Текст книги "Харон"

Автор книги: Николай Полунин

– Несокрушимые медные ворота запирают путь в вечную тьму, имя которой… имя которой, – Локо тянул паузу.

«Артист, – Харон потихоньку оглядывал внимающих, – при этих он не изображал. Которые активны – Антон, Врач, Гастролер, Листопад, дама, – они этого номера еще не видели. На эффектах ловит дешевых, седая зараза».

– Имя ей – Тартар!

«Были бы свечи – как одна потухли бы, пусть и. незаметно в бороде, шевелятся у него губы, нет».

– Тьма! Мрак! Забвение!

Локо медленно повел раскинутыми, руками, как бы обнимая замерших слушателей, и те послушно подались к нему.

За неизбежной после такого объявления немой сценой, которую Локо тоже тянул сколько мог, должно было последовать пространное описание

ужасов Тартара, а потом, когда присутствующие проникнутся и уяснят, Локо милостиво бросал соломину: «Остерегайтесь Тартара на своем пути! Путь в Тартар – это путь в бездну, не ходите туда!» Мол, вы пока не там, не все потеряно, имеете варианты, хлопцы.

Никудышным он был артистом, Локо. Так, на кривой ехал: какой с дурачка спрос – во-первых, и раз пришли посидеть, поговорить, сами сказать, других послушать, так слушайте – во-вторых. Вот и вся его тактика.

«Псих ему до чего в цвет помогает, встречал ведь я его уже в лагере, припоминаю, бродил он по линиям, ни к кому вроде не приставал, к Локо чтоб захаживать – не замечалось, а он – вон каков», – размышлял Харон, становясь свидетелем обычного Локиного балагана.

Заведенный порядок оказался поломан. Брезентовая дверь на корявой раме – еще свидетельство зажиточности и прочности положения Локо, у остальных-то драные пологи – была отодвинута в сторону, и в палатку стремительно шагнул танат. И еще один за ним. И еще. Всего, как говорил Листопад, пять штук.

С ними… «Девочка», – подумал о ней с первого впечатления Харон, хотя худенькая девушка с прямыми льняными волосами была достаточно взрослой. Но тонка, угловато-неуверенна в движениях, вызывает ощущение детской незащищенности и хрупкости.

На узкие плечи наброшена, прямо на голое тело, меховая безрукавка, как на Локо, только у того из вытертой козьей шкуры в колтунах, а на девушке совсем новая, из пятнистого меха. Барса, что ли, снежного, ирбиса, уж очень пышная. Короткая, едва до верха стройных бедер, узкая, беззастенчиво показывает, что под ней больше ничего не надето. Словом, ни сверху, ни снизу. Девушка придерживала ее обеими руками.

– Он! – пронзительно выкрикнула девушка, и рука ее метнулась вперед, указывая через стол. На одного из сидящих у палаточной стены, увидел Харон. – Этот! И этот! И эта тоже!

Пронзительный голос с хрипотцой, закаченные под веки глаза. Харону это все было слишком хорошо понятно, чтобы удивляться. Он удивился другому – как это Листопад, говоря о появлении нового оракула в лагере, умолчал о столь живописных подробностях.

Девушка стояла совсем рядом, Перевозчик видел, что нежная кожа под отошедшей полой безрукавки покрылась пупырышками от холода, посинела. Из-за стола, откуда все взгляды были обращены к пифии, Гастролер засматривал особенно жадно. Его густые очень широкие брови взлетели, а потом сошлись, когда показалось нагое тело.

– Все? – спросил танат. Девушка находилась в затруднении. Полусомкнутых век не поднимала, но дыхание участилось, лицо посерело, покрылось бисеринами пота. Одна открытая грудь с отвердевшим сморщенным соском заходила вверх-вниз, рот исказился. Харон впервые наблюдал пифию так близко.

– Еще один. Он здесь есть. Он там! – Рука обежала круг. – Он уже есть там, но это не он!

– Нам непонятно, выразись яснее. Укажи, кого ты имеешь в виду.

– Он здесь ни при чем, – выдохнула девушка. Ее передернуло судорогой, руки бессильно упали и опять взметнулись. – Я не знаю! – с отчаянной мукой выкрикнула она. Безрукавка совсем разошлась

на ней. Гастролер не отрываясь смотрел. – Не знаю! Он останется. Но он должен быть там. Ему помешает… он!

