Текст книги "Русская поэзия XVIII века"

Автор книги: Николай Карамзин

Шутка – главная стилистическая особенность новой поэзии Державина, его обновленной оды. Позже он поставит себе в заслугу создание «забавного русского слога». Именно этот «забавный слог» помогал Державину раскрывать во всем, о чем он писал, свою личность. Шутка выявляла склад ума, манеру понимать вещи, взгляд на мир, свойственный поэту Державину как неповторимой индивидуальности русского человека.

Первые три обновленные оды, напечатанные анонимно, были замечены только любителями поэзии. В 1782 году Державин пишет оду «Фелица». Напечатанная в начале следующего года, она стала литературной сенсацией, этапом не только в истории оды, но и русской поэзии. По жанру это была как бы типичная похвальная ода. Еще один никому не известный поэт хвалил Екатерину, но «хвала» оказалась неслыханно дерзкой, не традиционной, и не она, а что-то другое оказалось содержанием оды, и это «другое» вылилось в совершенно новую форму.

Восприятию и пониманию новаторства оды «Фелица» способствовала и литературная атмосфера: похвальная ода усилиями Петрова, Кострова и других одописцев дошла до крайней степени падения, она удовлетворяла только вкусам венценосного заказчика. Всеобщее недовольство похвальной одой отлично выражено Княжниным:

 
Я ведаю, что дерзки оды,
Которы вышли уж из моды,
Весьма способны докучать.
Они всегда Екатерину,
За рифмой без ума гонясь,
Уподобляли райску крину;
И, в чин пророков становясь,
Вещая с богом, будто с братом,
Без опасения пером
В своей взаймы восторге взятом
Вселенну становя вверх дном,
Отсель в страны, богаты златом,
Пускали свой бумажный гром.
 

Державин в «Фелице» создает не официальный, условный и отвлеченно-парадный образ «монарха», а рисует тепло и сердечно портрет реального человека – императрицу Екатерину Алексеевну, со свойственными ей как личности привычками, занятиями, бытом; он славит Екатерину, но похвала его не традиционна – она выражает личные симпатии поэта. В оде появляется образ автора – по сути он изображал не столько Екатерину, сколько свое отношение к ней, свое чувство восхищения ее личностью, свои надежды на нее как на просвещенного монарха. Это личное отношение проявляется и к ее придворным – они не очень ему нравятся, он смеется над их пороками и слабостями, в оду вторгается сатира. По законам классицизма недопустимо смешение жанров – быт и сатира не могли появляться в высоком жанре оды. Но Державин и не соединяет сатиру и оду, он преодолевает жанровость. И его обновленная ода только формально может быть отнесена к этому жанру, поэт пишет просто стихи, в которых свободно говорит обо всем, что подсказывает ему его личный опыт.

Воззрения Державина на человека с наибольшей полнотой и поэтической дерзостью воплощены в философской оде «Бог». Поэт был религиозным человеком, и потому в оде нашли свое выражение его идеалистические воззрения на устройство мира, вера в бога-творца. Но в оде утверждалась и смелая мысль: человек хотя и является «созданием создателя», но величием своим он равен богу. Державинский герой не покорный «раб божий», но смело думающий и рассуждающий человек, с гордостью осознающий свое величие, могущество человеческого ума, достоинство независимой личности.

Державин был далек от передового общественного движения эпохи, – «возмутители», «бунтовщики», кто бы они ни были, мужики или дворяне, раз они выступали против самодержавно-крепостнического строя, – его враги. Враждебно он отнесся и к французской революции. Но Державин был сыном своего века, и просветительская идеология наложила свою печать на ого мировоззрение. Просветительское представление о человеке как гражданине и патриоте, чье достоинство определяется не сословной принадлежностью, а делами, общеполезной деятельностью на благо родины, составляло основу общественных и философских воззрений Державина-поэта. Считая законным существовавший в России социально-политический режим, поэт, в сущности, никогда идеологически не защищал этот режим своим творчеством.

Державин славил человека, когда он того заслуживал. Оттого героями его стихов были или Суворов («На взятие Измаила», «На победы в Италии», «На переход Альпийских гор», «Снигирь»), или солдат-герой, или Румянцев («Водопад»), или простая крестьянская девушка («Русские девушки»). Он славил дела человека, а не знатность, не породу.

