Текст книги "Харон"

Автор книги: Николай Полунин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

– Женщины в критические дни отличаются повышенной нервозностью и возбудимостью, – тоненьким голоском, но очень авторитетно сообщила

Инка. Сунув платочек под цветную, донельзя замызганную подушку, она разлила по щербатым стаканам остатки коньяка. Впрочем, кажется, еще должно быть.

– Зальем инстинкты?

Ишь, и глазищи поголубели, словно омылись, и морда снова сделалась нахальная. Очень симпатичная хотя.

– Все как-то не находил времени спросить, ты, кроме этого дела, чем в жизни занималась? Училась чему, нет?

– О, я училась! Девочки у нас учились, чтобы потом поступить в медучилище, а я – хореографии и английскому языку, и кройке и шитью, и живописи, и на подготовительных на филологическом, и еще ходила на лекции этого, как его… и занималась шейпингом и плаванием, и полгода в секции тэквондо, и…

– Все, все! – замахал он руками. – Хватит. Достаточно – расстрелять. Теперь мне хотя бы томик Алексан Сергеича ясен. А по твоему прежнему образу, как он мне представлялся, можно было ожидать что-то вроде «Охваченные страстью», «В объятиях экстаза», «Оргазм крепчал»…

– Стыдно, дедуля, за дурочку держите? – Инка зашуровала в печке кочергой.

– А что, – спросил он небрежно, – никого из братков твоих, что стволами промышляют, не могла ты попросить того типа ликвидировать, нет специалистов? За рыжее кило самого Березовского можно, наверное, грохнуть, нет?

– Рыжее кило реквизировала мама – раз, – сказала Инка, не оборачиваясь. – К трем китам, что Березовскому, что Смоленскому, что Гусинскому, за кило на километр только и подойдешь, и то с пропуском, – два, а братки все – козлы – это три.

– Ну, чукчу мобилизуй с телхраном – мать-егодокой.

– Так показывать надо было бы, – вздохнула Инка, – а я, сам видел, – от одной мысли, что этот рядом, отключаюсь. Ты что, Иван?

Он копался в и без того развороченной сумке. Где ж тут…

– Оружие ищу, – буркнул, – подходящее.

– Свечи, Иван, – вот что подходит. Если огородить себя живым огнем, Зло не коснется тебя, или…

– Тебя-то коснулось… вон она! – Извлек бутылку. – «Эривань». Эта уже точно – последняя.

то-то я с тобой на пару не пьянею совершенно.

– …или у тебя появится могущественный защитник и покровитель от сил Добра, – закончила Инка с упрямством, в котором он начал уже убеждаться. Губы ее были плотно сжаты, обозначились короткие морщинки. При виде них, знакомых, у него опять выскочило:

– Ни у кого не залегла горечь в углах рта, хотя глазам, быть может, пришлось повидать многое. Горькие складки в углах рта – первый признак поражения. Поражения здесь не потерпел никто.

– Что это?

– Я откуда знаю, – сказал он с досадой и совершенно честно. – Выскакивает вот время от времени. Наверное, я тоже когда-то читал какие-то книжки. Пушкина там, других. Не знаю, в общем, отстань. – Пододвинул к себе хлеб, сыр, паштет, икру. Стал сооружать колоссальный сандвич. – «Эривань» употребишь?

– Употребляй сам, – сказала Инка. Вытянула что-то из своей сумки. – Да не до дна употребляй, сейчас брат придет с охоты, он наверняка на гусей пошел ночью сидеть. Осенний гусь идет.

– Брат? Чей брат? – Он застыл с ножом, не донеся. Кусок икры шлепнулся на пол.

– Мой брат, чей же еще. Братец у меня имеется старший, его это дом. Только того братца предъявлять кому бы то ни было, знаешь… В общем, я приду сейчас, а ты «Эривани» оставь. Дозу, ему хватит. Или полбутылки, если вдвоем пить будете.

«Вот ты и снова попал пальцем в небо», – подумал он, глядя на захлопнувшуюся драную дверь.

– Я всегда говорил, что сестренка рано иль поздно себе подходящего бобра охомутает. Ты, Иван, за «бобра» не сердись, это я тебе в плюс. Не навещает только меня, требует. За два года, как откинулся, раз только и приезжала. Инк, как того-то звали, с кем тогда была? Тож – мушшина представительный… Да разливай, не жмись, денег дашь, я за керосином к Кирилловне нашей смотаюсь, рядом. Сам-то не гоню, не достаивает она у меня, значит, в бражке того, испаряется… – Брат гыгыкнул.