Рука с напряженным, почти выгнутыми в обратную сторону пальцами остановилась в направлении Харона, который, не шевелясь, тоже наблюдал с любопытством, но по другому, чем Гастролер, поводу.

– И ты здесь, Перевозчик, – сказал танат. Просто констатировал. – Не дело тебе сюда таскаться, не для твоей персоны место. Оставался бы у себя. Сидеть с ними, стенания их слушать, в рейсе не хватает?

– Покомандуй еще мной, шкура. Где хочу, там и сижу, кого хочу, того слушаю! – Харон искренне вознегодовал. Так дойдет, что эти пятнистые его захотят конвоировать, вы подумайте!

– Впрочем, если тебе интересно. Нас это не касается. – Девушке: – Нам брать его или до следующей Ладьи?

Харон вдруг понял, что под вопросом находится не кто иной, как Листопад. Тот замер, скулы обтянулись, а двое танатов уже зашли сзади, готовясь выгонять названных девушкой. Приятель Листопада, Гастролер, в их число не вошел.

– Бойтесь, бойтесь перекрестков трех дорог! – напомнил о себе из глубины нечистой шкуры Локо. – Эмпуса с ослиными ногами обитает возле них. Она заманит, выпьет всю кровь и пожрет еще трепещущее тело. Страшна и Ламия, и мрачные Керы своими мокрыми красными хищными ртами…

Не мог Локо вот так просто смириться с собственным фиаско, с испорченной появлением нового оракула в окружении танатов программой выступления.

Псих был тут как тут – на него тоже не указали, между прочим:

 
Властительница их бессветной ночью,
В глубокой тьме блуждая по дорогам,
Шесть факелов трещали дымных разом.
По факелу в руке, несет с собою
И у могил с своей ужасной свитой
В три окрика, о путник, остановит.
Чудовищные стиксовы собаки
Тебя не тронут, если в ночи черной
Ты жертву черную ей принесешь над ямой,
О месте вырыть яму догадавшись.
 

– Ладно, забираем всех, там разберемся, – скомандовал танат, терпеливо дослушав до конца. Два пальца на кисти с особенно отчетливыми пятнами были свернуты, торчали неестественно.

«Э, – подумал Харон, – так это я тебя приложил на пристани. Но каково сказано! «Взять всех, там разберемся!» Вечная формулировка».

Понимая, что к Локо танаты заявились в последнюю очередь, Харон поднялся и, сильно пригнувшись под низким для него потолком, пошел из палатки Локо-дурачка впереди остальных.

Девушку-пифию танаты бросили. Она выполнила свою задачу и более была не нужна. Действие паров Священной Расщелины кончилось. Она опустилась на корточки, где стояла, обхватила себя за плечи, сжавшись комочком, дрожала. Харон пожалел ее, проходя.

«Однако же с другими ее не потащили, оставили. Отчего бы?» – Он посмотрел – рядом с девушкой присел Гастролер. Согнулся низко, зашептал тихое. «Нет, положительно, энергичные ребята они с Листопадом. Этого даже девочки продолжают интересовать. Жаль будет разбивать их тандем».

Харон коротко задержался на пороге.

Линии опустели. Кому следовало, уже пребывают на Ладье, остающиеся в лагере сидят по палаткам или толпятся на причале. Кто-нибудь пытается пролезть под шумок на борт, его не пускают. Их группка, последняя, пересекла свободную площадь, свернула в проход, напрямую выводящий на пристань.

– А ты чем докажешь?! Ты-то докажешь чем?! – завопил пронзительный женский голос за палатной стенкой. – Я тебя в тыщу раз, сикуха, живее, у тебя самой уж хлебало, вон, не раскрывается, оторва ты!.. – И дальше полетел неразбавленный визгливый мат, оборвавшийся, будто прихлопнули ее, а может, и правда трахнули чем по голове, где волос долгий, ум короткий.

Харон невольно оглянулся на надменную смуглянку. Та шла рядом с Врачом, ничего не замечая, не слыша, бормоча что-то, стиснув кулачки у горла. Врач утешал и подбадривал. Его и Клетчатого Антона, что ошивался с другого бока, забрали лишь под соусом «после разберемся».