Рисуя своих героев, Державин стремился раскрыть биографические черты их индивидуального характера. Но это не всегда удавалось. Нередко классицистическая эстетика оказывала сильное влияние, и тогда герои выступали в своем парадном величии, риторика вторгалась в оду.

Полная художественная победа была одержана поэтом в раскрытии своей личности. Поэзия Державина глубоко автобиографична. Автобиографизм явился величайшим открытием русской поэзии XVIII века. Оно было сделано до Карамзина и на иной философской основе, поскольку Державину чужд субъективизм. Державин изображал себя как объективного человека во всем многообразии связей с действительным миром, как реальный характер, живущий полной, сложной и духовно интенсивной жизнью, как личность, обуреваемую различными страстями. Стихи Державина запечатлели обаятельный мир души русского человека, гражданина и патриота. Белинский, поняв это открытие поэта, писал: «В них видна практическая философия ума русского; посему главное отличительное их свойство есть народность, народность, состоящая не в подборе мужицких слов или в насильственной подделке под лад песен и сказок, но в сгибе ума русского, в русском образе взгляда на вещи. В сем отношении Державин народен в высочайшей степени».

Как только на мир стала смотреть духовно богатая личность, так оказалось возможным запечатлеть в стихах реальность, конкретность окружающей ее природы как части объективного мира. Именно Державин открыл красоту и поэзию русской природы. В его стихах она утратила традиционный для классицизма условно-номенклатурный характер, перестала быть перечнем основных типологических признаков весны, лета, зимы или осени. Природа у Державина впервые предстала перед читателем в своей реальной красоте и богатстве красок как природа русского севера, с своими особенностями, чертами и приметами, тонко подмеченными человеком, восхищенным красотой мира. Пейзажная лирика XIX века – богатое и прекрасное явление русской поэзии. Основоположником этой традиции был Державин.

11

Важнейшей вехой в развитии одического жанра явилась ода «Вольность» Радищева. Поэзия привлекала внимание Радищева в течение всей его жизни. Знаток западноевропейской и русской поэзии, он выступил историком последней, написав первый научный очерк о Ломоносове-поэте, определив его место в русской литературе; ее теоретиком – разработав вопросы метрики, рифмы, поэтического мастерства. Известный автор революционной книги «Путешествие из Петербурга в Москву» был и поэтом. Юношеские опыты, относящиеся к 1770-м годам, до нас не дошли. Первое, самое главное в его поэтическом наследии стихотворение – ода «Вольность» – относится к 1781–1783 годам. Писал стихи Радищев и в ссылке – в Сибири и Немцове. В последние годы жизни он работал над поэмами «Песни исторические», «Бова», «Песни, петые на состязаниях».

Поэтическое наследие Радищева количественно не велико, но вклад Радищева-поэта огромен: он – зачинатель русской революционной поэзии, ее основоположник. Для Радищева писатель не только патриот, но и революционер, «прорицатель вольности», и потому, следовательно, политический деятель, участник освободительного движения. Вот почему он избирает новые темы – вольность, преступления самодержавия, право народа завоевать насильственно отнятую у него свободу. Какой для этого следовало избрать жанр? Высокое в классицизме определялось в конечном счете сословной идеологией – все то, что было посвящено богу и царю. Потому и писались оды духовные и похвальные. Ломоносов и Державин преодолели жанр похвальной оды и создали новый тип гражданского стихотворения, воспев мощь России и ее народа и величие человека. Опираясь на эти достижения, Радищев пошел дальше.

Рабство подавляет человека. Свобода же воодушевляет его, поднимает к новой, высокой жизни. «Известно, что человек существо свободное, поелику одарено умом, разумом и свободною волею; что свобода его состоит в избрании лучшего, что сие лучшее познает он и избирает посредством разума, постигает пособием ума и стремится всегда к прекрасному, величественному, высокому».

Следовательно, только свобода поднимает человека к «прекрасному и величественному», только в борьбе за свободу человек раскрывает свое природное величие и утверждает себя как личность. Этот строй духовной жизни человека и должен был определять стиль революционной, совершенно по-новому высокой поэзии.

