Текст книги "Казачий разъезд"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

В общем, пан Венцеслав Лянскоронский был хоть и странен, но незлобив. Большую часть дня он проводил в креслах, с какой-нибудь книгой в руках. Подчас он казался спящим. Лишь шелест перелистываемых страниц убеждал, что пан Венцеслав бодрствует.

Но с какой стати он шлет цветы Марии? Кому поручает их относить? Трудно предположить, что пан Венцеслав находит в себе силы, чтобы подняться с кресел, пересечь весь город и с букетом в руках взобраться на гору…

Эхо шагов обгоняло Василия. Оно дробилось о высокие каменные дома, залетало в каменные подворотни. Завтра в путь. Когда он вновь увидит этот город?

Сумка почтового курьера

«Добрались мы благополучно. Помню. Тоскую».

Подписи не было. Но почерк панна Мария узнала сразу же.

На этот раз голубю пришлось лететь очень далеко – больше трехсот верст. Но он все же принес письмо своей хозяйке. И сейчас, воркуя, поклевывал зерна в бронзовой тарелочке, равнодушно взирая на мир маленькими черными глазами. Панна Мария решила дать этому голубю волю, позабыв, что это голубь почтовый, ручной. Она открыла окно и выпустила птицу: лети куда хочешь. Но голубь, сделав круг над фольварком, снова вернулся к знакомому окну и к тарелочке с зерном. Ему, тут было спокойнее и милее, чем в небе…

Зато другое письмо, которое сейчас вы будете иметь удовольствие прочесть, было отправлено не с голубями, а, скорее всего, с каким-нибудь шкипером английского судна, зашедшего в Архангельск. Известно только, что ушло оно в Англию с «верной оказией».

«О том, что случится, можно только гадать, – сообщал английский посол в Москве Витворт Джону Черчилю графу Мальборо в Лондон, – но так как у меня теперь есть верная оказия для пересылки письма, то я прошу разрешения высказать вам свое скромное суждение. У шведского короля есть такое преимущество, как закаленные солдаты, опытные генералы и храбрые офицеры, он необыкновенно терпелив и даже любит утомлять себя, он непоколебимо храбр, и его решения неизменны… Но постоянное отвращение его врага от всякой мысли о переговорах и тяжкие условия, поставленные королем последнему союзнику Петра Августу, показали царю, что его самого ожидает и что у него лишь есть выбор между решительной обороной или полной гибелью… Русская армия состоит из здоровых, хорошо сложенных молодцев, обучение их хорошее, у них совсем не тот вид, как во время кампаний в Польше, и многие полки, несомненно, будут сражаться хорошо, если их поведут…»

Часть вторая

Когда король во гневе

Кто знает, может быть, в молчаливом шведском короле умер писатель? Во всяком случае, письма его отличались необычным слогом и менторским многословием. Посланий вечно отсутствовавшего Карла ждали в Швеции со страхом. Король всегда требовал денег – много денег! – и новых рекрутов.

Вот добралась наконец шведская армия до Костеничей, города неподалеку от узкой речки Ипути. Несколько улочек, мазаные домики вперемежку со срубами. Едва хватило квартир для главной квартиры и штаба. И король тут же решил написать письмо в Стокгольм. Ему принесли бумагу, чернила и хорошо очиненное перо. Но надо же было, чтоб именно в этот час в Костеничи приковылял оборванный и озябший солдат, чтобы сообщить о катастрофе под Лесной.

– Как было дело? – спросил Карл, морщась, – случай небывалый: обычно лицо Карла оставалось неподвижным.

– Ваше величество, русские неожиданно напали на нас.

– Русские напали на Левенгаупта? Левенгаупт мог напасть на русских, русские на Левенгаупта – никогда. Этот солдат лжец! – заявил Карл и удалился.

Полковник Хорд решил все же расспросить солдата подробнее. По словам солдата выходило, что на переправе через Днепр в районе Шклова Левенгаупт узнал, что его догоняет русский корволант – летучий отряд – во главе с самим царем. Однако это не очень взволновало Левенгаупта. Его огромный обоз охраняло шестнадцать тысяч первоклассных солдат, многие из которых помнили еще успех под Нарвой, знали, как сражаться с русскими и как обращать их в бегство.

