Текст книги "Впереди - Берлин !"

Автор книги: Николай Попель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Волна вражеских машин остановилась и попятилась, отстреливаясь.

Но успокаиваться было рано. За первой волной показалась вторая, за второй подошла третья. Вместо того чтобы ринуться на них в лоб, восьмерка машин роты A.M. Духова круто свернула за ближайший пригорок. Оттуда наши танкисты дали два быстрых залпа. Опомнившиеся немцы открыли по холму огонь. Внезапно с фланга, из-за другого холма, снова раздалось несколько дружных выстрелов. Загорелся еще один танк с черным крестом. Переносить туда огонь было бессмысленно, так как новые залпы раздавались уже с другого фланга. Казалось, будто немцы наткнулись на засаду целого танкового полка. На самом деле Духов оставлял за каждым холмом всего по одному танку, который сильным огнем создавал видимость сопротивления целой роты, а остальные, пользуясь складками местности, незаметно сменяли позиции. Это называлось подвижными засадами.

– Бочковский, кинжальный огонь! – радировал наконец Горелов.

Пушки ударили по бортам и гусеницам фашистских танков. Одновременно восемь танковых экипажей Духова контратаковали немцев в лоб. Огрызаясь, медленно, неохотно поползли обратно бронированные машины врага.

Бой кончился. Только взрытая земля, развороченные копны и двадцать шесть горящих железных остовов напоминали о том, что творилось на этом поле десять минут назад.

Протяжно загудели моторы в воздухе. К участку Духова приближались двадцать семь "юнкерсов" в сопровождении восьми "мессершмиттов". Спокойно прошли они над полем и стали разворачиваться, готовясь к бомбежке.

– Опоздали,– сказал Горелов.– Но где наше прикрытие?

И тут стал слышен рокот советских истребителей. Их было всего шесть. Двое "яков" отвернули на прикрытие своих, а остальные спикировали сверху на бомбардировщики. Неуклюжие Ju 88 тщетно пытались увернуться от пулеметных очередей. В воздухе грохнул взрыв, и обломки первого "юнкерса" посыпались на поле. Остальные стали сбрасывать груз, не донесенный ими до цели, и, стремительно набирая высоту, повернули на запад.

– Четыре,– показал Горелов на падающие "юнкерсы", – по штуке на брата за заход!

Наши истребители взмыли вверх и пошли на преследование "юнкерсов".

– "Мессера" сбили! – обрадовался Горелов.– А наш?! Да что же это он!

За горящим стервятником медленно планировал к земле и "як". Огня не было видно, но черный шлейф дыма свидетельствовал, что самолет поврежден. Летчик не выбрасывался, а машину явно относило к немцам.

– Наверно, ранен! – Комбриг бросился к своему танку, но его опередили.

Танкисты Духова тоже видели героический бой летчиков, спасших их от возможных потерь. Один из танков на предельной скорости помчался мимо горящих вражеских машин туда, где приземлялся подбитый самолет. Противник не успел ничего сообразить, как танкисты уже углубились ему в тыл. Вслед храбрецам забила, повернувшись назад стволами, противотанковая батарея, но танк успел скрыться.

Прошло несколько минут.

– Идут! – Горелов не отрывал глаз от бинокля. Т-34 на предельной скорости возвращался назад. Но на этот раз вражеская батарея была готова к удару.

– Горит! – Горелов снова кинулся к своему танку. Охваченная пламенем "тридцатьчетверка", не сбавляя хода, неслась на батарею. С другой стороны к батарее приближался танк комбрига. На какое-то мгновение гитлеровцы замешкались, не успели сообразить, куда же поворачивать пушки. Минута этого промедления стоила им жизни: горящий танк двинулся на огневые позиции батареи. Все, что там было, погибло под гусеницами.

Танк остановился. Люк его походил на огненный обруч. Танкисты, выскакивая из горящей машины, кидались грудью на пламя, забрасывали его песком. Огонь лизал руки, лица, выжигал брови, ресницы.

Подошел танк Горелова. Комбриг и его экипаж помогли сбить огонь. Обе машины повернули и пошли к КП. Из опаленного танка выскочил Духов и помог выбраться оттуда летчику с перевязанной головой.

