Текст книги "Казачий разъезд"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

– Почему все спорят о таких странных вещах? – спросил Крман у гетмана. – Какая разница, кто первый, а кто второй решил лишить себя жизни? Страшен сам факт.

– Потому и спорят о мелочах, чтобы не думать о главном, – ответил Мазепа. – Так и я сейчас больше всего пекусь о том, чтобы не утащили с возов два бочонка с золотом. А ведь мне оно будто уже и ни к чему. Помирать пора. Не на могиле же золотой курган насыпать.

– Я давно хотел побеседовать с вами, – начал было Крман.

– О чем беседовать? – Гетман махнул рукой. – Не о чем.

– Вы считаете, что главной ошибкой была осада Полтавы?

– Нет, – сказал Мазепа. – Шведская армия погибла еще до Полтавы. А главная баталия могла быть под Полтавой или в другом месте – неважно.

– Но если вы так хорошо все понимали, зачем же вы перешли на сторону короля?

Гетман долго гладил свою ставшую уже клочковатой седую, с желтизной бороду, затем поднял на Крмана глаза. И взгляд их был пуст и скучен.

– Откуда я знаю? – тоскливо сказал Мазепа. – Решил последнюю в своей жизни игру сыграть… да пустое все это. Что случилось, того не воротить. Другое мой ум теперь занимает. Раньше я всегда сам себя как бы со стороны видел. Слово скажу, шаг сделаю, а сам будто это не я, а другой человек: подглядываю и в уме решаю, что правильно, а что неправильно. Да и того хуже – один Мазепа уходил от царя к королю Карлу, а другой Мазепа понимал, что первый сам себе могилу роет… А теперь вдруг все прошло. Нет двух Мазеп. Остался один, который сам теперь не знает, чего хочет. Пожалуй, пуще всего – лечь где-нибудь на удобном лежаке и поспать.

Позднее обо всем этом – о казаке и шведе, повесившихся на одном дереве, и о спорах, кому первому пришла в голову мысль таким образом кончить счеты с жизнью, – Крман подробно напишет в своих мемуарах о походе шведского короля в глубь России. Но до той поры, пока Крман сядет за стол и сможет спокойно обдумать все то, что он увидел в этот страшный год…

Неподалеку от Очакова беглецов настигла настоящая степная гроза. По странной случайности тучи шли с севера. И в этом тоже увидели знамение – божью кару. Уж не царь ли Петр наслал эти черные, низко идущие над землей тучи? Когда гроза грянула и между тучами и землей заметались злые короткие молнии, все спешились и легли лицом в полынь, забыв привязать или стреножить коней. Те метались по степи. Может быть, страх, который испытывали люди, передался и им.

Гроза миновала быстро. Ветер погнал тучи дальше, к морю. Но еще долго пришлось отлавливать вырывающихся, храпящих, нервно прядающих ушами коней…

Сумка почтового курьера

Сначала слово царю Петру:

«Хотя и зело жестоко во огне оба войска бились, однако ж то все далее двух часов не продолжалось: ибо непобедимые господа шведы скоро хребет показали, и от наших войск с такою храбростию вся неприятельская армия (с малым уроном наших войск), кавалерия и инфантерия весьма опровергнута, так что шведское войско ни единожды потом не остановилось, но без остановки от наших шпагами и байонетами колоты… Неприятельских трупов мертвых перечтено на боевом месте и у редут 9234, кроме тех, которые по лесам и полям побиты и от ран померли… При сем же и сие ведать надлежит, что из нашей пехоты только одна трудная линия с неприятелем в бою была, а другая до того бою не дошла».

А теперь будет справедливым представить слово побежденному – Карлу XII.

