Текст книги "Харон"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Вернувшиеся было краски вновь стали сбегать с лица Игната. Михаил насмешливо наблюдал этот процесс.

– Затребуйте с них полную информацию о том, кого мы с вами разыскиваем. Это мое условие встречи. Предварительное. Я знаю, они там его отслеживают на всякий случай. Его они не так боятся, как меня. Можете передать, что напрасно. Что бояться надо. Его. Меня – не стоит. Я ожидал, что как только мы с вами пересечемся, они моментально объявятся. Не в силах они больше мучиться неизвестностью по поводу моей загадочной фигуры. Через них и клиента выудим, так-то надежнее, чем шерлокхолмсовско-компьютерными методами.

Игнат упрямо поджал бледные тонкие губы, а Михаил, продолжая говорить, думал: «Что же, что я в нем вижу, что меня так настораживает, так тревожит? Почему меня все время тянет давить на него, внушает не страх – какой у меня может быть страх? – но желание держаться подальше. Почти отвращение. По логике вещей, по всему, как говорят – «по жизни», это ему следует питать ко мне нечто подобное, а не мне. Непонятно».

– Мы с Инной сейчас отправимся кое-куда. Следовать за нами не надо. Просто прогулка по знакомым местам. А вас, Игнат, я попрошу как можно скорее связаться и передать мое согласие.

– Я могу это сделать прямо сейчас.

– Прямо сейчас не стоит. Сегодня все равно ничего не будет. Там так спешат?

– Нет, но…

– А, я понял. Вам тоже не стоит волноваться. Хотел бы я знать, что такого говорилось вам на роковой встрече, что вы оказались настолько… обеспокоены. Или она была обставлена с этаким антуражем?

– Этого я вам никогда не скажу.

– Позиция. Не лучше и не хуже любой другой.

А про Инку? – Михаил пригнулся, чтобы рассмотреть, что Инка делает в «Чероки». Она опять курила.

– Ничего особенного. Просто – что она следующий кандидат.

– «Говорят, что у Ангела Смерти сотни глаз, – прочитал Михаил наставительно, – и если после его посещения человек остается жить, то душа этого человека получает всевидение». – Улыбнулся со всем возможным дружелюбием. – Живите надеждой, Игнат. Я со своей стороны приложу максимум усилий.

– Примерно такие, как сегодня в пять пятьдесят возле «Фрегата»?

– Вот как он, оказывается, называется? Приятно узнать. Но все же ваша хватка, хватка! Что значит школа. Зачем вам следить за мной, Игнат?

– Никто за вами не следил. Просто у меня есть выход на городское Управление, их ежечасные сводки. Я не мог не обратить внимания. А следят за вашими появлениями и перемещениями те, кто хочет с вами встречи. Они сводками московского УВД не пользуются.

– Расстанемся теперь. До вечера я найду вас, и обговорим дальнейшее. Совет: никогда не будьте подставным, Игнат. Ваш информированный друг хотел вас подставить. Они проверяли, что я с вами сотворю, будучи «расшифрованным». Как видите, ничего. А вот окажись на моем месте кто-нибудь вроде нашего клиента, не поручусь, что вы не заняли бы место рядом с тем, как его, Розиным.

Воздух потеплел, с веток закапало, зазвенело с крыш. Михаил объехал вставшего столбом Игната, выехал за ворота и повернул направо, вниз, к Котельнической. Инка скомкала пустую пачку и кинула в окно. Высотное здание шпилем царапало низкие серые облака.

И был день.

По Москве-реке плыли грязные льдины. С Крымского моста сквозь решетку его спиц виднелись аттракционы луна-парка, американские горки и белые фантастические пузыри круглых залов, маленький «Буран» и решетчатая джамп-вышка. Бронзовела гигантская кубическая конструкция на белом здании Академии наук вдалеке, и Михаил подумал, что так никогда и не узнает, что, собственно, это такое. «Даже обидно, – подумал он, – все знают, а я нет».

И тут это случилось.

