Текст книги "Казачий разъезд"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Туман над Львовом

Панна Мария проснулась посреди ночи от чувства, будто задыхается. Что случилось? Отчего это? Она подошла к окну и отдернула занавеси. За стеклом ничего не было видно. Даже всегда горевших сигнальных огней на сторожевых башнях. Сплошная молочная пелена. Такого тумана ей еще никогда не приходилось видеть. Казалось, что на нем, как на холсте, можно писать маслом, рисовать углем или сангиной.

Туман съел город, поглотил его. Это было даже жутковато. Да, странен был весь год. Ранняя, яростная, пугающая зима. А затем – стремительная, как обвал, весна, когда за один день стаяли снега, реки вышли из берегов, с гор в долины обрушились потоки. В городах залило подвалы и склады. Да и лето было непонятным. Жара сменялась ливнями, уже совсем почти осенней слякотью. Теперь этот туман.

Уже две недели не было никаких вестей из-под Полтавы. Если бы генеральная битва состоялась, то о ней очень скоро узнали бы во Львове. Значит, там происходит нечто странное. Обе армии по каким-то причинам топчутся на месте, не предпринимая решительных действий.

Что с Василием? Где он? Говорят, когда с любимым случается беда, человек всегда это чувствует. И этот странный туман, который теперь казался Марии живым. Будто подглядывает с улицы в окно… Да нет, просто усталость. Нервы. Она не суеверна. Не верит ни в какие приметы.

К утру туман развеется. И снова будут видны строгая надменная колокольня Катедры – латинского кафедрального собора, черная и как бы составленная из кубиков звонница Волошской церкви, разноцветные черепичные крыши. Мир снова обретет реальность. Все станет на свои места.

От Лянскоронского принесут цветы, очередную записку и очередную редкую книгу, переплетенную в красный или желтый сафьян. Продержав какое-то время книгу у себя, прочитав ее, если она покажется интересной, Мария возвратит ее владельцу. Принимать от Лянскоронского подарки она не хотела.

Только откуда эта тревога? И почему посреди лета, июльским днем, такой туман?

Панна Мария зажгла свечу и почти до рассвета читала. Это была очередная книга, присланная Лянскоронским. Точнее, даже не книга, а переплетенная рукопись с иллюстрациями. На форзаце значилось – перевод с испанского. Но ни имени автора, ни имени переводчика отыскать не удалось, что наводило на мысль: уж не труд ли это самого Лянскоронского? Да и сюжет был странен. Некий испанский дворянин описывал свое путешествие в Крымскую Каффу с остановками в Мюнхене, Вене и во Львове. И именно Львов показался ему тем городом, который стоит в стороне от страстей, от нарастающей неумеренности в душах правителей и простых людей. Во Львове всё, как считал путешественник, нормально и соразмерно. Река Полтава именно такой ширины, какой и надо быть реке: не слишком глубока и не слишком широка. Дома в большинстве трехэтажные и о трех окнах по фасаду. А зачем больше? Улицы достаточно широки, чтобы на них могли разминуться две кареты. Но и не шире.

Лишь гармония, считал путешественник, может принести счастье и покой всем людям. А она возможна, если города не будут слишком велики, реки чрезмерно полноводны, а люди будут проводить жизнь не в погоне за властью и славой, а в тихих дружеских беседах, баюкающих и успокаивающих. Затем шло описание одного из львовских домов, хозяин которого посвятил свою жизнь тому, чтобы создать вокруг себя атмосферу покоя и душевного равновесия.

Мария с досадой отложила книгу. Совершенно ясно, что Лянскоронский агитировал за себя самого. Скорее всего, каллиграфический почерк принадлежит кому-нибудь из его секретарей. Возможно, текст диктовал секретарю сам хозяин…

Почему-то ей вспомнились Одноглазый Иван, купец Михайло… Что остановит этих людей, если у них душа горит? Откуда же возьмется у Лянскоронского покой? А ведь именно покоя он просил в записках, авторство которых скрывал.