– Хорошо поработали, соколы! – подбодрил раненого летчика Горелов.– Чьи вы?

– Группа старшего лейтенанта Калашникова.

Я подбежал к Духову, прижал к груди, расцеловал. Где-то в нашем тылу слышались последние выстрелы – это батальон Жукова добивал немецких разведчиков.

Горелов, волнуясь, ходил, поглядывая на часы, на подымающееся солнце, и ждал. Но немцы затихли.

– Больше не полезут,– понял Горелов.– Поищут другое место.

Над нашими головами прошли наши штурмовики, сопровождаемые "ястребками". Горелов проводил их добрым взглядом.

– Это группа капитана Железнова! Специально по случаю вашего приезда на штурмовку отправилась!..

Горелов подшучивал над моей любовью к "танкам воздуха" – штурмовикам.

"Илы" повернули вправо и построили там горизонтальный круг над невидимой целью. "Черная смерть", как их называли фашисты, поочередно ныряли вниз, в пике, и потом снова начинали кружиться в стремительном хороводе.

– Над колонной работают,– определил Горелов.– К Мусатову немцы тянут силы. Вчера красиво "илы" в той стороне работали. Польский дедок тут глядел, дивился. "Шестьдесят лет, – говорил, – на свете живу, такого чуда очи не видели". И подмигивал мне так значительно: "Английские?" – спрашивает. "Нет, наши",– говорю. Не поверил. Вот пощупает за крыло, тогда, наверно, убедится.

На исходе вторая половина дня. На КП Мусатова мы встретились с Катуковым. Там же был и командующий бронетанковыми и механизированными войсками фронта генерал-полковник Н.А. Новиков.

– Немцы прорвались! Прорвались и вклинились! – были первые слова Катукова.

Михаил Ефимович рассказал мне, как все произошло:

– Еще вчера немцы вели усиленную разведку. В засаду попала наша инженерная разведка. Один солдат успел схорониться в копне, а другой, Анатолий Добрянский, попал в плен. Его тут же стали допрашивать, – видно, невтерпеж им было. Напарник слышал, как спрашивали про часть, про танки, видел, как били кулаками и прикладами, как заставляли яму рыть, как загнали в яму и стали закапывать. Зарыли до пояса. Он молчит. Еще земли накидали – молчит. На закате приполз к нам напарник, додожил. Послали туда сразу взвод танков, откопали, а он уже мертвый...

Я хорошо помнил Анатолия Добрянского. В сорок втором году группа пацанов сбежала на фронт: была тогда такая "детская эпидемия". Их отправили по домам, а Добрянский какой-то особой горячей мольбой и настойчивостью сумел убедить меня и остался "сыном полка". Он разбирался в радио, умел "крутить" кино и скоро стал любимцем саперов. Попал с частью в окружение, вышел с войсками и хорошо воевал. Живо представилось мне его круглое, полудетское лицо с пухлой ребячьей губой.

"Сколько же ему исполнилось? В сорок втором, кажется, пятнадцать было..."

Катуков продолжал:

– А сегодня с утра немцы повели воздушную разведку. Что придумали, наглецы! Летели в два слоя. Первый шел на бреющем, над самыми башнями танков, и ветром от винта сдувал маскировку. Следом шла верхняя группа и расстреливала танки в упор. Мусатов делал чудеса: по частям ездил, вылазки, атаки, засады организовывал, почти целый день им голову дурил. К вечеру они все-таки решились. Совсем недавно навалились на центр участка. Дрались там наши до конца, до последнего снаряда. А потом кончились боеприпасы. Ты же знаешь, что у нас с тылами! По коридорчикам не очень-то проскочишь! Вот тогда немцы и прорвались на юг.

Катуков схватился за голову:

– И ведь только что пришло сообщение от Бабаджаняна: отбросил немцев на юг, за реку Опатувку. Эти же немцы вышли ему на тылы, понимаешь?

Я понимал сложность обстановки: основные силы нашей армии уже успели выйти на тылы трех дивизий противника, оставшихся в Сандомирском котле. А за ними вслед пошли немецкие танковые части, угрожая, в свою очередь, окружением окружающих.

