Текст книги "Казачий разъезд"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Часть первая

Истина, где ты?

Даниил Крман был дороден, розовощек и праведен. Но это еще не самое важное, что можно о нем сказать. Разве не любопытно, например, что Крман был на самом деле вовсе не Крманом, а Германом? Он происходил из немецкой протестантской семьи, давным-давно осевшей в Словакии, в городке Пряшеве, затерявшемся среди поросших голубыми лесами холмов. И здесь Германов со временем стали именовать на местный лад Крманами. Да и сам Крман считал себя словаком, хотя учился философии и теологии в университетах в Бреславле и Виттенберге. Позднее сам преподавал в Пряшевской коллегии. И собирался было так и закончить свои дни, учительствуя и держась подальше от бурных событий нового века. Но началось в Венгрии восстание князя Ференца Ракоци, который объявил, что проживающие в пределах империи Габсбургов кальвинисты (протестанты) должны быть уравнены в правах с католиками. Это, естественно, не понравилось Габсбургам, сидящим на престоле в Вене, поскольку сами Габсбурги были ревностными католиками. Начались сражения. Тем временем Даниила Крмана выбрали суперинтендантом[3]3
  Суперинтендант – верховный надзиратель; у протестантов духовное лицо, стоящее во главе церковного округа.


[Закрыть] лютеранской церкви Северной Венгрии – по тем временам пост большой. И он, сам того не желая, в один прекрасный день обнаружил, что попал в число тех, кто обязан действовать и совершать поступки, чего Даниил Крман как раз и не любил. Никаких поступков совершать ему не хотелось. Если у Крмана и была к чему-нибудь естественная склонность, так это к тихим дружеским беседам, негромкому хоровому пению и к поискам истины за столом собственного кабинета.

«Обретший истину вместе с нею обретет и себя самого», – придумал Даниил девиз еще в студенческие годы. Куда проще было повторить слова, выбитые некогда над входом в храм Аполлона в Дельфах: «Познай себя самого!» Но обстоятельному Крману претил лаконизм. В попытках говорить слишком кратко ему чудились высокомерие и нарочитость. Что было бы, если бы чрезвычайным лаконизмом отличались, к примеру, пастыри? Они никогда никому ничего не объяснили бы. «Если уж взялся говорить, – полагал Крман, – то говори старательно, терпеливо, не скупясь на слова, так, чтобы все объяснить и себе самому и окружающим».

Итак, коль скоро девиз был выбран, дело оставалось лишь за немногим – истину эту отыскать. А затем уже, опираясь на нее, спокойно, неторопливо, зато наверное обрести и самого себя.

Для начала Даниил выяснил, что о себе самом знает крайне мало, чтобы не сказать, что не знает ничего, кроме самых общеизвестных истин: родился в таком-то году, крестили там-то, учился с такого-то года по такой-то… Естественно, знал Даниил, что он человек как все. Но чего можно ждать от людей и от себя самого – этого Даниил не ведал. И очень огорчался.

Ведь одни живут тихо, смирно, как серые мыши в норках. И, случается, доживают до ста лет. Другие, напротив, вспыхивают, как комета на небосклоне. Пролетит она, погаснет, а ты, все еще ослепленный, трешь глаза. Чего стоит, к примеру, история саксонского курфюрста Августа II…

Рассказывают, что, когда Августу II Саксонскому предложили польский трон и предупредили о необходимости изменить веру, он воскликнул:

«Майн гот! Я готов изменить не только веру, но и внешность! Давайте трон!»»

Оказалось, что принятия католичества мало. Нужны еще и деньги. Много денег. Сын покойного польского короля Яна Яков Собесский предложил гордым шляхетным избирателям пять миллионов талеров. Французский принц Людовик Конти удвоил сумму.

«Майн гот! – еще раз воскликнул Август. – Впрочем, что я говорю? Я должен уже обращаться не к моему богу, а к их польскому богу… И опять не так: их бог – это теперь мой бог. Майн либер нойер гот![4]4
  Мой любимый новый бог! (нем.)


[Закрыть] Мы их побьем и здесь!»

И он отправил в Польшу своего любимца полковника Флемминга с суммой, на два талера превышавшей ту, которую намеревался предложить неподкупной польской шляхте честнейший из французских принцев. Избрали Августа.

