Текст книги "Казачий разъезд"

Автор книги: Николай Самвелян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Сумка почтового курьера

Мы с вами уже знаем, что в начале XVIII века письма реже слали с голубями, а чаще с курьерами. Но все же почтовые голуби сохранились. Их удобно было посылать на небольшие расстояния, особенно в пределах одного города. Панна Мария дала Василию двух голубей. Они сидели в его комнате, в большой проволочной клетке. Голубей можно было держать в клетке не больше недели. Затем они «притомлялись». Их надо было заменять другими из той же голубятни, а обитателям клетки дать возможность отдохнуть, полетать и размять крылья.

В один из августовских дней 1708 года голубь принес панне Марии от Василия записку такого содержания:

«Возле Вашего дома бродит очень странный человек с повязкой на глазу. Появляется он в городе по утрам. К ночи исчезает. Имени его установить не удалось. Но можно предположить, что это один из партизанов Лещинского или же самого короля шведского. Будьте осторожны».

А письмо, которое вы прочитаете ниже, так никогда и не было отправлено. Его написал Даниил Крман 15 июля 1708 года своему приятелю Ивану Калишевскому в Пряшев. Но поскольку оказии переслать его так и не случилось, Крман возил все написанные в странствиях письма с собой.

«Любезный мой Иван!

Спешу сообщить тебе, что с божьей помощью мы прибыли наконец в лагерь шведского короля в Могилеве. Долгой была дорога и мучительной. Только в Кенигсберге провели мы несколько спокойных дней в отличной гостинице, где хорошая кухня и тихие комнаты для постояльцев, с видом на реку Прегель, по которой на канатах тянут суда от моря к городу. В Кенигсберге улицы мощены хорошим камнем и содержатся в чистоте. На возвышении стоит красивый королевский замок, а напротив него, на острове, образуемом двумя рукавами Прегеля, – кафедральный собор красной кирпичной кладки. В двух шагах от королевского замка – знаменитый Кенигсбергский университет, в стенах которого приобщались к истине многие столь славные ученые мужи. И мне захотелось снова стать студентом, почувствовать себя человеком, у которого будущее еще впереди…

В общем, Кенигсберг показался мне раем земным, если бы только не постоянные северные ветры с моря. Но горожане столь, догадливы, что улицы строят не прямыми, а с частыми поворотами. Это помогает удерживать ветры. Но надо было спешить. Мы направились в Вильно, а оттуда через Слободку, Уперевичи, Борисов и к Днепру. Путь пролегал через лесистую и болотистую местность. В селах рядом с католическими костелами можно было видеть униатские и православные церкви. В Головчине над речкой Выбычей мы видели место недавней битвы между шведами и московскими войсками.

Все поле от Головчина до Могилева было усеяно трупами погибших шведов и русских. Мы с удивлением отметили про себя, что благочестивый шведский король не распорядился с почестями предать земле павших своих соотечественников. Надо думать, он очень спешил настичь русские войска, дать им решающую битву и занять Москву.

Теперь подробнее о нашем первом свидании с королем. Состоялось оно не сразу. Поначалу нам навстречу вышел обозный по имени Магнус и отвел к королевскому духовнику и президенту военно-церковной консистории доктору Мальбергу. После короткой беседы нас представили министру графу Пиперу, человеку холодному, надменному и недоверчивому.

«У нас нет уверенности в том, что письмо от Ракоци не поддельное, – сказал нам Пипер. – Однако королю мы о вас доложим. А пока будьте любезны побеседовать часок-другой с королевским секретарем Олафом Гермелином. Думаю, это будет поучительная и небесполезная беседа».

Не знаю, что имел в виду граф Пипер, обещая интересную беседу, ко королевский секретарь измучил нас расспросами о том, кто мы такие, откуда родом, почему решили обратиться за помощью и защитой именно к шведскому монарху. Беседа была столь утомительной и долгой, что под конец ее у меня закружилась голова. Я едва не рухнул на пол. Удержался, схватившись за края дощатого стола.