Мы вам уже говорили, что в шведском короле, возможно, погиб писатель. Правда, вряд ли талантливый. И уж во всяком случае, никак не юморист. Тем не менее он продиктовал (он ведь еще не оправился от раны и сам писать не мог) из Очакова письмо, адресованное правительственному совету – или, как его иначе называли. Комиссии обороны, – которое может вызвать лишь недоумение или смех. Мы цитируем его дословно:

«Прошло значительное время, как мы не имели сведений из Швеции и мы не имели случая написать письма отсюда. В это время обстоятельства здесь были хороши, и все хорошо проходило, так что предполагали в скором времени получить такой большой перевес над врагом, что он будет вынужден согласиться на заключение такого мира, какой от него потребуют. Но вышло благодаря странному и несчастному случаю так, что шведские войска 28-го числа июня месяца потерпели потери в полевом сражении. Это произошло не вследствие храбрости или большой численности неприятеля, потому что сначала их постоянно отбрасывали, но место и обстоятельства были настолько выгодны для врагов, а также место было так укреплено, что шведы вследствие этого понесли большие потери. С большим боевым пылом они, несмотря на все преимущества врага, постоянно на него нападали и преследовали его. При этом так случилось, что большая часть пехоты погибла и что конница тоже понесла потери. Во всяком случае, эти потери велики. Однако мы теперь заняты приисканием средств, чтобы неприятель от этого не приобрел никакого перевеса и даже не получил бы ни малейшей выгоды».

Вы знаете, это, наверное, тот самый случай, когда, сколько ни крути, как ни вчитывайся в текст, все равно не поймешь, что же именно хотел сказать король. Ведь он уже знал, что под Полтавой было не просто неудачное сражение. Там сокрушена и полностью разгромлена шведская армия, взяты в плен почти все военачальники, захвачена походная казна и канцелярия короля. Ко времени, когда он прибыл в Очаков, уже было известно, кто из шведских министров и генералов попал в плен, а кто спасся. Стало совершенно очевидным, что под Переволочной капитулировали и остатки разгромленной армии. Трудно сказать, на что надеялся король, отправляя на родину столь странные послания, изобилующие словами «случилось», «получилось», «вышло»…

А чуть позднее он весело напишет в Стокгольм:

«Здесь все идет хорошо. Только к концу года вследствие одного особого случая армия имела несчастье понести потери, которые, как я надеюсь, в короткий срок будут поправлены. За несколько дней перед сражением я тоже получил одну любезность, которая помешала ездить верхом, но я думаю, что я скоро избавлюсь от ущерба, который состоит в том, что я должен был прервать верховую езду».

И всех-то дел: «потери… которые в короткий срок будут поправлены…», «…одна любезность, которая помешала ездить верхом».

Король решил не выходить из образа, не давать никому повода считать, будто неудачи сломили его. Это, конечно, была попытка с негодными средствами. Ведь известия о Полтаве и о капитуляции армии шведов под Переволочной, без единого выстрела сдавшихся девятитысячному отряду во главе с Меншиковым, дошли до всех европейских столиц задолго до того, как послания Карла добрались до Стокгольма.

Все тот же английский посол Витворт с удивлением писал в Лондон, что «вопреки всем ожиданиям у неприятеля была еще армия, около 15 тысяч человек, отборные части, больше всего – кавалеристы… Они сдались в плен и в тот же день сдали все свое оружие, артиллерию, амуницию, полевую казну, канцелярию, литавры, знамена, флаги, барабаны… Таким-то образом вся вражеская армия, столь прославленная молвой на весь свет, стала добычей его царского величества, ничего от нее не спаслось, кроме одной тысячи приблизительно кавалеристов, которые бежали вместе с королем. Может быть, в истории не было еще примера такой многочисленной регулярной армии, покорно подчинившейся подобной участи».

Стало уже известным и то, что русские разгромили шведов малыми силами, фактически введя в бои под Полтавой всего лишь десять тысяч человек.

По-разному передавали слова царя Петра, произнесенные им перед полками, о том, что ему его собственная жизнь не дорога и не во имя собственной славы шлет он полки в бой, а для блага России, которая стояла и стоять будет непоколебимо во веки веков. Рассказывали и о том, что Петр, над робостью которого начали было уже посмеиваться (шутка ли – отступал полтора года!), во время Полтавской битвы оказался в самой гуще сражения, подбадривая солдат… Причем шляпа царя была прострелена в двух местах, медный нагрудный крест пробит пулей, под ним убили лошадь, но он не дрогнул, а, напротив, личным мужеством увлек за собой полки. А затем, после победы, пировал в шатрах, куда были званы и все захваченные в плен военачальники. И будто бы царь поднял тост за своих учителей – шведских генералов, на что пленный граф Пипер с горькой улыбкой ответил: «Хорошо же вы отплатили, ваше величество, своим учителям!»