Рыжий приземистый, похожий на медвежонка Михайло однажды на вопрос Марии, зачем ему политика, ответил просто и ясно:

«Конечно, я мог бы нажить много золота. По части торговли голова у меня работает получше, чем у папы римского. Но у меня дети, и я хочу, чтобы они их не убили».

«Кто «они»?» – спросила Мария.

«Ну, разные «они». Сейчас шведы, раньше были татары, а до них были и другие. Не за себя борюсь. За детей своих».

Ну, а у Лянскоронского детей не было. Да и семьей не спешил обзаводиться. Он был занят самим собой.

Туман за окном стал еще плотнее. Он не рассеялся и днем. И на следующий день. Мария не знала, что это и был тот самый знаменитый «семидневный» львовский туман, который вошел в легенды и позднее его считали чуть ли не божьей карой, насланной на город за тайные прегрешения граждан его.

Не было ей ведомо, конечно, и другое: что в ту самую минуту, когда она проснулась в ночи от ощущения удушья, доживал свои последние минуты сотник Подольский, ее Василий. После меткого выстрела Карла Василий ничего не ощущал и не помнил до минуты, пока его не принесли в лагерь. Тут он вдруг открыл глаза и одновременно ощутил острую боль в груди, отдающую в плечи и в живот.

Над ним склонился «ничейный солдат».

– Воды? – спросил он.

Василий попытался сказать «да», но не смог, хотел подняться на локте, но тело не слушалось.

– Нельзя ему воды, – сказал кто-то. – При такой ране воды не дают.

– Уже все равно, – ответил «ничейный солдат». – Он свое отвоевал.

– Замолчи. Слышит ведь…

– Ну и что же, что слышит? Он смело жил, смело и умрет. Пей, браток!

Струйка воды из фляги потекла по подбородку. Это еще Василий чувствовал. Он сумел собраться с силами и тихо прошептал:

– Михайле сказать, чтобы письмо отправил…

«Ничейный солдат» не знал, о каком именно письме идет речь, но кивнул:

– Всенепременно. Не волнуйся, – и тут же склонил голову: – Все. Кончился. Спи спокойно, браток. Спи спокойно, пане сотнику Подольский!

Когда ночью наспех, кое-как рыли могилу, чтобы похоронить Василия до начала битвы, вдруг, откуда ни возьмись, объявилась отосланная из отряда девица Евдокия. Она заплакала было, заголосила, но кто-то из казаков грубо дернул ее за косу:

– Молчи, швед услышит! Завтра о многих плакать придется.

Евдокия умолкла. Она стояла, стиснув руки у подбородка, смотрела на застывшее лицо Василия.

– Боже мой! Боже мой! – шептала Евдокия. – Не верю! Не верю тебе, боже, если ты разрешил такое!

Вот чего не знала панна Мария в ночь, с которой и начался во Львове «семидневный туман».

Часть третья

Заря Полтавы

Крману довелось провести несколько очень трудных часов. Он то засыпал, то просыпался и с удивлением замечал, что лежит в постели с холодным компрессом на голове. На столе стояла банка, в которой плавали жирные, напившиеся крови пиявки, а рядом с ними – тощие и худые, те, которые еще не успели напиться крови Крмана.

– Они похожи на ксендзов.

– Кто? – спросил сидевший в изголовье ложа Погорский.

– Пиявки. Одни – на старых и толстых ксендзов, а другие – на юных и тоненьких.

– Успокойся и выпей молока.

– Я спокоен. Мальчика похоронили?

– Спи, Даниил.

В минуты просветления мир вновь обретал для Крмана осязаемость и предметность. Он с удивлением подносил к глазам и рассматривал собственные руки, будто не мог поверить, что они существуют в реальности, гладил шероховатую простыню, которой был покрыт, глядел в окно.

– Анна! – позвал он однажды.

Погорский наклонился над Крманом.

– О ком ты? Тебе лучше?

– Да, лучше! – шептал Крман и вновь засыпал, чтобы через час проснуться в холодном поту.

– Костры все еще горят?

– Не думай ты о кострах, Даниил. Из-за них ты и заболел. Понимаю, что устал. В таком походе и юноши теряют рассудок. А мы с тобой, слава богу, люди в возрасте. Если отдать себе в этом отчет, станет легче.