Катуков осторожно скосил глаза на Новикова и, убедившись, что он не слушает наш разговор, тихо сказал:

– Дремов и Гетман пропали. Связи нет. Штабы сообщают, что их "концы" молчат, рации не отвечают. Последний раз обоих видели на передовых КП, которые сейчас в руках противника. Неужели в плен попали?

Наше состояние легко понять. Исчезли не только два комкора, – мы потеряли боевых друзей.

– Куда они только делись при таком положении? В это время вошел офицер связи.

– Товарищ командующий! На нашей волне работают неизвестные рации. Договариваются о встрече какие-то... – радист поглядел в бумажку, – Иоанн Креститель и Андрей Первозванный.

Вид у командующего был совершенно остолбеневший. Если бы ему сообщили, что на КП прибывает сам Иисус Христос, он бы спросил только, в котором часу тот явится.

У меня же появилась догадка.

– Андрей Первозванный? Да это же Андрей Лаврентьевич! – вполголоса, поглядывая искоса на Новикова, сказал я Катукову. – А Иоанн Креститель – это, наверно, Иван Дремов.

Хорошо, что комкоры были в этот момент далеко от своего командующего!

На КП появился полковник Литвяк. Доложил:

– Пробиться к Бабаджаняну не смог.

– Что говорят разведчики?

– Были со мной вместе. Отошли.

– Думаю, что нам с опергруппой надо быть ближе к частям, – высказал я свое мнение. – Во-первых, на востоке основные силы армии – сможем непосредственно руководить войсками; во-вторых, обстановка там тяжелая, и присутствие командования армии поднимет моральный дух войск.

– Согласен. Будем пробиваться. Как вы смотрите на наше решение, товарищ генерал? – спросил Катуков. Николай Александрович Новиков поддержал нас:

– Правильно. Другого выхода, очевидно, нет. Положение вашей армии тяжелое, сам вижу, но фронт не может помочь ни одним танком: все задействовано. Что касается помощи в ремонте запасными частями, агрегатами – сделаю все, что только можно. Я останусь у вас в армии до конца операции и, чем смогу, буду помогать.

Наступал вечер. Пламя заката тускнело, заслоняемое огромными кострами горящего хлеба. Огонь был спереди, сбоку, позади трех машин опергруппы, направлявшихся на восток. В стороне промелькнул труп с зелеными солдатскими погонами, невдалеке, взорванные гранатой, улеглись немцы в касках.

За полем была речка Опатувка. По узким кладям бронетранспортеры нашей опергруппы пройти не могли и отправились искать брод. А мы, перейдя речку, двинулись напрямик по опатувской пойме.

Будь она проклята, эта пойма, я ее запомнил до конца жизни: за речушкой тянулось болото километра на полтора. Ноги проваливались выше колена в жидкую грязь, каждый шаг стоил неимоверных усилий. Страшно хотелось есть и пить. Я зачерпнул ржавой, грязной воды в горсть, чтобы хоть этим утолить жажду, и именно в эту минуту по нашей маленькой группе открыли огонь. Пришлось залечь и передвигаться ползком, укрываясь за кочками. Грязь залезала в нос, в уши... Наконец эти полтора километра кончились. Невдалеке показались наши бронетранспортеры, переправившиеся и обошедшие болото. Но радоваться не пришлось: на горизонте поднялось облако пыли.

– Немецкие танки! – крикнул начальник разведки полковник Соболев.

Бронетранспортеры юркнули в овраг.

Танки поутюжили кромку, однако в овраг не спустились: очевидно, решили, что нас можно будет выкурить и проще. Над оврагом повисли стволы их пушек, и от разрывов снарядов с отвесного обрыва посыпались тонны песка. Это было неприятно, но еще полбеды: мы могли скрываться на той стороне оврага, которая находилась в "мертвом", непростреливаемом пространстве. Настоящая беда пришла тогда, когда по немецким танкам открыла огонь наша, советская артиллерия. Теперь взрывы окружали нас со всех сторон. Остаток дня мы, как затравленные, метались с обрыва на обрыв в ожидании момента, когда немецкая пехота решится уничтожить богатую добычу, попавшую в мышеловку и замкнутую танками.