«А я смог бы так же? – думал иной раз Даниил. – Поменять одного бога на другого, покинуть родину, чтобы занять случайно освободившийся престол…»

Нет, так поступать Даниил не стал бы, хотя, если говорить честно, его никто ни на какие престолы не приглашал и приглашать не собирался. Поэтому этот вопрос Даниил мог решать для себя только гипотетически, то есть предположительно. Но так или иначе, поначалу Крман пришел к выводу, что он лучше, чище и духовно выше Августа Сильного, который к тому же славился своими неправдоподобно частыми амурными увлечениями. Сведущие люди утверждали, что к тридцати годам у него уже было несколько внебрачных детей, причем двое – что особенно возмущало обывателей – полутурки. Как тут не схватиться за голову? Даниил хватался за нее и вздыхал.

Может быть, он со всей решимостью осудил бы подобного монарха и даже запретил бы произносить его имя в своем доме, но беда в том, что и в личной жизни самого Крмана (напомним, что он считал себя человеком крайне праведным и честным) было если не темное пятно, то все же непонятная история, о которой сам Даниил предпочитал не вспоминать.

Как-то раз, уже после окончания курса наук в Бреславле, но еще до того, как поступить в Виттенбергский университет, Даниил провел несколько месяцев в гостях на Подолии. У родственника, двоюродного брата матери, был прекрасный фольварк[5]5
  Фольварк (польск.) – поместье, усадьба.


[Закрыть] с тенистым парком, окруженным мощным забором, с четырьмя небольшими крытыми башнями, в которых всегда дежурили дворовые люди. Времена были неспокойные. Опасались не только татар, но и соседей. Всех на свете. Но Даниилу у дяди было хорошо. Он часами просиживал в библиотеке у открытого окна. Читал, затем откладывал книгу и задумчиво глядел в сад, одетый в подвенечную фату. Это цвела вишня. Подвенечными были и настроения самого Даниила. О чем-то неясном грезилось ему и мечталось. Он и сам не смог бы объяснить, что за чувство владело им тогда. Будто ждал чего-то – и был твердо уверен, что это обязательно настанет, – какого-то события огромной важности, озарения, неожиданной, но значительной встречи. И не ошибся…

Девушку звали Анной. Она работала в фольварке по найму. Приходила поутру, вместе с первой песней жаворонков. Уходила, когда начинало смеркаться. С тремя своими подружками, ни лиц, ни имен которых теперь Даниил вспомнить уже не мог, они окапывали деревья, ухаживали за цветниками и дорожками в парке… Запах сена. И такой же свежий сенный запах волос Анны. Мягкий блеск карих глаз, во взгляде которых можно утонуть.

– Любый! Чого це ти весь час сумний? Засмийся. Або заспивай[6]6
  Любимый! Почему ты все время так печален? Засмейся. Или запой (укр.).


[Закрыть].

Нет, далеко не всегда Даниил Крман был праведником. Вот уже больше двадцати лет он вспоминает эти глаза, корит себя, а втайне мечтает, что те минуты, которые ему были подарены на Подолии, когда-нибудь повторятся вновь.

Но Крману пришлось пережить нечто совсем иное. Однажды у окон его дома в Пряшеве послышалось ржание резко осаженного на скаку коня, и неизвестный звонкий голос выкрикнул по-русски:

– Эй! Есть кто живой? Здесь обретается Даниил Крман?

Служанка приоткрыла дверь, не снимая с нее цепочки:

– Чего вам?

– Мне нужен Крман.

– Зачем?

– Это я скажу ему лично.

– А почем я знаю, кто вы такой и нужно ли вас впускать?

Крман выглянул в окно.

Приезжий был совсем молод, еще юноша. Одет он был в недорогой, но ладно сшитый бархатный камзол, опоясанный портупеей. На ней – два пистолета. Лица и глаз юноши Крман из окна разглядеть не мог и потому не знал, с добрыми или злыми намерениями прибыл тот, но решил, что лучше впустить гостя и не затевать скандала.

Крман не успел переодеться. Он был в пантофлях[7]7
  Пантофли – домашняя обувь на низком каблуке.


[Закрыть] и шлафроке[8]8
  Шлафрок – домашний халат.


[Закрыть]. Так и вышел в гостиную. На Крмана смотрели удивительно знакомые карие глаза.

– Так вот ты каков! – произнес юноша.

– Я? – растерялся Крман. – Я всегда был такой, как сейчас.

– Вряд ли… Когда-то ты, естественно, был помоложе. Впрочем, и сейчас ты еще не так уж плох. Мужчина хоть куда.

– Но к чему этот разговор?

– Он не случаен, – ответил юноша. – Не предложишь ли ты мне сесть? Да и кусок холодной говядины не помешал бы. Последний раз я ел шесть часов назад. Что же касается моего интереса к тебе, Даниил Крман, то он вполне закономерен. Я хочу понять, чем ты понравился когда-то моей матери и почему позднее бежал от нее.

