Текст книги "Харон"

Автор книги: Николай Полунин

Инка показала ему язык.

Сиренево затлели фонари-кобры. Здесь, в тупиковом углу проездов, было мало машин, а еще меньше людей. Сознавая, что делает неразумное, Михаил догнал на «Чероки» шагающую вдоль темной, крашенной суриком стены кладбища Инку, для чего ему пришлось пересечь дорогу к противоположной кромке.

– Держи, – протянул через стекло «вальтер». – Сообразишь?

Ничуть не удивившись, Инка умелым движением сунула пистолет в сумочку.

– Как-нибудь.

– Осторожнее, Инесс, и… постарайся. Понимаешь?

– Я буду осторожна. И я постараюсь, езжай, Зверь.

Воспользовавшись тем, что она стояла совсем близко, он высунул руку до плеча и, задрав короткий подол дубленки, ущипнул за зад.

– Последнее слово всегда останется за мной, Инесс!

Джип с визгом повернул на короткой дуге, умчались его огни. Инка передернула плечами, решительно направилась через маленький сквер к метро. Ей ничего не надо было стараться почувствовать, увидеть здесь. Она уже знала, где состоится встреча, столкновение первого Зверя со вторым. Совсем не там, о чем сказала Михаилу. Но и описанную ею картину Инка, признаться, тоже видела, да только не могла определить, к чему она относится.

Инка спешила. По уговоренности с Михаилом, у нее было лишь четыре часа свободных, и то если не случится ничего непредвиденного. А там, куда она поедет, не обойтись без длинной чинной беседы. «С чаями и вареньями», – подумала Инка, злясь.

Вообще страшновато, конечно, идти вот так, напрямик, не по освещенным тротуарам, но, во-первых, она тут все знала, каждый закуток, а во-вторых, не так уж и поздно. Тяжесть пистолета в сумочке придавала уверенности. Инка любила оружие.

В кабинете, куда Роман пригласил их угостить настоящими «Коронами», все четверо обменялись взглядом, который и заядлый оптимист не счел бы радостным и жизнеутверждающим. Олег от «Короны» отказался, вынул любимые «Партагос».

Он принялся рассматривать миниатюру на стене против стола хозяина. Вживе он видел ее всего второй раз, а первый – несколько дней назад, когда впервые переступил порог Романова кабинета. Тем не менее гравюра, заключенная в круглую рамку из драгоценного палисандра, была ему прекрасно знакома. Композиция в стиле Мориса Эшера, изображающая сливающихся друг с другом двойников. Или сиамских близнецов, не понять. Как не различить границ между плоскостью и объемом.

Рискнув, Олег чуть «приоткрылся», чтобы воспринять исходящую, возможно, от картины энергетику. Но картина молчала. Правая фигурка была светлее, более освещена льющимся откуда-то из-за ее спины бледным, неживым светом. Тени лежат так, что создается впечатление, будто источников света тоже два.

– Профессор, вы неосторожны, – невзначай мурлыкнул Алан. – Я же тут.

Олег мысленно чертыхнулся.

– Мы так и будем молчать о главном? – спросил, глядя в стол, Роман. – Олег, ты мне говорил: мы, де, канарейки, первыми ощутим газ, хлынувший в шахту. Нам первыми сдыхать. Что ты теперь скажешь? Кажется, и без канареек обошлось, а сдыхать все равно нам? Что говорят твои теории? Они о чем-нибудь говорят? Чем вызвано это извержение? Меня достало именно как взрыв, как удар! Какой-то болван-газетчик запустил верное словцо… Теперь у меня – все! Я больше ничего не вижу. Не вижу, не чувствую, не могу! Я выдохся. Нет, это Гость сломал меня. Олег, ты не верил, сомневался, что так будет. Теперь это ждет всех нас, помяните мое слово.

Бугры на куполообразном, сократовском лбу налились кровью. Руки Роман держал на столе перед собой, и хотя в голосе его были ярость и отчаяние, в общем, казалось, он способен держать себя в руках. Олег переглянулся с Пантелеем. С последствиями того, что Роман способен натворить, выйдя из себя, стоило считаться.

– А-а, ты нас позвал, чтобы всем поровну досталось? – протянул Алан с притворным пониманием.

– Ты всерьез надеешься справиться с Гостем, Пантелей?