Все же Левенгаупт принял некоторые меры предосторожности: подослал к русским мнимого дезертира, чтобы тот своими показаниями сбил их с толку.

– И что же? – спросил полковник. – Добрался лазутчик до русских?

– Не знаю. Никто ничего не знает, кроме Того, что у деревни Лесной русские внезапно напали на нас.

– Пехота или калмыки?

– Была пехота, потом подошла и конница. Это была страшная баталия.

– Что же в ней страшного? Да конница у них слабая. Пехота – еще куда ни шло…

– Может быть… Откуда мне знать? Я простой солдат. Было очень страшно… Ад! – И он вдруг заплакал, опустив голову на колени.

Полковник Хорд, высокий белокурый красавец, любимец короля и всей армии, бесстрашный и невозмутимый Хорд, который во время даже самых жарких сражений больше заботился не о сохранности собственной персоны, а лишь о целости парика, – этот храбрый и внешне недоступный сантиментам человек вдруг склонился над измученным солдатом и, похлопав его по худой спине с остро обозначенными под мундиром лопатками, сказал:

– Ну, ничего! Ничего… Русских, наверное, было намного больше, чем вас.

– Не знаю, – сказал солдат, всхлипывая. – В этом бою убили Ивара, Свена. Да не только их. Погибли почти все мои приятели.

– Приятели – дело наживное. Ты скажи, удалось ли спасти пушки, порох, провиант?

– Московиты всё захватили.

Хорд понимал, что солдат не лжет. Тем более, что к вечеру подошло еще несколько гонцов от Левенгаупта с сообщением о катастрофе. Это казалось невероятным. Дурным сном. Не могли русские разгромить большой отряд под командованием талантливого и опытного генерала…

Тем не менее с фактом приходилось считаться. Телеги с оружием, порохом, припасами Левенгаупту пришлось бросить. Полегла и большая часть отряда. Да и те, кто спаслись, сумели это сделать лишь благодаря хитрости генерала, который ночью приказал разжечь костры, будто шведы стали лагерем напротив русского войска, чтобы поутру продолжить бой. А на самом деле остатки армии Левенгаупта бежали ночью, обмотав копыта лошадей ветошью, чтобы не выдать неприятелю свою ретираду[20]20
  Ретирада (от «ретироваться») – отступление, бегство.


[Закрыть]…

И что казалось уж совсем невероятным, так это способ действия русских войск – внезапное, стремительное, а главное, тактически грамотное нападение. Царь Петр выстроил свои силы в две линии. В первой были пехота с кавалерией на флангах, во второй – кавалерия, подкрепленная гренадерскими ротами. Именно так строили порядки еще со времен Ганнибала все полководцы, уверенные в своих войсках. Кавалерии полагалось во время боя зайти во фланги противника, если, конечно, противник разрешит это сделать. «Следовательно, – решил полковник Хорд, – русский царь научился не бояться нас. И уверен в том, что его войска будут тверды в деле…»

Совершенно неожиданным представлялся и маневр конного корпуса русского генерала Боура. Появившись на поле в разгар сражения (он спешил к месту схватки из соседнего Кричева), Боур прошел в тылу русских войск на их левый фланг и тут же ударил по шведам. Остатки отряда Левенгаупта, как и самого генерала, спасли ранние сумерки и разыгравшаяся вскоре метель…

Тут же выяснилось, что беда постигла и другой шведский отряд, под командованием генерала Лагеркроны, который должен был занять город Стародуб, где были удобные зимние квартиры, запасы продовольствия и пороха. Крестьяне, специально высланные навстречу шведам стародубским полковником Скоропадским, сбили их с верного пути. Тем временем в Стародуб вошли русские войска под командованием генерала Инфланта. Теперь о попытке взять город штурмом не могло быть и речи.

Королю доложили и об этом.

– Лагеркрона сошел с ума! – сказал король. – Буду рад, если ему помогут эскулапы. Я помочь ему уже не в состоянии.