Брата звали Серега. Лет Сереге могло быть двадцать пять, а могло быть сорок. Из засаленного ворота фуфайки, которую он, войдя, снимать не стал, торчала на красной морщинистой шее головка с прилизанными волосиками, формой напоминающая кирпич.

– Ко мне здешние тож особо не ходят. Боятся. На отшибе так и живу – лешаком. Оно и понятно…

– Давай, Серега, будь! – Закусил парой оливок из баночки, сказал Инке: – Дай братану денег, пусть сходит, а то что ж у нас за разговор… кончилось все.

– Ни черта он не получит. Сам давай, если не напился еще. Вообще, не хватит ли?

Инка сидела, забившись в угол, подтянув колени, посверкивая глазищами. Вот что у брата с сестрой оказалось совершенно одинаковым – их невозможно синие в черных ресницах глаза. Больше ничего.

На топчан при входе Серега бросил добычу – пару крупных серо-белых птиц. У одного гуся грудка выпачкана кровью, второму дробь снесла клюв, и Серега свернул ему, упавшему, шею. Одноствольная «ижовка» шестнадцатого калибра с неплотно сидящим цевьем и плетеной веревочкой вместо ремня прислонилась к стене под разнообразной рванью на гвоздях, вбитых в бревна.

С момента прихода брата Сереги Инка перестала изъясняться человеческим голосом, только шипела и рычала. А живописному брату – у него и сапоги еще были разного цвета, зеленый и коричневый – вроде и ничего особенного от такого сестренки поведения. Он вообще не слишком их вторжению удивился, а про то, что Инка не навещает, говорил как бы между прочим, поддерживая по необходимости родственную беседу.

Объяснение, что Инка убежала сюда из одного своего мистического страха, решительно не удовлетворяло.

– Ну, не дадите так не дадите, – покладисто согласился брат Серега, – пойду на гуся тогда сменяю, она даст.

– Ты чего зверуешь? – спросил он Инку, когда Серега вышел, прихватив птицу с разбитым клювом. В чулане Серега погремел пустыми бутылками, поматерился, ища тару. – Зачем ехала тогда?

– Он меня в детдом и сдал, – сказала Инка, – в промежутках между отсидками. Мне двух годиков не было. Я потом узнала. Даже не уверена, настоящий он брат или как. По документам хотя получается – настоящий.

– Вы похожи.

– Я? На него? Ну, ты отпускаешь комплименты.

– Почему его местные боятся? Уголовников, что ли, мало видели? Или он не уголовник, что-то сильно ваньку валяет, у них так не принято.

– Не поэтому его боятся.

– А почему?

– А ты у него сам спроси.

Вернулся Серега быстро, водрузил на стол полуторалитровую пластиковую бутыль с чуть мутноватым самогоном.

– Короткая нога, одна здесь, другая там. Еще и под второго одолжился, сестренка-то его жарить-парить не станет, так на кой он? Не станешь ведь, а, сестренка? Ты ж городская, от готовки отвычная, у тебя там небось любая бацилла в холодильнике: колбаса, шпроты, разные ессентуки…

После полустакана зелья кожа на Серегином лице натянулась, скулы сквозь щетину порозовели. «Эривань» такого действия не оказал, видно, Серегин организм исключительно на здешние напитки ориентирован.

– Так зачем явилась, сестренка? – резко, не в пример самому себе, каким только что был, задал вопрос брат Серега. – Снова помощь требуется, того раза мало было? Учти, задаром я не помогаю, а цены нынче… растут. Как на нефть.

Инка зыркнула из своего угла, ничего не сказала. Решив не вмешиваться в разговор брата с сестрой, Иван протянул руку, налил себе еще, проглотил, содрогнувшись, мимоходом подумав, что, пожалуй, довольно.

– Что надо теперь?

– Оберег нужен, – медленно, словно с огромной неохотой, процедила Инка. – Сильный. Самый сильный, какой только сможешь. У тебя есть, я знаю. Ты можешь.

– Ага. – Серега поерзал на своем табурете, пробарабанил по столу заскорузлыми пальцами. Он выглядел довольным. – Занадобился, значит, братец. А бобер твой, – в его сторону Серега даже не смотрел – он чего ж?

– Ивана не трогай! – ощетинилась Инка еще больше. – Говори – да так да, нет так нет. Я заплачу… мы заплатим. Иван, ты позволишь взять у тебя? В куртке?

«Ориентируется девочка – загляденье. Новое поколение выбрало аурум. Оригинальным этот выбор не назовешь».

– Валяй, – сказал он, проводя рукой по шарфику, который вновь играл роль повязки. – Но прежде чем платить, надо знать, за что платишь. Мне лично пока не совсем ясно, однако тебе, Инесс, полный даю карт-бланш. Только уж сперва дело, плата потом, это у меня железно.