«Вольность» Радищев назвал одой, коренным образом изменив содержание традиционного жанра, его тему, стиль и композицию. Стихотворение это – произведение огромного философского и политического содержания, в нем изложена концепция народной революции, приветствовался американский народ, завоевавший в революционной борьбе свободу от колониального рабства англичан, утверждалась мысль о равенстве людей и их праве силой вернуть свою свободу. Так русская революционная мысль впервые была высказана поэтическим словом.

Ода начиналась гимном Вольности. Вольность – «бесценный дар» человека, «источник всех великих дел». Что же является «препоной свободе?». Законы, созданные самодержавием и освященные церковью согласно которым у народа отняли свободу и повергли его в дикое рабство. Народ, утверждает Радищев, имеет право восстать против угнетателей, выступить против монарха. В центре оды оказывается восстание народа и суд над самодержцем-«злодеем». В этом проявилось не только высокое мужество поэта-революционера Радищева, но и его поразительная смелость поэта. Освященная давней традицией, хвала монарху была главной темой оды. Даже Ломоносов в своей реформированной оде сохранял эту хвалу, хотя и решительно перестроив оду, превратил ее в наказ царям. А Радищев дерзновенно и с диким вдохновением описал в оде (!!!), как восставшие, «сковав сторучно исполина», влекут его «к престолу, где народ воссел». И начинается суд над царем-мучителем, царем-злодеем:

 
Преступник власти, мною данной!
Вещай, злодей, мною венчанный,
Против меня восстать как смел?
 

Речь народа-судьи завершалась приговором:

 
Злодей, злодеев всех лютейший!
Превзыде зло твою главу.
Преступник, изо всех первейший!
Предстань, на суд тебя зову!
………………………………………….
В меня дерзнул острить ты жало!
Единой смерти за то мало —
Умри! умри же ты стократ!
 

Во второй половине оды Радищев рассказывает о созидательной деятельности победившего народа. Ода завершается вдохновенным пророчеством о будущей победе русской революции. Историзм помог Радищеву понять, что в современных ему условиях победа еще невозможна: «…но не пришла еще година, не совершилися судьбы». В «Путешествии из Петербурга в Москву», где впервые была опубликована большая часть оды «Вольность», эта мысль была уточнена – революция будет: «Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие».

Новое содержание оды «Вольность» требовало выработки новой лексики и нового стиля. Прежде всего возникала необходимость создания новой политической терминологии, определения содержания вводимых им слов, понятии и терминов. Так, например, термин «вольность» до Радищева употреблялся в дворянской и правительственной литературе, причем он совсем не связывался с понятием политической и социальной свободы крепостного народа. Наоборот, слово «вольность» выражало дорогие дворянскому сердцу «вечные» его права (см., например, указ Петра III «О вольности дворянской»). Это типичный пример навязывания словам общенародного языка значения, угодного господствующему классу. Воля, вольность – заветные слова русского народа, выражающие его мечту, его идеал жизни, его надежды; они всегда значили или свободу от плена, или свободу от какой-либо зависимости, а после утверждения крепостного права – свободу от крепости, рабства. Именно в таком значении это слово прозвучало в дни Пугачевского восстания. Это слово, опаленное пожаром восстания, исполненное истинных народных чаяний, запечатлевшее вековую мечту миллионов угнетенных, и ввел Радищев в литературу. Именно после Радищева слово «вольность» окончательно и навсегда утвердилось в русской литературе как призыв к революции, к разрушению самодержавного строя, к уничтожению крепостничества.

Чтобы убедить читателя в праве народа судить царя, надо было не только политически сформулировать вину самодержца, но и поэтически снизить образ царя. Так появился в оде дерзновенный эпитет – «злодей», а потом усиленное – «злодей злодеев всех лютейший». Словари запечатлели значение этого слова в ту эпоху – враг, недруг, законопреступник, человек, подверженный тяжким порокам. На первый взгляд никакого нового значения слово «злодей» в радищевской оде не приобрело. Оно употреблялось поэтом в значении – «законопреступник», нарушитель законов. Изменился только адресат – в практике литературного языка эпохи «злодеем» именовался восставший против самодержавной власти человек (так в манифестах Екатерины назывался Пугачев), а Радищев «злодеем» называет царя, нарушившего законы, созданные народом. Как видим, возможность такого нового, измененного применения слова «злодей» обуславливалось революционными убеждениями Радищева. Для него не монарх, а народ – творец законов. Следовательно, если царь их не соблюдает и употребляет их против народа, то он законопреступник, «злодей». В таком значении словосочетание «царь-злодей» и было закреплено в русском освободительном движении, в русской вольнолюбивой поэзии (см., например, оду «Вольность» Пушкина). До Радищева слово «злодей» такого значения не имело.