Из письма саксонского офицера Фридриха Мильтица супруге Эбильгардине в Дрезден в июле 1709 года

«Любезная супруга моя Эбильгардина! Милые дети!

Как долго я вас не видел. И как жажду прижать к груди своей.

Судьба оказалась милостивой ко мне. Я спасся среди тех немногих соотечественников моих, коим удалось пережить сражения под Полтавой и на берегу Днепра у острова, где когда-то жили вольные казаки, которые называли себя рыцарями здешних краев, хотя на рыцарей ни видом, ни повадками своими никак не походили.

Что же касается большинства моих соотечественников, угнанных в поход вместе с Карлом шведским, то большинство из них полегли на поле брани или же попали в русский плен. Этот поход на многое открыл мне глаза…

Еще до баталии под Полтавой мы, саксонцы, поняли, в какую беду нас ввергли. Не думай, что мы остались в долгу и не отплатили королю за все то, что довелось нам претерпеть. Именно в ту пору, сговорившись, мы выкрали из барака короля шведского его любимого петуха, который будил его по утрам, в лесу, тайком, зажарили его и съели. Король очень скучал и горевал о петухе. Хочу думать, что это испортило ему настроение перед битвой и хоть частично стало причиной его поражения.

Пишу все это, не боясь, что письмо попадет в руки королю. Мы уже во владениях турецкого султана. И нас, полтора десятка спасшихся саксонцев, обещают вскоре отпустить домой. Сейчас я уже не боюсь, что письмо будет перехвачено. У шведского короля нет власти казнить нас или миловать, а наши гостеприимные хозяева турки, полагаю, вскоре разрешат нам возвратиться на родину… Как сладостна будет минута нашей встречи, как счастлив я буду вновь оказаться в лоне семьи своей!..

Любящий тебя твой супруг Фридрих».

Еще долго будут скакать от столицы к столице курьеры, разнося удивительные, пугающие обывателей послания. Но шло время, и всем пришлось убедиться, что сведения, поступавшие из далекой России, были даже неполны. На самом деле разгром «Северного Александра» в деталях был еще более ужасным и унизительным, а военная мощь Швеции сокрушена.

Но все это уже из области высокой политики, из дипломатических депеш и посланий венценосцев. А венценосцы и дипломаты, как известно, мыслят не так, как обычные люди, которым нет дела до претензий шведского короля на европейское владычество или же намерений саксонского курфюрста с помощью фарфора завоевать мир. И потому мы вам расскажем еще о двух письмах, которыми обменялись Мария Друкаревичева и купец Михайло, который, как вы могли уже догадаться, купцом был постольку поскольку, а на самом деле верно служил царю Петру и оказал ему немало услуг.

Мария просила сообщить ей о судьбе Василия, о том, где он сейчас, не ранен ли, почему от него так давно нет известий.

«Во Львове, – писала панна Мария, – все спокойно. А точнее будет сказать – город погрузился в сон. Не заложено ни одного нового здания. Не открылось ни одного постоялого двора. Все ждут, чем закончится схватка титанов на востоке».

Было в письме панны Марии еще несколько малозначащих фраз. Чувствовалось, что ей тревожно, а потому она несколько многословнее, чем обычно.

Ответ Михайлы был осторожным и дипломатичным. Михайло сообщил, что отряд Василия действовал успешно, за что получил одобрение даже от самого князя Меншикова. Но в одной из схваток со шведами, буквально накануне самой Полтавской баталии, Василий исчез. Если он взят шведами в плен, то, можно надеяться, будет пощажен.

Вместе с тем купец переслал Марии письмо, которое Василий отдал с непременным условием: переслать панне Марии только в случае его, Василия, гибели. Содержание письма было столь неожиданным для панны Марии, что понадобилась нюхательная соль и холодные компрессы на лоб, чтобы привести ее в чувство. Василий просил панну Марию забыть о нем, так как он ее по-настоящему никогда не любил, не чувствовал себя с нею легко и свободно, а понял он это окончательно, встретив в отряде одну простую девушку, имени которой называть он не намерен.