Сначала все, что он видел, превратилось в негатив. Небо из светло-серого стало черным, темнеющий высокий поворот берега к Воробьевым горам, наоборот, высветлился. Ярко-белыми стали фермы железнодорожного моста. Дома почернели, а окна в них слепо зажглись. Машины рядом в потоке мгновенно сделались такими же. «Девятка» с наглухо затененными стеклами и прибамбасами вроде антикрыльев и понавешенными где можно и нельзя дополнительными фонарями, которая все порывалась Михаила «сделать», сама только что бывшая черной, как катафалк, вдруг обратилась в едущий бок о бок холодильник. Такая же снежно-белая. Светящаяся асфальтом, зданиями, машинами, фигурами людей, скрещивающимися огненными на черном проводами, спицами арки моста, которые продолжали плыть назад, ночь обрушилась на зрение.

Потом… или – одновременно, в тот же самый миг, который все тянулся и тянулся, бесконечный, Михаил увидел, как Фрунзенский железнодорожный мост – ведь Михаил бросил свой мимолетный взгляд туда, налево, – просел, растягиваясь, как резиновый, до самой воды. Четыре башенки моста нелепо задрались, а облицованные гранитом берега гуттаперчево раздвинулись. Словно срикошетировав, отдавая набранную упругость, мост подскочил, башни кивнули в обратную сторону, и – по всему полю, по охватываемому взглядом горизонту побежали расходящиеся концентрические волны, как будто видимая панорама была фотографией под тонким слоем прозрачной жидкости, куда влетела, расколов недвижимую поверхность, шальная капля… И успокоилось. Негатив исчез. Голова Михаила еще была повернута влево. Десятка метров проехать не успел. Руки на руле лежали спокойно. Нога на газу не шевельнулась.

– Ох! Что со мной? Что было? Или это только у меня в глазах потемнело? Или показалось? Михаил…

– Тебе не показалось. Смотри.

Он уже тормозил. Все в потоке оделись рубинами тормозных огней, но не всем это помогло. Там удар. Тут. Вот там еще – двойной. Треск, искры – клюнувший носом от резкого торможения троллейбус раскинул беспомощные «рога». Еще и врезался в него кто-то.

Он все-таки успел удрать с моста, но пробиваться к Зубовской, где разворрт, смысла уже не было. Поставил «Чероки» нахально близко к знаку; здесь, впрочем, машин был уже целый ряд. По всему Садовому творилось черт-те что.

– Пройдем ножками, тут ведь близко.

Михаил взял Инку за руку, повел назад, к подземному переходу. Среди взлетевшего, как стая птиц, гомона толпы, вскриков, беспорядка, автомобильных гудков, замершего или пытающегося каким-то образом пробиться транспорта, неразберихи, всеобщего недоумения, возмущения, негодования, испуга, похоже, он один двигался и действовал целенаправленно. И Инку за собой тащил.

– Господи, что это… я думала, это у меня только…

– Что ты видела?

В переходе все говорили друг с другом. Нищенка истово крестилась, выпучив глаза, бумажки порхали из ее руки под ноги. Орала вынесенная наружу колонка музыкального ларька. Ей было все равно.

– Потемнело в глазах. Как на негативной фотографии. Пальцы, руки, дверца бардачка. Я смотрела перед собой, думала, возишь ты сигареты, а то у меня кончились. Потом все так зарябило… и все.

– Каждый видел то же самое, – сказал он, выводя Инку наверх. Все вокруг возвращалось в норму. Они прошли мимо цветочного магазина с пальмами за стеклом. – Куда бы он ни смотрел в эту минуту. В любой точке Земли, Луны, на планетах Солнечной системы, Альфы Центавра и той затерянной в бесконечной Вселенной неведомой галактики, которую человечки никогда не откроют, потому что свет ее по дороге сюда рассеивается полностью. И всякие звери-птицы-насекомые видели то же самое, и микроорганизмы, если они умеют видеть. Никак вы не поймете, что это такое – Мир.

Инка хлопала глазами.

– Белое стало черным, а черное белым, а потом прошла рябь, и ничего не осталось…

и встанут рощи и падут горы, камень обратится в песок, а трава прорастет травой и новая суша перегонит податливое море на место старой

Не так, не так все будет…

Он бормотал, будто в трансе.

