Текст книги "Аввакумов костер"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

4

Образован, умён и расчётлив был Панталеон Лигарид. Когда уезжал сюда, немногие люди в Ватикане верили в успех его предприятия. Сколько уже попыток было подчинить Русь папскому престолу и чем кончались они?

Московского митрополита Исидора, подписавшего унию, объявили в Москве «злым прелестником» и низвергли с престола. Василию Третьему сулили митрополита Московского патриархом сделать, каков раньше был Константинопольский, а самого государя короновать христианским царём... Отказался царь Василий... Католического царя Григория Отрепьева удалось посадить на царский престол и что? Всё равно ведь и в страшные годы Смуты отвергла Русь и унию, и католичество.

Велики ли сейчас шансы на успех? Сомнительно... Но предложения Лигарида не отвергли иезуиты. Как говорится, и небывалое бывает. Грех не воспользоваться предоставившимся шансом. Что там успеет Лигарид – дело другое, а всё одно попробовать можно.

И нехотя соглашались, но предприятие готовили тщательно. Немалые силы были задействованы, чтобы обеспечить успех Лигарида. Поэтому-то и не беспокоился сейчас Газский митрополит за результат посольства Мелетия. Не во всех патриархах, конечно, уверенность имеется, но и возле своенравных патриархов свои люди у иезуитов есть. Они и сумеют помочь Мелетию. Тут можно не беспокоиться. Это их работа. А его, Лигарида, заботы здесь, в Москве. С Божией помощью многого уже достиг он. Государь теперь не решает без Лигарида ни одного вопроса церковной жизни, везде его совета спрашивает. Это хорошо. Должны привыкать русские архиереи, что он, Лигарид, и возглавляет Русскую Церковь. Конечно, никто ещё и не прикидывает, каким патриархом будет Лигарид. Сама мысль о Лигариде-патриархе дикой показалась бы сейчас русским. Но им и не надо думать. Если прежде времени заронить мысль, легко погубить её... Мысль эта сама явится всем, когда на Вселенском Соборе увидят Лигарида сидящим выше патриархов.

И уже продумано было, как достичь этого. Уже лежали в тайнике у Лигарида патриаршие грамоты, доверяющие ему заместить на Соборе патриархов, которые не смогут прибыть на Собор. Подписи под грамотами, правда, поддельные, но что за беда? Всё равно не позволит турецкий султан, даже если бы и захотел этого Константинопольский патриарх, поехать владыке в Москву. И посольство своё отправить тоже не позволит. Так что, кроме Лигарида, никого не будет у патриарха в Москве, не из кого выбирать. И русским архиереям, уже свыкшимся с мыслью, что Лигарид управляет Русской Церковью, привыкнувшим во время Собора видеть его выше всех патриархов, тоже не из кого выбирать будет. Тогда мысль о патриархе Лигариде сама явится во всей очевидности и неопровержимости. А пока не нужно, не нужно спешить прежде времени.

Поэтому-то и насторожило Лигарида появление Арсена. Всегда неприятно встречаться с человеком, которого ты уже уничтожил...

Вообще-то против Арсена ничего не имел Лигарид, когда внушал патриарху Паисию объявить о мусульманстве Арсена. Лишь поручение наказать отступника исполнял тогда... И не об Арсене думал, а о исполнении приказа Ордена...

По-своему Лигарид даже порадовался, что удалось тому вернуться с Соловков, даже попросил тогда Арсена похлопотать за него перед Никоном...

Но всё это добродушное отношение Лигарида к Арсену там осталось, за границами Московского государства. Когда здесь, в Москве, под благословение подошёл Арсен, уже и тогда Лигарид почувствовал тревогу. Ни к чему это было... Когда же Арсен явился с грамотой от патриарха Никона, когда увидел Лигарид, что разгаданы все его планы, пришла пора действовать.

Слава Богу, и тут удалось избежать опасности. Теперь Арсен снова заперт на Соловках, где и назначено было ему руководителями Ордена сгнить. Исполнилось то, чему назначено было исполниться... Лигариду же донос на Арсена, как и тогда у патриарха Паисия, только на пользу пошёл, только укрепил его положение. Многие знатные и влиятельные бояре только сейчас и поверили, что он настоящий враг Никону и будет биться с ним до конца. Что же... Это хорошо. Это правильно. Союзники Лигариду нужны. Теперь, когда всё заметнее его влияние в управлении Русской Церковью, обвинения не заставят себя ждать...