– Конечно, – прогудел Пантелей. – Вы, дорогие мои, все-таки кустари. Не представляете себе, сколькие конторы я задействовал. Справимся. Насчет вчерашнего… думаю, для нас всех это было неожиданностью, не стоит, Алан, винить Романа. Ему, кажется, хуже нашего сейчас. Не уверен, совпадет ли моя картинка с вашими, но для меня это были змеящиеся трещины, пронзившие все поле информации. (Пантелей придерживался несколько иной, традиционной, более «научной» терминологии.) Они возникли сразу, постепенно начали расширяться, не меняя рисунка, и лакуны меж ними были для меня непроницаемы. Второй «удар» попросту стер их, и картинка восстановилась.

– Полностью? – быстро спросил Олег. – В первозданном виде?

– Я не прозванивал на всю глубину, но в первом восприятии – полностью. Да если бы и было какое-то несоответствие, это сразу бы ощутилось. Сам знаешь, как бывает.

Да, это чувствуешь безошибочно Ноющий зуб, соринка в глазу, камешек в ботинке. Натертая мозоль, запевший где-то в другом углу комнаты ненавистный комар – когда бессонницами тишина, и ты ловишь, ловишь этот звук на самой грани, хочешь спрятаться от него и одновременно зачем-то надо тебе его уловить, понять, есть он, висит один в замершем пространстве, или это твоя галлюцинация?

А у нас, у таких, как мы, это не так. Не одна комната – тысяча залов, тысяча тысяч анфилад, проносящихся друг в друге, коридоры, что перетекают один в другой, как двойники на Романовой круглой гравюре. Не соринки в глазу – тысячи слезящихся глаз, и мы чувствуем каждый из них, и различаем их, и каждая слезинка имеет свой отдельный вкус. В мягкие жернова сфер, что вращаются, вложенные в большую меньшая, попадает множество чужеродных камешков, и все их по отдельности мы ощущаем скребущей помехой, и большинство из них неподвластны нам.

Нет, не расколотое поле льда, не звездчатая трещина в зеркале – у меня это был луг, необозримый цветущий луг, и все яркие разнотравные цветы на нем вдруг поникли, закрылись, почернели. Небо над лугом… странно, я даже в снах никогда не вижу неба, а тут – подернулось марью, огненные сполохи пролетели по нему, будто страшные беззвучные молнии сухих гроз, что случаются в застойное, нестерпимое лето, в самое пекло. Меня словно насильственно отключили от сверхвосприятия, которое, сколько себя помню, так же естественно для меня, как дыхание. Я понимаю Романа, бедный Роман, если все так, как он говорит. Наверное, то же ощущают рыбы, выброшенные на Сушу, или когда мы вынимаем их из садка, тесного бассейна с прозрачной стенкой и отвратительной хлорированной, режущей жабры водой. Из последней тюрьмы – на твердый, скользкий от предсмертной слизи твоего товарища поддон весов; гирьки звякнут по ту сторону; качнется стрелка, определит твой вес, твою цену за все, что ты успел прожить; конец.

А потом цветы вновь распустились, и их, как прежде, было бессчетно много, и я не могу узнать, столько ли их, сколько было до.

– Благодарю, Олег, – серьезно сказал Пантелей, – Мы поняли, как это было у тебя, не надо говорить вслух.

– Да, – подтвердил Алан, – очень эмоционально. Я даже хотел пустить слезу, но… передумал.

От неловкости за себя Олег бросил окурок сигарки и тотчас закурил новую. По негласным правилам в их среде, теперь была очередь Алана поделиться своим. Однако по тем же негласным правилам, он мог этого и не делать.

– Итак, наши предварительные потери – временно выбывший из строя Роман. Тоню я отодвигаю. Хватит, что она твоим Богомоловым занялась. Для чего ты его притащил?

– Я все же связываю напрямую факт появления Гостя и, будем говорить пока так, необъяснимой флуктуации, которая имела место. Я еще не все вам сказал, но будьте уверены, черт знает что творится не на одной Земле. И «кокон», – Пантелей усмехнулся, – трещит по всем швам. Сам с Рыжим вчера на Вторую дачу укатили. Отсиживаться.

– Забегали они там у тебя? Марат из-за этого появился?