– …Михаил, Михаил, очнись же! – Инка с силой дернула его за ухо. – Слышишь!

Узкую улицу стискивали старые здания фабричного вида. Как это они с Инкой успели сюда? Ух, больно до чего она дернула.

– Что ты меня, как алкаша, в чувство приводишь?

– Идешь, бормочешь, меня чуть не силой за собой волочишь, что делать?

– Мы где? Ага. Ну, верно, давай, нам направо, к Усачевке твоей. Я специально с большой улицы уходил, там небось обмен мнениями продолжается. Тут спокойнее, и дорогу сократим.

– Да там все уже в себя пришли, ты один только… Михаил, что это было? Действительно у всех? Повсюду? Временное помрачение ума?

– Нет, – сказал он. – Не помрачение. Начало.

– Начало помрачения?

– Начало конца.

И длился тот день.

Они уже в третий раз проходили мимо места, где должен был стоять интернат – трехэтажное узкое здание с квадратными колоннами. Между домом с магазином «Продукты» и широким, старым, жилым, с плоской площадкой на крыше, обнесенной перилами.

В первый раз, когда они подходили сюда по Малой Пироговской, Михаил объяснял, что от нее требуется, а Инка внимательно слушала. «Но я же не могу видеть по своему желанию, – наконец сказала она. – Это случается само, когда не ожидаешь». – «Тебе и не надо напрягаться. Оно и случится само, только не упусти момента». – «Откуда у тебя уверенность?» – «Место такое», – сказал Михаил, прикрывая глаза и сверяясь с «памятью». Он надеялся, что этим объяснением Инка удовольствуется. О своем способе получения информации он ей, естественно, не рассказал. Это было бы лишним.

– Ой, мы прошли, кажется! – спохватилась Инка, и они вернулись.

Второй раз, на углу «Продуктов» – сохранился магазинчик с тех еще времен, когда все они были «Продуктами», не то что теперь, и буквы те же, грязновато-молочного пластика, – Инка остановилась, завертела головой.

– Я не понимаю… Или я забыла? Вот здесь проезд должен быть, туда, во дворы, он глубже стоял.

– Ну, давай еще посмотрим. – Никакой подсказки Михаил не получал, но смог сообразить и самостоятельно.

– Да что смотреть! Вон туда – на Поле, туда – к Спортивной, через дворы – вниз, к улице Ефремова, или как она теперь называется. Что же… как же… Сломали? Но тут даже прохода нет, проезд исчез. Михаил?

– Так же и называется, – сказал Михаил. «Не только лагерь у Реки претерпевает странные метаморфозы. Впрочем…»

– Ну, давай войдем во двор.

– Нет, подожди, я, может, действительно память потеряла…

Но и в третий раз все осталось, как было. Они вошли во двор, обогнув жилой дом с другой стороны. Кирпичные стены его покрывал не один десяток слоев краски, что хорошо замечалось в местах растрескиваний и отслоений целых кусков. Последняя краска была ядовито-розовой. Гораздо ниже, во впадине, стояло здание школы, тоже давней постройки. Ребятня носилась, гомонила за железобетонным забором. Крыша школы приходилась вровень с третьим этажом розового дома.

– Как же так, – бормотала Инка, – здесь вот тетя Шура живет, вон ее окно. Там – тетя Паша, там, в том подъезде, Алексеевы, два брата, Лешка и Колька, мы с ними играли… Может, зайти спросить? Может, они?

– Они ничего тебе не скажут, – сказал Михаил так, что она сразу поверила. – Для них все, как было всегда. Ты не существовала для них, и вашего интерната здесь никогда не было. Вспомни, что я тебе говорил. Прислушайся к себе. Ты должна почувствовать. Тут, – он постучал каблуком по асфальту. – В этой точке пространства. Должна.

«Это ее место. Здесь у нее все началось. Здесь ее оборванные корни. Это неправда, что перекати-поле – трава без корней. Проклевывается из семечка и растет она, как все, и только лихие ветры могут сорвать ее, понести, погнать прочь, а корни – остаются. И

она когда-нибудь вернется к ним

Я знаю это. Я – знаю».