– Я не бежал! – тихо ответил Крман. – Видит бог, я не собирался бежать. Обстоятельства… Мой образ жизни… мои устремления… Жива ли Анна? Что с нею?

– Ну да, – устало махнул рукой юноша. – Сейчас ты скажешь, что обстоятельства превыше нас, что все мы не вольны в своих поступках. Наконец, что за нас всё и всегда решает бог. Так думать очень удобно… Но оставим этот спор. В общем, я твой сын, Даниил Крман. И сейчас приехал, чтобы посмотреть на тебя и решить, должен ли я тебя стыдиться или, напротив, почитать. Оставим старое. Моя мать жива, она на тебя не в обиде и вспоминает о тебе с доброй улыбкой на устах. А сам я… Что тебе сказать? Молодость не бывает злопамятной.

– Но кто ты?

– Твой сын!

– В том, что ты мой сын, я теперь не сомневаюсь. Мне доводится ежедневно глядеться в зеркало. А сейчас я смотрю на тебя… Да, ты, конечно же, мой сын. И я очень виноват перед богом, людьми и перед самим собой. Но сейчас я спрашиваю о другом… Чем ты занимаешься? У кого служишь? Вижу, что ты хорошо и свободно говоришь.

– Да, грамоте учен. Как? Где? Вначале у сельского батюшки. Остальное – сам. Служил во Львове, где живу сейчас, у одного шляхтича по фамилии Лянскоронский. Присматривал за библиотекой. Помогал переводить старые тексты с латыни на польский.

– Тебе ведомы латынь и польский?

– Да. Тебя это удивляет? Языки мне даются легко. Было бы желание.

– А где Служишь сейчас?

– Нигде. Иной раз получаю работу в друкарне Львовского Ставропигийского братства. Зарабатываю на пропитание и одежду. За деньгами не гонюсь. Время мне нужно для другого. Я пишу.

– А что ты пишешь?

– Как можно в двух словах ответить на такой вопрос? – засмеялся Василий. – Разное. Пишу стихи. Пишу для театра.

– Странно! – заметил Крман. – Если ты поэт, то почему при пистолетах? И разговор твой очень смел. Я представлял себе поэтов иными.

– Какими же?

– Все они, наверное, мечтатели. И их мало интересуют страсти земные.

Василий засмеялся:

– Вот уж непонятное заблуждение! Большинство поэтов умели быть и прекрасными воинами. Тебе знакомо имя Сирано де Бержерака?

– Парижского философа? Но ведь он умер лет шестьдесят назад?

– Около того. Де Бержерак был не только философом, но поэтом и воином. Не так давно мне довелось прочитать любопытную книгу – «Мемуары д’Артаньяна». Его полное имя – Шарль де Батц-Кастльмор д’Артаньян. Он родился в 1623 году и погиб при осаде города Маастрихта в 1675-м, пережив де Бержерака на целых двадцать лет. Д’Артаньян и сам по себе был прелюбопытным человеком, так же как и его друзья – мушкетеры Атос, Портос и Арамис[9]9
  Книга Куртия де Сандра «Мемуары господина д'Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в царствование Людовика Великого» вышла в свет в Голландии в 1701 году.


[Закрыть]. Думаю, об этих мушкетерах когда-нибудь напишут большую и интересную книгу. Но сейчас я не о д’Артаньяне, а о Сирано де Бержераке. Д’Артаньяну довелось видеть этого философа и поэта на поле брани, и он уверяет, что на свете не было воина храбрее. Кроме того, де Бержерак писал пьесы, придумал способ взлететь с помощью фейерверковых ракет на Луну и вообще был смел, весел и находчив. Но я мог бы назвать много и других примеров, когда поэты владели оружием ничуть не хуже, чем пером. Это понятно. Чтобы быть настоящим поэтом, так же как настоящим воином, кроме всего прочего, нужна смелость.

– Ты очень образован, сын мой! – сказал Крман. – Я горд за тебя.

– Не думаю, чтобы меня можно было назвать просвещенным человеком, – покачал головой Василий. – Может быть, потому пишу еще совсем плохо. Вот недавно прочитал в переводе на итальянский пьесы английского писателя, теперь уже забытого. Уильям Шекспир… Ты слышал о таком? Нет? Естественно, ведь его нынче не почитают. Но писал он по-настоящему умно и тонко. Один итальянский поэт переложил с английского две его пьесы – о Цезаре и о принце датском Гамлете. Я сделал конспект с перевода. Пьесу о Цезаре хочу написать по-русски для Львовского монастырского театра. Если у тебя есть желание, можешь перед сном полистать мои заметки о Шекспире. Ты ведь хорошо знаешь латынь. Значит, итальянский язык тоже будет тебе понятен. Кстати, дадут ли мне наконец поесть?