Опять-таки предельно небрежно Харон чуть повернулся к танату, оказавшемуся близ:

– Списки отменили? С подачи одних оракулов будем отправки формировать? Понятно, они ж ясновидцы у нас…

Не горячись, Перевозчик, никто на твое законное не посягает. Во всем, что касается Ладьи, ты главный. Вот ступишь на борт – никто слова тебе поперек сказать не посмеет. Просто, если объявляется оракул, этим надо пользоваться, а тебя в лагере не было. Да и проще так. – Танат вздернул заносчивый подбородок. Эта девчонка… она на самом деле так привлекательна для смертных? Что в ней такого, мы осмотрели ее всю? А для тебя?

«Оп, – подумал Харон, – уже вторая жемчужина. Первая – идея того примороженного о копиях. Тривиально, сам о таком не раз думал, но от кого-либо из них услышал впервые. А теперь этот почти впрямую признался, что они, пятнистые, осознают

свою ущербность и, быть может, даже тяготятся ею. То-то же вам».

– Я разве смертный? – бросил он и, так и не удостоив таната взглядом, приотстал, давая Гастролеру с Листопадом, тащившимся в хвосте, догнать.

– …не успели, – расслышал убитый голос Листопада. – Один я – разве что?

– Ты, главное, там не дрейфь. Подумаешь, предсказала она. Видали мы таких – пальцы веером, сопли пузырем, зубы с пробором. – Гастролер басил как-то рассеянно, один раз, еще на площади, он обернулся на красно-синюю палатку.

– Иди-ка отсюда, парень. До дружка ли тебе, когда девочка там осталась? Иди шуруй, я за ним присмотрю, он в мое распоряжение поступает.

Они уставились на преградившую им путь фигуру Перевозчика. Харон похлопал Гастролера, повернул назад, подтолкнул. Листопад тщетно пытался отыскать хоть какое-нибудь выражение на этом невозмутимом темном лице.

Чисто инстинктивно он рванулся назад, но рука, подобная чугунной отливке, легла ему на плечи, и он уже никуда не мог деться. Черноту с двумя лунами сменила светящаяся мгла, и сразу над собой Листопад увидел местами выщербленные, старые доски нависающего черного борта.

Да, погрузка была завершена. Борта сверху облепляли силуэты по грудь, как мишени в тире, и плохо различимые лица, одинаковыми пятнами белели в сумраке, сливаясь по мере удаления к баку. Сходни охранялись двумя танатами с обнаженными мечами, поэтому пространство перед ними было широко и просторно.

Держащаяся в отдалении толпа безмолвствовала, как молчали и те, кто был на борту. Никаких маханий руками, платками, улюлюканья, прощальных

напутствий. Если это и было прощание, то прощание тихое.

Рассматривая брусья толщиной в ладонь, из которых собраны сходни – на всех Ладьях такие, бронебойные, – Харон вновь с привычным недоумением раздумывал, кой черт заставлял делать их такими. Не орудия же по ним вкатывать.

«На том берегу для всего скопа моих пассажиров довольно поясок из трав плетенный с борта перекинуть, сойдут – не шелохнется. Один экипаж останется при статях и кондициях, да и то потому, что всего экипажа – я."

Мне не приходится буквально пальцем шевелить, все потребные работы, действия, маневры осуществляются сами собой. Как бы сами собой, Вот именно – как бы».

Очутившись рядом с полностью готовой к выходу Ладьей, он позволил себе открыть дверь мыслям и воспоминаниям о том, что ему – вот лично ему, Харону, бесстрастному, невозмутимому, «суровому старому Перевозчику», теперь предстоит. От чего теперь его отделяют всего несколько шагов и, может быть, несколько слов, если он захочет, но которые все равно никем не будут услышаны, и поэтому без слов можно обойтись.

Часовые убрали мечи в ножны, чтобы отобранные могли приблизиться и подняться. А у конвоиров произошла заминка. Они сошлись, принялись совещаться.

– Шевелись, пятнистая немочь, решайте, кого берете, кого нет!

С макушки до пяток Харона пронизал знакомый зуд, очертания предметов слегка поплыли. Ладья почуяла своего кормчего.

– Смотрите, – проговорил удивленно Антон, – так и написано – Ладья.

– Для таких, как ты, и написано. Чтоб не перепутали.