Прабабка Инки, Елизавета Никандровна, урожденная Старцева, умерла пятнадцатого августа – двадцать восьмого по старому стилю – тысяча девятьсот тридцатого года в Париже. День собственной смерти был предсказан ею в шестнадцатом году. Она возвращалась с заутрени из храма в Новодевичьем монастыре, и в точности, как Инка через семьдесят три года, увидела самое себя. Тоже взрослую, красивую, смеющуюся, под руку с кавалером, разговаривающую на легком французском. А потом и место увидела, где это произойдет, – мансарда в доме на набережной Сены, присевшая над Марсовым полем башня и поезд метро, ползущий под аркадами моста, – вид из мансардного окошка. «Вот на Успение я и умру, душенька Надечка, – сказала она подружке. – Только не скоро еще и почему-то в Париже». На старой фотографии, которую Инка забрала у брата Сереги, Елизавета Никандровна стояла слева, с книжкой, а подруга душенька Надечка сидела с фарфоровой собачкой. Это фото было сделано годом раньше.

Дальнейшая судьба Елизаветы Никандровны типична. Отъезд в восемнадцатом с родителями, его тогда никто не называл эмиграцией, все думали, что едут на несколько месяцев, пока большевиков прогонят и порядок восстановится сам собой. Тяжелые годы, затем светлые годы, связанные с замужеством за немецким – в Париже! – коммерсантом фон Гольцем. Они так и не покидали города с золотым корабликом на гербе, куда было ехать – в Германию, задыхающуюся под репарациями Версаля? Фон Гольц ухитрялся процветать. Он, впрочем, был еврей гораздо больше, чем немец. Снова тяжелые годы после его скоропостижной кончины, лучик надежды на Рождество двадцать девятого. Новый роман, планы, радостные ожидания. Досадная простуда посреди лета, мансарда Максимилиана, где она, практически выздоровев, стоя у окна и смеясь, вдруг схватилась за сердце, ахнула и сползла по занавеси на пол. Врачи отказались признать причиной внезапный приступ. Она никогда не жаловалась на сердце.

Она помнила, конечно, все эти годы свое давнее необъяснимое прозрение, но за тревогами и волнениями дней оно, полудетское, почти истерлось, сохранившись в каких-то очень дальних уголках. Дом фон Гольца на рю Риволи был совсем не похож на смытое временем видение, а с Максимилианом она была слишком счастлива, чтобы вспоминать.

Лишь в последний миг она вспомнила.

Елизавета фон Гольц похоронена на русском кладбище Сен-Жермен де Буа. Она никогда в жизни больше не видела ничего ни о себе, ни о ком другом. Но с нее началось.

Бабушка Инки, Аннет фон Гольц, на день смерти матери ей исполнилось восемь, была призрета Обществом Сестер Магдалины, воспитывалась и

жила под Рамбуйе, где в трех больших каменных домах с хозяйственными постройками располагались общежитие, школа с классами и церковь. Ко времени занятия немецкими войсками Парижа и оккупации Франции Аннет успела побывать замужем (и тут Инка повторила уже бывшую историю), Этьен оказался ничтожеством, и она его бросила. Франсуа тоже был так себе. Зато Ив, шансоне, познакомившись с ней поближе, подсказал ей отличную идею, и они стали выступать вместе с модными тогда номерами «угадывания мыслей». Аннет понятия не имела, откуда у нее это умение. Пришел успех, но тут случилась эта досадная война, и все чуть было не рухнуло. Ив зачем-то ушел в маки, и одной ей стало не по силам организовывать программу. Помог Вернер, очень любезный и красивый оберлейтенант. Аннет нравилось, положив ему руку на затылок, приблизить лицо с холодными глазами викинга, говоря: «Я читаю все твои мысли, майне либе».

Она не читала чужих мыслей. Она их слышала. Особенно, если человек перед нею повторял слово или фразу про себя несколько раз. Еще она находила спрятанные предметы.