Изображая суд народа над царем, описывая восстание угнетенных, победу свободы, Радищев ни разу в оде «Вольность» не употребил слова «революция». Вместо него мы встречаем другое слово – «мщение». «Се право мщенное природы» – так называет Радищев борьбу народа с самодержавием, в «Путешествии» он назовет «мщением» Пугачевское восстание. Будущая победа вольности в России тоже произойдет вследствие того, что народы «себя отомстят». Слово «революция» в ту эпоху не получило распространения. Потому термином «мщение» Радищев стремился подчеркнуть справедливое, исторически закономерное право угнетенных силой оружия вернуть отнятую у них свободу. Слово «мщение» выступало в ряду других синонимов – «возмущение», «восстание», «перемена», но всегда Радищев подразумевает одно – революцию, вооруженную борьбу народа за свои права, за вольность.

Разработана Радищевым и поэтическая терминология для обозначения понятий – революционер, борец за свободу. Такого человека он называет «мстителем», «вождем», «великим мужем», «прорицателем вольности», чье вдохновенное слово собирает «бранную рать», вооружает «надеждой» народ, и увлекает его на мщение – революцию. Именно эта новая поэтическая лексика помогла Радищеву выразить и запечатлеть свою личность в революционных стихах. Ода «Вольность» автобиографична, в этом плане Радищев выступил наследником Ломоносова и Державина. Но совершенно новым, небывалым предстало перед русскими людьми «тайное тайных» души лирического героя оды.

Ненавистник рабства, свободолюбец, он жил единой жизнью с окружающим миром, его взор поэта и мыслителя прорывал «завесу времени, от очей наших будущее скрывающую». Он печалился, и это была скорбь патриота, видевшего «в отечестве своем драгом» ненавистные самодержавие и рабство. Он мечтал, и это была мечта о революции в России, о победе народа, о «дне избраннейшем всех дней». Всей жизнью своей, революционной работой, вольнолюбивыми стихами он приближал этот день. И высшей наградой ему будет благодарная память потомков. Пусть юноша, которому суждено будет жить в этом далеком будущем, придя на его могилу, скажет:

 
Под игом власти, сей рожденный,
Нося оковы позлащенны,
Нам вольность первый прорицал.
 

Лирическая стихия оды находила свое выражение в особо подобранной лексике, где ведущее место занимали славянизмы и древнеруссизмы. Наполненные новым содержанием, они принимали новые оттенки, становились способными раскрывать новое, небывало высокое чувство революционера. Особо важную роль при этом в стиле оды «Вольность» играли библеизмы – славянские слова псалмов, входивших в Библию, характерные для псалмов фразеологические единицы («вдовиц и сирых», «бог сил», «благ податель» и т. д.).

Еще знаменательнее использование образов и мотивов псалмов. Прежде всего в псалмах Радищева привлекает мотив суда над царями. Многие псалмы рассказывают о «расправе» бога над «нечестивыми», «лукавыми» царями. Псалтырь была широко распространенной книгой, по ней учились читать. Радищев-революционер, первый в России писавший о нраве народа судить царя-преступника, совершенно сознательно обращался к псалмам. Призывая народ к смелому и дерзкому действию, Радищев как бы говорил: ничего исключительного, необыкновенного в суде над царем нет, царь такой же человек. Он может совершить преступление и за это должен быть судим. Так, по свидетельству псалмов, бог судил царей, теперь народ может судить царя-преступника.

Мысль использовать для оды мотив божьего суда над монархом, развернутый в псалмах, несомненно была подсказана Радищеву жанром духовной оды – поэтическими переводами псалмов. Переводами занимались многие поэты. Особенных успехов добились Ломоносов, Сумароков (переводивший больше всех) и Державин. Ломоносов, пожалуй, первым понял возможность превратить перевод псалма в гражданское стихотворение. С особой яркостью эта тенденция проявилась у Державина. В 1780 году его перевод 81 псалма («Властителям и судиям») стал крупным событием – в нем поэт сформулировал свои гражданские идеалы, свою политическую программу. Опираясь на текст псалма, Державин создал гневное стихотворение, в котором от имени бога судил недостойного монарха. Библеизмы передавали обличительную страстную интонацию поэта-гражданина, окрашивали его речь необычной по выразительности эмоциональной силой. Власти мгновенно поняли силу этого перевода, и он был вырезан из журнала, в котором был напечатан.