– Все русские – язычники, – продолжал Крман. – Они только для виду приняли христианство. Мне эта мысль давно покоя не дает. Они и сражаются, как язычники. У них нет самого главного, что делает человека осторожным в мыслях и поступках, – понятия о том, что все мы смертны. У них даже дети какие-то шалые. На моих глазах один мальчишка навлек на себя гибель только для того, чтобы удалась русская кавалерийская атака. Горят ли костры?

– Нет, Даниил, король сам совершил атаку на тех, кто эти костры зажигает… Хотя король был ранен, и тяжело, ему удалось добиться того, что огни по ночам больше не горят. Лежи спокойно!

– Что? – поднялся на своем ложе Крман, отчего мокрое полотенце свалилось со лба ему на грудь. – Неужели костров больше нет?

– Нет их и больше не будет. Ляг удобнее, отдохни. Завтра надо быть на ногах. Уже сегодня ночью или поутру может случиться генеральное сражение. Русские перешли реку.

– Я поднимусь сейчас же! – заявил Крман. – Среди сражающихся может быть один мой знакомый. Я хотел бы отвести опасность от его груди.

– Какую опасность? От чьей груди? Успокойся, Даниил! Сейчас же ляг!

Но Крман, пошатываясь, сделал шаг к табурету, на котором была сложена его одежда. Погорский понял, что Крмана не остановить, и помог ему. Поддерживая под руку, вывел на улицу.

– Что, Даниил, тяжело?

– Голова кружится, и ноги не слушаются.

– Может, вернемся?

– Нет, идем. Я должен его видеть.

– Кого?

– Что за огни у барака короля? Я весь потный, и меня знобит. Идем, надо спешить.

Не доходя до королевского барака, они натолкнулись на группу из шести вооруженных людей. В темноте трудно было бы разобрать, кто это, если бы не характерное сухое покашливание Мазепы. С ним были Орлик, Войнаровский и какие-то неизвестные Крману и Погорскому люди.

– Ага! – сказал Мазепа вместо приветствия. – Значит, выжил. Это хорошо. Набирайся сил. Сегодня придется или преследовать неприятеля, или же бежать от него. В последнем случае нам понадобятся особо резвые кони. Вот, кстати, и кавалерия выстроилась на флангах, а в центре – пехота. Где же король? Что-то его не видать.

– Как не видать? Как раз драбанты выносят его из барака.

– У тебя, Орлик, глаза моложе. На носилках Карл?

– Он.

Когда подошли поближе, то увидели, что носилки были поставлены на оторванные от повозки оси. В этот импровизированный экипаж впрягли двух лошадей. Короля окружали два эскадрона конницы. Заметив Мазепу, король жестом подозвал его:

– Прошу отправиться в обоз, охраняемый казаками, и подбодрить их, так как сейчас считаю нужным лично вселить веру в победу моим войскам.

– Конечно, – поспешно согласился гетман. – Я сейчас же отправлюсь и воодушевлю казаков.

Но минул час, другой. Русского нападения не последовало. Крман сидел на камне, на плаще, подложенном заботливым Погорским.

– Скоро рассвет. Боя не будет. Русские не соизволили напасть. Вернемся домой, Даниил?

Крман кивнул. Он не помнил, как они добрели до хаты и как он оказался в постели. Дальше снова были томительные дни в полудреме. Иногда к нему возвращалось ясное сознание. Тогда он спрашивал у Погорского, состоялось ли сражение. Нет, сражения не было, хотя, казалось, все шло к нему. Наконец поздно вечером распространились слухи, что король решил сам атаковать русских, чтобы не допустить подхода к ним подкреплений.

– Надо собрать вещи, – сказал Даниил, – и седлать коней. Я уже вполне здоров, хоть и слаб. Если будет бой, надо быть готовыми к чему угодно. В последние дни я или спал, или же думал о русских. Они не похожи на нас. Уверяю тебя. Ни в любви, ни в бою, ни в чем они не знают удержу, той границы, которая помогает человеку поступать разумно и выживать. Седлай коней!