К счастью, противник не догадался о возможностях, которые ему представлялись. Стемнело, и нам стало полегче. Обстрел с обеих сторон прекратился, можно было выбираться из этого капкана. Соболев уже высунул голову на поверхность земли, разглядывая пути отхода, когда начальник связи, все эти часы как бы намертво припавший к рации, доложил:

– Товарищ командующий! Связь с Бабаджаняном установлена.

Комбриг радировал: "Нахожусь вместе с Костюковым и Геленковым. Веду бой с танками и пехотой противника. Прибыл "Дон-101". Шевченко". Фамилия великого автора "Кобзаря" была у нас псевдонимом Бабаджаняна. Геленков, упомянутый в радиограмме, командовал дивизионом реактивных минометов – "катюш"

Вскоре пришла новая радиограмма от "Шевченко":

"Вас слышу хорошо. Дальнобойная рация разбита, связи со штабом корпуса не имею. В течение дня отбил семь атак. Помогите артиллерией, самолетами".

Мы склонились над картой, накрывшись палаткой и подсвечивая плоским карманным фонариком.

– Писары – Якубовицы.– Синий конец никитинского карандаша наметил линию вражеского сосредоточения.

– Воздушная разведка доносила о наличии там танков,– напомнил Соболев.

– А теперь и Бабаджанян подтверждает. Фролов, – обратился командующий к начальнику артиллерии, – достанут сюда твои "сотки"?

– Безусловно достанут.

Настроение у всех заметно приподнялось. Мы забыли про еду, про жажду, про сон. Кончилось самое тяжелое, что случается на фронте, – неизвестность. В окруженных частях были разбиты рации, они потеряли связи с корпусами: радиус передачи с танковых раций – всего несколько километров. Только попав в нейтральную полосу, впереди огневых позиций наших частей, опергруппа штаба армии смогла установить связь с 20-й бригадой.

– Никитин, свяжитесь с Шалиным,– приказал Катуков. – Пусть попросит "илов" к пяти ноль-ноль. – Шалин, в свою очередь, сообщил Никитину:

– Воронченко донес, что появился Дремов.

– Немедленно его с Литвяком ко мне! – распорядился Катуков.

Шевченко радировал снова:

"17.8 – 23:45. Много раненых, медикаментов нет. Нужна помощь врачами, водой".

По-новому мы рассматриваем зелено-желтое пятнышко, обведенное красной линией. Ни одной синей жилочки, только коричневая паутина оврагов, в которых мучаются без воды раненые.

– Радист, вызовите Шевченко к аппарату. Передайте, что будет говорить сто первый.

– У аппарата Шевченко.

– Вы меня слышите, Шевченко? Направление вашего удара на Романувку-Нова Завихвост и к Висле, к Гордову. Костюков, Геленков и все остальные, кто около тебя, входят в твое распоряжение.

– Не понял.

– В твое подчинение. Игру начнешь после прилета гостей и подарков Фролова.

– Что, Фролов прилетит? – не понимает Бабаджанян.

– Слушай, Шевченко, твой друг Володя и Хитрый Митрий будут снимать тебе зубную боль.

Бабаджанян никогда не страдал зубной болью и не сразу понял нехитро замаскированное сообщение о деблокирующем ударе, а поняв, наконец, обрадовался:

– Ах, Володя! Наш Володя? Всегда рад видеть друга! Понял. Все понял!

– Действуйте уверенно. О начале игры докладывайте мне, сто первому. Позовите "Дон-сто один".

"Дон-101" – псевдоним комбрига Гусаковского.

– "Дон-сто один" вас слушает.

– Имеете связь с Гетманом?

– Нет. С Веденичевым была, потерял, пришел на рацию Шевченко.

Полковник А. Г. Веденичев был начальником штаба корпуса генерала Гетмана.

– Доложите координаты и обстановку.

– Со мной Моргунов, Кочур, Мельников, пехота. Веду бой танками и пехотой. Контратаки с юга отбиты. Нужны врачи, медикаменты и побольше огурцов Мельникову. В остальном не нуждаюсь.

– Ждите у аппарата.