– Ох, до чего ты въедливый, Алан. Вчера чуть война не случилась, а тебя какой-то Марат Сергеич волнует. К нам с минуты на минуту высокий Гость пожалует, а тебе чуть поделиться не хочется. Пусть Марат между нами и Гостем встанет, чем лихо?

– Ты можешь внятно ответить, откуда он? – спросил Олег.

– Честно – не могу. Ты видел, как он закрывается. Про «никтовцев» – так его контору называют-я давно слышал, под крышей вояк живут, а лично знаком не был. Вышел на меня сам, через неделю после того, как ты, – поникшему за своим столом Роману, – позвонил.

Алан сказал, прямо-таки лучась от самодовольства:

– А ведь я, братья-славяне, лапнул его чуток. Покуда коллега профессор выступал со своими пылающими обличениями.

– И что? – По неподдельному интересу, прорвавшемуся у Пантелея, можно было убедиться в искренности его слов, что он ничего не знает о Богомолове. Роман поднял голову. Олегу тоже сделалось интересно.

– А ничего, все, что нам говорил, – правда. Больше я ничего не успел. Сверхнормалью из него не тянет, а откуда защита такая – Бог весть. Человек как человек. Вульгарис. Травматический остеохондроз позвоночника, тринадцатый позвонок деформирован. Склеротические бляшки в сосудах, аденома простаты, камнеобразовательный процесс в печени в начальной стадии. Подозрение на опухоль в мозгу. И весь анамнез, господа.

Аланчик в былые годы, едва открыв и начав развивать свой дар, подвизался с невероятным успехом на ниве дистанционной диагностики. Многие из его нынешних друзей-мафиози были пользованы им еще начинающими бандитами, когда сами встречали караваны с опием на афганской границе, выжигали маковые и конопляные поля конкурентов и сбивали вертолеты охотящихся за ними пограничников.

Телефон, старенький, горбатый, – Олег, увидя, спрашивал Романа, чем ему дорог допотопный аппарат, – телефон среди богатой могучей электроники на столе разразился дребезгом. Роман поднял трубку: – Да, пропустите. – Положил. Движения его были неторопливы. – С ворот. Пойдете в холл сразу посмотреть или тут подождете?

– Я не помешаю? – Легок на помине, в кабинет, полный дыма сигар, заглянул Марат Сергеевич со своим остеохондрозом и аденомой.

– Не помешаете, разумеется. Гость только что прибыл, мы идем его встречать.

– О, вот как? Тогда, конечно, что ж… Вы знаете, мне пришло в голову занятное соображение. Мы так уверенно говорим, что сами назначили ему эту встречу, а вдруг она стала возможна только потому, что он, а не мы, захотел этого?

Один за другим вышли они из кабинета, и никто ничего не ответил Марату Сергеевичу. Да он, похоже, ответа и не ждал. Стоял, вежливо пропуская. Слегка улыбался, как удачной остроте.

Проходя, Олег посмотрел на гравюру. Двойники все так же превращались один в другого, мучительно затягивая своё бесконечное действо. Невозможность его завершения подчеркивала тонкая техника гравюры. Олег запомнил, что различить их можно только по степени освещенности на картине. Так оно и было сейчас, но теперь значительно светлее была другая, левая от зрителя фигура.

Левая, а вовсе не правая, как Олег видел это четверть часа назад.

– Неплохо, – сказал Михаил с одобрением, оглядывая с крыльца фасад из взбегающих вверх линий. – А то настроят гробов с позолотой в четыре этажа. Одобряю.

– Я тут впервые, – сказал Игнат.

– Тогда ты веди, – Михаил – одному из встретивших охранников, старшему, должно быть. – Но невежливо, хозяин сам бы мог поспешить. Не одобряю.

Михаил даже не оглянулся вокруг, чтобы осмотреть территорию, подъезды и подходы. Это было не нужно. Он уедет отсюда спокойно и без помех.

Самое странное, о чем он думал сейчас. Он думал:

«Палуба была забита. Пожалеешь о Ковчеге с его тремя ярусами. Я подержал раскрытую руку над черным деревом румпеля. Мне казалось, что стоит чуть приглядеться, и я различу проникающие нити токов, идущих от тела Ладьи в мое тело».