Ночью Карл собрал совет. Присутствовали граф Пипер, фельдмаршал Рейншильд, полковник Хорд и генерал-квартирмейстер Гилленкрок. Все молчали. Когда король попросил первого министра графа Пипера сказать свое мнение о создавшейся ситуации, тот ответил, что всегда считал и сейчас считает лучшим для шведской армии двинуться к Балтике и освободить от русских Эстляндию. Рейншильд уклонился от ответа. Он лишь спросил, не меняют ли последние события планов похода на Москву.

– А у меня никакого плана нет! – ответил вдруг король. – Война сама их продиктует. Я знал, что надо найти неприятеля, разгромить его, как мы поступали всегда, войти в Москву и сместить с престола царя Петра.

Тут граф Пипер решился заметить, что такой план может быть невыполним.

– Но ничего другого нам не остается! – возразил король. – Вы, граф, призываете меня к осторожности, забывая, что русские претендуют на половину нашего королевства. Будем честны: когда-то многие из наших земель действительно принадлежали им. Но мы отняли у русских эти пространства во время московских смут и безвластия. Более того, ни в одном из договоров русские не признали нашего права владеть этими землями. Не царь Петр, так кто-то другой начал бы войну. И ее исход может быть решен только в самой Москве. Надо раздробить это царство на множество других, помельче. Иначе Москва всегда будет нам угрожать. Если такое невозможно, то тем хуже для нас и всей Европы. И потому я намерен идти вперед и искать русскую армию, чтобы ее уничтожить, пока не поздно. Ни мы сами, ни кто-либо другой даже во главе всех европейских армий лет через десять уже ничего не сможет поделать с этой страной. Она уже сильна, а в будущем обещает стать еще сильнее. Надо спешить.

Может быть, это была самая длинная речь, произнесенная королем со времени его вступления на престол. Его слушали молча, кутаясь в плащи, не зная, что ответить. Все были очень похожи на озябших птиц, сидящих на голой, исхлестанной осенними дождями ветке.

– Итак, – продолжал Карл, – я должен поблагодарить за совет. Мы идем на юг, во владения казацкого гетмана Мазепы, где найдем и провиант, и оружие, и порох, и союзников.

Все поднялись и с поклонами удалились.

Карл принадлежал к породе людей, которые попросту не нуждаются в советчиках.

– Он парализует мою волю! – признался Рейншильд Пиперу, выходя от короля. – Я надеялся, что вы сможете на него повлиять. Теперь, без обоза, без подкреплений, идти на Москву, да еще таким окольным путем, дело рискованное.

– Оставьте! – недовольно оборвал его Пипер. – Раньше вы к моим мнениям не прислушивались. Кто, как не вы, во всем подпевали королю, потакая его честолюбию?

– Мне кажется, граф, вы неправы. Король и без наших советов честолюбив без меры. Но и удачлив. Будем верить, что фортуна и на сей раз не отвернется от него.

Тем временем сам король, казалось, не грустил. Он отложил недописанное письмо в Стокгольм своей любимой сестрице Ульрике-Элеоноре и сел за воззвание к казакам и всем жителям Украины, в котором обещал им свое покровительство, защиту от Москвы и царя Петра и прочие блага. Но не забыл напомнить, что те, кто не будут доставлять шведам провиант и все, что необходимо для армии, подвергнутся репрессиям.

А затем король совершил поступок и вовсе необъяснимый. Он решил… поздравить генерала Левенгаупта с победой.

«До меня уже раньше дошли слухи о счастливом деле, которое вы, господин генерал, имели с неприятелем, – писал король, – хотя сначала распространились известия о том, будто вы, генерал, разбиты…»

Остается добавить, что писал все это Карл без тени юмора. Он попросту решил не считаться с реальностью. Левенгаупт потерпел поражение? Ну и что? Проще простого объявить это поражение великолепной викторией, то есть победой.

Подходы к Москве перекрыты, а вся шведская армия загнана на Украину? И это правильно. Надо просто объявить, что именно такой план был принят с самого начала похода.

Уже совсем за полночь, когда свеча почти догорела, Карл вновь призвал к себе полковника Хорда:

– Велел ли я повесить солдата, который принес весть о поражении Левенгаупта?

– Нет, ваше величество.

– Солдату повезло. Раз уж так вышло, пусть поживет.