Неприятный сон приснился сегодня Лигариду. Снилось, что снова стоит в храме Гроба Господня и посвящают его в митрополиты. И вот приносят изображение города, вставшего на семи холмах с парящим над городом двуглавым орлом, и Лигарид должен кинуть это изображение оземь... А тут и викарий папский в храме и с ужасом, как все простодушные люди, смотрит на Лигарида.

– Это не Рим! – сказал во сне Лигарид викарию. – Это Москва!

И бросил изображение оземь.

Проснувшись, долго думал, что бы мог означать сон, пытался вспомнить, как отреагировал в его сне на эти слова – удачное всё-таки нашлось объяснение! – покойный патриарх Паисий. Но так и не вспомнил, в памяти только лицо викария папского осталось...

Так и не разгадав сна, поднялся Лигарид.

Бедно жил «будущий патриарх». Для «Жития» это, конечно, хорошо, но надобно и сейчас о хлебе насущном думать. Папского пенсиона, хотя и увеличили его, не хватало уже. А московская щедрость, где она? Сколько слышал Лигарид рассказов про щедрость московитов, но воочию увидеть её пока не удавалось. Крохами приходилось тянуть.

Выпросил архиерейские одежды, саккос и митру. Шубу соболью выпросил. Денег же давали мало. Особую челобитную пришлось писать, чтоб пожаловали карету и лошадей с новыми шлеями, потому что старые совсем сгнили. Ещё в одной челобитной попросил обменять двести пятьдесят медных рублей, которые якобы хранились у его дьякона Агафангела, на серебряные.

Сколько ума, сколько изобретательности тратил он, а что получал взамен? Всё те же крохи...

Вздыхал тяжело Паисий Лигарид, пока новую челобитную диктовал писцу:

– Великому государю бьёт челом Газский митрополит Паисий. Хотел я купить соболей и послать в свою митрополию, и пришёл ко мне Юрья-гречанин, взял денег, двести рублей серебряных, обещал принесть соболей и до сих пор ни соболей, ни денег не принашивал. Пожалуй, великий государь, вели Юрью сыскать и соболи или деньги принесть.

Покосился на иконы митрополит, вздохнул тяжело. Видит Бог, как тяжко ему Юрьев-гречанинов придумывать, а иначе как же? Нет другого пути... Для того чтобы патриархом стать, деньги, деньги и ещё деньги нужны. Но не понимают этого отцы-иезуиты. Мало денег везут.

Кой-какой доход приносило посредничество. За невеликое вознаграждение в размере половины долга помогал через государя Паисий взыскивать греческим купцам со своих должников, но тоже ведь много ль на этом заработаешь?

Надумал было Лигарид наладиться брать взятки с приезжих греков, да тоже не получилось с взятками. Только чуть не погорели...

Архиепископ Никольского Мутьянского монастыря архимандрит Христофор, которого Агафангел немного потрясти хотел, взятку давать отказался. Был Христофор племянником Александрийского патриарха Паисия и надеялся, что родство защитит его. Агафангел тогда украл у Христофора ценности, а по Москве распустил слух, что Христофор не настоящий архимандрит. Но Христофор не испугался. Пожаловался в Посольский приказ. Дурной оборот дело приобрело. В Посольском приказе по доносу Христофора начали расследование, и у Лигарида потребовали объяснений. Он отперся, но без его дозволения был сделан досмотр жилища, и украденную коробку с ценностями нашли. Но и этим дело не кончилось, начал Христофор лгать, будто из коробки часть соболей и всё золото похищено, а ещё перстень пропал.

Ложь, наглая ложь – про перстень. Золото и соболей, которые получше, действительно взял Лигарид, но перстня не было!

«И Газский митрополит подьячему Максиму Бурцеву сказал, что-де к нему, митрополиту, для такова дела присылают и тем-де ево, митрополита, бесчестят...»