– А вы хотели бы, чтобы тут было написано «доски»? – отозвался Врач с раздражением. Он обнимал плечи смуглой дамы, стоявшей безучастно, бросив по бокам руки, как плети.

– Нет, нет! – продолжал воодушевившийся Антон. – Помните, я говорил с самого начала, мы зачем-то очень нужны там, куда нас отправляют, куда перевозят. Не в Хароне же, право, дело, он просто лодочник. В особом смысле, разумеется. Кому мы нужны? Зачем? На наши вопросы мы вряд ли найдем ответы здесь, на этом берегу, но я убежден: Ладьи – это еще не конец…

Харон очень внимательно посмотрел на него. Врач сказал:

– Один эмбрион говорит другому: «Вы знаете, коллега, я тут долго и обстоятельно размышлял и пришел к выводу, что роды – это еще не конец!» А тот ему отвечает: «Ты, – говорит, – совсем трехнулся. Ну подумай своей головой бестолковой, ведь оттуда сюда обратно еще никто не возвращался!» Так что все убеждения наши… – Врач махнул свободной рукой и отошел с женщиной.

– А вы как думаете? – Антон спросил Листопада, который покорно стоял, прижимаясь плечом к гранитной твердости локтя Перевозчика.

– Обложил бы ты его, парень, да леща двинул бы хорошего, – посоветовал Харон. – Что ему все чего-то больше всех надо? Ведь последний раз видитесь, случая уже не будет.

– Я думаю, что Локо и Псих просто сговорились, – сказал Листопад.

– Ты сомневался?

Внутренний зуд, гул, как отголосок неразборчивого эха, утвердился в Перевозчике и занял полагающееся место. Теперь он будет только нарастать, вплоть до самых последних нестерпимых аккордов, финального крещендо, но и тогда останется непонятным, ошеломляющим, чужим.

Но до этого еще далеко. «Как до Того берега», – позволил себе усмехнуться Харон.

– Не знаю, не знаю, не уверен, – глубокомысленно протянул Клетчатый Антон, – они безусловно владеют какой-то информацией, и в том, что говорят, я вижу смысл…

– Вон он готов тебе выдать информацию. Видь свой смысл на здоровье. Без тебя погано.

– Вот это правильно, Только больно ты, парень, тих. Неужели боишься? Тебе что было сказано – не дрейфь!

Псих, задрав бледную мордочку – он вообще был хлипковатый, – продекламировал:

 
Там, бесцельно блуждая по полям асфодела,
Не касаюсь стеблей и цветов бледно-желтых.
Над страною печали тоскливая нота
Через черную Реку меня призывает
Просто на берег выйти…
 

– Ну-ка повтори, повтори!

Харон потянулся к Психу, желая приблизить, но явились договорившиеся наконец сами с собой танаты. Все завертелось.

Псих, Антон и другие, кому суждено в этот раз остаться, были отправлены в толпу. Туда же, после того как от него оторвали судорожно цепляющуюся смуглянку в ее красивой кофте, последовал и Врач. Харон, хмыкнув про себя, отметил, что танаты не привнесли ничего нового в уже произведенное пифией разделение. Отъезжающие потянулись по сходням наверх, с Хароном остался один Листопад. С неизвестно откуда взявшейся надеждой непонятно на что он старался поймать взгляд глубоких черных глаз Перевозчика.

– Можешь отчаливать, Харон, наше дело сделано. Харон ждал.

Танат копался в складках своей хламиды, доставал затертый кожаный мешочек, развязывал его. Харон ждал.

Овальный, в половину обыкновенной ладони, зелено-голубой прозрачный кристалл появился из поясного кошеля таната. Пятнистые пальцы положили его в подставленную черную, в резких морщинах руку. На ней он выглядел камушком, просто красивой речной галькой. Танат прикасался к нему благоговейно…

Небрежно спрятав зеленый камень к себе в пояс, Харон поманил таната и показал ему два поднятых указательных пальца. Медленно свел руки и, подержав палец к пальцу, продолжил движение левого направо, а правого налево. Как обмен заложниками на границе. Видя исказившуюся злобой физиономию, довольно осклабился.

– Мы так и думали, – не скрывая охватившей его ненависти, проговорил танат. – Мы так и предполагали, что на отплытии ты что-нибудь учинишь. Это в твоем стиле, Перевозчик.