В салон мадемуазель Ани фон Гольц – она вспомнила свою девичью фамилию, – открытый стараниями и связями Вернера, потянулись многие. Чиновники, артисты, коммерсанты, офицеры армии вермахта, а иногда и – черные мундиры СС. Спиритических сеансов Аннет избегала – там приходилось подчас пользоваться трюками, которые также наладил неутомимый Вернер. Однако и он более склонялся к телепатическим демонстрациям Аннет. Они приводили его в восторг, а он ночами приводил в восторг пылкую Аннет.

В конце концов Вернер признался, что является офицером специального подразделения, которое занимается поиском и привлечением на территориях оккупированных стран медиумов, гипнотизеров, телепатов и тому подобных лиц. (Тогда еще не знали слова «экстрасенс».) Что привлеченные активно работают на благо Третьего рейха во исполнение воли великого фюрера, который сам весьма высоко оценивает результаты их деятельности. Астрологи и предсказатели готовят гороскопы лично для фюрера и консультируют Генштаб по поводу тех или иных планируемых операций. А для Ани – об этом Вернер уже запросил свое руководство – с ее способностями найдется место, ну, скажем, в разведке у адмирала Канариса. Все это Вернер сообщает под строгим секретом, но еще дело состоит в том, что он намерен предложить Ани руку и сердце, поскольку совершенно очарован ею. Они переедут в рейх и будут жить в Старом Потсдаме среди буковых лесов, в домике под черепичной крышей с башенками.

Кончался сорок первый год, войска победоносной Германии скоро возьмут Москву, и с большевистской Россией, к которой Аннет не испытывала ровно никаких чувств, зная, что там холодно и там живут варвары, будет покончено. Она с готовностью приняла предложение Вернера, викинга в обер-лейтенантских погонах. К тому же – романтическая фигура шпионки, читающей мысли своих врагов! О-ля-ля, тут было от чего закружиться головке. Даже обидно, что война так скоро кончится. Но всегда есть под рукой надутая Англия.

Все испортили офицеры в черном, посещавшие салон Ани. Именно у одного из них, едва он вошел каким-то вечером, Ани прочла мысли, складывающиеся в приговор ей, вместе с похабной фразой, которую он специально отчетливо повторял про себя.

Гольц, несмотря на приставку «фон», все-таки был евреем. Не надо было его вспоминать.

Весной сорок пятого эшелон вез освобожденных узниц женского лагеря из-под Братиславы на Восток. Аннет фон Гольц, хетфлинг 360997, лежащую в тифу, русские женщины назвали Аннушкой, чтобы забрать туда, где, быть может, найдется врач, потому что освободители брали больных только русских, всем остальным предоставлялась полная возможность самим добираться куда им вздумается. Например, на небо.

Стриженый бобрик, который отрос у нее через год, в лагере Тополином, был наполовину черным, наполовину седым. В Якутии она воочию убедилась, что в России холодно и живут варвары. Здесь она утратила способность слышать чужие мысли, да оно, может, и к лучшему. Отца девочки, которая родилась в сорок седьмом, Аннушка не знала – на красивую «заграничную» зечку навалилось сразу пятеро охранников на одной из пересылок. Сохранила ребенка чудом, из женщин выбивали беременность сапогами, чтобы не актировать на досрочное. Ребенка Аннушки просто забрали, и она больше никогда дочку не видела. Вместе с тысячами сгинула безвестно на знаменитой трассе от Хандыги до Магадана Аннушка Гольцова, С-954, мадемуазель Ани, Аннет фон Гольц. Ей было двадцать семь лет.

Мать Инки в бумагах, пришедших с ней в детский приют из лагеря, имени, отчества и фамилии не имела. Ей их придумали тут, и зашагала по строящейся жизни Марья Ивановна Иванова, с набегающими годками все радостнее включаясь в ее всеобщее движение. Стройки века звали, и зачатый, правда, по большой любви, младенец влюбленную Марию Ивановну (она же Машка-расхристяйка) от созидательных процессов стал бы отвлекать. Повинуясь этому соображению, а также перспективе уехать «на материк», где заняться строительством сугубо личной жизни с сердечным дружком, уже загнувшим длинный сибирский рубль, восемнадцатилетняя Машка от ребенка отказалась. «Он не мой и неча с собой тащить!» – категорично заявил сердечный дружок.