Вздыхал, записывая эти слова Лигарида подьячий Максим Бурцев. Дивные дела творились на Москве. Не подьячему Максиму их разбирать надобно...

Ну а Лигариду тоже недосуг с приказными говорить. К государю опять позвали...

5

У государя всея Руси забот хватало. Хоть и был уже образован Малороссийский приказ, а шумела, волновалась вся Украина. Жестоко расправился хорунжий Ян Собесский с казаками.

Всех захваченных казацких предводителей приговорили поляки к повешению. Один только казак Нужный, сказывали, упросил поляков, чтобы не вешали его, а посадили на кол.

– Хочу, – сказал казак, – той же смертью, что и батька мой, умереть.

Не сумели сердобольные поляки отказать в просьбе. Посадили казака на кол...

Заплакал Алексей Михайлович, услыхав о такой смерти. Зачем ему всё рассказывают? И так голова кругом идёт. С медными деньгами, Фёдором Ртищевым придуманными, до сих пор разобраться не могут. После Медного бунта приказал государь отменить их. Уж неведомо, кто обогатился на разорении народном, только не государева казна... Но и тут заботы не кончились. Ловкие мошенники ртутью надирали медяки – не отличить было доверчивому продавцу от серебра. Только к вечеру и обнаруживал, чего наторговал за день...

Ну а про церковные дела и думать Алексей Михайлович боялся. Чуяло, чуяло сердце, что страшно будет за священные покрова заглянуть... Так и вышло.

Уже когда вернулся в Москву иеродиакон Мелетий, стало понятно, что его посольство удалось только наполовину. Вселенские патриархи не желали съезжаться в Москву, чтобы судить Никона. Правда, Мелетий привёз в Москву патриаршее постановление о власти царской и патриаршей, на основании которого русские могли сами решить вопрос о Никоне, но это было, конечно, не то, чего ждали в Москве. К тому же в Москве явился ещё один греческий митрополит Афанасий Иконийский, который решительно объявил подписи патриархов под привезёнными Мелетием грамотами поддельными.

– Позовите Лигаридия! – сказал государь.

Долго разглядывали греки подписи патриархов. Долго, размахивая руками, переругивались между собою.

– Арабская подпись, – сказал наконец Лигарид, – сделана Антиохийским патриархом Макарием, а рядом, по-гречески, его эконом писал Иоанн Хиосец. Почерк Иоанна я добро ведаю.

– А я хорошо знаю почерк Иерусалимского патриарха Нектария, – сказал привезённый Мелетием митрополит Косьма. – Нектарий – мой старый ДРУГ.

«Ещё бы кто засвидетельствовал личность Косьмы, назвавшегося митрополитом Амасийским...» – подумал Алексей Михайлович и спросил:

– А что скажете, владыки, про подписи Царьградского и Александрийского патриархов? Разве ты, владыка Лигаридий, не с грамотой Царьградского патриарха приехал?

Не смутился Лигарид.

– Великий государь! – сказал он. – Когда я в Константинополе был – там Парфений IV патриархом был. А сейчас – патриарх Дионисий. Его подпись владыка Афанасий узнает.

И, повернувшись к митрополиту Иконийскому, заговорил с ним резко и требовательно. Афанасий отвечал так же резко. Заговорили и Мелетий, и митрополит Амасийский. Перебивали друг друга греки. Голоса резкие были. Зашумело в голове Алексея Михайловича. Ничего не понимал он. Ни в чём невозможно было удостовериться. Вон, вроде подтверждена подпись Нектария, патриарха Иерусалимского, а у него, великого государя, грамота лежит от этого Нектария, и пишет в ней Иерусалимский патриарх, что помириться великому государю с Никоном надо, постараться со тщанием вновь возвести законного патриарха на престол. И подпись под той грамотой, хоть и похожая, а вроде другая...

И то добро, что Лигаридий врать не стал. А про Мелетия верно говорят, что он и подписи подделывает, и печати рисует. Не сейчас уже замечен в этом.