Крман засуетился, позвал служанку. Ужинали в маленькой столовой. Вдвоем. Даниил любовался сыном. Очень спокойными, мягкими, но точными были движения Василия. И ел он красиво: незаметно, как бы между прочим, хотя и был голоден. «Этот человек живет не только страстями, но и рассудком», – подумал Крман и тут же поймал себя на том, что даже в уме называть родного сына «этот человек» не подобает.

– Я приехал не ради праздного любопытства, – сказал Василий, когда подали десерт – засахаренные вишни. – Времена сейчас сложные. Львов переходит из рук в руки. Не так давно в нем были шведы, а через год во Львове побывал с войсками русский царь. Кто знает, что будет с городом завтра. Мне надо оставить у тебя кое-какие бумаги. Так надежнее.

– А что это за бумаги?

– Три мои комедии. И единственное условие – ты не должен их читать сам, не станешь показывать и другим. Возможно, я в скором времени за ними приеду. Если же от меня не будет вестей более пяти лет, то ты их перешлешь по адресу, который я тебе сейчас оставлю.

– Да, да, само собой, – кивнул Крман. – Я все сделаю. Кстати об адресе: откуда ты узнал, где я живу?

– Случайно. Как ты понимаешь, твое имя мне назвала мать, а место жительства узнал недавно во Львове от приезжавшего туда Самуила Погорского…

– И ты отправился в дальний путь только для того, чтобы повидать меня?

– Пожалуй. Времена сложные. Всякое может случиться. Было бы нелепым, если бы я так никогда и не повидал бы собственного отца.

– Твои слова тревожат.

– Все в порядке, – сказал Василий. – Пока нет повода для волнения.

– Ты собираешься в какое-нибудь опасное предприятие? Может быть, поступаешь в войска Станислава Лещинского? Или же решил попытать счастья в армии Карла?

– Конечно, нет! Ни войска Лещинского, ни армия Карла мне не нужны. (Крман опять увидел дорогие и пугающие бездонные карие глаза и не выдержал взгляда, опустил голову.) Я не отношусь к сторонникам ни того ни другого.

– С кем же ты?

– Давай об этом поговорим при следующей встрече.

– Но когда же она состоится? Ты приедешь ко мне еще раз?

– Постараюсь.

– Может быть, сейчас погостишь подольше?

– Нет, извини, но не смогу.

– Да какие же спешные дела тебя ждут?

Василий не ответил, но улыбнулся так спокойно, открыто, прямо глядя отцу в глаза, что Крман понял: дальнейшие расспросы бессмысленны…

– Не думай о грустном. Я рад был тебя повидать. А сейчас устал и очень хочу спать.

– Идем, – сказал Крман. – Отведу тебя в спальню. И перекрещу на ночь. Впервые в жизни совершу то, что полагалось бы делать отцу еще у колыбели твоей…

Сын ускакал на рассвете. А Крман ровно неделю ничего не мог делать. Мысли путались, все валилось из рук. Истина, где ты? Кто обладает тобою? Кто может поделиться этим богатством с остальными?

Итак, что же осуждать короля Августа, если в душах всех, даже в его собственной душе, сумрак и смятение? Может быть, это потому, что наступили такие времена. И эпоха какая-то необычная, пьяная. Ужасный и крайне непорядочный человек Август Сильный все-таки короновался. И как! Если бы Крман не гостил в ту пору у знакомого в Кракове и многое не видел собственными глазами, то никогда не поверил бы, что подобное вообще возможно.

Август явился в древний собор, куда принесли и корону Ягеллонов, нарядившись в костюм собственного изобретения, вполне уместный на маскараде, но не на коронации. На нем была германская кираса, римская туника и сандалии. Поверх всего – голубая бархатная мантия, подбитая горностаем, и шляпа с султаном из белых перьев.