«А как же, – подумал, но не сказал Харон. – Но при чем здесь я? Просто делаю, как сказано. Негоже не исполнять предсказание».

Он повторил жест. И на всякий случай похлопал по поясу с камнем.

– Будь по-твоему, Перевозчик, мы подчинимся. Пользуйся своим правом. Остается, как мы понимаем, этот. (Листопад очумело завертел головой.) Кто тебе нужен оттуда? Но не думай, что тебе так забудется…

«Есть вещи поглавней моего и твоего права, пятнистый. Не прикидывайся, что ты о них ничего не знаешь».

Он дернул Листопада за вихор с выстригом, толкнул кулаком в грудь.

– Уноси подошвы, не то передумаю. – Танату, когда парень отошел на негнущихся ногах: – Все равно, кого зацепите. Хотя… – У Харона мелькнула еще одна шкодливая мысль, и улыбка коснулась страшноватого лица.

Уже взойдя на борт и поднявшись на помост кормчего, единственное возвышение над палубой, с той же мертвенной улыбкой он наблюдал, как танаты сперва окружают, ловят – тот выказал отменную прыть, – а затем, вылущив из попавших в кольцо других, гонят к сходням того, кого Харон им назвал.

Клетчатый с закаченными глазами взлетел по сходням пулей, и в тот же миг они заскрипели, оторвались от причального настила, задрались в горизонталь и, визжа от трения, поползли внутрь, под палубу.

Перевозчик дотронулся до исполинского румпеля, заранее приготовясь к тому, что последует за касанием. Невидимая и неслышимая молния пробила его тело насквозь. Перетерпев этот первый миг, он обхватил обточенный брус, слился с ним, чтобы уже не отрываться до самого конца рейса. «До окончания работы, – подумал он. – И я даже не имею права сказать «поехали!» или, как полагалось бы, «пошли». Нет, мы именно «поплыли»…»

Лепесток руля шевельнулся, как широкий плавник, повинуясь на диво легкому ходу румпеля. Ладья тяжко вздохнула и отошла. Весла лягут на воду, когда неспешное течение отнесет огромную лодку Перевозчика ниже лагеря.

Парень в драном комбинезоне и тот, кто назвался в палатке Локо врачом, не ушли вместе с постепенно разбредшейся с пристани толпой, задержались на причале. Они смотрели, как тает, сливаясь с черной поверхностью не знающей бурь Реки, высокая корма судна.

– Кто она тебе? – спросил Листопад. Поправился: – Была тебе. Жена?

– Ему она была жена, – Врач указал на удаляющуюся Ладью.

– Кому?! Перевозчику, что ль?

– Дурак. Антону, которого Харон вместо тебя взял. Почему тебя оставил, а его взял, как думаешь?

– Ага, – соображал Листопад. Неуверенно ухмыльнулся. – Узнает Тоша-Тотоша, кому он там так сильно нужен. Мы лучше погодим.

– Думаешь, лучше? Мучиться неизвестностью так приятно?

– Как кто, я не особо мучаюсь.

– Ты не ответил на вопрос.

– Понятия не имею, чего он меня оставил, а его взял. Слушай, слушай, Врач! Ему танат чего-то такое передал блестящее под самый конец. Вроде зелененькое чего-то такое, не рассмотрел я как следует.

– Ты не подмечал, что танаты с ним каким-то образом могут общаться? Что с ними он, в отличие от тебя или меня, разговаривает?

Листопад наморщил лоб, припоминая.

– А точно! Я с ним подходил сюда до погрузки… Слушай, как ты догадался? Ты вообще кто, откуда? Знакомиться давай, раз так.

– Догадался… Наблюдал, приглядывался, делал выводы. Что же, считай, проводили. Двигаем отсюда.

– Куда? К Локо? Чего это за имя, откуда взялось?

– «Локо» – по-испански «дурачок», «слабоумный».

– Это Локо-то? А по-испански – с какого потолка свалилось?

– Вот и я говорю, сам себе небось выдумал. Что

знал. Как и все остальное. Не туда мы пойдем. Расскажете, что вы там с Гастролером напланировали. – Во даешь, и это знаешь!

