Текст книги "Аввакумов костер"

Автор книги: Николай Коняев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

– Полно врать-то... – сказал Никон архидьякону. – Пошли сказать, каб болтунов тех на смирение по монастырям развозили.

– Иван Неронов опять челобитную подал государю...

– Накажи игумену, чтоб доглядал строже. С него спрошу. Ещё что?

Был ещё донос на Аввакума из Тобольска. Насторожился Никон. Прочитать донос велел. Нахмурился. Страшное дело протопоп замышлял. Настоящий мятеж церковный. Архиерейское достоинство присвоил себе...

8

Недолго миром в Тобольске протопоп Аввакум тешился. Не дремал лукавый. Великую свару устроил.

Дело же так было. Дьячок Вознесенской церкви, где служил протопоп, неисправным оказался. Взяли его на Софийский двор, посадили на цепь. Только Антон умудрился освободиться, утёк в храм, повинился протопопу, и тот пообещал поговорить с дьяком Иваном Струной, разобраться в дьячковой вине сообща и, коли можно будет, исхлопотать облегчение наказания. Пока же велел в службе помогать. Хоть и не было прихожан, а вечерню пора начинать было.

Только начали петь, появился со своими людьми дьяк Иван Струна. Опасаясь крутого нрава Аввакума и не желая ссориться, он оставил своих людей на паперти, а сам вошёл в храм. Однако, когда увидел на клиросе злокозненного Антона, благоразумие изменило ему. Без всяких разговоров ухватил дьякона за бороду.

Укоризненно посмотрел Аввакум на Струну. Как же можно лепоту службы нарушать мирскими скандалами? Вздохнул тяжело и пошёл запирать двери в храм.

Оставшись в церкви наедине с Иваном Струной, Аввакум с помощью Антона, проявившего тут изрядное усердие, разложил архиепископского дьяка на полу и отстегал ремнём «за церковный мятеж».

Поначалу дьяк сопротивлялся, норовил вырваться, но потом смирился и принёс покаяние.

Только неискренним оно оказалось.

Вечером, едва лишь отужинал протопоп, зашумели во дворе. Вышел Аввакум на крыльцо. За забором на улице сани стоят. Какие-то мужики толпятся.

– Садись в сани, протопоп! Уже прорубь на Иртыше рубят. Топить тебя будем.

Серьёзные мужики были. Справные.

Не стал Аввакум судьбу испытывать, скакнул с крыльца в чём был и огородами к воеводскому дому заспешил.

Прибежал к Хилкову, пожаловался, что гонятся за ним, жизни его хотят лишить через потопление. Выглянул князь в слюдяное окошечко.

– Не софийски ли люди будут? – спросил.

– Дак, должно быть, оттуда... – ответил Аввакум. – Иван Струна и нарядил, должно.

– Серьёзные робяты... – сказал воевода. – Ну, протопоп, не знаю, чем и пособить тебе.

– Нешто не отобьёшь у окаянных? Нешто живота лишить позволишь?

– Дак ведь если потопят тебя, учиню розыск... сказал воевода. – Строго взыщу за душегубство. На каторгу все пойдут, которые утекчи не поспеют. А сейчас чего? Они же не потопили тебя ещё? Чего с них, скудоумных, спрашивать?

И заметив недоумение протопопа, пояснил, что люди такие в Сибири, невежественные совсем и характерные. Сейчас с ними связаться – беды не оберёшься. Надо ждать, пока потопят.

– Жалко мне тебя, протопоп, – сказал князь и заплакал. – Только привыкать к тебе стали... Польза от тебя всему Тобольску большая. Эвон как чернеца нашего запойного смирил. Третий месяц уже пития не приемлет. А ведь сколько бесчинств в прежнее время учинял.

– Ты, князь, – подала голос княгиня, – того не забывай, что и бесноватых протопоп отчитывает. Сколько уж народу излечил!

– Дак и я говорю, что жалко его. Ведомо мне и про то, что бесов изгоняет. Федька бешеный, и тот потише стал, как ты зачал молитвы над ним читать...

– Может, в тюрьме спрячешь? – спросил Аввакум.

– Какая тюрьма? – ответил воевода. – Вытащут эти архаровцы и из тюрьмы. Да и колодники не дадут ведь спрятаться. Гляди-ка, кажись, сюды идут по твою душу.