Лишь через день, в полдень, принял нас сам король. Он был в простом сюртуке, походных сапогах, коротко острижен, без парика. Среди тех, кто его окружал, король отличался не пышностью, а простотой одежды. Он молча кивнул нам. И я начал заранее продуманную речь, в которой, надеюсь, убедительно описал тяжелое положение словацких и мадьярских протестантов, ожидающих помощи и протекции от благочестивейшего, могущественнейшего и самого смелого из королей. Мне кажется, что говорил я хорошо, с внутренним жаром. Чувствовал, что у самого в груди все дрожит, а сердце от волнения подкатывает к горлу. И опять, как давеча, закружилась голова. Я даже побоялся, что упаду перед королем на пол и не закончу своей речи. Именно страх, что я не скажу всего того, что обязан сказать, подхлестнул мою волю. Я глубоко вдохнул всей грудью, секунду помолчал и собрался было продолжить, но король поднял руку;

– Все ясно. Наше решение узнаете завтра через Гермелина.

Ответ был для нас столь неожидан, что мы растерялись и поначалу не знали, как поступить. Уж не разгневали ли мы чем-либо этого сурового человека? Хорошо еще, что я догадался вручить секретарю короля мемориал о состоянии дел в нашем крае.

Наутро мы получили ответ короля – несколько вежливых фраз, обещание поддержки и совет уповать на господа.

Но нам нужны были деньги. А о них не было сказано ни слова.

– Как быть? – спросил меня Погорский. – Возвращаться назад?

– Но вокруг полно казаков. Может быть, нам разрешат остаться при шведской армии до победы над врагом?

Гермелин, который видел нашу растерянность и слышал весь разговор, заметил:

– Это нелегкий поход. Но если хотите, я замолвлю за вас слово. Королю вы оба понравились.

Так мы остались в шведском лагере. Что нас ждет, сказать не могу, так как сам не знаю. Да и кто может знать наперед свою судьбу? А потому помолимся в надежде на то, что бог услышит нашу мольбу сохранить нас в пути нелегком и уберечь от напастей и горьких неожиданностей.

Твой Даниил».

Зато третье письмо было и отправлено и получено адресатом. Им оказался известный философ Лейбниц. А писал ему его друг, датский дипломат, перешедший на русскую службу, Урбих:

«Вы правы, что война между царем и шведом не кончится, пока не погибнет тот или другой. Правдоподобнее, что это случится скорее с Карлом XII, чем с царем, у нас есть и всегда будет возможность оправиться, если же шведы будут побиты, то они не оправятся и в сто лет. Поэтому шведскому королю следовало бы заблаговременно подумать о мире, возвратив царю то, что прежде ему принадлежало, и бросить своего Станислава, который никогда не может быть королем в Польше. Если король шведский не сделает этого, то я опасаюсь, что ни его армия, ни он никогда не возвратятся живыми в Швецию».

Время действий

Человека этого провели в покои, где все было для него необычным – ковры, картины на стенах, стоящие по углам стеклянные вазы с водой. А в воде плавали белые цветы. И это ранней весной, когда даже подснежники еще не успели зацвести.

– Жди здесь.

– Хорошо, пан справца[17]17
  Справца (польск.) – управляющий.


[Закрыть]. Я подожду.

В дверях справца оглянулся: странным и непонятным казался ему этот человек. Плохо говорит по-польски. Одет в простую овчину, хотя и хорошей выделки. Для чего-то повязка на лбу, скрывающая левый глаз. Ноги в яловых сапогах, которые оставляют на паркете сырые следы. Значит, пришел в город откуда-то издалека: на городских улицах снег давно вычищен.

– Панне доложили о тебе, – все еще не решался выйти из комнаты справца.

– Пусть пан справца не изволит волноваться. Я никуда не опаздываю.

Справца притворил дверь. Постоял, прислушался. Затем мягким и осторожным шагом привыкшего к скользкому паркету слуги пошел по направлению к покоям хозяйки.

Но она сама уже шла навстречу справце.

– Ясная панна, он пришел. Я не советовал бы беседовать с ним с глазу на глаз. Может, позвать кого-нибудь из людей?

– Мне нечего бояться, – сказала Мария.

Справца покачал головой и сделал шаг в сторону, пропуская хозяйку к двери. Та вошла в гостиную, поздоровалась с гостем, села сама и предложила сесть ему.

– Я постою.

– Нет, садись. Это ты писал мне? Объясни подробнее, чего хочешь.

– Убить его!