Кружилась от выкриков греков голова у Алексея Михайловича. Три митрополита греческих перед ним стояли. Невозможно понять было, кто из них мошенник, а кто – митрополит. Или все трое – мошенники? Тяжело было... Ещё тяжелей было от предчувствия, что, видно, никогда он и не сумеет разобраться в этом. Алексей Михайлович взглянул на список, только что по его просьбе составленный Лигаридом. Патриархи в Царьграде, не говоря уже о митрополитах, менялись с какой-то необыкновенной и ненормальной быстротой. С времени начала патриаршества Никона, за последние двенадцать лет, Константинопольскими патриархами побывали: Паисий, Иоанникий Второй, Кирилл Третий, снова Паисий, Парфений Третий, Гавриил Второй, Парфений Четвёртый, сейчас патриархом был там Дионисий Третий. Тут и одних только патриархов не упомнишь, не говоря уже о племянниках этих патриархов... А кто какие грамоты писал, и сами греки разобрать не могут.

Совсем тут в отчаяние придёшь, хорошо, верный дружище Федя Ртищев всегда рядом.

– Не кручинься, государь-свет... – прошептал он. – Эка невидаль, что мошенников не можешь отличить. Да, может, и нет среди них немошенников-то... А дело, коли уж затеяли его, всё одно довести до конца надобно.

Федя счастливый человек был, такой мягкий в своих религиозных убеждениях, что ни с кем и не ссорился из-за веры. Всё любо было. Греков любил, украинских священников почитал, в своих ревнителях православия тоже души не чаял. Вот и сейчас у него вернувшийся из ссылки протопоп Аввакум из терема не вылезал. Чтобы отвлечь государя от мыслей невесёлых, рассказал Ртищев несколько сибирских историй царю. Заулыбался государь.

– Не повелишь ли пред очи свои привесть протопопа? – спросил Ртищев.

– Приведи, Федя... – сказал государь.

Ну а греки тем временем выяснили все свои вопросы. Лигарид торжественно возвестил, что митрополит Иконийский признал подпись своего дяди, Царьградского патриарха Дионисия.

Афанасий торжественно кивнул, подтверждая слова Лигарида.

– Блядин он сын! – сказал Алексей Михайлович. – Что же тогда раньше лгал?

– Великий государь не должен гневаться! – сказал Лигарид. – Иконийский владыка, уезжая из Царьграда, имел беседу со своим дядей, святейшим патриархом Дионисием, в которой святейший патриарх, не имея всех сведений о преступлениях Никона, высказывался в его защиту. Поэтому Иконийский митрополит и усомнился в подписи своего дяди. Сейчас же, приняв во внимание, что святейший патриарх мог изменить мнение, подпись его он удостоверяет.

– Всё равно блядин он сын! – сказал государь и встал.

Алексей Михайлович объявил, что суд над Никоном не может состояться без присутствия на нём патриархов. Надобно снова ехать и приглашать их.

На следующий день пред царёвы очи поставлен был Аввакум. Милостиво разговаривал с ним государь.

– Вот ещё Бог велел нам встретиться... – ласково сказал он. – Здорово ли живёшь, протопоп?

– Жив Господь, жива душа моя... – отвечал Аввакум. – А впредь, царь-государь, что изволит Бог.

Вздохнул государь, печалясь, что давно уже таких простых и ясных слов не слыхал, и отошёл. Указал только, каб деньгами протопопа пожаловали да на подворье Новодевичьего монастыря в Кремле поселили.

Сжалось от едкой зависти сердце у бывшего на том приёме Симеона Полоцкого. Вот ведь как ласков-то государь бывает... И уже не властен сам над собою Симеон стал. Коли сам такой государевой ласки не сподобился, так хоть постоять возле того, на кого излилась она. И то ведь в радость!

Когда закончился приём, притиснулся к Аввакуму, говорил и говорил, сам не зная, что говорит.

– Откуль ты такой, батюшка? – спросил наконец Аввакум и сам ласковостью государевой растроганный.

– А из Киева, отченька... – ответил Симеон, и показалось Аввакуму, будто лизнул его.

6

Яко ангела Божия встретила Москва Аввакума.

Ещё когда подъезжали только, когда вдалеке на белом снегу показалась вмерзшая в небо Москва, дрогнуло сердце протопопа.