Сумка почтового курьера

Письмо царя Петра от 29 сентября 1708 года всем русским воеводам:

«Объявляю вам, что мы вчерашнего числа неприятеля дошли, стоящего зело в крепких местах, числом 16 000, который тотчас нас из лесу атаковал всею пехотою во фланг… Правда, хотя неприятель зело жестоко из пушек и ружья стрелял, однако ж оного сквозь лес прогнали к их коннице, и потом неприятель паки в бой вступил, и начав час после полудня даже до темноты бой сей с непрестанным зело жестоким огнем пребывал, и неприятель не всё отступал, но и наступал, а виктории нельзя было во весь день видеть, куды будет; на последи, милостью победодавца бога, оного неприятеля сломив, побили наголову, так что трупом с 8000 на месте осталось (кроме что по лесам от ран померло и калмыки побили); обоз весь, с 2000 телег, 16 пушек, 42 знамя и поле совсем осталось нам. Генерал Флюк неприятеля бегущего достиг в Пропойску, из которых больше 500 на месте положил, да в плен взяли 43 человек офицеров, 700 рядовых, а потом еще много в наш обоз привозят и сами приходят из лесов; також и достальной обоз с 3000 телег взяли. А достальные шведы побежали вниз по реке Соже и в шести милях вплавь за реку переплыли, за которыми сзади калмыки гнали и зело много побили…»

Письмо купца Михайла панне Марии Друкаревичевой из Белой Церкви от 30 сентября 1709 года:

«Светлая панна!

Нами получены точные сведения, что гетман Иван Степанович Мазепа уже несколько лет состоит в переписке с кумою своею, матерью князя Вишневецкого, по второму мужу княгинею Дольскою, которая теперь проживает во Львове. Переписку они ведут с помощью цифровой азбуки, коея нами еще не разгадана, хотя многие письма побывали в наших руках и нами переписаны для возможного прочтения в будущем времени. Однако можно предположить, что княгиня Дольская склоняет гетмана к переходу на сторону незаконного короля польского Станислава Лещинского, поелику он посещал дом ее, бывая во Львове.

Магазины нами созданы около Батурина и на Северской земле. Василий при гетмане. Иван Одноглазый увел с Сечи полтора десятка верных людей, собрал некоторых и на Правобережье – из тех, кто воевал под началом Палия. Если дело с гетманом будет иметь тот оборот, которого мы все опасаемся, к нам пристанут и многие люди из тех, кто доселе пороху не нюхал. Однако то нас мало тревожит. Коли надо, люди искусству воинскому научаются быстро, если есть хотение… Верю, что с помощью божию скоро снова буду во Львове. Да еще спешу сообщить, что епископ Иосиф Шумлянский многое делает, чтобы Ставропигийское братство при монастыре святого Онуфрия, где русские книги от покон веку печатались, признало церковную унию и римский престол.

Многие братчики уже вняли прельщениям Шумлянского, о чем донесли други наши из Киевско-Могилевской духовной академии, а также лично нам говорил в том же Киеве ученый муж Феофан Прокопович – царю Петру верный союзник и враг гетмана…»

А теперь об анонимном стихотворном письме (листовке) под названием «Дума», распространяемом по Украине сторонниками Мазепы.

В «Думе» не прямо, но звучал призыв точить сабли и сохранять вольность.

Авторство «Думы» приписывали самому Мазепе. Да и Кочубей в своем доносе настаивал на этом.

Но гетман решительно заявил царю, что все клевета, никаких стихов он не писал и писать не намерен. Тем более странным должно было показаться, что осенью 1708 года из Батурина в разные города Украины полетели гонцы с аккуратно переписанным на лучшей немецкой бумаге текстом «Думы»…

«Апофеоз Мазепы»

Утром гетмана ужалила в ухо пчела. Обычная пчела, которой положено собирать на цветах нектар и носить его в улей, видимо, сбилась с пути, влетела в открытое окно, прямиком понеслась к голове гетмана, сделала над нею два круга, выбирая место для атаки, и вогнала жало в мочку левого гетманского уха.

– Беда! – воскликнул гетман. – Это божья кара!