…Двадцать пар длинных весел вознеслись над обоими бортами и замерли на мгновение в верхней точке подъема. Медленно и плавно опустились они в черные воды. Ладья вновь тяжело вздохнула, прибавила ход, выворачивая поперек течения.

Курс выбирал и держал не Харон. Он лишь послушно вел румпель, тянул его, выглаженный ладонями и локтями предыдущих Харонов. Отчасти, быть может, уже и его собственными, потому что на всех Ладьях, где ему довелось побывать, румпель был одним и тем же, переносясь с судна на судно путями и способами, о которых не хотелось думать. Включившись в неспешный ход Ладьи, Перевозчик становился частью ее неведомого устройства, винтиком, зубчатым колесиком механизма, прекращал быть самим собой.

К сожалению, сознание – оставалось.

Глава 5

Впустив гостей. Инка снова забралась с ногами на кровать, завернулась в бахромчатый толстый плед, в красную и черную клетку. Всего их было четверо, но вели они себя так, что сразу становилось понятно их между собой разделение на трех и одного. Тот, который был один, отошел к окну.

Среди троих, несомненно, главным был грузноватый мужчина в турецкой длинной куртке черной кожи со множеством «молний» и карманов, седой, с кустистыми бровями, глазами и щеками стареющего бульдога. Остальные двое – молодые, в аккурат-

ных стрижках, при себе имели чемоданчики-«дипломаты» чуть крупнее привычного размера. Добротностью и внешней отделкой чемоданчики походили будто от «Шульца-М», из аксессуар-шопа на Комсомольском, где Инка была дважды – покупала очки «Блаватти» и раз – какую-то мелочь. Цены там…

Едва войдя, парни «шульцевские» чемоданчики раскрыли, и внутренность их оказалась поразительна. Невероятное количество – там еще и отделения раздвигались – разнообразнейших инструментов, приспособлений, приборов, которые Инке были непонятны.

Один с чемоданом прошел на кухню, другой орудовал в прихожей, затем переместился в ванную и туалет. Седой присел к столу, пододвинул к себе пепельницу, вытащил из какого-то одного кармана короткую кривую трубку, из какого-то другого пакетик с табаком, тяжело вздохнув, принялся набивать. «Клан», – прочитала издали Инка на красно-зеленом пакетике. Седого она видела второй раз в жизни.

– Как полагается, Инна Аркадьевна, когда можно ожидать следующего появления вашего знакомого? – спросил седой, приминая коричневые табачные ленточки.

– Не знаю, не докладывает.

– Так-таки ничего? – Седой словно и внимания не обратил на Инкину враждебность, набивал трубку. – Хоть приблизительно? Не может же быть такого, чтобы просто – развернулся и за дверь.

– Ему позволяется.

Седой приподнял нависающую бровь. Не спеша раскурил свою трубку, сломав при этом несколько спичек, добываемых одна за другой из потертого коробка. Он производил впечатление человека, все на свете делающего обстоятельно, без торопливости и суеты. – Вы, кажется, упомянули, что документы он в этот раз оставил? Будьте так добры…

Инка, изогнувшись, достала из-под себя – был в заднем кармане джинсов – коричневый бумажник, кинула на стол, едва не сшибив при этом пепельницу.

– Ой! Извините…

– Не стоит волнений, Инна Аркадьевна. Сережа!.. Парень, похожий на молдаванина, выглянул из кухни. На кивок седого, который к бумажнику не прикоснулся, подошел с каким-то приборчиком, сделал вокруг бумажника несколько пассов, глядя в окошко прибора. Затем осторожно раскрыл. Он действовал в прозрачных тонких перчатках.

На столе перед седым в ряд выложились: паспорт, три вида банкнот, карточки. Седой пролистнул паспорт, а Сереже-молдаванину кивнул на деньги:

– Займись, это по твоей части. Проверь, номера сравни с предыдущими. Прямо сейчас проверь, при мне.

У Сережи появился квадратный фонарик ультрафиолетового света, им Сергей быстро провел по нескольким купюрам, взятым наугад из пачечек долларов, фунтов, стотысячерублевок.

– Настоящие.

– Номера?

– Я и так вижу, совпадают. По крайней мере те, какие сейчас взял.

– Вот займись. Но уже кое-что. И карточки, карточки… – Седой постучал ногтем по скатерти возле пластиковых кредиток.