Эх, Москва ты, Москва, Москва-матушка... Два раза прибегал Аввакум, согнанный с приходов своих, и каждый раз заступу находил. Как-то теперь Москва встретит?

Отвернулся Аввакум от своих, с глаза слезинку смахнул.

Здравствуй, белокаменная...

Многого, сам себе в том не признаваясь, ждал Аввакум от Москвы, на многое надеялся, но такой встречи не ждал, на такую встречу и не рассчитывал.

Дивное дело. Думал, позабыли о нём за десять-то лет на Москве, а оказалось – помнили. Да ведь как помнили-то. Раньше-то кто и знал его, протопопа, из Юрьевца убегшего, а сейчас куда ни приди, все глаз не сводят, слова твоего учительного ожидают. Нежданной, совсем уж нежданной эта слава для Аввакума была, даже оробел маленько – не готов к такому он был.

Но, видно, так и должно быть. Не нужны Господу люди, которые специально нужного момента выжидают, чтобы явиться во всей красе... Каков ты есть, такой Ему и люб, и больше ничего изображать из себя не требуется.

Не сразу, конечно, свыкся Аввакум, что на него уже не просто как на иерея смотрят, а как на главу всех ревнителей древнего благочестия. Не сразу и сообразил Аввакум, чего ему делать теперь, коли вот так, безо всякого сговора, признали все... Но свыкся постепенно. Постепенно и что делать надобно, тоже сообразил. Простой разгадка была. Самим собою надобно было остаться, то же самое делать, что и раньше. Блудню обличать еретическую! До чего дошло ведь, до чего докатилось-то! На Москве в церквях теперь песни поют, а не божественное славословие! Руками машут, головами кивают, ногами топочут – весь Собор русских святых прокляли вместях с двоеперстием, и весело стало!

Прост душой государь, прост. Ахти всем нам, не видит злоумышленников в простоте своей! Ведомо, яко скорбно тебе, государю, от докуки этой! Государь-свет, православный царь! Не сладко и нам, когда рёбра наша ломают, и кнутьём мучат, и томят на морозе гладом! И всё Церкви ради Божией страждем!

Бедная ты, Россия, Русь наша... Что это тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступков?! Чем тебе наши святые не понравились?

Всё громче, всё явственней гремел на Москве голос Аввакума. Тревожил души людей. Будил совесть. Открывались глаза у народа, зря всю мерзость церковного преступления, учинённого Никоном.

Притерпелись, свыклись за десять лет с церковными переменами люди. Страшно было возмущаться, зело опасно против говорить. Равнодушием спасались православные. Словно мечом острым, глаголами святых отцов рассекал Аввакум пелены равнодушия:

– Себе 6о отвержение – истины испадение! Истина бо сущее есть... Истины испадение сущаго отвержение есть! Глаголят, яко деды наши и прадеды, вкупе со всем Собором русских святых неправославны суть. Православно ли глаголеть такое? Коли уж истинны испали, тут и сущаго отверглись. Лучше бы никониянам в Символе веры не глаголати Господа, виновного имени, нежели истиннаго отсекати – в нём существо Божие содержится. Мы же, правоверные, оба имени исповедуем. В Духа Святаго, Господа истиннаго и Животворящаго, Света нашего, веруем! Со Отцем и с Сыном споклоняемаго! За Него же страждем и умираем помощию Его Владычества и всего Собора святых во земле Русской просиявших!

Разными людьми Божий мир населён. Хоть всех перебери – не сыщется двух одинаковых. И силы у людей тоже разные. Одни радуются, прозревая; другим – прозрение это горше погибели. С каждым московским днём умножались ряды сторонников Аввакума, ещё быстрее умножались и ряды его яростных противников.

Иные соратники Аввакума даже пугались этого. Толковали, что напрасно он гной-то расшевелил и еретиков раздразнил. Ставший старцем Григорием протопоп Неронов аккуратнее дело ведёт. Прежней верой своей ни в чём не поступился, живёт тихо, а даже и отступник Никон при нём по-старому службу вести повелел. Может, так и вернее за старую веру, за отцовское благочестие стоять?

Дивили эти рассуждения Аввакума.