Охранник распахнул парадную дверь особняка, и вместе с открывшимся проемом, отчего-то угольно-черным, а не освещенным, как можно было ожидать, лампами холла, на Михаила, на охранников, на Игната, на особняк, на спускающихся по лестнице и на ожидающих внутри дома, на Инку где-то в квартире, обставленной ярко, богато и нелепо, стиснув зубы сносящую хлопотливую суету вокруг себя, на весь этот Мир тьма пришла в третий раз.

«Перевозчик коснулся руля. Он и Ладья стали одним целым».

Глава 12

Его выволокли под мышки из воды и перевернули. Обеими руками, сколько в них еще осталось сил, он схватился за ускользающий, плывущий под ним берег. Никогда и представить себе не мог, что вид подсвеченного, как низкий потолок, неба над Рекой будет ему настолько приятен.

Взъерошенный Листопад и угрюмый Гастролер в своем бушлате с поднятым воротником склонились над ним.

– Готов? Нахлебался?

– Не должен. Верхней половиной на суше лежал.

– А все равно по яйца мокрый. Ну, здоров, зверюга. Перевернем обратно на живот, может, вода из него выльется. Тьфу, е… Дотронуться-то до нее погано, а тут весь!

– Харон, – позвал Листопад. – Харон, ты в порядке?

«Это по-настоящему или снова видение? Берег, или он еще на Ладье, и опять будет стрежень, и опять «пристань», и опять какую-то часть пассажиров будто языком слизнет, а Ладья, проклятый Ковчег, влекомый неизвестным и ненавистным велением, как ни в чем не бывало развернется и поплывет, спокойная, поперек течения, возвращаясь к линии Переправы, к ножницам лунных дорог, и едва пересечет их, последует обратный поворот.

«Честное слово, я думал, будет легче. Я себя переоценил. Не помню, решительно ничего связного не помню из открывавшихся «пристаней», из Миров, что были за ними. Хотя сперва я старался замечать. Чуть оправившись от пронзающего беззвучного вскрика душ, когда омывает их на палубе черный ливень, сквозь пелену и кружение в глазах я смотрел и искал. Пусть малость, но запомнить, кроху, но понять. И что сохранилось?»

Было: багровый свет и призрачно-голубая тьма… Блестящее растекшееся серебро ртутно-спокойной глади и остановленные колдовским дуновением исполинские загнутые валы, пена с их гребней, сорванная, но не унесенная зачарованным на месте ветром, висит ажурными лентами; их истрепанное кружево обламывается с нежным звоном, задетое бортом Ладьи…

Было: кристаллы замерзшего воздуха покрывают горбатые утесы… Медь невиданного солнца в половину небосклона накаляет вместе со своими белыми младшими сестрами, крохотными и ослепительными, пространство, равнодушное ко льду и к пламени…

Было: низкий бескрайний свод, до того низкий, что если не припасть к самому настилу, заденешь макушкой, и – пустота под днищем, пустота вокруг, пустота всюду, сколь хватает глаз… В чьем запертом бесконечным сводом небе Мира, лишенного тверди, пробиралась посланная сюда Ладья?…

Не всегда срабатывал привычный набор чувств. Когда Ладья достигала зоны действия «пристани» (у «пристаней» тоже есть свои границы, строгие, как черта туши на бумажном листе, геометрические полуокружности, более светлые, чем основные воды Реки) и Мир за «пристанью» распахивался, вдруг оказывалось, что в нем прекращало действовать зрение или осязание, или слух, или настигали запахи, которых не было в лагере, или оглохший и ослепший Харон превращался в один громадный вкусовой рецептор и был почти сбиваем с ног ворвавшимися в него каскадами неиспытанных и невозможных, чтобы их воспроизвести или хотя бы поведать о них, вкусовых ощущений.

Это был нелегкий рейс. Такого еще не выпадало на долю Перевозчика.

Первым, когда он лишался той или иной доли восприятия, думалось: отказывает собственное тело, но разум сейчас же подсказывал, что причина в свойствах открывшегося Мира. Данной грани взаимодействия со средой в нем вообще не существует, и души, которых он доставил сюда, получив родное воплощение, станут обходиться без нее и без соответствующих органов, которыми здесь попросту нечего улавливать. Будет ли взамен у них что-то другое, большее, непредставимо многообразное, или их восприятие сузится, подстроившись под общие закономерности Мира, куда душа, поскитавшись, вернулась?