Хладнокровный, уверенный доклад Гусаковского показывал, что командир бригады крепко держит в своих руках нити управления боем. После короткого обмена мнениями Катуков радировал:

– Главная задача: тесните противника дальше на юг, сжимайте кольцо окружения. Ваше направление – Сандомир. Север обеспечит двадцатая. Медиков и огурцы получите через Шевченко. До установления связи с Веденичевым непрерывно держите связь с нами. Как поняли?

– Я вас понял.

Теперь, если бы 23-я танковая дивизия и пробилась с севера через боевые порядки 20-й бригады, она обнаружила бы только отдельные гитлеровские подразделения, сумевшие просочиться между Бабаджаняном и Гусаковским. Ей пришлось бы пробивать новую стенку – группу Гусаковского. Наши окруженные части небольшими силами подорвали тылы противника и устроили непроходимый "многослойный пирэжок" на пути отступления из Сандомира упорствовавших там гитлеровцев.

Я связался с Шалиным и попросил передать Конькову и Журавлеву, чтобы они организован переброску всего необходимого для Бабаджаняна и Гусаковского.

По скату оврага стало заметно передвижение двух фигур. В перемазанном, небритом человеке с покрасневшими веками с трудом можно было узнать И.Ф. Дремова. Вторым шел М.М. Литвяк.

Иван Федорович поскользнулся на сыпучем обрыве и съехал на каблуках прямо к Катукову. Тот не дал ему опомниться.

– Связь с Бабаджаняном имеешь? Дремов беспомощно развел руками.

– Нет. Потеряна.

– А где сам пропадал в такое время? Почему не выходил к нам на связь?

Объяснение Дремова звучало правдоподобно:

– Немцы окружили мой КП. Рацию разбило. Осталось всего несколько человек. Крутили нас – еле выбрались. Связь держать было нечем.

Но теперь Катукова нелегко было провести. Он отрезал напрямик:

– А с Гетманом с какой рации переговоры велись, святой великомученик Иоанн?

– Да., вот... пытался связаться, узнать, – начал оправдываться "великомученик".

В этот момент десяток снарядов взбороздил обрыв. На наши головы полетели обломки и щепки разбитых кустов, пласты содранного дерна, кучи земли.

– На другую сторону! – скомандовал Михаил Ефимович.

По немецким вспышкам забила наша батарея. Два снаряда вырыли воронки как раз в том месте, куда мы хотели перебраться. Их разрывы сменились громовыми проклятиями Фролова по адресу коллег из пуховской артиллерии.

Все это отвлекло наше внимание от Дремова. Дальнейший его разговор с командующим происходил на пониженных тонах, хотя Ивану Федоровичу все еще попадало. Я отошел с Литвяком в сторону.

– Собрали кулак, пошли в наступление, – докладывал Михаил Моисеевич. Ночная атака получилась удачно, но неглубоко. Продвинулись всего на два километра. Дальше не пробиться. Артиллерия лупит, овраги через каждую сотню метров. И в каждом – "фаустники". Мы хотели в четвертый раз атаковать, когда вызов на ваш КП пришел.

Михаил Моисеевич поглядел наверх, где, не переставая, рвались свои и чужие снаряды, и удивленно сделал вывод:

– А у вас здесь обстановочка!

Катуков отдавал последние распоряжения Дремову:

– Возглавишь группу в составе Липатенко, Бойко и Горелова. Будешь бить по деблокирующей группировке. Оттяни на себя все, что можно: облегчи положение Бабаджаняна. Имей в виду: по сведениям воздушной разведки в этом районе сосредоточиваются новые танковые части.

Дремов и Литвяк отправились готовить группу, чтобы к утру начать контрудар.

Уже перед рассветом к нам прибыл Журавлев, рядом с которым устало брел офицер. Китель офицера был порван, рука на перевязи. Я не сразу узнал в нем A.M. Рудовского, заместителя командира танко-самоходного полка по политчасти. Губы его почернели, по телу время от времени пробегала дрожь от контузии.

Журавлев доложил кратко:

– Перевезли на "У-2" медиков, политработников, грузы. Мест не хватало. Выход нашли: на заднее место самолета сажали двух человек. На колени друг другу. Основную массу людей перевезли в контейнерах. Подвешивали к бомбодержателям.

– Врачи не боялись?