Последующее десятилетие у Марии Ивановны было наполнено событиями, встречами, надеждами и разочарованиями, сменой мест жительства, работ для пропитания и спутников жизни, зарегистрированных и незарегистрированных, для устройства личного счастья.

Никаких сверхнормальных способностей в Марии Ивановне не открывалось. Силы, пришедшие в действие в день Успенья Святой Богородицы, в далеком уже шестнадцатом году на Девичьем поле, на Марии Ивановне сделали передышку.

С семьдесят второго года, с «горящего» московского лета, когда дым от торфяников, что тлели от Егорьевска до Серпухова, закрывал город, Мария Ивановна – в столице. И тут не обошлось без нового сердечного дружка, от которого она, сохранив прописку и несколько квадратных метров жилплощади, быстренько отмоталась.

А в семьдесят пятом она решает вдруг – родить. Одна. И рожает, и умирает родами. В двадцать девять, как бабка Елизавета Никандровна, урожденная Старцева, про которую, ясное дело, Мария Ивановна не имела никакого понятия.

– И вот отсюда начинается вообще сплошной сюрреализм, – сказал Михаил. На следующий день в родильное отделение является некий молодой человек и предъявляет документы, из которых явствует, что он твой родной брат. Серега. Что давно искал мать, которая родила его совсем девчонкой, потому оставила. Что теперь нашел, но уже поздно, и что тебя, как сестру, он забирает. Не представляю себе, как ему это удалось. Как сумел преодолеть вполне разумное недоверие и сопротивление ответственных лиц. Как объяснил вопиющее несоответствие в возрасте своем и своей якобы матери. Разве только умением отводить глаза, о котором ты говорила.

– Так он не брат мне?

– Это какая-то вообще необъяснимая фигура. Откуда взялся? Зачем? Чтобы сохранить тебя, направить, чтобы ты стала такой, какая есть, прожила эту свою жизнь и встретилась в конце концов со мной? Ради того, что нам назначено, что сделать можем только мы, только ты?

В ресторан гостиницы «Юность» Инка с Михаилом зашли после того, как Инка, окончательно убедившись в отсутствии и следов дома, в котором выросла и который любила, единственно родной, ожесточенно потребовала ее накормить. Михаил заказал кучу еды. Бараньи отбивные на косточке здесь готовили, насколько он помнил, отменно. «На, – протянул маленькую белую таблетку из трубочки, которая всегда была у него в ридикюле. – Ты скоро третьи сутки по-человечески не спишь. Летейские забавы сна не заменяют». От таблетки усталость исчезла, Инка почувствовала себя бодрой, и вернулся оптимизм.

– Он поместил тебя в ваш интернат, когда тебе было три с половиной, а не два, здесь ты ошибаешься. Знал, что ему маячит первая судимость, но надеялся на год-два. Дали восемь, неамнистиционная статья, и когда вышел, ты уже была взрослой достаточно, чтобы его не принять. Поселился в своих, как их… Но внимания от тебя не отворачивал. И помогал, ведь так?

Инка наморщила лоб, вспоминая. Подарки неизвестно от кого. Однажды нахватала в долг, вертелась три месяца, не зная, как отдавать, потому что саму «кинули», и вдруг долг оказался погашен. Вместе с процентами, что «по счетчику» настучали. Легче легкого, элементарно, левой ногой сданные экзамены в Университет, благожелательный и непонятный разговор с деканом…

– Так это все он?

– Думаю, он

– Не понимаю…

– И Усачевка, – напомнил Михаил. – Девичье поле, где ты впервые начала видеть. То же место. Вряд ли он выбрал интернат произвольно. Как еще надо было с оформлением все устроить.

– Ангел-хранитель.

– Даймон, – сказал Михаил непонятно. – Еще один Даймон Уэш.

– Откуда ты все знаешь про меня?

– Если я скажу – от верблюда, тебе ведь это не подойдет? Вот и не спрашивай тогда. Могу сообщить, что когда мы позавчера ездили к Сереге в деревню, я этого не знал.

– Боже! Позавчера только. А кажется – вечность. – Инка пригорюнилась, налила вина в свой бокал. – Наследственное, выходит. Экстрасенша наследственная, шлюха наследственная. И так же до тридцати не дожить. Все сходится, Михаил. И ничего я не вижу.