Генеральный писарь Филипп Орлик, сидевший в этой же комнате у стола, удивленно глядел на гетмана, не понимая, почему тот подхватился с лежака и держится за голову.

Сообразив наконец, в чем дело, он аккуратно положил перо рядом с чернильницей и пошел звать лекарей. Их при Мазепе было трое. Два – ученных в польских университетах, а один – старый казак, который хорошо разбирался в травах, знал, как лечить «хирургические и подагрические боли», на которые в последние годы все чаще жаловался гетман. Этот казак по имени Лука, кроме того, умел приготовлять маковый отвар, помогавший гетману засыпать и прекращавший головокружения.

Орлик привел Луку. Тот осмотрел гетманское ухо и сказал:

– Может, само пройдет, а может, яд в голову ударит.

– Так сделай что-нибудь, чтобы не ударило!

– Все от бога! – поспешил снять с себя ответственность Лука. – Зачем с босой головой лежали? Были бы при полном гетманском убранстве, она бы не посмела кусать. Да и некуда было бы ей…

– Авось не помру! – махнул Мазепа рукой.

В последнее время гетман все чаще переходил от тоски к внезапной веселости, даже бесшабашности. Лука все же принес примочку для уха и немного макового отвара в серебряном кубке.

Гетман выпил отвар и подремал. Через час проснулся и вновь призвал к себе Орлика:

– Пиши дальше. «Если я, особою своею гетманскою, оставя Украину, удалюсь, то очень опасаюсь, что в здешнем непостоянном и малодушном народе произойдет возмущение. Уже появились на берегах днепровских шайки – одна в восемьсот, а другая в тысячу человек, – которые грабят добрых людей и учиняют разбой. Если я с полками уйду отсюда, разбойники и вовсе в смелость войдут. А главная причина та, что я совсем болен и собираюсь помирать. Велел даже гроб себе изготовить. Последний час мой наступает. Собираюсь ехать к архиерею в Борзну собороваться. В общем, прибыть с полками к Стародубу не могу…» Вот и все. Орлик. Пошли Войнаровского с письмом к князю Меншикову. Да пусть он не забудет рассказать там, как мы праздновали победу войск его царского величества под Лесной. Что салют из пушек давали и после каждого залпа кубок пили…

– Постой, постой! – сказал Орлик. – Кто ж поверит? То ты вдруг из пушек стреляешь и вино пьешь, то гроб себе готовишь…

– А так оно и есть! – спокойно сказал Мазепа. – И из пушек стреляю, и вино пью, и гроб готовлю. Помирать-то придется. Скоро уже. А поверят или не поверят, мне все равно. Главное – не идти к Стародубу и остаться здесь.

– Значит, ты уже решил?

– Что?

– Как это что? – удивился Орлик. – О чем вчера говорили? Идти под шведа.

– Ну, правильно, говорили, – согласился гетман. – Мало ли о чем люди могут говорить. На то им и язык дан. Какой приказ я стародубскому полку послал? Помнишь?

– Впускать в город того, кто первый придет. Русские – так русских, шведы – так шведов…

– Про то я и говорю. Бог за нас решит. Если швед победит, я напишу царю письмо с благодарностью за многолетнюю протекцию и поддержку и сообщу, что перехожу под покровительство шведского короля. Ведь и вправду царя есть за что поблагодарить, и к шведу пора перекидываться.

Орлик помолчал, задумался над чем-то, а затем мечтательно произнес:

– Если 6 я был гетманом…

– Может, когда-нибудь станешь, – тихо ответил Мазепа. – Только я в том сомневаюсь. Почему – скажу позже. Так что бы ты сейчас сделал. Орлик, если бы был гетманом?

– Пошел бы со своими полками на Москву!

– И далеко дошел бы?

– Швед царские войска приковал к себе. Москву боронить некому.

– Кому боронить Москву, всегда найдется. А где ты. Орлик, полки возьмешь?

– Да разве мало у нас? В одном Батурине триста пушек!

– А пушки. Орлик, сами не стреляют. К ним пушкари нужны. Наши полки на Москву не пойдут.

– Почему?