«…Я чувствовал бы себя лжецом, если бы не сказал об этом прямо, – писал Василий. – Поскольку я твердо решил не возвращаться во Львов, то мы с тобой никогда уже не встретимся. Где я буду? Так ли важно это? Сложу голову в бою, отправлюсь на Дон или в Сибирь… Русское государство велико. Места хватит для всех. Я не желаю впредь понимать себя в качестве подданного короля Августа. Вместе с тем как уходил, отдалялся от меня Львов, меркла и любовь к тебе. Понимаю, что принес тебе горе. Не осуди и прости. Не сказать всего этого честно и прямо было бы подлостью.

Да хранит тебя бог»

Мы не станем описывать вам чувства панны Марии в день, когда она получила письма Михайлы и Василия. Важнее другое: через некоторое время панна Мария нашла в себе силы перешагнуть через обиду и уязвленное самолюбие и твердо решила выяснить, жив Василий или мертв. Если погиб, то где похоронен, если жив, то не в неволе ли?

Розы пана Лянскоронского

Алые розы. Белые розы. Алые розы. Белые розы. Снова алые. И снова белые. Что же касается писем, то они тоже были на разноцветной бумаге: на голубой и розовой.

Панна Мария только что возвратилась во Львов из дальней поездки. Она еще была в дорожной кофте-рубашке, яркой свободной юбке, не стеснявшей шага. Шляпу с вуалью она бросила на стол в гостиной. Справца, неслышно двигавшийся следом за хозяйкой, тут же убрал ее.

– Розы опять от Лянскоронского?

Справца наклонил голову: от кого же еще? Не только розы, но и письма. Целый ворох писем. Панна Мария упала в кресло. Под глазами синие круги. Видимо, дорога далась ей нелегко.

– Я хотел доложить… – начал было справца.

– Не сейчас.

– Может быть, светлая панна прикажет подать обед?

– Нет, ничего не прикажу. Кроме единственного – на сегодня оставить меня в покое.

– Да, да, конечно, – прошелестел справца. – Если мне будет дозволено… Мои лета и седины позволяют это сделать, ничем не оскорбив панну. Вы удивительная женщина, панна Мария. Самая красивая, самая умная, самая тонкая, каких мне доводилось видеть за те шестьдесят четыре года, что я хожу по земле. Я говорю это не только от своего имени. Так думают все шесть ваших слуг. Я беру на себя смелость сказать, что мы вам не просто слуги, а настоящие друзья. Мы понимаем, как вам сейчас трудно, и сделаем все для вашего покоя.

– Спасибо, – прервала справцу панна Мария. – По-настоящему удивительную женщину я видела всего несколько дней назад. Это простая крестьянка. Она растила своего сына, который к ней уже никогда не вернется. Но она не верит в это. Каждый вечер она стоит у тына и глядит на дорогу. Вот уже сорок лет ждет она своего отца, четверть века – любимого. И так же будет до последнего своего часа ждать сына.

– Я догадываюсь, о ком идет речь.

– Извините, я устала, – сказала панна Мария. – Спасибо за добрые слова… Нет, обеда не надо. Я отдохну.

Справца вздохнул, поднял очи к небу, шепотом сотворил молитву и вышел. Панна Мария осталась сидеть в креслах, уронив руки на колени. В зале было сумрачно, несмотря на еще ранний час. Но в этом году осень во Львове не удалась. Не сияли золотом склоны Высокого замка. Над городом кругами бродили угрюмые тучи. В воздухе висел мелкий назойливый дождик… Анна отказалась принять от Марии деньги: «Зачем мне? Не надо мне вашего золота. Он все равно вернется. Я знаю: он придет!» Уж не подумала ли Анна, что ей предлагают плату за смерть сына? А если заглянуть в самую глубину сознания, туда, где кроются мысли неясные, нечеткие, которые и в слова не втиснешь, так нет ли правды, в том, что Анна заподозрила? Что было бы с Василием, если бы не их знакомство и не совещания в фольварке? Может быть, он не отправился бы к Мазепе, а остался во Львове, вновь поступил бы на службу к Лянскоронскому… Ох этот Лянскоронский с его неизменными розами и письмами на разноцветной бумаге!