– Спрячься, Аввакумушко, в сундуке... – предложила княгиня. – Я, батюшко, на сундук-то сяду, дак, может, и не найдут тебя.

– Куды в сундук-то! – сказал Аввакум. – Не влезу ведь.

И не теряя времени, выскочил через поветь на улицу и побежал по сугробам к церкви. Целый месяц так бегал. То в церкви укрывался, то у доброхотов тобольских хоронился. Дома и не ночевал ни разу. Слава Богу, 14 декабря приехал архиепископ Симеон из Москвы. Усмирил маленько дьяка. Вернулся Аввакум к протопопице своей, Настасье Марковне.

9

А потом выяснилось, что и Иван Струна перед архиерейской казной не чист. Пришёл его черёд на цепь садиться. Только худая в Софийском доме цепь была. И Струна утёк. Прибежал к воеводе и сказал «слово и дело» на Аввакума. Тут, хоть и робок князь был, хоть и не хотелось ни с архиепископом Симеоном, ни с Аввакумом спорить, а делать нечего. Сурьёзное начиналось. Человека, «слово и дело» сказавшего, охранять надо было до конца следствия. Отдал Хилков дьяка Петру Ивановичу Бекетову под охрану.

А «слово и дело» Ивана Струны сказано было о посохе с яблоком архиерейском, который Аввакуму царевна Ирина Михайловна прислала и с которым не расставался Аввакум. Нашлись видоки. Нешуточное дело открывалось... Подумавши хорошенько, Аввакум и архиепископ Симеон 4 марта 1655 года, в Неделю православия, предали дьяка анафеме...

Всякое сотник Пётр Иванович Бекетов в своей жизни видал, но такого не пришлось ещё. Не выдержал Пётр Иванович, заорал в церкви на Аввакума, площадными словами архиепископа Симеона выбранил. Виданное ли дело, люди добрые?! Следствие идёт, а эти пустосвяты сусляные анафеме человека, «слово и дело» на них сказавшего, предают.

Тысячекилометровые походы по снегам, по морозам казачий сотник совершал, остроги ставил, с племенами немирными бился, без хлеба годами жил, а такого надругательства над законом государевым не снёс. Когда вышел из Вознесенского собора, не выдержало, разорвалось сердце у отважного землепроходца.

Предавая анафеме вороватого дьяка Ивана Струну, не ожидали такого поворота событий ни архиепископ Симеон, ни протопоп Аввакум. Только кто же перст Божий узреть рассчитывает? А тут явлен был гнев Божий без всякого промедления!

Запретили Симеон и Аввакум трогать тело покойного. Три дня лежало оно на улице. Три дня тобольские священники и прихожане молились, оплакивая умершего нераскаянным грешника. Три дня стужали о рабе Божием Петре архиепископ Симеон и протопоп Аввакум.

На четвёртый день тело Петра Ивановича Бекетова с обгрызенными тобольскими собаками руками внесли в церковь и после панихиды, которую отслужил Аввакум, погребли, как и положено погребать православных.

Впрочем, к судьбе самого Аввакума смерть основателя Якутска Петра Ивановича Бекетова уже не имела никакого отношения. 27 июня 1655 года получили в Тобольске распоряжение из Москвы. Протопопа Аввакума велено было сослать в Якутск. Запрещено было ему и служить в церкви.

Через два дня, когда погрузили протопопа с семьёй на дощаник, исцелился в Тобольске бесноватый Фёдор. Как говорили, бес вселился в него за блуд с женой в Великий день. Буен был Фёдор, редкие люди не боялись его. Сажали Фёдора на цепь, приковывали к стене, но вышатывал Фёдор пробой и ещё пуще бесился. Сажали в тюрьму, но Фёдор печь в тюрьме сломал и ушёл в трубу. А теперь вот в Петров день явился Фёдору во сне Аввакум, благословил его, и стал Фёдор снова целоумен.

Но самому Аввакуму суждено будет узнать о совершенном им чуде через девять лет. Пока же предстояло идти ему дорогами, не до конца пройденными Ерофеем Павловичем Хабаровым и Петром Ивановичем Бекетовым. На самый край русской земли идти...

Глава четвёртая

1

е держались цепи на протопопе Иване. Ещё когда в Симоновом монастыре сидел, стряхивал их Неронов, чтобы молиться не мешали. И потом, когда закованного везли в Спасокаменный монастырь на Кубенском озере, тоже снимал кандалы. Тряско в телеге, гремят цепи, отвлекают от молитвы.

