, можно ли большего совершенства достичь? Это ведь как вместо хлеба деревянную щепку жевать заставить... И разве смог, к примеру, тот же Схария, хоть что-то подобное совершить? Куда там... Схария учил: тайком над таинствами православными глумиться. А тут – это ведь и есть истинное совершенство! – скоро любую книгу откроешь, и ничего там, кроме Славинецкого, не найдёшь. И никто слова сказать не посмеет против, потому что истина в дебрях словесных запутана и уже не вытащишь её назад. Уже и примеры есть. Когда архимандрит Иоаким сюда, в Чудов монастырь, добивался поставления, велел государь испытать его, какой он, старой или новой, веры.

– Не знаю... – по-солдатски сказал Иоаким, – ни новой, ни старой веры. Какой начальники велят, той и буду придерживаться.

Разве Схарии могло примечтаться такое?

– Не пиши этого, Схария... – раздался из-за спины голос.

Вздрогнул Арсен. Уронив перо, оглянулся. Какан за спиной стоял.

– Зачем ты записи ведёшь, Схария? – строго спросил он. – Ты прочёл в книге, что с твоими учениками сделали?

– Я тайно пишу... – оробел от его голоса Арсен. – Азбука...

– Не бывает азбуки, которую прочесть нельзя... – перебил какан. – Я тебе это ещё в Новгороде говорил. И про то говорил, что сила наша только в темноте действует. Чем больше записываешь, тем меньше силы. Зачем пишешь?

– Мне легче, когда пишу... – признался Арсен. – По-настоящему я только тогда и чувствую силу, когда записываю.

– На мессе тебе побывать надо, Схария... – сказал какан.

– Когда она будет-то? – вздохнул Арсен. – Ты только говоришь про мессу.

– Устроить надо её... – ответил какан. – Для тебя и устраиваем её, Схария. Сожги тетрадь.

– Сожгу... – покорно проговорил Арсен и открыл глаза.

Всегда так бывало. Не поймёшь, являлся наяву какан или приснился только. Только запах остаётся да холод. Вздохнул Арсен. Хотел было сжечь тетрадку, как велено было, но задержался. Начал перелистывать её. Задумался. Жалко было тетрадь жечь...