– Кто здесь? Опять вы? – Она сама испугалась, услышав свой голос: перед нею вновь стоял справца. – О чем вы говорите? Кто стоит у двери? Пан Лянскоронский? Я же сказала, что плохо чувствую себя!.. Или же нет – зовите!

Она даже не поднялась навстречу гостю, а только молча указала на пустое кресло.

Лянскоронский был оригиналом. Это выражалось, в частности, в том, что одевался он нарочито старомодно. Парчовая перевязь через правое плечо (хотя шпаги он не носил), перчатки с раструбами, трость и розетка из лент на плече. Ленты были красного и белого цвета. По какой-то причине, одному ему известной, пан Венцеслав считал, будто это любимые цвета панны Марии. Потому и слал ей белые и алые розы.

– Рад видеть вас в добром здравии, светлая панна! – сказал Лянскоронский. – Город уныл, мрачен, грустен и пришиблен к земле дождями. Может быть, это начало если не всемирного, то всельвовского потопа? Подумываю о том, чтобы начать строительство ковчега.

– В него вы собираетесь поместить свои коллекции?

– Конечно. Но не только их. Если вы захотите, в ковчеге будут предусмотрены и апартаменты для вас.

– Оставьте! – сказала панна Мария. – Меня всегда удивляло, почему вы, неглупый и образованный человек, так охотно играете роль шута?

– Видимо, потому, что иная роль мне не по силам. Чем должен я был заняться в жизни? Политикой? Участием в одной из многочисленных партий? Но мне это неинтересно. Писать стихи или романы? Но их и без того написано так много, что человечество вряд ли нуждается в новых. Пусть усвоит то, что уже есть. Ваять? Какой смысл? Праксителя и Фидия нам не превзойти. Соорудить еще один собор святого Петра? Победить Голиафа? Но собор уже сооружен, а Голиаф повержен. В общем, я занимаюсь тем, что считаю полезным: собираю старые и мудрые книги, картины, скульптуру и записываю смешные истории, случающиеся время от времени даже в нашем скучном, утонувшем в дождях городе. Вы скажете, что я не творец, а человек, который потребляет то, что создано другими. Возможно. Правда, я мог бы возразить: сохранить то, что создано другими, не менее важно, чем творить самому. Я хотел бы, как римский император Нерон, петь. Однако и тут многое мешает: у меня нет ни слуха, ни голоса. И если даже император не мог заставить признать себя в качестве певца, то тем более не сумею этого сделать я. Аминь!

Лицо Лянскоронского было розовым и по-детски безмятежным. Белые холеные руки с длинными ногтями на мизинцах спокойно лежали на коленях. Лянскоронский являл собою идеал выдержанного и воспитанного человека.

– Вы молчите? Вам нечего мне сказать?

– Я устала.

Лицо Лянскоронского осталось таким же спокойным. Но только чуть заметно дрогнули губы.

– Кроме того, я разрешаю себе и другие невинные шалости, – как ни в чем не бывало продолжал Лянскоронский. – Есть у меня в доме десятиугольная комната, все стены которой, пол и потолок покрыты толстыми венецианскими зеркалами. Я люблю бродить по ней. Испытываешь чувство необычайное: будто ты превратился в толпу себе подобных. Вижу ваше нетерпение, панна Мария. Вы бледны и устали. Мне не следовало бы злоупотреблять вашим терпением. Но обещаю, что этот наш разговор, если он придется вам не по душе, будет последним. Я хорошо знаю причину вашей грусти. Понимаю, что не мне принадлежит ваше сердце.

– Причина не одна, – сказала панна Мария. – И если бы я попробовала рассказать о том, что делается в моей душе, то не хватило бы и целого дня. Да и не сумею я выразить всё словами.

– А вы попробуйте.

– Зачем это вам?

– Полагаю, что ваша исповедь принесет мне только огорчения. И все же я готов ее выслушать, потому что верю – сумею помочь. Я так искренне отношусь к вам, что не способен лукавить. А честный разговор – глоток свежего воздуха.

Панна Мария подняла голову и внимательно посмотрела на Лянскоронского. Может быть, она впервые осознала, что находится в зале не одна, что перед нею сидит живой человек, из плоти и крови, с душой живой и неспокойной.