Опираясь на эту традицию, Радищев смело использовал библеизмы для выражения революционного содержания своей оды «Вольность», для раскрытия чувств поэта – прорицателя вольности.

Найдя новые слова для выражения своих революционных идей, создав новые термины и понятия, придав новые оттенки и значения старым словам, широко и смело используя славянизмы, древнеруссизмы и библеизмы, Радищев надолго определил терминологию русской вольнолюбимой поэзии, ее стиль. Карамзин и другие сентименталисты выработали поэтический язык для выражения чувств частного человека, «жизни его сердца». Введенная ими лексика для передачи «чувствований» была воспринята Жуковским и Батюшковым, оказала влияние на лирику Пушкина-лицеиста. Радищев как основоположник революционной поэзии создал и во многом определил поэтическую терминологию для выражения революционных идей, и вслед ему пошли Гнедич, Пушкин, декабристы – Рылеев, Раевский и другие.

12

В иерархии жанров классицизма эпическая поэма занимала особо почетное место. Ее образцом была объявлена «Илиада» Гомера. Создание новой эпической поэмы должно было свидетельствовать о зрелости и высоте поэтической культуры данного национального классицизма. Но отличное знание как поэмы Гомера, так и сформулированных правил написания новой поэмы не приносило желаемого результата. Французский классицизм, например, добившийся громадных художественных успехов в разных жанрах, эпической поэмы не создал. В 1728 году Вольтер написал поэму «Генриада», которая сначала принесла ему шумный успех и славу, по потомками переоценена и забыта.

Эпос Древней Греции был посвящен мифологическим героям и богам, эпическое обуславливалось мифологическим сознанием и восприятием мира. Писать эпическую поэму в новое время, следуя античным образцам, было невозможно. Важным нововведением Вольтера был отказ от мифологии и избрание для поэмы сюжета из героической истории своей страны. Складывался иной тип поэмы; хотя обязательное следование образцу в принципе сохранялось – в поэме появлялись сверхъестественные силы, аллегорические образы (Истина, Раздор, Любовь, Фанатизм и др.). Изменен был и образец для подражания: не «Илиада», а «Энеида» римского поэта Вергилия.

Для русского классицизма характерно было стремление уже на первом этапе своего существования решить проблему создания своей эпической поэмы. Кантемир и Ломоносов первыми приступили к отважному труду. Сторонники петровских реформ, они естественно избрали героем своих поэм Петра I. Кантемир писал «Петриду», Ломоносов – «Петра Великого». Дела и жизнь Петра как бы сами просились в героическую поэму. Руководствуясь правилами, каждый поэт самоотверженно работал над поэмой и каждый потерпел неудачу – поэмы не удалось завершить, они были брошены на первых песнях.

Причины неудач талантливых поэтов знаменательны и поучительны – они предопределены эстетическим кодексом классицизма. Исторически несостоятельной была прежде всего сама идея возрождения эпической поэмы. Героические события национальной истории требовали иных жанров. В свое время Маркс указывал, что «с появлением печатного станка» исчезли «сказания, песни и музы, а тем самым и необходимые предпосылки эпической поэзии» [3]3
  К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 12, стр. 737.


[Закрыть].

Классицизм, согласившийся заменить мифологический сюжет историческим, в то же время своими правилами не давал возможности поэтам запечатлеть реальный, подлинно исторический облик героя. Его эстетический кодекс все конкретное, индивидуальное, неповторимое в историческом деятеле приводил к единому знаменателю – отвлеченному, обобщенному образу абстрактного героя. Потому-то Петр в поэме Кантемира – это аллегорическая фигура человека, воплотившая в себе «мудрость, мужество к случаю // Злу и благополучну, осторожность сильну, // Любовь, попечение, приятность умильну, // Правдивого судию, царя домостройна, // Друга верна, воина, всех лавров достойна».