Серега поворочал своей кирпичеобразной башкой, небритой физиономией поморщился. Что-то, видать, себе такое сообразил.

– Это счас, мил человек, спроворим. Да ведь я бумажками-то не беру.

– Сказала же – заплатим…

Инка, потянувшись, достала Иванову кожанку, надорвала шов, вытащила футляр. При виде килограммового слитка Серега замигал.

– Ага, ага. Тогда, значит, садитесь вот сюда, гости дорогие. Сестренка тут, а ты, Иван, в сторонке малость. Со стола бы убрать не мешает, место мне расчистить…

Инка безропотно и очень проворно, будто Серега мог передумать, сдвинула в сторону снедь, бутылки, стаканы. Две свечи, несмотря на вовсю занявшийся день, встали перед братом Серегой. Инка поднесла было зажигалку, но Серега так на нее глянул, что она тотчас же убрала искусственный огонек.

Из печки, которую забыли закрыть, Серега выгреб кочережкой угольки. Тщательно раздул один, держа на голой ладони и, похоже, не чувствуя жара.

Уголек, выпустив струйку синеватого дыма, вспыхнул прямо в Серегиных корявых пальцах. Он поджег им обе свечи. Оглянулся косо:

– Удивляешься, мил человек? Удивляйся, удивляйся. С огнем-от разговаривать надо тож уметь. Ты, мил человек, живого огня не бойся, ты мертвого огня бойся, вот чего… Гляди, гляди на здоровьичко, мы люди простые, без секретов.

Вдруг показалось, что брат Серега непостижимым образом в мгновение ока набрал еще лет пятьдесят к неясным скольким своим. Перья волос совсем поредели, сделались серебряными, невесомыми. Рот провалился. Пальцы из заусенчатых обрубков превратились в тонкие, по-паучьи проворные и такие же отвратительные.

Будто дневной свет померк за кривоватым оконцем. Углы комнаты затянул мрак. Изменившийся брат Серега не спускал глаз с завороженной, как уснувшей с открытыми глазами Инки. Нечленораздельное бормотание ползло из черного беззубого провала Серегиного рта.

В непрестанно шевелящихся пальцах появилась веревочка. Пальцы обвивали ее вокруг себя, распускали, снова запутывали. Тянули и дергали в такт бормотанию, и в какую-то минуту стало ясно, что они вяжут на веревочке – да нет же, это был витой шнурок из трех шерстяных нитей – черной, белой и пестрой – один за другим хитроумные узелки.

Инка уже безотрывно смотрела только на дергающийся шнурок. Губы шевелились, повторяя за Серегой бессмысленные тарабарские слова:

– Одион, другион, тройчан, черичан, подон, ладон, сукман, дукман, левурда, дыкса…

Это было похоже на неведомый счет.

Резкий писк послышался в комнате. Почти вся она теперь казалась погруженной во мрак, и лишь пятачок с двумя горящими свечами оставался различим.

На стол меж свечей вспрыгнула громадных размеров крыса. Ее шкура была рыжей с черным отливом. Не вспрыгнула даже – по-хозяйски неторопливо забралась со стороны Сереги, как будто до этого сидела у него на коленях. Поводила длинной щетинистой мордой, принюхалась к куче отодвинутой еды, шагнула туда, волоча брюхо. Скосила умный глаз.

– Убей…

Откуда донеслось это отданное свистящим шепотом приказание? Серега не прерывал своего счета, и к нему уже вполне отчетливо присоединялась Инка, повторяя слово в слово.

– Убей…

Как холодный мокрый шелест ножа, входящего в плоть.

– Убей!.. – И Инкины хищно скрюченные, как когти, пальцы мелькнули, обхватили крысу за жирную шею, сдавили.

Тварь словно взорвалась. Замелькали судорожно лапки, голый мерзкий хвост ударил, повалил свечку, впрочем, не загасив ее. Из стиснутой глотки вырвался короткий жалкий звук. Хрупнули косточки, длинные зубы обнажились в последнем оскале. Выпуклый глаз застыл, огонек свечи отразился в нем, заполнил весь, а потом стремительно сузился в игольчатую малую точку. Тушка дернулась и вытянулась.

В этот самый момент брат Серега неуловимым движением накинул Инке на шею свой шнурок, полный теперь разновеликих узелков, расположенных на неодинаковом расстоянии друг от друга, и завязал последний – оба кончика. Получились как бы неровные веревочные бусы.

– Одино, попино, двикикиры, хайнам, дайнам, сповелось, сподалось, рыбчин, дыбчин, клек!