– Да потому, что не от Москвы нам настоящая угроза. Для такого похода если соберем тысяч десять вместе с запорожцами, так и то хорошо будет. Ты, Орлик, молодой и ученый. Две академии закончил – в Вильно и Киеве.

– Так что с того?

– А то, что обязан быть и умнее и хитрее.

– Значит, мы под Станислава Лещинского пойдем? – попытался генеральный писарь уловить ход мысли гетмана.

– Нет, Орлик. Поляки нам не нужны. И Москва не нужна. Лучше идти на поклон к шведу. Стокгольм далеко. Вдали от короля легче живется. Пусть даже шведские школы здесь откроют и их языку детей наших учат. Я не против. Больше от русских будем отличаться. А ходить походами на Москву нам сейчас нельзя. Ни казаки, ни простые люди посполитые того не захотят… Ладно, Орлик, ступай научи Войнаровского, что ему говорить князю Александру Даниловичу Меншикову в ответ на его письмо. Я еще посплю. А вечером разбуди и пришли тех хлопцев, что из Львова прибыли.

– Ты их уже не подозреваешь?

– Почему не подозревать? Подозревать надобно всех. И тебя, Орлик, тоже. Чтоб не расшалился, чтоб не обманул ненароком. Но пока хлопцы ничем себя не выдали. Один портрет мой рисует, второй историю жизни пишет. Надеются, что щедро награжу. Так и сделаю, если портрет выйдет хорошим, а история будет написана стилем ладным и словами красивыми.

Обычно сон освежал гетмана. На время проходили дурнота и головокружение. Случалось даже, что после сна Мазепа разрешал себе выкурить люльку[21]21
  Люлька (укр.) – трубка.


[Закрыть] и выпить вина. Но сегодня, несмотря на маковый отвар и еще более крепкое зелье, принесенное Лукой, гетман до вечера лежал с открытыми глазами. Думал он о разном. А больше всего о том, что уж нельзя ему находиться в селе Салтыковой-Девице, хоть и хоромы здесь удобные, и октябрьское солнышко светит не в пример минувшим годам нежно и ласково, и на небе ни тучки, ни облачка. А все равно надо бы мчать в свой Батурин, созвать полковников, устроить большую раду, чтобы не он один решал, как быть дальше. Мало ли что случится! Вдруг строптивый швед внезапно повернет и, не дав генерального сражения, отправится выгонять русских из Ливонии? И хоть по сей день не было такого, чтобы Карл менял первоначальные свои решения, но и ему верить до конца нельзя. До Москвы он наверняка доберется, считал гетман. Сожжет ее. Кремль приступом возьмет. Да разве на том война кончится? Сто лет назад поляки чуть было не взяли Москву. А три года назад царские полки побывали в Варшаве. Кто знает, что случится завтра. Значит, надо выждать. Пусть жизнь сама решает. Царь Петр на том и надорвется, что стал всем навязывать свои законы. Себя погубит и державу свою развалит. Разделит ее Карл на разные княжества. Посадит в каждом из них на престол своих людей, как посадил на польский престол Лещинского. А затем эти маленькие страны, как встарь бывало, начнут ссоры и драки между собой… Понимал Мазепа и то, что жить самому ему осталось немного. Теперь, просыпаясь по утрам, он уже не мог, как раньше, легко спустить с лежака ноги, в минуту одеться и, наскоро умывшись, вскочить на коня. Стены комнаты кружили и плыли в глазах. Хотелось крепко стиснуть голову руками, чтобы остановить это безумное вращение. Гетман тянулся к серебряному колокольчику, чтобы призвать кого-нибудь. Но пальцы дрожали. Никак не удавалось схватить колокольчик за ушко с меховым помпоном. Бессильно падал на подушки, закрывал глаза и начинал прислушиваться к тому, что творят старость и болезни с его немощным уже телом. Стучала кровь в висках, болели сердце и грудь, похолодели левая рука и левая нога. Он шевелил дрожащими пальцами, изумляясь, что они ему еще повинуются, и творил про себя молитву. Затем принимался растирать затекшую ногу. Неужели смерть? Наверное, так она и подкрадывается к людям… Но в глубине души он не верил, что это уже его последний час. Нет, он жив! И дух его бодр, как никогда, и крепок, как даже в молодости не бывал. Теперь он, Иван Мазепа, умудренный опытом и знанием людей, готов творить дела большие. Он чувствовал себя умнее царя Петра, и гордого молодого шведа, и ничтожного клоуна на троне Августа, и нового польского короля – заикающегося бледногубого Станислава Лещинского. Вот если бы, сохранив свою мудрость, свою голову, обрести молодость Филиппа Орлика!