Ломоносов, предупредив, что в поэме речь пойдет о «невымышленных богах», но об «истинных делах, великом труде Петрове», все же был вынужден «петь», а не изображать, создавать условный образ «монарха», «отца россиян»), «такого человека, каков во всех странах неслышан был до века». «Неслыханное» же в поэме выступало не как индивидуальные особенности личности Петра, не как своеобразие его характера, ума, действий и поступков, но как номенклатурный перечень общих добродетелей и поступков.

Неудачи Кантемира и Ломоносова не остановили Хераскова, и он несколько десятилетий спустя попытался все же создать русскую эпическую поэму. После многолетних трудов он наконец издал в 1779 году «Россиаду». Согласно правилам в поэме изображалось важное событие отечественной истории. Херасков воспел взятие Иваном Грозным Казани. Это событие поэт рассматривал как победоносное завершение великой борьбы России с татарским игом. Поэма, повествовавшая о подвигах русских людей, об их самоотверженной борьбе с татарскими поработителями, запечатлела патриотическое чувство любви русского поэта к родине.

В соответствии с образцами в поэме было двенадцать песен, написана она александрийским стихом и начиналась традиционным зачином: «Пою от варваров Россию свобожденну». Наряду с реальными людьми в поэме действовали потусторонние силы: бог, ангелы, святые, языческие боги, чародеи, которые вмешивались в дела, определяли судьбы людей. В соответствии с традицией значительное место в поэме занимает любовный сюжет. Следуя образцам, Херасков широко заимствовал и многие описания (очарованный лес, сцены ада и т. д.) из «Освобожденного Иерусалима» Тассо, «Энеиды» Вергилия, «Генриады» Вольтера.

Выбор эпохи и основных исторических героев определился политическими убеждениями автора. Дворянский идеолог и монархист, Херасков делает Ивана IV идеальным царем. Но в то же время он выдвигает в герои и вельмож. Мудрый монарх, по Хераскову, всегда опирается на вельмож, на аристократов, слушается их советов. Оттого поэт защищает Курбского, отстаивавшего право дворян быть в оппозиции к монарху.

«Россиада» была восторженно встречена литературными друзьями Хераскова, объявлена ими образцовым сочинением. Но читательским успехом поэма не пользовалась. Она вышла из печати в пору, когда широкий читатель с бóльшим интересом относился к прозе, к роману, сатирическим жанрам, наиболее связанным с знакомой русской жизнью, к комедиям и слезным драмам, к лирической поэзии. Осилить огромную по размеру, громоздкую по построению, наполненную малопонятными и наивными чудесами и условностями поэму было очень трудно.

Честь создания русской эпической поэмы как произведения, венчающего здание русского классицизма, принадлежит Хераскову. Но у нее не было будущего, она даже не принесла славы своему создателю. «Россиада» оказывалась памятником великого труда поэта, верного принципам литературного направления, которое уже прошло зенит своего развития.

13

Первые элегии в русской поэзии появились в 1735 году и принадлежали они нововводителю Тредиаковскому. Он же определил этот жанр как «стих плачевный и печальный», указав на необходимость различия двух главных его мотивов – смерть близкого человека и «важные» любовные переживания; и тот и другой изображаются поэтом «всегда плачевною и печальною речью». В 1747 году в «Эпистоле о стихотворстве» Сумароков, определяя каноны элегии, сузил тематику элегии, сведя ее к воспеванию только «любовных горестей».

Призыв воспевать «любовны узы плачевным голосом» не был услышан поэтами. Да и сам Сумароков долгие годы не писал элегий. Перелом в истории этого жанра наступил в 1759 году, когда автор «Эпистолы» написал цикл элегий. Вслед за ним выступили Херасков, Попов и другие поэты. 1760-е годы (до 1772) – это годы расцвета «плачевных стихов» (в печати появилось более ста элегий) и одновременно их кризиса – к концу десятилетия уже явно обнаружилась исчерпанность жанра. В последние тридцать лет века талантливые поэты разных направлений уже не писали элегий. Элегия исчезла из поэзии (около десятка элегий, напечатанных в журналах, эпигонских по своей сути, в счет не идут). Любовное печальное чувство нашло свое выражение в песне, затем в анакреонтической оде. Возрождение элегии произошло лишь в начале XIX века на иной, романтической, основе.