В Спасокаменном монастыре, правда, от цепей освободили... Хоть и велел Никон: «Неронову быть в хлебне, муку сеять, ходить в чёрных службах», но не послушался патриарха архимандрит Александр.

– Страдальца видети сподобил меня Бог! – объявил он монастырской братии и велел поселить Неронова в келье и слугу дал.

В благодарность за заботу Иван Неронов помог наладить в монастыре единогласную службу, какая у него в Казанской церкви была...

Но не всем, не всем в монастыре новшество понравилось.

– Петь стали больше, вот и свечам расход увеличился... – сокрушался старец Варлаам. – Прогораем, отче Александре...

Архимандрит на брюзжание старца поначалу не обращал внимания, но когда, вопреки ожиданиям, не потекли пожертвования в монастырь после приобретения страдальца, холодноватей стал к Неронову. Не спешил уже исполнять советы, задумчив сделался.

– Пошто, святый отче, – укорял его Неронов, – ругательства творишь церкви?!

И до того допёк архимандрита, что не стерпел тот. Осерчав, схватил при всей братии Неронова за волосы и долго бил по дряблым щекам для вразумления. И в церковь запретил пускать. Не знать, чего бы ещё придумал, но летом 1655 года пришло распоряжение патриарха перевести Ивана Неронова в Кандалакшинский монастырь. Снова заковали в цепи и повезли.

В Вологде Неронов с протопопом Логгином виделся. Чтобы слёзы Логгина унять, стряхнул цепи Неронов и пошёл служить в Софийскую соборную церковь. После обедни произнёс там проповедь.

– Завелись новые еретики! – говорил он. – Мучат православных христиан!

И про Никона вспомнил Неронов в проповеди.

– Будет время и сам с Москвы поскочит! – предрёк. – Никем не гоним поскочит! Только Божьим изволением!

Затаив дыхание слушали вологжане пророчества опального протопопа. Знали в Вологде, что даром прорицать будущее наделён Неронов. Ещё при царе Михаиле предсказал гибель русской армии под Смоленском, долго уговаривал покойного государя не начинать войну, за то и был ещё тогда первый раз отправлен в ссылку. Когда, хватившись арестанта, прибежали стрельцы, Неронов уже закончил проповедь, народ благословлял. Благословения – и в Вологде, как и в Москве, в тот год мор стоял – многие просили, но отняли стрельцы Неронова у богомольцев. Тут же, возле церкви, снова заковали в железо. Не стал православных дивить Неронов, руками придерживал соскальзывающие цепи, уселся в тряскую телегу. Далеко до Вологды убрели провожавшие его православные. Шли, мешаясь с хмурыми стрельцами. За телегу подержаться, на которой страдальца за истинную веру везут, и то облегчение большое...

В Кандалакшском монастыре цепей с Неронова не снимали. 10 августа сам скинул с себя цепи протопоп. Разбудил детей своих духовных Алексея, Силу, Василия.

– Пошли... – сказал. – Пора, ребятушки...

Ещё сонных вывел на берег моря.

Только-только занимался рассвет. Отступала ночная тьма, открывая холодную даль студёного моря. На берегу сохли сети. Неуклюже горбился перевёрнутый баркас.

– Куды побредём-то, отче? – зевая и крестясь, спросил Сила.

– К Елеазару, на остров Анзерский, ребятушки, поплывём, – отвечал Неронов, кивая на баркас, затащенный далеко на берег.

– Батька... – сказал Алексей. – Тут и парусов-то две рогожки всего. Куды с такой снастью по морю ходить?

– Верно, отец... – поддержал его Василий. – Нешто в море пойдём? А как погода случится? А мы с рогожей вместо снасти доброй? Весел, и тех нет...

– Не ропщите на снасть, глупые... – остановил пререкания Неронов. – Не неволю вас. Баркас пособите на воду спустить. Один поплыву, коли не твёрдо на волю Божию упование ваше.

Напрасно слова эти говорил. И Алексей, и Сила, и Василий сердцами так прикипели к нему, что легче с жизнью было расстаться, чем с отцом духовным.

Вместе вышли в море.