– Короля Карла? А ты не боишься, что я сейчас кликну людей, велю тебя связать и отдать под суд?

– Нет, – ответил человек. – Я этого не боюсь. Мне уже все равно. У меня ничего не осталось, кроме жизни. И ее я отдам подороже, убив шведского короля. А выдавать вы меня, светлая панна, не станете.

– Почему ты в этом так уверен?

– Ваш брат погиб на стороне короля Августа в битве при Клиссове.

– Да, Андрей сложил голову в этой злосчастной битве. Но воевал он не за короля Августа. Но об этом позднее. Что тебе еще обо мне известно?

– Я знаю, что ваш жених партизан русского царя.

– Кого ты считаешь моим женихом?

– Я наблюдал за вашим домом и видел, как поэт Василий Подольский перемахнул через забор.

– Значит, ты шпионил за мной?

– Мне надо было знать правду.

– Для чего?

– Я должен отомстить ему.

– Королю Карлу? Какие у вас могут быть с ним счеты?

– Счет есть. И он не оплачен. Мне нужны помощники.

– И ты отводишь мне роль своего помощника?

– Стрелять в Карла буду все же я!

– Понятно, – сказала панна Мария. – Пожалуй, теперь самое время представиться. Ты забыл это сделать в начале разговора.

– Секрета в том нет. Меня зовут Иван. Родом из-под Галича. У нас там народ тихий. Дед мой ни с кем не воевал. И отец мне наказывал пасти овец и ходить за полем. Я тоже долго так и жил.

– Что же заставило тебя вступить в споры со шведским королем?

– Я раньше и не знал, что есть Швеция, а в ней живут шведы. А вот четыре года назад узнал. Да так, что на всю жизнь запомнил. Мы ехали во Львов продавать кожу и воск. Я двух сыновей взял с собой и жену, царство им всем небесное! Думал: пусть посмотрят город. Когда въезжал в город, вдруг слышим крики и шум. Оказалось, шведы подошли. По ним из Низкого замка открыли пальбу. Лошади мои понесли. Дети кричат. Старшему всего десять лет было, а малому – шесть. Жена схватила малого на руки и прыгнула с воза. Я попробовал остановить коней, но разве удержишь! Тогда мы со старшим тоже попрыгали – пусть пропадает добро. Тут бы живот спасти. Но не спасли. Из-за леска шведы выскочили. Я увидел, как сын крикнул и упал. А потом и меня как огнем в голову ударило. Очнулся ночью. Лежу. Странно, думаю, где я? Светло как днем. Только свет этот красный. Голова болит, и одним глазом ничего не вижу. Потом узнал, что этого глаза уже и не было. Повернул голову – горит Низкий замок. Значит, взяли его шведы. Поднял я мертвого сына, нес его на руках. Нашел и жену и младшего. Всех вместе похоронил.

– Горе твое большое, – сказала панна Мария. – Но король Карл, конечно, не знает о твоих несчастьях. Вокруг война. Гибнут тысячи людей.

– А мне все равно, знает король Карл обо мне или не знает. Зато я знаю его очень хорошо. И должен покарать собственной рукой. Ни королю Августу, ни русскому царю, ни Ференцу Ракоци я не верю. Они всегда между собой договорятся. А потому сделаю все сам. И Карл в живых не останется.

– Это единственное, чего ты теперь хочешь?

– Наверное. Я хочу, чтобы у нас не было никаких шведов, никаких саксонцев, никого. Мой дед и отец ошибались, когда учили меня думать только о своем поле. На мое поле придет какой-нибудь швед и надругается над ним. Сначала надо сделать так, чтобы любой швед боялся сюда заглядывать.

– Почему же ты, Иван, не подался на Сечь?

– Я был у Семена Палия. Мы хотели выгнать ляхов и пойти с челобитной к московскому царю, чтобы он нас взял под защиту. Но московский царь договорился с Августом. Славного Семена Палия захватил Мазепа и отдал царю. Он, говорят, в Сибири уже помер. А в нас стреляли царские войска и казаки Мазепы, как будто мы шведы какие-то.

– Зачем же ты обратился ко мне?

– Мне нужны деньги, оружие. Двое или трое верных людей.

– И решил, что мне можно открыться?

– У меня нет выхода.