«Как бы я хотел описать их, эти Миры. Но что я. могу? Я почти ничего не запомнил, а в крупицы сохранившегося не могу даже поверить».

Мир, где нет звуков. Мир, которого не видно. Мир, в котором нечего осязать не потому, что не годятся органы чувств Перевозчика, скопированные с являющихся результатом эволюции вполне определенного и одного лишь варианта бессчетных Миров, а потому, что там осязания не существует как такового. Не как физической, а как философской категории. Не действия, а понятия.

Разве можно, даже побывав в таком Мире, осмыслить его, а вынырнув обратно в монотонный сумрак Реки – передать, где побывал?

«Сколько преград, сколько буферов между Мирами. На этой стороне я могу насчитать больше пяти и, значит, столько же на Той. Да, конечно, Харон не повезет вас обратно, но без него вам не переправиться и туда. А он даже не знает, какими словами описать вам ожидающее вас.

О том, чему в твоем языке нет соответствующих названий, все-таки как-то рассказать можно. Познать непознаваемое – можно хотя бы попробовать. Объять необъятное – можно возвестить о тщетности этих попыток. Но удержать несуществующее?

Ведь я, Река и все, что на ней и за ней, – вроде как бы и не существуем для Миров. Как и Миры для меня.

Что же мне делать? Как я должен вести себя? Ради чего продолжать выпавшее на мою долю?»;

Харон подобрался и рывком сел. Листопад даже чуть-чуть попятился от него. Но сразу улыбнулся.

– Харон! Как здорово, что ты пришел в себя! Мы волновались. Лорик сказал: давай пройдемся по берегу, он, может, где лежит – ну как в воду смотрел.

– Век бы мне в ту воду не смотреть, – буркнул Гастролер. – Говно, не вода. Будто кого пробило, угольных таблеток обожравшись. Добро – не воняет…

– А как увидели, я к тебе подбежал, думали, ты… все.

– Перевозчик бессмертен, зарубите себе на носу, парни. Не слушайте пятнистых дураков. Вы, впрочем, их и так…

Харон посмотрел вокруг.

Они находились далеко за нижней – считая по течению Реки – границей лагеря. Знакомый утес косыми навесами вздымался над полосой пляжа. И место, куда Харона выбросило, было примерно тем же самым, что и всегда после рейса. Как обычно.

– Харон, теперь мы от тебя не отстанем. Ты должен нас выслушать. Должен. Слышишь? Кивни. Я прошу, Харон.

– Харон, дело есть, понимаешь? У нас все подготовлено, но без тебя, коню ясно, – вилы. Нас не устраивает, куда ты уводишь этих придурков, где они там проваливаются. Мне Марк рассказал, он своими глазами видел. Меня это не устраивает, понял? Я хочу отсюда выбраться, и я выберусь! Сказал – выберусь, и ты мне поможешь, Харон, ты понял меня?

– Постой, Лорик, погоди, – попытался остановить чуть не лезущего на Перевозчика грудью приятеля Марк.

– Чего он от нас бегает-то? Сколько будет от разговора уходить? Я ему кто?…

– Да погоди ты, нормально пойдем, все спокойно изложим. Он согласится, ведь мы последние остались. Вспомни, он меня с ладьи снял, нас всех оставил. Остынь, дела не будет.

Харон встал во весь рост. Смерил Гастролера с головы до ног.

– Кабы всех, – процедил Гастролер, не отводя взгляда.

– Брось, брось, он-то при чем. Ее танаты увели. Перестань, Лорий!

– Сам виноват, надо было получше за подругой смотреть.

Харон пошел на него, и Гастролер уступил дорогу. Черный палец уперся попеременно в грудь одному и другому, рука махнула навстречу лагерю.

– Айда, хлопчики.

Короткого пути как раз хватило, чтобы Листопад Марк, перебиваемый редкими замечаниями Гастролера, который цедил неохотно, успел рассказать все. Харон кивал в протяжении рассказа, что Листопада очень подогревало. Ничего, кроме того, что Харон ожидал услышать, сказано не было.

– Невероятно удачно, Харон! Смотри, нас только пятеро и осталось во всем лагере. Никакая новая партия не пришла. Явно что-то происходит, надо не дожидаться, а самим отсюда удирать.