И не пожалели. Многие чудеса видеть сподобились. Днём погоня, снаряженная с монастыря, рядом прошла и их не заметила. А к вечеру буря встала на море, понесло баркас по волнам – только на молитву и осталось надеяться. Два дня молились, не прерываясь, и неведомо, на каком уже свете, на берег, усыпанный валунами, баркас выкинуло. С моря волны стеною встают, с суши, со стороны монастыря, то ли монахи, то ли архангелы спешат. Лица – красоты неземной исполнены, в руках – пики грозные.

– Кто такие? – вопрошают.

Осенил себя двумя перстами Неронов.

– Православные... – сказал. – А вы откуль? Не из небесного ли воинства?

– Соловецкие иноки... – ответили воины. – У государя нашего Алексея Михайловича размирье со шведским королём вышло. Берег сторожим...

– Ишь ты! – сказал Неронов. – А я на Анзерский остров ладил попасть. К старцу Елеазару...

– У нас тоже старцы имеются... – утешили его монахи.

Игумен Илья с честью Ивана Неронова принял. Недавно с Москвы игумен вернулся. Тринадцать тысяч рублей серебром от монастыря царю на войну отвёз.

– На Москве-то с войной этой совсем серебра не стало... – рассказывал. – Медны деньги теперь делать будут. А я серебро всё свёз...

Покачал головою, вздыхая. Сказал, что велено от царя обучать монахов военному делу. Четыреста двадцать пять иноков под ружьё поставлено. Видно, со шведами воевать государь собирается. Патриарх-то советует ему казаков прямо на Стокгольм ихний направить.

Погоревав о разорении, которое Соловецкому монастырю несла война, рассказал игумен Илия и о Церковном Соборе, что проводил Никон в марте месяце.

– Антиохийский патриарх Макарий опять на Москву за милостыней приехавши. Не знаю, сколько насобирал, но Никону во всём поддакивает. Никон-то наш теперь великим государем, архиепископом Московским и всея Великия, Малые и Белые России и многих епархий, земли же и моря, сея земли патриархом величается... С Макарием он ещё на ровнях держится, зато сербскому патриарху Михаилу и патриархом зваться запретил. А нас, малых своих, и вообще не зрит, до того мы мелки перед ним стали.

Повествуя о московских новостях, несколько раз прерывался игумен, удаляясь в боковую келью, и, когда возвращался, слышно было, что пахнет от него вином.

– Грешен, отче Иоанне, грешен... – заметив взгляд Неронова, покаялся Илия. – Сам вижу, что грешен, а как с Москвы вернулся, не могу от пития отстать. Только подумаю, как Собором Никон с Макарием прокляли всех, творящих двумя перстами крестное знамение, так и не знаю, как жить оповадиться... Ладно мы, до седых лет доживши, лба перекрестить по-православному не умели. Дак они с побирушкой Макарием и святых отцов наших, чудотворцев Зосиму и Савватия, церковному проклятию предали... Как такое, отче Иоанне, в голову вместить?

Опустил голову Неронов. Страшную правду говорил игумен, страшно было и думать об этом.

Сколько времени так прошло?

Пал на колени захмелевший Илия.

– Страдальче! – простирая к Неронову руки, взмолился он. – Бием одолевай. Храбрый воине! Подвизайся...

– Полно, отче... – поднимая игумена, сказал протопоп. – Отдохни маленько. Бог милостлив. Всех зрит. И беззакония Никоновы видны Ему. Всё в Божией воле...

2

Три дня провёл в Соловецком монастыре Неронов. Молился у мощей святых чудотворцев Зосимы и Савватия, об одном просил святых чудотворцев – путь указать.

На третий день зван был Неронов от молитвы к старцу Мартирию. С первого дня просился Неронов к нему, но не принимал никого старец, немощен был. Сегодня позвал. Вошёл Неронов, как в ночь, в темноту кельи. Встал в дверях, молитву творя.

– Бегаешь, отче? – раздался из тьмы дребезжащий голос.

– Бегаю, святой отец... – ответил Неронов. – Душа изнемогает... Научи, что делать?

– А что тебе назначено, поп Иван, делать, тое и делай. Молись.

– Я молюсь, отче... Чудеса творятся, а на душе всё одно – тяжесть... С весны, как на Соборе прокляли, тоска встала. Словно сам на погибель иду и детей духовных туда волочу. Аввакума, сына моего духовного, уже на самый край земли загнали. Что творится, отче? Ведаешь?!