Несмотря на протесты Погорского, Даниил заставил собрать нехитрое их имущество, которое вполне уместилось в двух кофрах. Кофры погрузили на коней. Притворили дверь хаты, брошенной хозяевами еще при приближении шведов.

– Меня пугают твои действия, Даниил.

– И меня самого тоже, – ответил Крман. – Но в хату мы больше не вернемся. Сейчас лучше всего быть подле Мазепы.

– Почему?

– Он лучше других, лучше, чем сам король, сумеет оценить обстановку.

– Не пойму твоей мысли.

– А у меня и нет никаких мыслей. У меня есть страх. Огромный страх, который стал вот здесь, в горле, комком и не дает продохнуть.

– Да что за прихоть беседовать с Мазепой? Уверяю, это не самый умный человек на земле.

– Наверное. Но ему больше, чем другим, понятны и шведы и русские. Он ведь из тех русских, который хотел бы стать шведом. Ему будет ясно, что происходит.

Погорский решил, что Крман заговаривается. Да и не удивительно: кто в состоянии выдержать трудности этого невероятного похода, равного которому не было, наверное, от времен вторжения персов в Скифию! Но кто знает, может быть, и персам было не легче? Может быть, все они сошли с ума от странной войны на бесконечных равнинах, где искали большого боя, в котором можно было бы победить скифов. Но скифы решительно не пошли навстречу желаниям Дария. Напротив, они вели себя крайне негостеприимно – тревожили персов внезапными набегами, отступая, выжигали степи, а затем прислали странные дары – пять стрел, птицу, мышь и лягушку, – символический смысл которых по сей день никто так и не смог распознать.

– При чем тут мышь и лягушки?

Теперь уже настал черед Крмана поинтересоваться, о чем это думает вслух Погорский. Когда выяснилось, что о походе древнеперсидского царя Дария, который побывал в этих местах две с лишним тысячи лет назад, Крман буркнул:

– Теперь тебе понятно, что всякий, попав в эту страну, начинает заговариваться и вести себя странно?

А в лагере шведов все было готово к атаке. Войска были выстроены. Вдоль их фронта медленно проносили короля на носилках. Приподнявшись и опершись на левую руку, он обращался к каждому из полков с коротким напутствием. Напомнил о воинской доблести предков, о том, что сейчас им предстоит сражаться за честь Швеции и ее благополучие. Он счел нужным объяснить, что поручает командование войсками фельдмаршалу Рейншильду, ибо сам не в состоянии находиться в седле…

Речь короля сопровождалась странным аккомпанементом из русского лагеря. Оттуда, из темноты, доносился какой-то стук. Там что-то строили.

– Ретраншемент[31]31
  Ретраншемент – внутренняя оборонительная ограда в крепостях или укреплениях на поле боя.


[Закрыть] укрепляют, – сказал Мазепа. – Царь Петр очень всяческое строительство любит. А окопы пуще всего.

Начинало светать. Шведская кавалерия двинулась к русскому лагерю. Следом шла пехота. Полки уходили в сероватый вязкий сумрак. Казалось, войска просто медленно тают на глазах.

– Скорее бы взошло солнце!

– Уже светает.

– Где бы взять подзорную трубу?

– Зачем она тебе, Даниил? Ты же не полководец.

Скоро к королевской свите подскакал гонец и что-то сообщил Карлу. Ответных слов короля разобрать нельзя было, но он энергично махнул рукой, и гонец помчал назад, к Рейншильду. Тут же стало известно, что русские за ночь возвели перед ретраншементом еще и редуты. Сколько? Этого еще никто не знал. Но заниматься сейчас разведкой было некогда.

Стало совсем светло. И фельдмаршал отдал приказ кавалерии атаковать. Теперь было видно, как навстречу друг другу мчали во весь опор эскадроны.

– Пехота отстает! – сказал Мазепа Крману. – Сейчас только на нее надежда.

Но шведская пехота поспела вовремя и поддержала кавалерийскую атаку. Насколько можно было судить, русские эскадроны стали медленно отступать к редутам.

– А туда не надо бы! – заметил гетман. – От редутов лучше подальше: там пушки.