– Те же «Виза» и «Экспресс», значит…

– Ладно, работай. Как фон?

– Это Юрик.

– Нигде не пищит, я сразу проверил, – отозвался из прихожей Юрик, – а наследил он по факту, нет – это я в комнате посмотрю.

– Селивестров Иван Серафимович, – прочитал вслух седой. – Обложка интересная, приметная, я такой и не видел.

Паспорт был в бело-сине-красных корочках, три широких полосы – российский флаг, с золотыми уголками, золотым тисненым орлом.

– Не замечали, Инна Аркадьевна, предыдущий документ внешний вид такой же имел?

– Что значит – предыдущий?

– Ну, который был до этого. Как и бумажник, и деньги, и все. Кстати, как… Иван Серафимович отреагировал, когда вы ему вернули? Обрадовался найденной пропаже? Хотя да, какая пропажа, если в кармане лежит точно такой же. Инна Аркадьевна, в нашу прошлую встречу две недели назад…

– Тринадцать дней.

– Надо же. Точно. Так вот, наш предыдущий разговор был в определенной мере неконкретным. Да другим он и быть не мог. Все-таки мы не знали, появится ли ваш… – седой вновь чуть нарочито словно запнулся, – Иван Серафимович у вас еще.

– Почему обязательно у меня его искать? Паспорт его теперь у вас, прописка, фотография. Объявите розыск. Я при чем? Спасибо, засаду не оставили…

– Не будем сейчас говорить об этом, Инна Аркадьевна. Засаду… не смешно. Пока люди работают, – повел рукой в сторону кухни и коридора, – не могли бы вы обрисовать вашего визитера несколько подробнее? Скажем, о личных привычках, мелких черточках, особенностях характера, поведения. Надеюсь, у вас хватило благоразумия не открывать ему факта нашей с вами предыдущей встречи и последующих договоренностей? Я так и думал. Но вот о нем. Ничто в глаза не бросалось? Так, чтобы сразу? Или, наоборот, незаметное, обыденное, личное.

– Например?

– Ну, например, курит ли он? Что любит из еды? Острое? Сладкое? Неприхотлив? Пьет? Когда выпьет, пьянеет сразу или держится? Много может выпить? Заходила ли речь, даже в шутку, о наркотиках? Травка? Что-нибудь посерьезнее? Об иных стимуляторах? Чувство юмора? Примерный уровень интеллекта? Эрудиция? Осведомленность о текущих событиях? Отношение к политике? Суждения о современной ситуации – в столице, стране, мире?… Музыку какую предпочитает? Видите, сколько при желании можно задать вопросов.

– Терпеть он музыку не мог, – угрюмо пробурчала Инка. – Не курит, но на меня никогда не ругался. Некоторые, знаете… – Инка открыла свою пачку.

– Бывают предубежденные, – пыхая трубочкой, согласился седой. – Ну, а внешность?

– Что – внешность?

– Нет, я говорю – интересный мужчина. Даже на какого-то американского киноактера похож.

– На Стивена Сигала, – не удержалась Инка.

– Вот-вот. Но по фотографии в паспорте… А вот роста, например, он какого? Выше среднего? Метр восемьдесят пять? Еще выше? Походка не характерная, не отметили? На теле… может быть, шрамы, родинки, татуировки?

Инка молчала, затягиваясь.

– Еще… Инна Аркадьевна, ничего больше ваш друг не оставлял? Скажем, на хранение? Что-нибудь не совсем обычное?

Она уже поняла манеру седого заваливать грудой вопросов, а самый главный задавать под конец, довеском, на излете.

– Нет.

– Вот так вот – «нет», и все. И ничего больше.

Про золотой слиток она тоже, естественно, ничего не говорила, ни тогда, ни сейчас не скажет. Что она им, обязана?

– А ездили куда? – мягко спросил седой. – Отчего так сорвались? Была причина? Какая?

– Мы ездили… Уезжали к брату. Навестить. – Инка едва не потянулась к узелкам шнурка, висевшего на груди, но вовремя руку остановила. Тоже знать им незачем. Никому из них. Она впервые взглянула на отвернувшегося к окну четвертого.

– Навестить, значит.