– Подождите меня, – сказала Мария.

Вскоре она возвратилась в зал и протянула Лянскоронскому последнее письмо Василия.

– Зачем он это написал? Почему просил переслать мне в случае своей гибели? Нужна ли кому-то такая правда, если она приносит только горе?

Лянскоронский внимательно прочитал письмо. И на этот раз рука его, державшая потертый на сгибах желтый лист бумаги, дрожала.

– Какую фразу, панна, вы только что произнесли? Повторите ее.

– Нужна ли правда, которая приносит горе? Вы ее имели в виду?

– Да, ее. Так вот, в письме нет ни слова правды. Василий любил только вас. Но, полагаю, любовь эта была непростой и чем-то самого его пугала. Вы слишком сильная и самостоятельная натура. И он не из слабых. В общем, письмо написано лишь для того, чтобы вы поскорее забыли о его авторе, не тосковали. Он сумел перешагнуть через себя самого, как сейчас пытаюсь сделать я сам, говоря вам то, что на моем месте не следовало бы говорить.

– Но в их отряде действительно была девушка по имени Евдокия. Более того, мне точно известно, где, когда и как погиб Василий. Она высаживает на могиле алые маки.

– Ну что же, – сказал Лянскоронский. – Право девушки любить того, кого она любит. Живого или мертвого. Никто не в силах убить то, что живо в ее душе. А в ковчеге, в который я вас пригласил, нашлось бы место для портрета Василия.

Лянскоронский поднялся с кресел, подошел к панне Марии и склонился над нею.

– Я предлагаю вам защиту от всех страстей эпохи, от того, что терзает вашу душу и не дает возможности спокойно спать. Я не очень богат. Но и не так беден, чтобы не суметь от всего отгородиться. Я тоже дерусь, сражаюсь – ежедневно, ежечасно – за право быть самим собой, жить негромкой, но своей жизнью. Я приглашаю вас в свой ковчег. На его борту будут царить открытые и честные отношения.

– Спасибо, – ответила панна Мария. – Решение мною принято, я ухожу в монастырь, а свое небольшое состояние отдаю Ставропигийскому братству для расширения типографии, несмотря на то что братство, кажется, все больше подпадает под влияние униатов. Может быть, теперь там не будут печатать русских книг… Все идет прахом. А сама я похожа на выгоревший лес… В душе все темно и пусто.

– Боже мой! – прошептал Лянскоронский. – Да твердо ли вы верите в то, что такие поступки естественны и нормальны для женщины? Для чего вы творите подобное с собой? Если я вам не мил, может быть, найдется другой человек… Не спешите! Не играйте судьбой. Я невольно обманул вас, сказав, что Львов уныл, мрачен и обесцвечен дождями. Нет, это совсем не так. Он прекрасен, как прекрасен весь мир. Он удивителен и неповторим. Взгляните в окно. Там жизнь. Там не придуманные идеи, а настоящие. Уже вновь отстраиваются дома. Не сегодня-завтра ветер разгонит тучи. И выглянет солнышко. Униаты, католики, схизматики – всё это пустое, временное. Скажу вам больше: придет момент, когда во Львове снова будут печатать русские книги. Иначе не бывает. Никакие короли, никакие гетманы не могут переиначить жизнь, переделать ее на свой лад.

– Но что же мне делать сейчас, сегодня? Я не могу существовать только надеждами на будущее или же воспоминаниями о минувшем.

– Что делать? Жить. Это не только ваше право, но и обязанность.

Лянскоронский поклонился. Этот поклон можно было понять и как молчаливое прощание. Но у двери он остановился, минуту подумал, глядя себе под ноги, и сказал:

– И все же я не прощаюсь. Я говорю: до свидания. И все же, если бы вы знали, как я, живой, стоящий здесь перед вами, завидую ему, мертвому! Ведь без таких, как он, на земле ничего не было бы – ни смеха, ни горя, ни радости, ни печали, ни этого города… Ничего! Как бы я хотел, чтобы у меня был сын, характером похожий на Василия. Я бы любил его и всегда боялся за него. А еще больше – я бы гордился им. Если разрешите, я завтра все же наведаюсь, как всегда.

Панна Мария не ответила.