Действительно, вскоре редуты в разных местах окутались клубами дыма. Потом произошло нечто непонятное. Шведы как будто бы ворвались в редуты, но бой не утихал. Напротив, русская артиллерия продолжала огонь. Неужели пушки унесли на руках из покинутых редутов?.. Мазепа недоумевал. Да и не только он один. Наверное, не менее странным казалось все это и самому Карлу.

Если бы они находились не на холме в двух милях от битвы, а в первых шеренгах атакующей пехоты, то знали бы, что на самом деле русских редутов было не шесть, как показалось вначале, а десять: четыре были выстроены перпендикулярно к тем шести, которые можно было рассмотреть в подзорную трубу. Это оказалось для шведов полнейшей неожиданностью.

А если бы кому-нибудь из шведских генералов довелось провести последние сутки в русской ставке, то они узнали бы массу любопытного и весьма неприятного для себя. Прежде всего они поняли бы, что русские вовсе не сомневаются в победе. Более того, зная, что к шведам убежал один офицер из немцев и сообщил, что новобранцы будут одеты в мундиры серого сукна, Петр приказал в серое одеть один из лучших полков – Новгородский. Казалось бы, мелочь, но какими неприятностями она грозила Карлу!

А еще они узнали бы, что именно на редуты, выстроенные перед главным ретраншементом, русские и делают ставку. Натолкнувшись на редуты, шведская кавалерия и пехота должны были потерять «накат», ту стремительность, которая почти все решает во время боя. Зазевался, упустил момент – жди неприятностей. Противнику нужны именно эти потерянные тобой минуты. Пройдут годы и десятилетия, а военные теоретики будут анализировать великолепную выдумку Петра – гибельные для шведов редуты…

И кто знает, не у редутов ли уже решился исход битвы?

Меншиков, защищавший редуты, дважды отказался отступить к главному царскому ретраншементу. Образ действий отчаянный. Вдумайтесь: дважды не выполнил во время битвы приказ главнокомандующего, несмотря на то что Петр послал к нему генерал-адъютанта. Но Меншиков, под которым уже были убиты две лошади, вскочил на третью и вновь повел свои полки на шведов. Он был в полной уверенности, что победу можно добыть сейчас же, немедленно, не вводя в дело главные силы русской армии. И никто не узнает теперь, кто был более прав: Петр, решивший действовать наверняка, или Меншиков, который готов был рискнуть, и не совсем безосновательно.

Но так или иначе, Петр настоял на своем. Он послал Меншикова с пятью эскадронами и еще пятью батальонами пехоты преследовать отрезанных от неприятельского войска генералов Рооса и Шлиппенбаха…

Даниил с удивлением заметил, что солнце поднялось уже довольно высоко, а казалось, что битва лишь недавно началась. Спросил у Мазепы, который час, забыв, что может посмотреть на собственные часы.

– Девятый, – ответил гетман. – Царь выводит войска из лагеря. Теперь королю и деваться некуда. Перед фронтом – русские, а в тылу – Полтава с ее гарнизоном.

В это время в русском лагере произошло нечто странное. Часть конницы внезапно отошла с линии редутов и расположилась на правом фланге у русского лагеря. Затем столь же внезапно русская кавалерия атаковала шведскую, отбросила ее, но, вместо того чтобы продолжить сечу, галопом помчала от лагеря на правый же фланг строящейся к бою русской армии. Пыль, поднятая тысячами копыт, скрыла расположение всего русского лагеря.

– Многое видывал, но такого еще никогда! – сказал Мазепа.

– А что произошло? – спросил Крман. – Я ничего не понимаю. Вас что-то удивило?

– Все, И маневр русской конницы, и даже то, что бог в помощь русским. Надо же было поднять такую пыль, что теперь и не понять, что царь затевает… Неужто они специально все придумали или само собой получилось?

Вскоре пыль улеглась. Теперь были четко видны сошедшиеся в полном боевом порядке армии. Русская пехота была выстроена в две линии, с конницей на флангах. В интервалах между полками были установлены пушки. У шведов, напротив, пехота расположилась в одну линию, а кавалерия – в две. Шведы ударили в самый центр русской армии, где стояли одетые в серые мундиры солдаты. Казалось, еще немного – и они прорвут первую линию, опрокинут и вторую.