Панна Мария поднялась:

– Ты ошибся, странный человек по имени Иван, если только это твое настоящее имя. Я верна моему новому королю Станиславу Лещинскому. А наш король в дружбе с Карлом. Так что за моим домом шпионил ты напрасно. Люди!

Посетитель стоял спокойно. Он даже не повернул голову на шум шагов. В приемную вбежали лишь двое – справца и странного вида хромой человек. Скорее всего, истопник или курьер.

– Связать – и в подвал! – приказала панна Мария.

– Не надо веревок! – грустно улыбнулся посетитель. – Я и сам пойду. Выдавай меня шведам, если после этого сможешь спать спокойно. Куда идти?

Человека увели. Вскоре справца вернулся в гостиную.

– Что мы будем делать с ним, светлая панна?

– Ничего. Пусть посидит в подвале.

– Но он может выломать окно и убежать.

– Вряд ли. Бежать ему некуда. Вот записка. По какому адресу отправить ее, ты знаешь.

Справца поклонился и вышел.

Мы не станем вам рассказывать, куда именно справца отнес записку. Важно лишь, что сделал он это сам, никому не препоручая – таково было распоряжение панны Марии. А панну все домочадцы не просто любили, а поистине поклонялись ей.

А наутро в гостиной у панны Марии сидели поэт Василий и человек мало кому известный во Львове – купец из Гродно, которого называли Михайлом Петровичем. Купец этот время от времени появлялся во Львове с партиями амбарных замков и слесарного инструмента, изготовленного в Риге, что, если вдуматься, представлялось малообъяснимым, так как Лифляндия была разорена войной. Время было малоподходящее для торговли. Кроме того, из-за нехватки меди и железа рижские ремесленники ни замков, ни инструментов почти не изготовляли. Но у торговых людей своя логика. Кто знает, может быть, все эти изделия были закуплены давно и хранились где-нибудь до поры, пока цена на них не выросла настолько, что возник резон сбыть их с рук?

Купец восседал по левую руку от панны Марии, у красивого столика с гнутыми ножками, украшенного интарсией. По правую руку сидел Василий.

– Привести его! – распорядилась панна Мария.

Одноглазый вошел в комнату так спокойно, будто провел ночь не в подвале, а на мягкой постели в уютной комнате какого-нибудь постоялого двора.

– Хочу предупредить, – начала панна Мария, – что сейчас тебе надлежит говорить абсолютную правду. С какой целью ты бродил вокруг моего фольварка? Кого выслеживал? Кем подослан? Причем – и пусть это для тебя тоже не будет секретом – сами мы не откроемся тебе. Ты не узнаешь, чьи мы сторонники: курфюрста ли Августа, короля Станислава Лещинского или же партизаны царя Петра. И именно потому, что ты не знаешь, кто мы, тебе остается сказать чистую правду. Если окажется, что ты наш друг, – твое счастье. Если недруг… Что ж, тогда постараемся не забыть о том, что повинную голову меч не сечет.

Человек посмотрел на панну Марию и сказал:

– Вы хотите проверить, не подослан ли я кем-то? Проверяйте! Только это можно сделать проще: расспросить, был ли у славного Семена Палия писарь по кличке Иван Одноглазый. Так вот, Иван Одноглазый – это я. Мазепа захватил нас вместе с Палием, но я бежал. Скрывался в Литве. Сейчас здесь. И многое знаю. Может быть, больше, чем знаете вы. Карл с войсками выступил на Москву. Но до Москвы он не доберется, а повернет на юг, к Мазепе.

– Почему ты так решил?

– У меня при самом Мазепе есть верный человек.

– Тогда отчего же вы с этим верным человеком не донесли обо всем царю Петру?

– Да разве он поверит? Не он ли велел пытать Кочубея и Искру? Не он ли сослал в Сибирь Семена Палия? Пришло время решать все самим.