В чем причина такой краткой жизни элегии XVIII века – жанра, который в первые десятилетия нового столетия открывал громадные возможности выражения духовного богатства личности многих поэтов, позволял им создавать неувядаемые шедевры русской лирики (Жуковский, Батюшков, Пушкин, Баратынский, Лермонтов)? Ответ на этот вопрос следует искать в самой философско-эстетической системе классицизма. Именно судьба элегии с особой наглядностью отражает противоречивость нормативной поэтики.

Буало включил элегию в свое «Поэтическое искусство». Определяя особенности и черты этого жанра, он опирался на опыт великих элегиков античности – Овидия и Тибулла. Но опыт авторов глубоко личных элегий приходил в противоречие с эстетическим кодексом классицизма, искусства антииндивидуалистического, которое не допускало, чтобы лирические жанры стали зеркалом души поэта. Потому практически выполнить рекомендации Буало было невозможно. И не случайно французский классицизм не создал образца элегии – им по-прежнему оставались элегии Овидия и Тибулла.

Сумароков попробовал выйти из тупика все тем же путем: созданием образца элегии, содержанием которой объявлялись жалобы героя, рассказ о тех чувствах, которые должны испытывать действующие лица стихотворения в заданных ситуациях – разлука, неразделенная или несчастная любовь. В «Эпистоле» Сумароков писал: «Любовник в сих стихах стенанье возвещает». Подобные «возвещанья» были своеобразным внутренним монологом. Но этот монолог произносил сумароковский человек вообще, герой, лишенный индивидуальных черт. Он функционален – ему определена роль «плачущего любовника» Элегия оказывалась моделью заданных чувств. Сумароков не выражает «непритворные чувства», но учит чувствовать, создает образцы любовных страданий. Модель и запечатлела не интимные переживания личности, а науку чувствования. Отсюда холодность и риторичность речи героя, заданность ситуаций и должных, положенных в данном случае переживаний. Элегия, созданная Сумароковым и его последователями, очищена от всего индивидуального, конкретного, сложного. Герои («он» и «она») не имеют имен, в элегии нет описания места и обстоятельств события, не указываются причины разлуки, не называются препятствия и т. д.

Лишенная возможности развиваться (так как не могла наполняться, в силу своей безличности, живым, всегда индивидуально-конкретным чувством). созданная модель могла лишь повторяться. Поскольку не было «живых слов любви», элегию заполнили штампы – одни и те же мотивы и сюжетные ситуации, одни и те же слова о заранее заданных «стенаниях». Задан был и размер – элегии Сумароков писал александрийским стихом (шестистопным ямбом).

Потребность же в поэтическом выражении духовной жизни личности стала проявляться все с большей остротой. И тогда то, что не оказалась способной выполнить элегия, стала выполнять песня. Жанровые возможности песни были более широкими: она могла быть печальной и веселой, шуточной и сатирической, военной и застольной, в ней рассказывалось о любви – счастливой и несчастной, об изменах и разлуках, о горе молодой женщины, выданной замуж за нелюбимого, и т. д. Песня оказывалась способной перенять функцию элегии в выражении любовных чувств и не быть скованной декретированными признаками жанра – тематическими и ритмическими. Первым это понял Сумароков, который начал писать песни раньше элегий. В своей «Эпистоле» он требовал от пишущих песни и не только «ясного», «приятного» и простого слога, лишенного «витийств», но и, главное, чтоб в песне торжествовала страсть, а не разум: «чтоб ум в нем (слоге) был сокрыт и говорила страсть; // Не он над ним большой – имеет сердце власть». Этому предписанию следовал сам поэт, когда писал песни (им написано более ста песен).

Естественно, что и песни Сумарокова были лишены глубоко личного, автобиографического начала. Характерный пример: драма, пережитая поэтом (после смерти жены он полюбил свою крепостную и, бросив вызов дворянскому обществу и родственникам, женился на ней, за что подвергся ожесточенным нападкам и остракизму), не нашла своего выражения ни в элегиях, ни в любовных песнях. Он писал песни от имени мужчин и женщин, от имени счастливых и горюющих любовников. Поэтически раскрывая интимные человеческие чувства, он учил читателя радоваться и скорбеть, любить и ненавидеть. Его песни воспитывали культуру чувства, давали образцы нравственного поведения на разные случаи жизни.