– Можно попросить у вас подзорную трубу? – спросил Крман у Мазепы.

Гетман отмахнулся от Крмана, как от назойливой мухи. Но тихий Даниил проявил вдруг неожиданную настойчивость.

– Мне очень хотелось бы посмотреть на баталию. Я такое вижу впервые.

– И я тоже, – холодно ответил Мазепа. – Боюсь, что и в последний раз. Куда смотрит король? Русская конница охватывает шведские фланги. Назад! Скорее, пока еще можно! Атаковать поздно. Надо отходить.

Подскакал Орлик:

– Подожди, главное еще впереди!

– Главное, Орлик, уже позади, – сказал гетман. – Скажи, чтобы четыре основных воза с охраной шли к Переволочной.

– Не пойму, чего ты испугался?

– А мне пугаться уже нечего. У меня все пропало, кроме тех четырех возов. Делай то, что я сказал.

Крман слышал разговор, но ничего в нем не понял. Почему гетман считает, что главное уже позади? Насколько он, Крман, мог судить, шведы все еще атаковали русских и даже немного потеснили их. Но настоящие битвы он представлял себе не такими. Они ему виделись дымными, грохочущими, крикливыми. Во всех смыслах ужасными, как видения ада. А тут все выглядело красиво и даже картинно. Скакали одетые в красивые мундиры люди, навстречу им – другие. Сшиблись под горой, помахали саблями. Окутались округлыми – как облака в небе, только поменьше – дымками выстрелов редуты… Слева – лес, позади – река… Такую картинку вполне можно было взять сюжетом для гобелена. И он никого не пугал бы и не наводил на мысль о смерти, гибели людей. Такой сюжет, как ни странно, можно было бы назвать даже изящным и законченным.

– Где же битва? – спросил вслух Крман. – Где она?

– Перед тобой! – буркнул Мазепа. – Если хочешь остаться живым, погоняй своего коня.

– Нет, я хочу понять, что именно происходит? Я не могу постоянно полагаться на чьи-то слова и мнения. Мне нужно видеть все своими глазами, объять все собственным умом.

– Смотри, – сказал гетман. – Пробуй понять, если сумеешь…

Но то, что происходило на поле, показалось Крману странным. По причине, которой Крман не понял, шведы начали отступать. Вернее, они даже не отступали, а бежали. А русская конница, как и предрекал гетман, успела ударить шведам во фланги…

Крман внезапно почувствовал резь в виске и тошноту. И только тут вспомнил о Погорском. Где он? Что с ним? Оказалось, что Погорский спокойно спит на плаще у куста боярышника, подложив под голову руку. Лицо его было младенчески безмятежным. Рядом с Погорским пощипывали траву стреноженные и связанные друг с другом уздечками кони…

И тут начался тот самый грохот, который казался Крману обязательным при каждой большой битве. Открыли огонь русские пушки. Их было много. Крман начал было считать количество дымков, но тут же сбился со счета.

Мазепа держал в руке большие золотые часы. Интересно, для чего они ему сейчас понадобились? Погорский проснулся и, ничего не понимая, принялся, совсем как дитя, тереть глаза.

Мазепа невозмутимо продолжал изучать циферблат собственных часов, как будто это были не часы, а сказочный волшебный камень, в котором можно было увидеть будущее. Русская пехота на флангах как будто начала теснить шведов… Кроме того, русские хором что-то кричали.

– Что они кричат?

– Кто? Русские? Они кричат «ура», – ответил Мазепа. – Бегите! Чтобы спастись, у вас осталось не более четверти часа.

Сказав это, гетман повернул коня и вместе с Орликом шагом спустился с холма. Но Погорский с Крманом замешкались. Они еще ничего не понимали. Ведь битва еще продолжалась. Шведы как будто не собирались отступать.

Правда, вскоре на двух скрещенных пиках принесли Карла. Оказалось, что носилки были разбиты русским ядром. Тут же подскакал Рейншильд, крикнул драбантам:

– Солдаты! Спасайте короля! Наша пехота погибла!