– Коню ясно, – повторил свое Гастролер. – Тут уже ловить нечего.

– Танаты как мухи сонные ползают. «Приморозило» их, видно с полвзгляда. Нам бы на Ладью – и…

«А пойдет она, куда тебе хочется, та Ладья, парень? Или ты, может, думаешь, Перевозчик – Бог и царь? А вот я тебя разочарую-то, а?»

– Тебя тоже прихватит, Харон. Лагерь сворачивается. Ладья теперь единственная наша надежда. Ладья и ты. Помоги нам, Харон. Ведь не просто же так ты нас оставлял здесь.

– Дооставлялся.…

Харон посмотрел на идущих на шаг позади Листопада и Гастролера.

– Парень, признайся, что там у тебя с девочкой было? Было, нет? Тогда ты феномен. Гигант. И на том свете… Или она тебе – как сестра родная?

Перевозчик жестами изобразил содержание своего вопроса. Марк искоса поглядел на Гастролера. Тот выпятил челюсть.

– Тебе-то какого? Че, у тебя тут выбора не было? Грабки свои не протягивай куда не просят. Погоди, еще базар будет, как ты ее втихую погрузил.

Потянулись палатки лагеря. В их незаселенности, в пустоте перепутанных проходов меж ними было что-то непривычное и гнетущее. Не встречались даже танаты. Где они могут быть? Сбились в стаю, в рой, как засыпающие на зиму насекомые? Караулят у пристани, у Тэнар-тропы, у входа в Тоннель, который теперь распахнут и совершенно нетаинственен, будто отомкнутая дверь во много лет не открывавшийся чулан, вместе со слоями оседавшей на ней пыли, покрытая тайнами, которых никогда за ней не было, и бабушкиными сказками на ночь про сверкающие замки, бриллиантовые дороги, про рыцарей, и побежденных ими волшебников, и освобожденных красавиц. Но сбит проржавевший засов, и волной обновления и ремонта разъяты скрипучие петли. И нет ничего в старом чулане. Ни хода в чародейское подземелье, ни истлевших, но еще годных для чтения книг в кожаных переплетах с чернокнижной тайнописью на пергаментных листах, ни заветных ключей от соседнего нового Мира. Стопки перевязанных газет, дырявый жестяной таз, пыльные бутылки, паутины и засохшие козявки в них.

Перевозчик вспомнил о Ключе и торопливо коснулся пояса с кошелем. Но нет, он не потерял могущественного кристалла. Тяжеленький и твердый, он покоился в мешочке, плотно стянутом витым шнуром, ссученным из трех нитей – черной, белой и пестрой. Даже после черных дождей на Ладье и недавнего окунания в Реку окрас нитей не изменился. Они что-то напоминали Перевозчику. Что-то знакомое, недавнее.

«При всем своем скепсисе ты готов поверить в возможность осуществления бредовой затеи этих дурачков. Ты почти поверил. Нарушать равновесие так нарушать. И ничего, кроме собственной убежденности, что это нарушение разрушением все-таки не станет, у тебя нет. Снова как всегда».

Локо сидел мрачный, груда безделушек высилась перед ним, и много было разбросано по столу и по полу под столом. Освещение – две «летучие мыши» и третья, слабо помигивающая, закатилась под лавку с отключенным Брянским, и никто ее не поднимает. На вошедших среагировал только Псих:

 
Когда Алкид
Второй свой славный подвиг
Свершал, то стрелы накаленны
Сожгли и рощу, что вокруг стояла.
 

Ну и как это понимать?

 
Когда ж двоих героев он увидел
К скале приросших, то лишь одного
Освободить ему велели боги.
Им был рукой могучей от камня отделен он,
Но другого свободы,
Видно, боги не желали.
 

Договорились, тебя мы с собой не берем. Нам нужны не нытики, а бойцы. Какой из тебя боец? Только проку, что слова складно говоришь, и те не свои.