– Некоторые бледнели. Отправил политработников в окруженные части с задачей вести работу среди раненых и местного населения. Возглавляет Павловцев.

– Как Павловцев?! Зачем его послали? – накинулся я на него.

Надо сознаться что я, как мог, старался уберечь Павловцева. Но война есть война, человека с его характером трудно было удерживать: он так и стремился в опаснейшие места. На Курской дуге выпросил назначить его замполитом минометного полка, а сейчас полетел в окружение.

– Настоял на своем,– оправдывался Журавлев.– "Ничего, – говорит, – молодые гибнут, а я свое прожил. Не отпустите – буду жаловаться Николаю Кирилловичу..." Пришлось послать. Вот этот тоже туда просится, – кивнул он на Рудовского. – Только что вывезли, и опять туда же. Я ему сказал, что нельзя, а он одно твердит: "Везите меня к генералу Попелю, я доложить обязан". Наконец-то перед нами был человек, от кого можно подробно узнать о том, что творилось в окруженных частях, которые в свою очередь сами окружали немцев в Сандомире.

– Приказ выполняем, – докладывал Александр Михайлович Рудовский. – Вышли к югу за Опатув, понесли большие потери, противник контратаковал семь раз. Положение было тяжелое, боеприпасы кончались. Мельников предложил все снаряды передать в одну роту, все горючее туда слить. А что с остальными самоходками делать? Я пошел в овраг к раненым. Агитировать надо было немного: кто на чем, а доковыляли до машин. Горючее немецкое использовали. Мельников будто вернулся к жизни: расцеловал меня и дал – из последнего! – по снаряду на самоходку. Поставили мы роту на усиление боевых порядков пехоты: им веселее и немцам страшновато. Вдруг с фланга – крик, визг, пыль до неба, глаза слепит, солнце на шашках играет. Конная лава мчит. Приблизились они – как при Чингиз-хане: власовцы, изменники, лошадки у них маленькие, выносливые. Шашкой, что ли, башни самоходкам хотели срубить? Мы развернулись, подпустили их совсем близко, некоторые до нас доскакали, шашками сверху достать пробовали. Тут мы их в упор чесанули из пулеметов. Они думали, что самоходки стоят подбитые, решили нас на испуг взять.

Рудовский внезапно прервал рассказ.

– Теперь личный вопрос. Чувствую себя здоровым. Я и уезжать не хотел оттуда, но Мельников настоял: просил доставить снаряды. Разрешите вернуться в полк!

Столько энергии и силы было в словах Рудовского, что я согласился отпустить его...

Журавлев продолжал доклад:

– Ко мне из госпиталя звонили насчет Подгорбунского. Он якобы по вашему вызову уехал и до сих пор не явился обратно.

– Какой вызов? Я не вызывал его. Может, Литвяк?

– Литвяк лично не вызывал, но рассказал, что корпусные разведчики не могли выполнить задание – пробиться к окруженным – и привезли из госпиталя Подгорбунского. В госпитале врачу объяснили, что его срочно вызывает генерал Попель. А в корпусе предъявили справку о его выздоровлении. Дремов потребовал от Подгорбунского любой ценой прорваться к Бабаджаняну и объединить в котле раздробленные мелкие части. Уже после моего звонка Литвяк заметил, что справка была не подписана, а печать на ней смазана – букв не разобрать. Я спросил, где же сейчас Подгорбунский, и Литвяк ответил, что есть сведения, будто успешно прорвался, сделал то, чего никто не смог сделать.

Небо бледнело. Чуть-чуть пробились из-за горизонта лучи солнца. Высоко взошла утренняя звезда – яркая Венера. Мы с Журавлевым ехали в 64-ю гвардейскую танковую бригаду подполковника И.Н. Бойко. Прошли ровно сутки с той минуты, как Горелов крикнул мне: "Разведка боем!"

– Какое сегодня число, Алексей Георгиевич?

– Восемнадцатое августа.

Впереди около танков собрался народ. Над ребристыми шлемами танкистов возвышались фигуры Бойко и Боярского. Еще не успели мы выйти из машины, как Боярский быстро пошел навстречу.

– Комбриг доводил задачу. Через тридцать минут бой.