– Всё, Иоанн, должно совершиться, чему назначено совершиться, – ответил Мартирий. – Смирением Церковь Православная держится, а не гордыней. Возвращайся назад, в Москву.

– Туда и думано брести... – сказал Неронов и тут же увидел Мартирия. Совсем рядом, тяжело опираясь на посох, стоял старец. Белела в полутьме струящаяся по груди старца борода. – Думал Елеазара повидать, да к вам буря вынесла...

– Не пустил тебя Елеазар к себе... – сказал Мартирий. – Ступай в Москву, отче... А к Аввакуму твоему уже послан новый духовный отец. Когда надо будет, придёт к нему. Ступай с Богом...

На следующий день, простившись со своими чадами, оставшимися на Соловках, на монастырской ладье уплыл Неронов в Архангельск.

Всюду заставы стояли, посланные патриархом ловить его, но не держались цепи на Неронове, не загораживали путь никакие заставы... Сквозь заставы, сквозь дебри лесные, сквозь болота, затянутые мхом, к декабрьским холодам добрел до Москвы протопоп.

Притих, запустел после чумы город...

Пока чёрная смерть гуляла, многие посадские при живых ещё супругах в монастырь уходили. Теперь возвращались. Во дворах московских то и дело теперь чёрные клобуки мелькали. В тех же клобуках и на рынке за прилавками многие стояли...

И Неронова, когда на двор свой вошёл, тоже за монаха приняли. Бегавшая тут молодая баба вынесла из дома кусок хлеба и поднесла с поклоном.

– Возьми, старче!

– Храни Господи! – отвечал Неронов, принимая милостыню. – Чья будешь-то, милая?

– Дак Феофилактова жёнка... – отвечала баба.

– Вот как... – сказал Неронов, внимательно оглядывая сноху. Без него сын женился. Письмом благословение ему Неронов посылал. Ничего... Вроде справная баба была.

– Хозяин-то дома?

– Нету его, старче. Уехадчи по делам...

– А со свекровью каково живёшь? Ладишь?

– Померла она, странниче... – ответила невестка и заплакала. – Царствие ей Небесное!

Перекрестился и Неронов. Так, с куском хлеба, полученным на своём дворе в подаяние, и побрёл во дворец к Стефану Вонифатьевичу, другу старинному...

Невесёлая вышла встреча. Отошёл от дел Стефан Вонифатьевич, не пожелавший три года назад патриаршества искать. Основал у Красного холма монастырь во имя чудотворцев Зосимы и Савватия Соловецких и постригся там, приняв имя Савватия.

– Не могу больше в разорении Никоновом участвовать... – повинился он. – И против Собора церковного тоже идти не могу.

Повинился и Неронов, дивясь премудрости Господней. Эвон как вышло. От чудотворцев с Соловков ушёл и к ним же и пришёл на Москве.

– Прости, отче Савватий! – сказал. – Я на тебя за челобитные свои крепко сердце держал.

– Не моя вина в том, отче... – ответил бывший царский духовник. – Всё государю передал. Как он распорядился, не ведомо мне...

Не оправдывался Савватий. И будучи протопопом Стефаном, не в хитрословии силён был, а в простоте сердца. Что говорить о том? Все челобитные на патриарха теперь, не читая, государь своему другу собинному передаёт. Что тут поделаешь? На всё воля Божия...

– Что делать, протопоп, думаешь? – спросил Савватий.

– Указан мне путь теперь... – ответил Неронов. – Чудотворцами соловецкими указан. Тоже в монастырь, отче Савватий, пойду.

Кивнул, соглашаясь с ним, старец Савватий.

25 декабря 1655 года протопоп Иван Неронов принял в переяславском Даниловом монастыре постриг. Старцем Григорием стал он...

Весть об этом дошла до Соловков только 13 января. В тот же самый день, когда, причастившись Святых Таин, закончил свой земной путь святой Елеазар на Анзерском острове...