Панна Мария поднялась с кресел, а купец Михайло сделал рукой предостерегающий жест, пытаясь остановить ее. Видимо, он знал, что сейчас панна заговорит с одноглазым в открытую, но считал, что для прямого разговора еще не настало время. Панна Мария едва заметно улыбнулась, а затем заговорила так спокойно и ровно, будто каждое слово было продумано ею заранее:

– Хорошо, Иван, давай начистоту. Тебе известна моя фамилия. Знай же и другое: мы все, Друкаревичи, ведем свой род от московского печатника Ивана Федорова. Он приехал во Львов, здесь жил и умер. А мечтал о том, чтобы свободной и образованной стала вся Русь – и Московия, и Украина, и литвины. Нам ли, его потомкам, поддерживать курфюрста Августа, Станислава Лещинского, а тем более Карла? Но мы хотели бы знать, чем ты можешь быть нам полезен. Говори коротко и ясно.

– Когда Карл придет на Украину и гетман отложится от царя, тогда и начнется настоящая война, – сказал одноглазый. – Воевать будут не только царские войска, а мы все. Как было при Палии. Нужны деньги. Нужны тайные магазины оружия. Казаки за гетманом не пойдут. А Карла и Мазепу надо убить еще до начала больших боев. Я готов это сделать.

Панна Мария подошла к стоящему у стены бюро, вытащила из-за корсажа ключик и открыла один из ящиков. Все молча следили за нею.

– Вот пять талеров. Найди себе ночлег, купи приличную одежду. Послезавтра придешь сюда снова. Ступай.

Одноглазый взял деньги, подбросил их и ловко поймал. Монеты тревожно звякнули в его руке.

– Приду! – сказал он.

– Мы рискуем! – воскликнул Михайло, когда одноглазый вышел. – Разумно ли это?

– Разумно ли рисковать? – переспросила панна Мария. – Разумно ли стрелять друг в друга, пытаться отнять у соседа дом или землю? Разумно ли поступил польский король Казимир, которого почему-то прозвали даже Великим, захватив наш Львов? Как будто он не понимал, что в ответ последуют походы на Польшу! Если бы только разум руководил нашими действиями! А можно ли жить и побеждать, не рискуя? Объясните мне это – ты, поэт, которому придется стать воином, и ты, купец, вынужденный под видом замков возить ружья… Конечно, одноглазый мог быть подослан кем-то. Но подумайте сами, стали бы сейчас этим заниматься шведы? Вряд ли. Карл уверен в своей непобедимости. Мазепа? Этот мог бы. Но его партизан мы знаем всех наперечет.

– Недолго прислать новых! – впервые за все время подал голос Василий. – Однако мне не кажется, что этот человек пробует нас обмануть. Если бы он появился с целью войти в доверие, то не пришел бы напрямик к панне Марии, а постарался бы найти рекомендателей.

– Возможно, – согласилась панна. – Я думаю вот о чем… Раз он смог так легко нас выследить, то, значит, это могут сделать и другие.

– Конечно, – согласился Василий. – Но не слишком ли мы всё усложняем? Наши тайные встречи, разговоры о том, что надо, а чего не надо делать, – пустое все это. А одноглазый говорил дело: нужны магазины оружия, надо объяснить народу, что ждет его, если гетман Мазепа отложится от Москвы. Только в делах, а не в разговорах правда.

– Странно! – сказала панна Мария. – Разве наши разговоры – не дела? Разве мы не пытаемся узнать все, что можно, о действиях шведов и Лещинского? Может быть, это важнее, чем обучить десять полков. И вообще, ты больше похож не на поэта, а на воина, которому мирная жизнь кажется бездельем.

– Жизнь мне больше нравится мирная и спокойная, если бы она могла быть таковой.

– Загадочный ты человек!

– Обычный.

– Мне кажется, иной раз ты сам себе противоречишь.

– И не думаю.

– Но в разговоре с тобой всегда надо быть настороже. Иной раз и не понять, одобряешь ты чьи-либо действия или порицаешь…

– Это ты оттого, что я пытаюсь смотреть на вещи как бы с разных сторон, светлая панна. Мне же самому всегда ясно, кого я одобряю, а кого порицаю.

Михайло с улыбкой слушал этот диалог. Человек бывалый, много видевший и знавший, он понимал, что Василия и панну Марию связывает не только общее дело. Он чувствовал и другое – между прекрасной панной и поэтом, которого только что назвали воином, идет непростая внутренняя борьба. И понимал, что такое частенько случается между людьми, которые друг к другу неравнодушны. Купцу стало неловко. Ему показалось, будто он присутствует при разговоре, не предназначенном для посторонних ушей.