– Отче! – сказал он игумену Феоктисту. – Что ты страшлив? Аще не днесь, умерем же всяко!

Не видишь ничего. Глаза у тебя, отче, худы. Говорил же Господь: «Ходящий во тьме не знает, куда грядёт!» Не забреди и ты, отче, со слепых глаз к Никону в горький Сион! Не сделай беды, да не погибнем зле!

Ничего не ответил Феоктист, но видно было, не убедили его слова Аввакума. Да и как убедишь, если человек этот глаза раскрыть не желает. Не сразу ведь и у Аввакума глаза на Никона открылись. А уж он-то давно знал его, по Волге ещё помнил. Верстах в пятнадцати друг от друга выросли. Отец у Никона черемисин был, а мать – русалка. Едва не татарка ли его родила? Как подрос Никон, колдун учинился да баб блудить научился, потом в Желтоводском монастыре с книгою повадился, да выше, да выше, да к чертям в атаманы и попал... И ведь только тогда и разглядели его по-настоящему...

Спокойнее, конечно, жить, как Феоктист учит. Вроде и совесть чиста, и лишений впереди никаких не предвидится. Только уж больно гибкая совесть для такой жизни нужна, её тоже – неведомо, правда, у кого: у Бога, у дьявола ли? – выпросить надо. У него, Аввакума, такой совести нет. Да и не надо ему этакого.

Умножаются враги, но умножаются и последователи...

Так рассуждал Аввакум летом 1664 года, самым счастливым летом своей жизни.

Столько всего на Москве за десять лет, минувших с начала церковной реформы, произошло – и голодали москвичи, и на войну, почитай, каждый год ходили, и чума их косила немилосердно, и во время Медного бунта убивали тысячами. В таком страхе, таком разорении жили, притерпелись, бедные, позабыли уже, что за вину Никона-отступника, казнившего веру и законы церковные, и излиял Бог фиал гнева и ярости своея на Русскую землю.

Может, и Аввакум притерпелся, коли бы жил тут. Но не в тёплой избе, не за хлебное место держался! Все эти десять лет спасал он своё старое благочестие. Сибирь, из конца в конец пройденная, стояла за спиной протопопа, слушали его москвичи. Опоминались многие. На священников, по новым служебникам служивших, – с лёгкой руки благовещенского сторожа Андрея Самойлова Никонычами их звать стали! – косо посматривали.

И случилось то, что и должно было случиться. Никоном иерархи нынешние поставлены были. Сам Никон цену им знал, сам, сказывают, писал государю, де, ни един архиерей не останется достоин... Коли судить их от святых правил, все сами себя постыдят. Заволновались архиереи эти. Посыпались жалобы государю, Аввакум-де церковь святую пустошит...

Велено было Алексеем Михайловичем Фёдору Ртищеву уговаривать Аввакума. Велено было сулить ему, чего пожелает.

– На какую церковь восхощет, на тую и поставим... – сказал государь.

– Может, на Печатный двор его определить? – спросил Ртищев. – Очень книжную справу протопоп любит.

– Если хочет, и на Печатный двор определим... – ответил государь и добавил почти жалобно: – И духовник, духовник мне, Федя, добрый требуется... Уговори Аввакума, пусть соединится с нами.

С превеликой радостью за исполнение царского повеления Фёдор Михайлович взялся. И дружку своему, Аввакуму, порадеть хотелось, и зрелищу предстоящему тоже радовался Фёдор Михайлович. Потому что на помощь себе не абы кого позвал, а самого, почитай, после Паисия Лигарида образованного на Москве человека – Симеона Полоцкого. И не обманулся в ожиданиях Ртищев. Почти такой же – это ему после Полоцкий сказал, – как в учёной Польше, диспут получился.

Да и сам видел Фёдор Михайлович, что добрый спор вышел. Не смущала Ртищева ни учёная риторика Симеона, ни простоватость Аввакума. Одинаково и тот, и другой любы были...