– Сейчас что делаете?

– Проводим читку письма от Денисовой – матери офицера, который захватил первого "тигра". Помните?

...Я помнил этот прошлогодний случай. Немцы заметили на поле боя наш подбитый танк. Пригнали "тигра" – хотели утащить "тридцатьчетверку" к себе. Набросили трос, мотор взревел, и тут одновременно заработал мотор советского танка. Машины поднатужились и начали "играть в перетягивание". Фашисты настолько растерялись от неожиданности, что не сделали даже попытки выстрелить: повыскакивали из люка и были убиты пулеметной очередью. К вечеру поле боя с обоими танками досталось нам. У меня сохранилась фотография, на которой бойцы весело, словно арбузы, вынимают из "тигра" боеприпасы...

– Недавно Денисов вступил в поединок с восемью танками. Два подбил и погиб...– Боярский горестно махнул рукой. – Мы тогда письмо его матери послали, а теперь читаем ответ от нее. Решили собрать всю бригаду.

Мы подошли ближе.

Бойко читал задумавшимся, притихшим бойцам. Многие отвернулись, и только влажный след на щеке выдавал у иного из танкистов скрытое мужское горе. "Полевая почта 92908.

Капитанам Федоренко и Волошенюку.

Здравствуйте, сыны мои дорогие!

Нет слов описать мое горе. Но стараюсь мужественно переносить его, успокаивая себя тем, что мой дорогой сыночек недешево отдал свою молодую жизнь.

В письмах, которые писала моему сыну, я говорила: "Родной мой мальчик, лучше погибни во имя Родины, но не будь трусом". Он свято выполнил мой материнский наказ. Так будьте же и вы, дети мои, смелыми и храбрыми, мужественно, с достоинством и честью защищайте свою любимую Родину.

Благословляю вас, дети мои, на новые подвиги. Передайте мой привет и материнское благословение всем товарищам танкистам, друзьям моего любимого Бори.

Идите вперед, сыны мои!

Смерть немецким захватчикам!

Ваша мать Денисова".

Начальник политотдела бригады Алексей Семенович Боярский поднялся рядом с комбригом:

– Солдаты! Люди много теряли на войне: мужей, братьев, друзей. Но самую великую, святую жертву приносили ей матери: они послали на смерть сыновей своих, кровь свою, отраду и радость. Нет цены, нет меры этой жертве! Матери до могилы будут помнить своих детей, и время не властно залечить их горе. Но матери готовы перенести любые удары, лишь бы дети шли вперед! Одна из них сегодня открыла нам самые заветные чувства; ее голос – это голос каждой советской матери: идите вперед! Клянемся тебе, мать, что выполним твой наказ! Недаром мы нашу Родину называем твоим именем – Мать! Вперед! За Родину! За матерей!

Люди расходились, потрясенные.

Мой взгляд остановился на бронетранспортерах с прицепленными к ним длинными пушками.

– Что это за зенитки?

– Немецкие.

– Откуда?

– Да тут Федоренко сегодня ночью после письма от Денисовой налет на Опатув сделал: взял роту старшего лейтенанта Шкиля и отправился к фрицам в гости. Такую там панику поднял! У немцев-то около полусотни танков было – пяток подожгли. Оттуда танкисты и прихватили зениточки. Жалко было уничтожать боеприпасов при них полные бронетранспортеры.

– Молодцы! – не удержался я от похвалы и подошел к Бойко. – Задача ясна?

– Бьем совместно с Гореловым по танковой группировке. Пленные показали, что этот кулак противника должен был наступать против Бабаджаняна в восемь часов. Мы опередим, – Бойко посмотрел на часы. – Сейчас они как раз завтракают.

– Дадим им и закуску, и прикурочку, – угрожающе сказал Боярский.

Бой начался.

Выгадав утренний час, танки Бойко смяли с флангов не успевших сосредоточиться гитлеровцев. Наблюдая за полем боя, комбриг то и дело предупреждал: "Федоренко, не зарывайся!" или "Следи за флангами!"

Простое лицо "хитрого Митрия", его широкий нос, небольшие сощуренные глаза – все выражало удовлетворение началом боя.