– Тебе не удалось в этот раз, удастся в следующий. Завтра. Походи по округе, повспоминай, где у тебя получалось когда-то прежде.

– Это не у меня получается! Это – само, я же тебе…

– Неважно. Само так само. Спустись к прудам.

– Мы там уже были сегодня…

– Попробуй еще раз. Ты обязательно почувствуешь и увидишь.

– Что? Что я должна увидеть? Ты же не говоришь.

– Место. Место, где мы встретимся с тем, кого ищем.

«И тогда я освобожу от него Мир, правда, не знаю, кто придет сюда ему на смену», – услышала Инка голос Михаила, слова, которые он – точь-в-точь – произнес вслух спустя несколько секунд. Как с Игнатом.

Она не стала ему ничего говорить. Она только спросила:

– А если ты встретишься с ним в каком-нибудь другом, не этом месте?

– Я буду бессилен. Ведь я сейчас не Страж. А он тоже «закрыт».

– А не ну его к чертям, этот Мир? Провалился бы он, а? Как кому, а я от него радости мало видела. Теперь выходит, и вся семья моя тоже, четыре колена, мать, бабка, прабабка. Такие судьбы – кому пожелаешь? Или пускай этот меня «переправляет» к е… матери! А Мир – пук, и нет его. Это же не будет больно, да? Никто ничего не заметит. На х… мне этот Мир спасать, я не нанималась! Мне он ничего не дал, пусть катится! Чего от этого убудет?

У Инки вообще-то была стадия, когда она становилась буйной, но сейчас это было явно не то. Михаил положил пальцы на ее руку, перевернул ладонью кверху, легонько помассировал бугорок между средним и безымянным. Посмотрел в глаза. Так посмотрел.

– Ну… Ну, ты… Миш, не надо, что ты, перестань. Миша. Ванечка, не могу я так…

Михаил отнял руку и убрал взгляд.

– Нет, – сказал он. – Не пусть катится. Убудет так, что и помыслить нельзя. Миры сосуществуют в равновесии и взаимозависимости. Только так. – Он

показался сам себе похожим на Дэша и танатов одновременно.

– А! – махнула Инка. – Это все слова. Ты меня цитатами потчевал, хочешь я скажу?

«О этот мир, так молодо-прекрасный! Он стоит тысячи миров!» Тютчев.

– Вот именно, – сказал Михаил, потянувшись за своей рюмкой, и тьма упала вновь.

Теперь «миг негатива» длился дольше. Михаил смотрел в одну близкую точку, на бутылку, и поэтому перемену света на тьму вынес легче. Особенно когда черно-белое заскакало, как в стробоскопных вспышках, и так же зарябило, и когда кончилось, он увидел Инку, прижимающую ладони к глазам, услышал крики людей в зале, звон бьющейся посуды.

– Ну-ка, на воздух! – скомандовал он, подхватывая Инку. Бросил денежную бумажку в блюдо с ассорти.

В вестибюле стояли киоски, слот-машины и толпились растерянные люди. Мелодично звякнул лифт. На широких ступенях обдал пронизывающий ветер, стало полегче. Инка шла на нетвердых ногах. У Михаила самого дрожали колени. Столбики-лампионы освещали газон с елочками, отбрасывая прямо вниз строгие конусы света.

– Все, отвожу тебя домой. Такси бы взять до машины добраться, но сейчас все заняты переживаниями, не до седоков. Да мне небось там уже на колесо замок навесили, поставил я ее…

Однако и такси нашлось, и замок не навесили. Шофер пытался заговорить о светопреставлении. В «Чероки» Михаил провел кончиками пальцев по щеке Инки. Инка сидела ошеломленная.

– «Кто скажет, что гитане гибкой все муки ада суждены?» – тихонько сказал он. – А ведь когда написано было. И не про нас вовсе.

– Кто это? – глухо спросила Инка.

– Не помню, – соврал Михаил. – Человек рожден для счастья, как птица для полета. Вот он и выкручивается. Спокон веку так было, и обходились без знания о множественности Миров. Дома я удивлю тебя новым фокусом.