3

22 апреля, накануне Собора, Никон и помолиться не смог перед сном – так притомился. Весь день сидел с Арсеном, обдумывая обращение к Собору. Многое уже сделано было, настала пора нанести решительный удар по ослушникам. Самое время... Весь конец прошлого года дипломатические переговоры шли. Со шведами переговаривались и с поляками, с австрийцами и с датчанами. Туды-сюды всю зиму иезуиты шастали. Благоприятное время настало для России. Увязла Швеция в войне с Польшей. Боятся австрийцы усиления Швеции, хлопочут перед Алексеем Михайловичем, сулят, что и воевать не надо будет, поляки, как только Ян Казимир преставится, сами русского царя своим королём изберут. Самое время – в этом Никон твёрдо убеждён был – на шведов ударить. Слава Богу, Вильно, Ковно ещё в прошлом годе взяли. Теперь пора к морю выходить. Ригу брать надо. А казаков донских прямо на Стокгольм отправлять...

Скоро уже государю в поход выступать. Пора и Никону поспешать, чтоб к победе в войне победу над патриаршими ослушниками присовокупить.

Отвлекаясь от Арсеновых умствований, поглядывал Никон на новый белый клобук с вышитым на нём золотом и жемчугом херувимом. Теплел суровый взгляд патриарха. Красивее и строже был шитый по греческим образцам патриарший клобук, чем тот, вязанный из шерсти, с меховой опушкой, что носили доселе московские патриархи.

Нет! Глупство говорят шепотники злые, будто патриарх на украшения падок. Не себя украшает он. Церковь Русскую Православную, которая выровнявшись обрядами с другими восточными церквями, центром православного мира станет. Во главе с ним, Никоном, – патриархом земли и морей сея земли.

Сладкими были эти мечтания, рассеянно кивал Никон Арсену, толковавшему, что не надо бы, осуждая двоеперстие, на решение Константинопольского Собора ссылаться. Не приравнивал Собор двоеперстие к армянскому перстосложению, не запрещал его, предоставив Русской Церкви самой сделать выбор между греческим троеперстием и своим двоеперстием.

– Константинопольский Собор рассуждал, что и то и другое сложение перстов право, если соединяется с полнотою учения.

– Славинецкому, кажись, сказано было перевести деяния Собора... – нахмурился Никон. – Нетто он и перевёл так?

– Нет! – сказал Арсен, потупив глаза. – Опустил это место как путаное.

– И добро сделал... – сказал Никон. – Ни к чему на чужую мельницу воду лить. А попрошайка тогда чего говорит, будто запрещено двоеперстие было?

Ответил Арсен, что не ему, ничтожному, рассуждать о патриархе Антиохийском Макарии, но по всему видно, что и в руках не держал святейший деяний Константинопольского Собора.

– Врёт, значит?

– Не ведаю... – сказал Арсен. – Его племянник, дьякон Алипий, сказывал мне, что они всяко угодить готовы, лишь бы милостыни побольше собрать.

– Так и говорил?!

– Воистину так, святейший!

Покачал головой Никон. Вот уж действительно не патриархи, а нищеброды вселенские. Хотя, может, так и умышлено у Господа. Такие патриархи Никону и потребны сейчас для его великого замысла воссоединения под его властью всех православных церквей.

– А образованный-то народ имеется там? – спросил он у Арсена. – Или все иерархи за деньги себе святительство покупают?

– Есть... – ответил Арсен. – Вот Паисий Лигарид, митрополит Газский. Я уже поминал его имя... Иерусалимский патриарх прогнал его за учёность, дак он в Москву просится теперь.

– Надо звать! – сказал Никон. – Мне и Суханов про него сказывал. Пиши, Арсен, по-греческу.

Откинувшись на спинку кресла, прикрыл глаза. Задумался. Осенил себя крестным знамением, потом продиктовал:

«Слышахом о любомудрии твоём от монаха Арсения и яко желавши видети нас, великого государя. Тем и мы тебе, яко чадо наше по духу возлюбленное с любовию прияти хощем, точию приём сия наша письмена, к царствующему граду Москве путешествовати усердствуй».

– Написал? – открывая глаза, спросил Никон.

– Написал, святейший...

– Добро тогда. Так чего на Соборе толковать, коли про константинопольские деяния не поминать... В ум, Арсен, не возьму.

– Лепей будет, святейший, на Феодоритово послание сослаться, – почтительно сказал Арсен. – Дескать, с него и началась двоеперстная ересь. Там неправо писано, что соединением великого перста с двумя малыми исповедуется таинство Пресвятыя Троицы, а соединением указательного и среднего – таинство воплощения...

Кивнул Никон.