Начал дискуссию Симеон. Долго и пространнокрасиво горевал он, что премудрость на Руси не имеет, где главу преклонить, что, вместо того чтобы, изучая семь свободных художеств – латинскую грамматику, риторику, диалектику, музыку, арифметику, геометрию и астрономию, – приучаться к находчивости и диалектической тонкости, вместо того чтобы поискать разума у искуснейших, дерзают невежды местные рассуждать, возмущая своим пронырством простой народ.

– Клевещат окаянни! – вдохновенно ораторствовал Симеон. – Свиния еси, попирающая бисеры! Вепрь еси гнусный в царском вертограде! Лис еси, губляй виноград церковный! Что смрадный козлищ в саде и свиния в верте, то безумцы сии в разумении Божественного Писания! Яко бо козлищ вонючий благая и плодоносная древеса объядает и губит, свиния же скверным носом вертоград рвёт и ничтожествует, тако и скотоумные учители сии делают!

Лепо, зело красиво говорил Симеон! Восхищала Фёдора Михайловича дивная красота его речи. Сидел бы и слушал, дивные цветы Симеонова красноречия созерцая.

Но закончил своё рассуждение о пользе учения киевского Симеон. Теперь Аввакуму черёд говорить... Но молчал протопоп. Сумрачен лицом был. Вздохнул Фёдор Михайлович, жалеючи его – совсем своей учёностью Симеон задавил, бедного. Сказать уж ничего не может.

– Хоть немножко-то поворчи, протопоп... – подбодрил его. – Симеон, конечно, университетов да академий великое множество кончил, всевозможные науки постиг, но и ты ведь тоже в книжку заглядывал.

– Чего тут толковать... – вздохнул Аввакум. – Больно тебе, Симеон, учение тяжело, как я погляжу. Совсем оно задавило тебя, бедного. Кроме спряжений своих, ты ещё зришь чего в слове или нет?

Невежливо Аввакум Симеону ответил. Даже неловко как-то Фёдору Михайловичу за своего старинного друга стало. Что уж про Симеона говорить? Обиделся тот. Глаза отвёл в сторону.

– Эка ты сказал, протопоп... – осуждающе покачал головой Ртищев. – Нешто сам не видишь, сколь потребны сейчас Руси знания? Ответь мне прямо: достоит ли учиться риторике и диалектике с философией или так и прозябать в невежестве?!

– Ты, Михайлович, хочешь, чтобы я тебе «нет!» ответил. А я по-другому скажу. Попросим с тобой у Христа Бога нашего истинного разума, како спастися. Да наставит нас Дух Святый на всякую истину, а не латинская риторика с диалектикой! Вот так отвечу.

Тяжело с таким человеком говорить было. Ничего не понимал в риторике. А с невеждами не любил Симеон дискутировать. Чтоб дискуссия получилась, правила выучить надо. Отцы-иезуиты как ведь учили Симеона... Надобно вначале сентенцию взять, затем привести построенные на логических доводах возражения, сопровождаемые уподоблениями или противопоставлениями и подтверждаемые ссылками на признанные авторитеты, наконец, вывод сделать о неправильности мнения оппонента... По таким правилам любил Симеон спорить и умел. Редко кто в польских коллегиумах его переговорить мог. А тут невежество сплошное, дикость и необразованность. Как спорить, коли оппонент без всяких сентенций, уподоблений и противопоставлений в лоб тебе вопросами обидными бьёт? И чего только государь и бояре знатные с неуком таким вожжаются? Очень горько это Симеону было. Не понимал он этого.

– Аввакум! – говорил между тем Фёдор Михайлович. – Не держися ты из-за пальца этого! Соединись с нами! Куда хошь определим тебя. В духовники к государю хочешь, будешь духовником! За печатаньем книг назирать хочешь – на Печатный двор поставим! Только от старины отстань! Коли не можешь отстать, так хоть вид сделай, что отстал! За ради мира церковного простит небось Господь лжу эту малую...

– Сон я видел, Михайлыч... – отвечал Аввакум. – Возвещено было: блюдися, а то растёсан будешь. В Тобольске это было, как раз на царёвы именины. Раныне-то шаловал с воеводой, а сам ругался. А тут как привык к почёту да сытости, так и ругаться не стал. Что жалом, духом антихристовым, и ужалило было. Вот тогда на царёвы именины и попужал меня Христос маленько. «При толиком страдании, протопоп, – сказал, – погибнуть хощешь?» Что ж ты уговариваешь меня, Фёдор Михайлович, если и дьявол покоя моего нарушить не смог?!