Все вернулось. В доме вновь сделалось светло. Серега, уже затушив свечи, любовно оглаживал слиток. Полированное золото отливало густо и жирно.

Тут раздался отчаянный визг. Это Инка обнаружила у себя в сведенной руке огромную дохлую крысу. Трупик полетел через всю комнату к двери, а Инка судорожно затрясла рукой, отирала ладонь о бедро.

– Иван! Ой, Иван, гадость какая!..

Брат Серега ухмылялся. Он тоже стал прежним. А менялся ли? Было ли что-то?

Но пестрый перекрученный шнурок у Инки на груди говорил сам за себя.

– Эх, Степаныча жалко, корешка моего, – со вздохом сказал Серега, поднимая мертвую крысу и выкидывая прочь за порог на улицу. – Но чего ради сестренки не сделаешь. Оберег этот, – указал на веревочку, – теперь сильный. Уж не знаю, что его и пересилить сможет, разве что… да нет, сильный, сильный. До весны продержится, а там начнет его сила убывать. Ты тогда, сестренка, снова приходи. И ты, мил человек, Иван, приходи. Если только еще тут вы будете. – И внезапно ставшим пронзительным взглядом брат Серега уперся ему прямо в глаза.

Но не дальше. Дальше никому в этом Мире проникнуть уже не дано. Серега и сам почувствовал, отвел взгляд.

Инка все не могла успокоиться, вытирала руку. Наконец вылила на ладонь самогонки, не обращая внимания на протестующий Серегин возглас.

Как-то сразу они засобирались в обратный путь.

– Последнее, – сказала Инка, встав перед Серегой, который все баюкал желтый, размером в полшоколадки брусочек. – Отдай что у тебя есть. Отдай, тебе все равно не надо.

– Чего? Ах это… да забери, сестренка. Только все едино ты ж не знаешь, кто здесь кто. – Из рухляди на вешалке Серега извлек квадратик картона. Инка быстро взглянула, спрятала в свою сумку.

– Прощай, братец, за помощь спасибо.

– А тебя все едино достанут, сестренка, – сказал Серега как бы между прочим. Инка запнулась на пороге.

– Оберег поможет?

– Оберег-то поможет, а достать достанут. Тебя уж и тут искали… Ага, приезжал один… Мое дело сторона, я-то кому нужен. А тебя – найдут. Тебя уже нашли. Твой бобер-то, думаешь, кто?

– Врешь ты все, братец.

– Может, и вру. Может, нет.

На Инку было жалко смотреть. Повесив ей на плечо вторую сумку, он вытолкнул ее из дому, слегка подшлепнул по круглой заднице: «Подожди там, внутрь не суйся».

– Серега, ты меня раздражаешь.

Сидящий в углу за столом брат Серега промычал нечленораздельное. Только быстрее завертел в руках слиток. Забормотал себе под нос. Золото сверкало, переворачиваясь, и вдруг он увидел, что Серега не касается бруска пальцами. Тот просто висит, крутясь в воздухе,

– Чудеса. Да ты, Серега, этот, как его… Пацюк, не иначе.

Ритмично вспыхивающие блики притягивали взгляд. Скороговорка лезла в уши, отвлекала. На несколько мгновений он поддался гипнотическому влиянию. Это было даже приятно в какой-то степени. Приятно…

Тем более что бросок Сереги к ружью перехватить не составило труда.

Одной рукой он швырнул братца на место, другой, нагнувшись, подобрал с пола грохнувшийся слиток. Не торопясь спрятал в футляр, убрал в карман.

– Не знаю, что там у тебя сестренка забрала, но это тебе тоже явно лишнее, Серега. Мне-то не жаль, но уж больно я хамов не люблю. Даже которые колдовать умеют. По деревне колдуном зовут, нет? Должны. Как самогонку только продают, иль сглаза боятся?

– Только уйдите, – прошипел Серега, – я с оберега-то силу сниму, повертится…

– А. Да. Это я не учел. Ну, как хочешь, ты сказал сам.

«Сколько я теряю? Часов пять, ну да ладно». Он накинул крючок на двери, чтобы Инка уж наверняка не сунулась, смотал с горла шарфик.

– Охотник, говоришь? А такую дичь видал? Мне ведь все ваши родства, правда ли, нет ли… сам понимаешь, до какого места.

И поднял руки к металлически отблескивающей полоске на своем горле.

– Что ты с ним сделал? – спросила всю дорогу до трассы молчавшая Инка. Они пытались голосовать, но никто не останавливался. Снова шел дождь, густые елки лесополосы с подрезанными верхушками потемнели.