Михайло с Василием вместе вышли из ворот. Чтобы сократить путь с Подзамча к городу, поднялись по тропе к полуразрушенному Высокому замку, прошли мимо уже разбитых надгробий крестоносцев. Сюда, во Львов, свезли когда-то плененных при Грюнвальде рыцарей и держали до самой смерти в цепях. На могилы клали тесаные гранитные плиты с изображением креста. Было бы вовсе оскорбительным для крестоносцев, если бы их лишили даже этого столь любимого ими символа. Несколько потрескавшихся, косо лежащих плит – вот все, что осталось от грозных рыцарей. Здесь же четыре года назад стоял и двадцатитрехлетний Карл XII, гроза Европы, и решал, куда направить штурмующие Львов шведские полки.

Тропа привела к склону. Отсюда были хорошо видны купол собора Юра и шпиль Кафедрального собора, разноцветные черепичные крыши жилых домов, опоясывавшие город оборонные стены, местами уже обрушенные и разбитые.

– А появляться вместе нам в городе не следует, – сказал Михайло. – Я пойду вперед.

– Хорошо. Завтра в это же время…

Василий еще минут десять стоял на склоне и глядел на город, некогда оживленный и веселый, а теперь словно вымерший. Никто не восстанавливал сгоревших при шведском штурме домов. Зияли пробоины в стенах Низкого замка. Львов погрустнел и точно уснул тяжелым сном, как спит человек после долгой болезни.

Еще через четверть часа он уже шагал по знакомым улицам.

У многих домов стояли железные клетки с тушками сожженных крыс. Утверждали, что если сжечь в железной клетке крысу, то остальные будут обходить это место стороной. Но, верно, сами крысы считали это предрассудком и спокойно сновали от брамы к браме, уже не боясь ни страшных железных клеток, ни людей, ни собак.

У главного входа в Кафедральный собор кто-то оставил разбитую телегу. Ее уже неделю никак не могли убрать. Прямо в ограду кладбища, примыкавшего к собору, была воткнута палка, а к ней привязан грязный белый плат. Кто и для чего вывесил его, неизвестно. Но это казалось видением уже апокалипсическим: точно мертвые покорно просили не впутывать их в распри еще живых. И лишь мальчишки не унывали. На берегу Полтвы они на самодельные крючки удили рыбу, гоготали и дрались за самые удобные для ловли камни у воды.

Василий взобрался на кладбищенский забор и снял палку с белым платком. Затем откатил от входа в собор телегу. Выяснилось, что это не так уж трудно сделать. Усмехнулся про себя: подмести улицу, что ли?

– Ты зачем телегу трогал? – заорал вдруг кто-то над ухом Василия.

Тот обернулся. Перед ним стоял известный всему городу ксендз Шимановский, человек спокойный, тихий, неторопливый. Но теперь Шимановский выглядел, скажем так, несколько странно. На голове его не было никакого убора. Седые волосы были всклокочены, лысина на макушке побагровела, а глаза были и вовсе красными, как у кролика-альбиноса.

– Я полагал, что телеге здесь не место. Впрочем, мне все равно.

– Оно и видно, что тебе все равно. Благодаря этой телеге народ может воочию убедиться, что святые места находятся в запустении, что набожность падает, мир становится похожим на вселенский вертеп. Король Карл разорил город и надругался над нашими храмами. Король Станислав не защищает веру.

– Если хотите, я откачу телегу назад.

– Да, я хочу этого. Уже трижды кто-то оттаскивал ее, и трижды я, истощая последние силы, возвращал, ее на место. Это конец мира.

Василий рассмеялся и ушел, а Шимановский еще долго что-то кричал ему вслед и грозил кулаком.

…– Вы почему такой веселый? – спросила Василия тетушка Фелиция. – Наследство получили?

– Да, и большое. Если бы вам, пани Фелиция, разрешили назначать королей, кого бы вы избрали?

– Помилуй бог! Я отказалась бы от такого права.

– А если бы отказаться нельзя было?

– Какие странные вопросы вы задаете! Наверное, я избрала бы кого-нибудь из близких… Ну, например, моего покойного мужа… Фаддей дома. Проходите.

Художник соскребал краску с портретов Августа.

– Работай, я не помешаю.

– Есть новости?

– Множество.