Король был бледен. Крману показалось, что он без сознания. Но все же Карла усадили в седло. Он даже показал жестом, что поддерживать его не надо.

Только теперь Крман увидел, что от стройной линии шведского войска ничего не осталось. Русские сумели раздробить ее на множество мелких островков. Кое-где шведы вели еще ответный огонь. В других местах, судя по движениям солдат, шла рукопашная.

– Даниил! Даниил! – кричал Погорский. – Что с тобой сделалось? На коней!

Что было дальше? Если бы Крмана попросили описать, какие чувства владели им в последующие три дня, он ответил бы: «Никакие». Да, мчали к Днепру, оглядываясь, не приближается ли русская погоня. Спали по два часа в сутки, не расседлывая коней. Никто не говорил об усталости, о невзгодах. Все просто бежали. И бег стал казаться смыслом существования: быстрее, быстрее, быстрее к Днепру. Причем никто не отдавал себе отчета в том, что же изменится, когда они наконец достигнут Днепра. Лица людей были черны от пыли. Павших коней даже не оттаскивали на обочину, чтобы освободить дорогу идущим сзади.

Опомнились лишь в Переволочной. Ночевали под открытым небом. Благо ночи выдались теплые. Низкие спелые звезды слепили, не давали уснуть. Оказалось, что всех средств для переправы – два челна и небольшое судно, способное поднять полсотни людей, но без оружия и скарба. Из опытных генералов уцелели лишь Крейц да Левенгаупт. Никто не знал, сколько именно войска спаслось. Называли цифры от пятнадцати до двадцати тысяч.

Говорили, что король намерен дать здесь еще один бой русским, но никто не понимал, как этот бой можно дать, потеряв пушки и не имея достаточного количества мушкетного пороха. Пока шли эти совещания, часть казаков во главе с Костей Гордиенко переправилась на правый берег. Там же оказалось до сотни шведских кирасир. Король велел схватить беглецов и расстрелять, Но куда легче было отдать приказ, чем выполнить.

На следующий день, к полудню, распространились слухи, что к Переволочной приближается русская армия во главе с решительным Меншиковым. Король отдал приказ строить через Днепр мост. Ему ответили, что под рукой нет никакого дерева. Неожиданную находчивость проявил Погорский. Он приволок из разбитой церкви части деревянного алтаря, куски бревен, нашел мастеров, которые за два часа сбили плот. Охотников плыть вместе с Крманом и Погорским оказалось много. Даже слишком много. Каким-то образом на плот забралась женщина с мужем и ребенком. Она уверяла, что родом из Семиградья, пыталась вручить Погорскому мешок с двумя тысячами дукатов. Тут же оказались двое немых в простой крестьянской одежде. Впрочем, немые очень походили внешне на белокурых, сероглазых шведов. Может быть, они были вовсе не немыми, а тоже дезертирами?

– Скорее! Скорее! – торопил Погорский. – Надо отчаливать. Еще два-три гостя – и плот пойдет ко дну.

Оттолкнулись от берега и кое-как проплыли метров двести. Но груз, видимо, и вправду был тяжел для плота, он стал погружаться в воду. Голосила обладательница двух тысяч дукатов.

Двое немых разделись и вплавь решили возвращаться к левому берегу. Но тут к плоту подгребли два рыбака на челнах. Жирный блеск золотых дукатов помог договориться без переводчика. Крман взял с собой только плащ и кофр с русскими книжками, бельем и куском хлеба. Но, как вскоре выяснилось, хлеб подмок и раскис. Его пришлось выбросить.