– Я не хочу туда.

– Я тоже, – заверил Михаил. – Ты когда-нибудь пробовала себя в укрощении диких зверей и мифологических чудовищ?

И был вечер того дня.

«Я только хотел, чтобы ты не считала себя перекати-полем», – сказал Михаил, когда они подъехали.

«Не стоило стараться. Пережила бы». – «Ну, извини».

Он обратил внимание, что Инка, прежде чем выйти из «Чероки», окинула внимательным взглядом ряд машин, поставленных вдоль дома, залезающих колесами на пешеходную дорожку. Засмеялся, похлопал по плечу. «Уже инстинктивно озираешься? Забудь, то время прошло». Инка смутилась.

– Давай свой фокус.

– Подожди, с отцом Игнатием свяжусь.

Они говорили недолго. Игнат заверил, что условия Михаила приняты и при встрече он будет иметь всю информацию об интересующем объекте. «Так-таки и всю. А вам почему не дает? Вы б его в четыре счета. А?» – «Они бы его и сами, и гораздо быстрее, но говорят, что это ваше с ним личное дело. В эти сферы они не вмешиваются». – «Еще как вмешиваются, Игнат, вы бы знали. Впрочем, узнаете. Завтра утром я звоню вам в девять, и договариваемся о времени и месте». – «Но почему не…» – «Завтра, – категорически сказал Михаил, – всего вам доброго», – попрощался голосом телеведущего.

– Ты действительно намерен появиться уже завтра? – Инка, не раздеваясь, стояла посреди комнаты. – Знаешь, у меня ощущение, что здесь без нас кто-то побывал. Все вроде на местах, но такое чувство…

– Очень может быть. А появиться – откуда я знаю? Встань сюда.

Михаил тоже осмотрелся, но с другим намерением. У Инки не было мебельной стенки, стоял отдельно шкаф для одежды, отдельно сервант-горка, отдельно стол. На маленьком столике возле софы, небрежно сдвинутые кем-то в сторону, – подсвечник со знакомым оплывшим огарком, пушкинский томик. Да, здесь побывали, и не раз. Михаил и сам ощущал отголоски чужого посещения. Но сейчас это его не интересовало. Он примеривался, как бы чего не задеть.

«А пускай поглядит, – думал он. – В конце концов, мне этого никто не запрещал. Из вторых суток у меня улетает три с половиной часа, «проявился» я в девять сорок пять. Транжиришь собственную свободу, пес».

И вдруг он понял, что элементарно удирает. Бежит из этого Мира туда, где его ждет каторга Перевозчика. Что Река, лагерь, угнетающе-изменчивое и все-таки одно и то же черное небо, Ладьи, переправа заблудившихся душ, танаты – даже танаты! – редкие беседы-отдохновения с Дэшем, Даймоном Перевозчиков, – все это по-хорошему волнует его, и он, смешно сказать, соскучился.

«Все окончательно становится с ног на голову. Раньше я стремился сюда, теперь – отсюда. Мой Мир стал так неприятен мне? Только ли мне одному? Или это оттого лишь, что Мир снова, в который раз, подошел к своей грани, теперь – такой, которую неспособно уловить подавляющее большинство живущих в нем.

Самое главное, что именно те, кто понимает, разбирается, исследует и использует открывшиеся им знания, – они своими действиями и подталкивают Мир к этой новой грани равновесия, за которой – обвал.

Да разве раньше в этом Мире было по-иному? Удел избранных ломать законы своего Мира, и удел иных избранных – вновь их восстанавливать. И всегда у живущих в Мире сохраняется вера, что все пройдет, все переможется и бури затихнут, что

все будет хорошо

Но ведь я – это не они. Я не выточенная кем-то когда-то безделушка в коллекции Локо, которой все равно, как ее поставь, на ноги ли, на голову. И теперешняя ситуация в моем Мире совсем не похожа на те, что были раньше. Раньше он оставался закрытым в самом себе, и опасности, ему угрожающие, порождал для себя сам. Теперь же он замахнулся на нечто большее. Слишком многие в нем стали тревожить силы, до которых не должны касаться.