– Какие, к примеру?

– Кто-то откатил от входа в собор телегу и снял белый флаг с кладбищенского забора.

– Да? – удивился Фаддей. – Наконец-то! А я все думаю: к чему бы там белый флаг и почему телега у собора?

– Чепухой мы с тобой, брат, занимаемся. Время летит быстро. Короли слетают с тронов, как осенние листья. Пора нам с тобой и о себе подумать. Надо чью-то сторону принимать.

– Ох, пора! – согласился Фаддей. – Только страшно.

– Что страшно?

– За временем гнаться. Вдруг отстанешь? Пока на месте стоишь, так вроде и не обидно, что оно мимо тебя бежит. Как там эта река времени называется?..

– Лета.

– Вот, я про нее. Пока на берегу стоишь – полбеды. А прыгнешь в воду – надо плыть. Почем знать, не утащит ли тебя течение?

Фаддей еще долго развивал мысли о нежелательности соваться в воду, не зная броду. Василий слушал его вполуха, а сам думал о панне Марии, о том, что, наверное, теперь ему было бы трудно жить, ежедневно не видясь с нею. Любовь? Может быть. Даже наверное. Но что же тогда его настораживает? Что отпугивает от прекрасной панны? Однажды, бессонной ночью, ему вдруг взбрело на ум, что панна Мария недостаточно искренна. Потом понял, что подобное предположение – сплошная чушь. Высокомерна? Тоже нет… В таком случае что же?

– Ты плывешь изо всех сил, а тебя утаскивает, – продолжал Фаддей.

– Кто плывет? – встрепенулся Василий. – Кого утаскивает?

– Да это река времени тащит.

– А ты не вплавь, ты сядь в лодку и запасись крепкими веслами… Я завтра снова загляну. Будь здоров!

Домой идти не хотелось. Ему надоела пустая, тоскливая комнатушка на третьем этаже постоялого двора «Три галки». На вывеске его действительно были изображены три птицы, смахивающие, впрочем, скорее на ворон, а не на галок, но с человечьими лицами. Причем лица у галок были разные – одно смеющееся, второе постное и третье гневное. Из этого можно было сделать вывод, что здесь будут рады постояльцу любого темперамента. А на самом деле хозяин постоялого двора пан Дзендрык плевать хотел на постояльцев и их настроения. Единственное, что ему нужно было, – звонкая монета за каждую комнату, в которой и было что деревянная кровать, табурет и рукомойник. Если постояльцу требовался стол, его можно было получить только за дополнительную плату.

Василий работал на подоконнике. Дзендрык сердился, но молчал: жилец формально не нарушал никаких правил. Писать на подоконнике не возбранялось. Но все же! И однажды Дзендрык спросил:

– Пану поэту легче пишется на подоконнике?

– Нет, – спокойно возразил ему Василий. – Просто у меня нет денег, чтобы купить себе стол…

Выйдя на улицу, Василий постоял возле капеллы Боимов, разглядывая скульптуры и рельефы, украшающие фасад. Чего тут только не было: и фигуры апостолов, и евангельские сцены, и медальоны с фигурами пророков, маскароны[18]18
  Маскарон – архитектурное украшение в виде личин сатира или фавна.


[Закрыть], картуши[19]19
  Картуш – орнамент в виде гирлянд.


[Закрыть]. На фоне угрюмого, ныне грязного и неухоженного города капелла теперь казалась вызовом здравому смыслу. Да, может, она такой была сразу же, когда сто лет назад поставил ее во славу себе и своему семейству выходец из Венгрии сначала разбойник, а затем ростовщик Юрий Боим, чей портрет теперь украшает задний фасад здания?

Василий отправился домой и уснул еще до вечерней зари. Но поспать до утра ему не дали. Опять на улице поднялись крики, шум и какая-то перебранка. Василий выглянул в окно. К площади Рынок бежали люди с фонарями. Пришлось одеться и поспешить за всеми. Оказалось, что виновником ночного переполоха был все тот же ксендз Шимановский.

Часов в одиннадцать вечера он почему-то подошел к каменному льву у ратуши и боднул его. Голова льва оказалась крепче головы ксендза. Шимановского нашли живым, но бездыханным и отнесли его в дом напротив. Это как раз и был «королевский отель». Пустили кровь, положили на голову лед. Ксендз открыл глаза.