Седой отложил книжечку паспорта на угол стола, выпустил еще один клуб ароматного дыма, который почти сразу превратился в тончайший слой. Таких, не рассеивающихся и не смешивающихся между собой, висело в комнате уже несколько. В них бродила, тоненько завиваясь, струйка от Инкиной «честерфильдины».

– Навестить… – неторопливо повторил седой. – А ведь мы с вами, Инна Аркадьевна, совсем по-другому уговаривались. Совсем, совсем по-другому.

– Вот я вам трахаться при всех ваших подслушках да подглазках! – неожиданно для самой себя выкрикнула Инка, вскакивая и ударяя себя по локтю руки со сжатым кулаком. Как какая-то пружина развернулась в ней. Недокуренная сигарета полетела через всю комнату.

– Сядь! Сядь, говорю! Вот так… Ишь, принцесса Недотрога какая! А то тебе хором не приходилось. Сиди, сказал! Крыльями она на меня махать будет. – Седой бульдог показал свою хватку. – Золото где? Для экспертизы нужно, потом получишь обратно, мы тебе не твои дружки-мазурики, хоть была б моя воля, я не отдал. Только не вздумай дуру валять – не знаю, не видела! Тебе лично он килограмм этот дарил? Не тот, что Зубковым отдала, еще один, следующий, в этот приход. Ну?

– Сергею оставил, – глухо сказала Инка, вновь теребя пачку. – Подарил.

– Не оставлял он ему ничего. Несчастный случай с твоим братом произошел, понятно тебе?

– Туда и дорога. В гробу я его видела.

– Увидишь. Смею заверить – пренеприятнейшее зрелище. Не для слабонервных. Поэтому повторяю свой вопрос: почему так спешно сорвались и почему именно туда. В эти твои… Шатуны. Шатуры…

– Шаборы, – подсказал Юрик. Покончив с прихожей, он заглянул на минутку в комнату взять что-то из своего распахнутого чемодана.

Инка курила. Дернула плечом.

– Он… Иван предложил… попросил куда-нибудь на природу, мол, Москвой сыт по горло. Ну, я и сказала, если хочешь…

– Ах, Инна Аркадьевна, – опять тяжело вздохнул седой. Добыв из нового кармана репортерский рекордер, поставил перед собой. Дважды прогнал ленту, попадая не на те места. Наконец нашел.

«…поцелуют, – сказал рекордер голосом Инки, – тебе рады, не уходи, пожалуйста. С антресолей достань коробку, в ней полсотни свечей, там, куда мы поедем, будут нужны». – «Мы поедем, вот как? – сказал голос Ивана. – Ну, вы меня заинтриговали…»

Седой щелкнул «стопом». На Инку не смотрел.

– Н-ну? – сказал резко. – Чем тебе брат так не угодил, что ты своего… Серафимыча повезла его убирать? Да и как убирать-то… врагу не пожелаешь. Или кому другому не угодил? Или они там сами между собой чего не поделили, золото то же? Ты рассказывай, рассказывай, пока у тебя шанс есть в домашней обстановке говорить.

– Семен Фокич, – нарушил свое молчание четвертый. Он все так же стоял у окна, спиной к комнате. – Не дави, пожалуйста.

Четвертый Инкин гость был высок, строен, широкоплеч, что особенно подчеркивалось элегантным кремовым плащом, на котором он, очутившись в квартире, даже не распустил пояса. Ровные густые волосы, осыпанные бисером дождя, когда вошел, теперь высохли. Истаяли и потеки на плечах и на спине. Говорил он не оборачиваясь.

– Ребята твои закончили?

– В самом разгаре. – Седой был недоволен вмешательством.

– Пусть поторопятся.

Седой Семен Фокич спрятал рекордер. По карманам он также рассовал паспорт на имя Селивестрова, магнитные карточки для оплаты метро и таксофонов, сам бумажник.

– Второй, – постучал по столу.

Ободренная поддержкой Инка нагнулась к сумке, которая так и стояла раскрытой у кровати, положила перед седым портмоне – близнеца первого.

– Наоборот, – сказала она. – Это – первый.

– Ну да, ну да. Не заметил он, что купюры-то мы заменили?

– Он вообще был удивлен, как это я сохранила и не потратила ничего. Даже в руки не брал. А купюры… чего тут замечать, если деньги те же. Это вы на номера смотрите.