– Пересилил. Не волнуйся, очухается через час, – солгал он. – Если уже не очухался. Еще, смотри, и в погоню побежит. Слушай, этот оберег… это действительно серьезно?

– Твои исчезновения – это серьезно? – вопросом на вопрос ответила угрюмая Инка.

– Угу.

– Вот и оберег – угу. Я вообще не понимаю, как мой братец умудряется периодически срок хватать. С его-то способностями. Знаешь, как умеет глаза отводить?

– А за что последний раз?

– Не знаю точно. Кажется, забрался ночью в магазин в соседней деревне. За водкой. Напился и там же уснул, тепленького взяли.

– Да, русский – это судьба. Золото-то ему зачем? Что он с ним делать собирался?

– Сам бы и спросил у него. Вообще-то у него много чего есть. Я забрала… вот.

Картонный квадратик оказался, как он и предполагал, фотографией. Старинный групповой портрет. Три девушки в скромненьких белых кофточках и темных гимназических фартуках с широкими лямками от талии. Средняя сидит, две другие держат руки у нее на плечах. Гладко причесанные, лупоглазенькие и напряженно-испуганные. У левой книжка, у средней на колене фарфоровый бульдог, у правой нелепая корзиночка. Позади нарисованный пейзаж с колоннами.

Он перевернул картонку.

«Фотография А. А. Краснова. Специальность увеличение портретовъ. Москва, Дъвичье поле, Усачевская ул., д. № 6».

Удивленно поднял брови.

– Усачевская? Тоже?

– Да. – Инка, бережно закрывавшая фото от капель дождя, спрятала картонку. – Видишь, Иван, как совпадает. Получается, что я оттуда и родом. С этого самого места Москвы. На фотографии – моя прабабушка. Только я не знаю, которая из трех. – И Инка неожиданно уткнулась ему в грудь. – Перекати-поле – трава без корней, так, Иван?

Наконец, чуть прокатившись вперед, возле них остановился «КамАЗ»-лесовоз.

– Залезай, перекати-поле. На поезд-то попадем какой-нибудь?

– Попадем. Там много. Иван, мы теперь оба, – шепнула на мягко подпрыгивающем сиденье, – как в фильме «Бегущий человек». С Арнольдом, ты видел? У меня тоже свой ошейник, – коснулась оберега с узелками.

– Это еще предстоит выяснить…

Стоя у окна, Инка терпеливо и честно прождала те тридцать минут, которые ему обещала. Вернулась в прихожую. Дважды дотрагивалась до замка на двери и дважды не решалась открыть.

Он строго-настрого приказал ей не смотреть ни в какую щелочку после того, как закроет за ним дверь. «Сама же не обрадуешься», – сказал он. Инка послушно кивнула. Они договорились, что она все же останется ждать его у себя дома. «В этой квартире, – уточнила она, – ведь своего дома у меня нет».

Он опять отдал ей бумажник, а про слиток просто забыл. От Стража ей не уйти за любые деньги, но Инка сильно верила в витую бечевочку.

Уже на Инкиной лестничной клетке, убедившись предварительно, что никого нет ни выше до двенадцатого, ни ниже до первого, он оборотился второй раз. Кстати, зачем это было ему, по большому-то счету – убеждаться?

«А чертовка «обслужить» меня так и не обслужила», – подумал последнее. Мысль догнала его ужена тропе от Тэнар-камня. Он совершенно не испытывал сожаления по этому поводу, лишь досаду на самого себя, так бездарно истратившего желанную передышку.

я обожаю тебя Мишенька пришли слова из прежней его жизни.

«С кем протекли его боренья? – выскочило. – С самим собой, с самим собой…» Но и это было из Мира, вновь им покинутого.

…Все же Инка посмотрела. Разумеется, никого.

«Он отошел от двери очень тихо и спустился пешком. Поэтому я ничего не слышала. И прошел сразу под окнами, и я не могла увидеть из окна, – попыталась она обмануть себя. – Или просто голову мне морочит, договорился с кем-то заранее и прячется в какой-нибудь квартире. У блондиночки на третьем. С него станется».

Словно сомнамбула, подняла телефонную трубку. Старый аппарат, всего с десятью кнопками памяти.

– Он ушел, – сказала Инка. – Можете приезжать. Да, уже… А я вам этого и не обещала. Документы остались. Бумажник теперь в двух экземплярах. Хорошо, жду.

Она сидела в прихожей под зеркалом и не испытывала ни малейшего желания смотреть на себя. Длинные ногти, покрытые прозрачно-малиновым лаком, перебирали узелки витого шнурка, висящего у нее на груди.