Гетман улыбался своим мыслям, понимая, как они нелепы, но на всякий случай еще раз творил молитву и гнал прочь от себя бесовские искушения. Но отчего при случае не помолиться, отчего в очередной раз не заверить царя Петра в верности его особе? Убытку от этого не будет. Зато всегда выигрывает тот, кто скрытнее, кто держит свои мысли и чувства за семью замками. В этом гетману приходилось убеждаться неоднократно. Абсолютно все – и покойный царь Алексей Михайлович, и князь Голицын, и царевна Софья, и Август II – были уверены, что на Мазепу можно положиться, что это верный и открытый человек. А сейчас так же думают швед Карл, царь Петр и пугливый Станислав Лещинский. Так с кем же он? Кому вправду верен?

– Самому себе! – произнес гетман и испугался звука собственного голоса: думать вслух – опасная и неудобная привычка. – Свят, свят, свят, спаси меня от напастей и врагов!

Но тут опять заныли левая нога и затылок. Тело мстило Мазепе за то, что он время от времени забывал о нем. Гетман поднялся, кряхтя сел на лежаке, позвонил в колокольчик, выпил еще отвару, затем молока с хлебом и велел звать художника и поэта. Они пришли. Тихие, вежливые, внимательные.

– Холст у тебя германский? – спросил вместо приветствия гетман у Фаддея.

– Голландский.

– Это хорошо. У них холсты самые лучшие. А краски?

– Тоже голландские. Но растираю и готовлю их сам.

– Вот я скоро, хлопцы, помру, а портрет останется. Будут люди смотреть на него и думать: что за человек был этот Мазепа? Что на уме таил? Что сказал, а чего сказать не успел? И все-таки странно, что портреты остаются, а люди умирают… Меня сегодня пчела укусила. Лекарь не знает, к добру или нет. И я не знаю. Интересно, в загробном царстве пчелы тоже водятся или там одни птички красивые летают и райские песни поют? Ты, поэт, что про это скажешь?

– Я ничего не собирался говорить. О загробном царстве мне ничего не известно.

– Вот как! – удивился гетман. – Ты говоришь только о том, что видел собственными глазами?

– Да.

– Но бога же ты видеть не мог? А так неужели же ты не веришь, что он существует? Гетман засмеялся, но тут же закашлялся. – Сердце болит! Ох, хлопцы, не дай господь дожить вам до того. Лучше голову в бою сложить в молодом возрасте, как мой племянник Обидовский. Завидую я ему. Пошел по приказу царя Петра в Лифляндию, погиб там как герой, вдову молодую и красивую оставил. Теперь Войнаровский на нее глаз положил, а Обидовскому уже все равно. Герой лежит себе в земле, страсти и грехи земные его уже не волнуют. А мы тут всё еще разбираемся, кто хороший, кто плохой, кого судить, а кого наградить…

И не понять было, шутит гетман или говорит серьезно. Он с интересом наблюдал, как Фаддей закрепляет подрамник, раскладывает краски и кисти. Подошел и заглянул через плечо художника на картину.

– Кто это? – спросил он. – Вот этот – посредине, в рыцарской одежде… Я? Хорошо. Можешь даже помоложе меня сделать. Да еще уши нарисуй одинаковые, а не такие, как у меня сейчас – одно вспухло. Сам его краем глаза вижу… Сверху – города, церкви и апостолы. Тоже правильно. А что за женщины по бокам? Лица мне незнакомы.

– Это Россия, Польша, Швеция и Турция. У каждой в руках будет ее герб.

– И все вокруг меня вьются? Каждая любви моей добивается?

– Да ведь так и есть на самом деле.