– Не слышишь ты, Аввакум, меня... Не слышишь... – вздохнул Ртищев. – Раздор губит нас. Нащокин недавно с Пскова приезжал, сказывал, что совсем за бесценок русские товары идут. А почему? Да потому что друг друга поддержать не хочем. А вы и Церковь нашу святую растащить желаете. И из-за чего? Из-за пальца! Подумай, Аввакум, о Руси нашей!

– Ты меня, Михайлович, Россией не попрекай. Мне Россия не меньше твоего больна. Только почему ты считаешь, что это мы Церковь растаскиваем! Мы за тое и стоим, чтоб от ереси никонианской её очистить.

– Да какая ересь-то! Вся восточная Церковь тремя пальцами крестится!

– А раньше двумя крестились.

– Ещё раньше... – подал свой голос Симеон Полоцкий, – и одним пальцем крестились.

– Вот видишь, что учёный человек говорит... – обрадовался Ртищев. – Нешто, если человеку пальцы отрубили, так ему и крестное знамение уже сотворить нельзя? Я же тебе не про пальцы говорю, а про Церковь, про державу нашу!

– И не надо о пальцах говорить! – сказал Аввакум гневно. – Не в пальцах дело, грешный ты человек! Где это голову-то тебе, Михайлович, заморочили?! Есть тое, что и трогать нельзя. Не только креста, не только святого таинства, но и пелены шевельнуть не смейте! Нешто святые наши не ведали, как им пальцы складывать? Пошто нам не у их, а у учителей заезжих вере православной научаться? Да и кто они, учителя эти? Сегодня такие, а завтра другие наедут. Снова, скажут, переучивайтесь! Навошто, скажут, патриарх вам? Монастыри, скажут, зачем? И зачем, скажут, во Христа веруете? Тоже их слушать будем?!

– Полно тебе нелепицы молоть, Аввакум! – рассердился Фёдор Михайлович. – Чай, в православной стране живём. Кто у нас патриарха отбирать будет?

– Небось найдётся кому... И всё, всё, Михайлыч, отберут, если мы святых наших чужеземцам на насмешку отдадим! Их-то не переучишь по указу Никонову креститься! Так и будут почитать их не совсем православными!

Сверкали глаза Аввакума. Гремел голос. Грозный рык прорывался. Смотрел на протопопа Симеон. Мужик мужиком, а в богатой палате боярской себя, как дома, чувствует. Ходит. Креслица польские, дорогой работы, ногами пинает. Пальцем в бороде копается... Медведь медведем. Никакого обхождения нет. Даже порыкивает на боярина и то по-медвежьему. Страшновато Полоцкому было. А ну как так и надобно жить? Пустые мысли были. Не для того науки постигал Симеон, чтобы глупство московское тешить.

– Христос сказал... – откашлявшись, проговорил он, – «Не входяй дверми во двор овчий, но инуду прелазай, той тать есть и разбойник». А проповедники старых неправильных обычаев, коими вратами вступили на амвон учительства? Кто благословил их на сие? Сами похитили: дырою, любочестия и славолюбия диаволом ископанной, проникли для того во двор овчий. Тати они, проповедники сии. Тати, крадущие у верных душ таланты, дарованные Богом!

И опять долго и пространно говорил Симеон, и так и этак поворачивая взятую сентенцию, изыскивая всё новые уподобления и противопоставления... И так и этак выходило у него, что Аввакум круглый дурак и об этом засвидельствовано и в Евангелии, и у святых отец, и у самого Лазаря Барановича.

Вот уж порадовали доброе сердце Фёдора Михайловича дискутеры. Пока Аввакума слушал – во всём соглашался с ним. Если и возражал, то только для разговору. А сейчас Симеон говорил, и снова – услада для души. Тоже всё складно... Сплошные цветы, сплошная диалектика.

Об одном только беспокоился боярин. Как бы Аввакум опять дерзости не сказал из-за своего невежества. Больно уж сердито посапывал протопоп.