Когда началась литургия, будущий король побледнел и молвил: «Майн гот!» Но никто не понял, к какому он богу обращается – к покинутому или вновь приобретенному. В тот момент, когда епископ стал читать символ веры, король покачнулся, сделал шаг вперед и грохнулся наземь. Епископ умолк. Королю расстегнули кирасу, в которой он пробыл около четырех часов на жаре, потерли виски уксусом. Король открыл глаза и долго не мог сообразить, по какому поводу спит на полу в соборе, да еще в столь странном одеянии. Потом все вспомнил. «Майн гот!» – привычно воскликнул король, подхватился и тут же подписал символ веры, торопливо принял причастие. Епископ от имени бога его помазал и короновал. Августу вручили скипетр. Присутствующие трижды прокричали «Vivat rex!» («Да здравствует король!») и помолились под аккомпанемент залпов пушек и ружейной пальбы перепившихся по поводу праздника дворцовых гайдуков.

Но ведь и это еще не все. Август умудрился устроить торжественное шествие по Кракову по случаю собственного вступления на престол. Оно было столь необычным, что Крман записал, кто и в каком порядке двигался в тот день по улицам польской столицы.

Кроме духовенства, коронного маршала, министров, сановников, пажей, в процессии участвовали почему-то сорок груженных серебром и золотом верблюдов. Сам Август ехал на сером коне, в костюме из золотой парчи и в плаще, отороченном горностаем. И ему не пришло на ум, что шествовать по улицам рядом с верблюдами королям не подобает.

Видно, Европа сошла с ума, а Польша докатилась до того, что продает с торгов древний скипетр Ягеллонов. Может быть, правильно сделали шведы, вмешавшись в дела польского королевства и прогнав из Варшавы Августа? У шведов великолепная армия, во главе которой – молодой и благочестивый король, к тому же талантливый полководец. И не случайно его именуют теперь «Северным Александром Македонским».

А в России – она представлялась Крману обширной плоской равниной, поросшей лесом и почему-то окутанной туманами, – в ней воцарился странный молодой царь, который прибрал К рукам всех этих московитов, а также калмыков, казаков и медведей, сбросил с себя пышные византийские одежды и отважился начать войну со Швецией.

Крман заказал несколько папок, для того чтобы собирать в них разные любопытные документы. На одной из них жирным итальянским карандашом написал: «Rex Petrus» – «Царь Петр». Но документов и сведений о Петре было очень мало. Пользоваться приходилось слухами, записывать рассказы бывалых людей. Но такие сведения немногого стоят. Бывалые люди далеко не всегда отличаются прозорливостью и умением делать выводы из того, что видели или о чем слышали. Между тем архив должен быть точным – факт к факту, документ к документу. Крман не любил дилетантства. Огорчался, что идет к истине такими любительскими путями.

Время от времени он расстегивал замочек папки «Rex Petrus», перечитывал лежавшие в ней записки. Сюда же он внес сведения о поражении русских под Нарвой, после чего, как говорят, царь Петр велел снять часть церковных колоколов и перелить их на пушки; это позволило острословам заметить, что пушки будут стрелять с погребальным звоном.

Между тем Россия, сколько мог судить Крман, вовсе не собиралась заключать со Швецией мир и, надо думать, готовилась к длительной войне. Как можно решиться на такое? Кто в состоянии противостоять первоклассной шведской армии? Почему же царь Петр упорствует?

Временами Крману надоедало думать обо всем этом и пытаться отыскивать глубоко прячущуюся от простых смертных истину. Кто знает, а вдруг истины вовсе не существует? Его тянуло во Львов. Еще раз поговорить с сыном. Он дни и ночи, если они случались бессонными, репетировал этот разговор. Ему казалось, что теперь он смог бы объясниться с Василием иначе. Вот только одного не придумал Крман – первой фразы. Может быть, она вовсе не нужна, а следует подойти к сыну, погладить его по голове и улыбнуться? Кто это знает! Да и многие ли отцы умеют толково разговаривать со взрослыми сыновьями? Крман вспомнил ту ночь, когда он с разрешения Василия перелистывал тетрадь с его заметками о датском принце по имени Гамлет и о Юлии Цезаре. Страницы рукописи были разделены надвое. Слева Василий сделал перевод пьес англичанина Шекспира, а справа, вероятно, были пометки самого Василия. Одна из фраз особо поразила Крмана. Вот она: «Сам ли Цезарь позднее пришел к мысли провозгласить себя императором или же обстоятельства постепенно подтолкнули его к таким действиям?»

Почему это интересовало Василия? Какие мысли бродили в его голове? Задумываясь над всем этим, Крман пугался. Неужели новое поколение, в частности его собственный сын, задумывается над такими вопросами? Что им Юлий Цезарь? С какой стати интересоваться его судьбой? Откуда Василий столько знает, если не учился в университетах, не бывал в великих столицах?

Да, очень трудно беседовать со взрослыми сыновьями. Даже если это всего лишь мысленные беседы.