– Неужто? – спросил Мазепа, и опять было неясно, прикидывается он наивным или же вправду впал в детство. – Оказывается, такой я важный и могущественный пан? Как картину свою назовешь?

– «Апофеоз Мазепы».

Гетман погладил раздвоенную бороду, покачал головой и ничего не сказал – то ли не нашелся, то ли счел за благо промолчать. Но как-то приосанился. И шаг его стал легким и упругим;

– А ты, поэт, как свою поэму назовешь?

– Не знаю, будет ли это поэма.

– Что же иначе? Жизнеописание славного гетмана войска казацкого Ивана Степановича Мазепы?

– Может, и так.

– Видишь, художник проворней тебя. Он уж и название придумал. Гляди, через день-два картину закончит.

– Разные характеры.

– Да, это уж точно, что разные. Хитрый ты. Ничего, такие мне даже интереснее. Перо очинил? Бумага готова? Ну, начинай… Впрочем, нет, погоди. Запишешь потом. Пока же выслушай. Если Иван Степанович Мазепа и был знаменит чем-то, так это тем, что умел читать мысли любого человека, с которым сводила его судьба. Знал, о чем думали и покойный царь Алексей Михайлович, и все польские короли, и патриарх всея Руси, и нынешний царь Петр… Ведомы мне и твои мысли, поэт…

Линялые глаза гетмана встретились со спокойным взглядом карих глаз Василия. Минуту, а то и более смотрели они друг на друга. Ни гетман, ни поэт не отвели взгляда. Наконец Мазепа усмехнулся и сказал:

– Будет нам в гляделки играть. Надо и о художнике подумать. Давай-ка я сяду так, чтобы ему лучше было видеть меня..1 Хорошо? А теперь можешь и писать. Любит меня царь Петр. Я вторая особа, которую царь наградил орденом святого Андрея Первозванного, землями одарил, шубой со своего плеча…

Но тут в комнату вбежал Орлик и, подойдя к гетману, стал что-то шептать ему на ухо.

– Черт бы их всех побрал! – воскликнул гетман. – Вот возьму тебя – и отправимся к его царской милости. Почему я должен всё за всех решать? Чтобы потом говорили, что Мазепа во всем виноват? Я стар. Мне уже ничего не надо. Земель столько, что я их до смерти уже и не объеду. Из золота дом могу построить. А они все пусть хоть пропадают!

– Но швед повернул к нам! – воскликнул Орлик. – Времени раздумывать нет.

– Черт бы и этого шведа побрал вместе с царем и моими полковниками! Чего вы все от меня хотите? Скорее в Батурин! Там и будем сидеть, пока царь с королем друг дружке глотки не перегрызут!

– Надо слать письмо королю.

– Почему королю, а не первому министру графу Пиперу? И послать можно управника Быстрицкого с пленным шведом, которого мы уже два месяца даром кормим! – Тут же, точно спохватившись, гетман продолжал – Да мне все равно! Это вам неймется! Мне и под царем Петром хорошо.

– На каком языке писать Пиперу?

– Конечно, на латинском. Оставьте меня в покое!

– Значит, я сегодня же шлю графу Пиперу письмо, – спокойно продолжал Орлик.

– Делайте что хотите. У меня болит голова. Со мной сейчас придибка[22]22
  Придибка – эпилептический припадок.


[Закрыть] будет. Я тебя. Орлик, уже и не вижу. Только голос долетает. Уходи!

Генеральный писарь твердым шагом направился к двери. Его остроносое лицо было бледным и неподвижным, как гипсовая маска. Поспешно собрал мольберт и недописанную картину Фаддей. Кланяясь Мазепе и что-то шепча, он делал знаки Василию: мол, пора удаляться… Сам Мазепа сидел, уронив лицо в ладони и покачивая головой из стороны в сторону, будто был убит нежданно свалившимся на него горем… И вдруг гетман не то заплакал, не то заныл:

 
Ой, беда, беда
Чайке несчастной,
Которая вывела деток
У разбитой дороги.
Киги! Киги!
Поднявшись вверх.
Пришлось утопиться в Черном море.
Киги!
 

Василий махнул Фаддею рукой: иди в шатер. Правая бровь Фаддея изогнулась дугой. Он ничего не понимал.