– Попрошайка пусть тоже слово скажет... – сказал он. – В церкви Чудова монастыря Макарий добро сказание о святом Мелетии толковал... Письменно пускай проклятие на двоеперстников изложит.

– Взята, святейший, бумага такая у него...

Уже ближе к ночи отпустил Никон Арсена. Сам же долго не ложился. Смотрел на новый клобук, думал. Может, и прав Константинопольский Собор был. И так и этак креститься можно. Не в том дело, как персты складывать, а в том, чтобы патриаршей воле подчинялись без оговорок, в том, чтобы единство не нарушалось церковное!

Долго об этом Никон думал.

Не помолившись, лёг – до того от мыслей своих устал.

Ночью мачеха давно позабытая приснилась... Снова мал и бессилен был Никитка, снова мачеха била его, морила голодом, снова хотела в печи сжечь, куда Никитка погреться залез. Увидела мальчонку там, но вид сделала, что не заметила, поскорее поленьями печь заложила. Лучину, торопясь, зажгла. Тогда, Никиткой будучи, Никон поленья горящие ногами из печи вытолкал, выскочил, убег на улицу, чтобы в снегу тлеющую одежду затушить. Теперь не то было. И поленья вроде вытолкал, а вылезти из печи не может. Застрял грузным телом, поскольку уже не Никиткой был, а собою нынешним. И страшно так сделалось, когда осознал, что не будет исхода из печи огненной. Проснулся.

И долго ещё лежал в темноте, слушая, как сердце бухает, и не мог понять – выбрался из печи или нет. Жарко было. Лебяжьим, огненным пухом жгли одеяла. Потом разглядел в темноте щёлочку света – то лампада под образами светилась. Сполз с постели. На колени перед иконами встал. Молился, пока к заутрене не зазвонили колокола.

Слава Богу, новый день начинался.

Сурово и грозно прозвучали на Соборе слова Никона:

– Аще кто отсели, ведый, не повинится творити крестное изображение на лице своём, яко святая восточная Церковь прияла и яко ныне четыре вселенские патриархи, со всеми сущими под ними христианы творят, и яко у нас, до напечатания слова Феодоритова, прежде православные творили... – гремел его голос, – отлучается тот от Церкве вкупе с писанием Феодоритовым...

Страшные были произнесены слова...

Тихо стало в Крестовой палате, так что слышно было, как звенит на улице весенняя капель. Но это на улице. Здесь же зима стояла. Многие из собравшихся в Крестовой палате не хуже Арсена знали, что двумя перстами крестились на Руси задолго до внесения в Псалтирь слова Феодорита. От крещения Руси, от равноапостольного князя Владимира творили так крестное знамение. Но молчали. Тяжело было против вселенских патриархов, подтвердивших Никонову ложь, идти. Ещё страшнее идти против Никона.

Тучка какая-то вдруг набежала на весеннее солнце. И сразу сумрачно – после яркого света – стало в Крестовой палате. Словно встала здесь тень сожжённого Никоном на Новгородчине епископа Павла Коломенского. Легла эта тень на лица митрополитов и архиепископов. Бледно-серыми сделались они, как у мертвецов.

Но пробежало облачко в небесной синеве, снова засияло в Крестовой палате солнце, отступила скорбная тень мученика Павла.

Поднялся Антиохийский патриарх Макарий, озабоченный только, как утверждал его племянник дьякон Алипий, своими барышами, и возгласил, сложив три перста:

– Сими тремя великими персты всякому православному христианину подобает изображать крестное знамение, а иже кто по Феодоритову писанию и ложному преданию творит, той проклят есть!

И поднялся униженный Никоном сербский патриарх Гавриил и повторил проклятие. И Никейский митрополит Геронтий... И русские митрополиты тоже, один за другим, повторяли проклятие...

Мало кто из присутствующих на Соборе догадывался тогда, что открывается самая прискорбная глава в истории Русской Православной Церкви... И никто не знал, как долго придётся отмаливать русским святым страшный грех, в который ввергли сейчас нашу Церковь её вселенские учители.

Больше чем на месяц затянулся Собор. И вот надет был на Никона греческий белый клобук.

– Батюшка, добро... – похвалил Алексей Михайлович, возложив на патриарха клобук и камилавку. И засияло лицо Никона. Знал он, что к лицу ему будет новый убор.

Ещё персонально прокляли на Соборе Ивана Неронова. Но это когда уже выехал государь из Москвы...