В конце концов Погорский и Крман переправились на правый берег – без вещей, без коней, даже без еды. Сотни других людей переправлялись так же, как Погорский с Крманом, – на хлипких самодельных плотах, сбитых из обломков карет, возов, случайно подобранных на берегу бревен. Плоты эти, как правило, тонули, не достигнув и середины реки. Те, кто умел плавать, пробовали добраться до берега. Над рекой стелился не крик и не плач, а какой-то сплошной стон. Вдруг ниже по течению на правый берег выбрался табун оседланных лошадей. Кто знает, почему кони поплыли вслед за людьми. Охватила ли их тоже паника, вел ли их инстинкт или одним им известная лошадиная мудрость, но кони убрались подальше от опасного места, где вот-вот должен был грянуть новый бой. Но, даже переплыв Днепр, они не добыли себе свободы. Коней принялись отлавливать. За доброго коня можно было получить целое состояние. И Крману с Погорским пришлось бы плохо, если бы судьба в очередной раз не смилостивилась над ними. Не успев обсохнуть и выяснить, что же из багажа удалось спасти, они натолкнулись на гетмана. Орлика и Войнаровского, которые переплыли реку на небольшом судне, вместившем, впрочем, полусотню конников. Судно тут же отправилось за другой партией казаков.

– Значит, выплыли? – удивился Мазепа, увидев Крмана с Погорским. – Такие, как вы, обычно тонут. Вид у вас как у куриц после дождя.

Впрочем, гетман распорядился выдать им лошадей, а Орлику приказал тут же изготовить для обоих путешественников охранную грамоту на латинском языке, в которой предписывалось всем оказывать Крману и Погорскому помощь в их путешествии. Орлик быстро все это изобразил на мятом листе бумаги (оказалось, что он не расстался с походной чернильницей) и тут же прихлопнул печатью, на которой был изображен казак при сабле и со стрелами, а вокруг шла надпись: «Печать Малой России войска королевского». Наверное, изготовили печать уже после перехода Мазепы к Карлу, потому на печати и возникло слово «королевского».

А дальше была безумная скачка по степи. От пота, смешанного с глинистой пылью, лица покрывались ломкими корками, похожими на маски, потрескавшимися в уголках глаз и у рта. Двигались двумя колоннами: шведы во главе с королем, а параллельно – казаки с Мазепой. Почему так получилось, никто не знал, но шведская и казацкая колонны двигались порознь. А бивуаки разбивали в полумиле друг от друга. И это очень напоминало два враждебных стана. Невольно закрадывалась мысль, что шведы почему-то считали виновниками поражения казаков, а казаки – шведов.

Крман в эти дни был рядом с гетманом. Орликом и стариком Лукой, который продолжал варить на привалах свои колдовские зелья. Мазепа пил их теперь уже не из склянки, а прямо из той же кружки, в которой Лука варил настои.

Вскоре стало известно, что Левенгаупт с остатками армии капитулировал под Переволочной. Без единого выстрела, без попыток оказать настигшему его отряду Меншикова хоть малейшее сопротивление. Карл, узнав об этом, сорвал повязку с ноги и швырнул ее в лицо ни в чем не повинному хирургу.

– То ли еще будет! – сказал Мазепа, узнав об этом поступке короля. – Никто, даже сам царь Петр, не представляет, какую викторию он одержал. Иначе не пировал бы в шатрах под Полтавой, а тут же снарядил за нами погоню. Нас с королем и со всем обозом голыми руками можно было брать. Эх, сил бы побольше! Снова уговорил бы царя простить меня… Напрасно говорят, что со старостью к человеку приходит мудрость. Старость – это беда или же наказание господне. Человек и телом и душой становится хилым, как дитя малое. Тебе, Орлик, самое время в Москву бежать. Авось простят.

Орлик сидел задумчивый, опустив острый нос на грудь. Иногда что-нибудь односложно отвечал гетману. Чаще молчал. Никто не стеснялся Крмана и Погорского. Говорили при них о самом сокровенном – о том, как выжить, как спастись…

Но, видимо, не все собирались выжить. Многие отчаялись. И на одном из привалов на старом дубе, росшем неподалеку от тоненького ручейка, повесились двое – шведский офицер и казак из тех, что перебрались на Правобережье вместе с Костей Гордиенко. Их не стали хоронить. Король запретил. Он не терпел трусов. Зато судачили об этом событии долго. Кто первый повесился: швед или казак? Не могли же они, сговорившись, сделать это одновременно. Следовательно, сначала повесился один, а затем второй, увидев, сколь простым может быть выход из положения.