– Бойко, а это чьи? – Я указал на выскользнувшие с фланга танки. На их башнях ярко обозначились номера.

– Не мои, какой-нибудь сосед. Да что ж они делают! Бьют по бортам танков Федоренко! Глаза, что ли, повылазили?

Атака затормозилась, наши танки начали разворачиваться в сторону неожиданного противника, еще не решаясь стрелять.

– Пушка у них семидесятишестимиллиметровка, – сказал Бойко, наблюдая в бинокль за действиями этого странного подразделения, – башня образца сорок первого года. Да это же наши танки, захваченные в сорок первом!..

"Хитрый Митрий" рассвирепел от того, что его перехитрили.

– Гитлер нашими обносками пользуется,– в старьевщики записался! – пошутил я.

Но Бойко не желал принять шутки.

– Я ему покажу, как добрую машину поганить! Шкиль, в атаку!

Рота старшего лейтенанта Шкиля была резервом Бойко. Сейчас танки гитлеровцев как раз подставили ей свои борта.

На поле развернулся ожесточенный танковый бой

Командир батальона B.C. Федоренко атаковал фланг основной группы противника, его, в свою очередь, контратаковали с фланга танки.

Немцев было намного больше, но сила двойного флангового удара Федоренко и Шкиля была так велика, что вражеские танки могли только отбиваться от "аших ударов.

– Не полезешь к Бабаджаняну, не полезешь, – приговаривал Бойко, – нечего к мотопехоте приставать! Понюхай подкалиберного снаряда и танкового кулака!

Землю терзали сотни разрывов, припечатывали десятки гусениц. Лязг железа и вой моторов глушил все вокруг. Передовая машина роты Шкиля загорелась, в бинокль было видно пламя. Но танк не повернул обратно. На полном ходу он ударил в бок головную фашистскую машину. Та вспыхнула, как спичка. Шкиль своим танком прикрыл горящих товарищей. С другой стороны их защищали остальные танки. Экипаж выскочил из "тридцатьчетверки", маленькие фигурки засуетились вокруг горящей машины.

На броне мелькали светлые пятна песка, и вскоре огонь погас.

Командарм застал меня у рации.

– Радуйся, Николай Кириллович, Шалин доложил: восемнадцатого августа части Пухова совместно с Гетманом взяли Сандомир. Так что один блин съели!

А "блин" был трудный.

С седьмого августа кружили мы вокруг этого проклятого Сандомира. Даже в самом городе три дня шли уличные бои. Будто столицу немцы защищали, – прямо осатанели, двадцать суток непрерывного боя днем и ночью!

Пленный Шауман из 16-й танковой дивизии говорил на допросе, что наш плацдарм за Вислой Гитлер назвал "пистолетом, направленным в затылок империи".

И фюрер приказал вырвать этот "пистолет" из наших рук, "пока он еще не произвел выстрела".

Надо сказать, что немцы дрались неплохо! Батальоны до семидесяти процентов состава теряли, по пятнадцати человек в ротах оставалось, но продолжали стоять насмерть.

В Сандомир мы поехали на бронетранспортере. Древний город остался в основном цел. Тактика танкового маневра и охвата спасла его: разрезанный на части гитлеровский гарнизон не сумел превратить этот узел шести дорог в традиционную "зону пустыни".

Машина пронеслась мимо огромного оврага, прикрывавшего город с юга.

– Как крепостной ров, – заметил Михаил Ефимович.

Сандомир действительно выглядел феодальной крепостью. Башни костелов, колокольни, острые черепичные крыши вытянувшихся к небу домов, серая громада старинного замка – от всего этого веяло рыцарским средневековьем.

Бронетранспортер медленно кружил по Сандомирским улицам: их изрезали траншеями, ходами сообщения, стрелковыми ячейками. Иногда дорогу пересекала каменная или железная баррикада. Наш водитель, едва сдерживая раздражение, маневрировал между колючей проволокой. Кругом стояли мертвые пушки и мертвые пулеметы, всюду валялись трупы врагов. Иногда по тротуару приходилось огибать горящий, дымящийся танк.

На широкой Висле чернел измятый и расщепленный железнодорожный мост. Недалеко рухнули в воду пролеты шоссейного моста.