– Отчего так много света, Панове? – спросил он.

– Люстры зажгли, чтобы я мог видеть цвет вашего лица, – ответил лекарь.

– А это что? – Ксендз указал рукой на медный тазик с кровью. – Божья кровь?

– Ну, не совсем, – смутился лекарь. – Лишь в переносном смысле.

Ксендз спустил ноги с софы и, пошатываясь, встал. Его попытались подхватить под руки.

– Нет, не надо! – твердо сказал Шимановский. – Разрешите пройти туда, Панове! Мне здесь не нравится…

Никто не понял, куда это «туда», но все расступились. Неторопливым, но твердым шагом Шимановский пересек комнату, вышел на балкон и шагнул через низкие перила в вечность…

Когда Василий прибежал на площадь, тело Шимановского уже унесли, а история дома пополнилась еще одной небезынтересной страницей.

– Вот что способна творить истинная вера! – сказала стоявшая рядом с Василием старушка и перекрестилась.

Василий подошел к бронзовой русалке и погладил по холодному хвосту. Странно, что, столько лет наблюдая казни и смерти на этой площади, она не сменила улыбку на гримасу боли. Напротив, она, казалось, подмигивала Василию.

* * *

Через день панна Мария, купец Михайло и Василий получили известия от верных людей при великом коронном литовском гетмане Адаме Синявском. Те сообщали, что Синявский вопреки распространившимся слухам не собирается признавать Станислава Лещинского королем, поддерживает тесные связи с царем Петром и пытается организовать вооруженное сопротивление шведам. Те же люди утверждали, будто Синявскому точно известно, что Иван Мазепа собирается перейти на сторону шведов. Синявский об этом даже намекнул царю Петру в одном из писем.

– Все сходится, – сказал Михайло. – Мазепу надо держать под присмотром.

– Вот и годится мой план – ехать к нему в Батурин! – решил Василий. – Хочу взять с собой одного знакомого художника. Гетман любит, когда его рисуют или гимны в его честь складывают.

– Художник верный человек?

– Думаю, его интересуют только слава и деньги. Но такой попутчик не повредит. Он прикроет меня.

И решили, что Василий с художником немедленно отправятся в Батурин, Михайло – к Адаму Синявскому, а одноглазый Иван – на Хортицу, чтобы удержать запорожцев от перехода на сторону шведов и Мазепы, если гетман все же решится на измену. Связь пока что должны были поддерживать через панну Марию.

Сама панна Мария во время этого совета молчала, но, когда все дела обсудили, попросила Василия остаться для важного разговора. Разговор этот растянулся до полуночи. И мы не станем его излагать в деталях.

– Розы, которые плавают в вазе… от кого они? – спросил, уходя, Василий.

– Их прислал Лянскоронский.

– Ну, теперь, когда меня во Львове не будет, он сможет их слать дважды в день.

Впрочем, до ссоры не дошло. Василий ушел от панны Марии с перстнем на руке и ладанкой, которую пообещал все время носить на груди. Она должна была спасти его в пути от бед и напастей.

Василий, спускаясь по крутой тропе, выводящей мимо Низкого замка к городу, думал о том, что единственный человек, с кем он хотел бы проститься во Львове, был, как ни странно, все тот же пан Венцеслав Лянскоронский, хотя теперь они вели соперничество за симпатии панны Марии. Раньше Василию казалось, что интересовали Лянскоронского только старинные картины, книги и рукописи. Кроме того, он собирал различные легенды о прошлом города. Именно потому Василию однажды было поручено записать со слов обедневшего шляхтича Челуховского семейные предания о том, будто его прадед был когда-то во Львове лицом весьма влиятельным, научил своих земляков курить табак и пить кофе, а также кое-что сделал для укрепления во Львове иезуитов и униатов. Хотя многое в рассказе Челуховского казалось странным (к примеру, кое-кто утверждал, что граф Челуховский погиб по дороге в Рим; детей у него не было, и все достояние перешло к его вдове, а от нее – уже без графского титула – к ее племяннику, итальянцу по происхождению), Василий с интересом записывал рассказы Челуховского. В них было немало странного, необычного, но все же объясняющего многие события, совершавшиеся в старину во Львове…