 
К чему
Стоять по пояс в ледяном потоке
От глубины своей тепло утратившем?
Так много
По берегам спокойной теплой влаги.
Нет, не стоялой, не гнилой,
А просто мелкой,
Чтобы песок желтел сквозь пелену,
Подернутую рябью, ни в какое
Сравненье не идущую с валами
На середине, там…
К чему с трудом держаться на Ногах,
Изнашивая сердце в замираньях
Перед скалой иль перед водопадом:
Не мой? Не мой пока.
Другие
Плоты нырнули в круговерть из пены,
Замешанной на гуле, реве, рыке,
Последней песни жизни уходящей.
А в итоге? Такой же столб воды?
Не все ль тогда равно, чем захлебнуться —
Гнусной жижей с илом,
Неспешной Леты черною водою
Или хрустальностью невинного ручья,
Чтобы оттуда, с глубины, с изнанки
Увидеть солнце и увидеть небо,
Такие же, как над тобою были,
И днища у плотов друзей,
Что рядом шли твоею же дорогой?
Не боишься
Заметить там нагроможденья грязи,
Черно-зеленые из водорослей хвосты
И безобразные соплодия улиток,
И как последнее с собою унести,
Надолго, навсегда?…
 

«Ай да Псих! Всем психам Псих. Гамлет, а не Псих».

– Убедил. Берем тебя с собой. Чтобы скука не одолела.

Гастролер хрипло выматерился и показал Психу бугристый кулак, отчего Псих сжался и замер. По вероятности, у них тут были свои внутренние отношения, Перевозчику не известные. Его, впрочем, не касалось.

– Я те на братву погоню, – сказал Гастролер вполголоса сердито – На полах сгниешь, на палубе то есть, поэт.

– Приятно видеть, что художественное слово способно тронуть самые черствые души, – сказал Харон. – Истинная поэзия найдет путь к сердцу любого. Запомни это, Псих, пусть послужит тебе утешением.

Он смешал (предварительно на всякий случай посмотрев – нет, ничего определенного, ничто не напоминает) разложенные перед Локо фигурки, прихлопнул по столешнице:

– Всем тут сидеть до Ладьи. Никуда ни ногой, если хотите со мной отправиться.

Ему пришлось, разумеется, все это показать руками. Гастролер опять было заворчал, но Листопад Марк дернул его за рукав бушлата.

– Не вздумайте снова за пятнистыми поплестись, если явятся. – Он представил таната, и, видно, у него получилось похоже, потому что ухмыльнулись все и даже Гастролер. Ему Перевозчик показал свой кулак, недвусмысленно перед этим загородив Психа спиной. «Проявим заботу о творческих натуpax». – Мой-то молотильник побольше твоего будет, ковбой? На судне возьму в боцмана, там разгуляешься. Харону вдруг вспомнилось кое-что из слов Гастролера, когда он, Перевозчик, увидел его у Локо впервые.

– Подойди-ка сюда, парень, подойди. Ближе, вот так. А ну, как выберемся мы – ты выберешься, – ждет тебя снова та самая пуля в затылок? Кто там тебе ее прислал? Про петлю гистерезиса в своих университетах жизни проходил? От греческого – hysteresis, отставание, запаздывание, наблюдается в случаях, когда состояние тела на данный момент определяется внешними условиями, как-то: магнитный гистерезис, упругий гистерезис, а у нас, значит, будет «с-того-светный». И выкинет тебя в ту же точку пространства-времени. Что делать станешь, обернешься кулаком погрозить да на… послать, если успеешь?

Харон сопровождал свои слова показом, и неизвестно как, но до Гастролера дошло. К тому же Харон нарисовал под конец в воздухе перед его носом большой ехидный вопросительный знак.

– Будь спок, папаша, – сказал Гастролер басом, – второго раза там не будет.

«Вот еще вопрос, отчего бы им, если так они хотели с Перевозчиком контакт наладить, не прибегнуть было к письму? Может, они думали, что я и неграмотный к тому же? Тогда к рисунку. Локо-то захотел – показал. Неясно, правда, действительно хотел ли. Ну да что теперь гадать».

– В общем, тут сидите, заговорщики. – Сказав так, Харон хлопнул – как перед танатами – по кошелю с Ключом.

Полотнище входа задвинулось за ним, и Гастролер подмигнул Марку:

– А ты сомневался. Ему деваться некуда. Погоди, нам бы только на Ладью попасть, там поглядим, кто из нас фаловый, кто «шестерка».

– Может, он дороги не знает?

– Он? Не знает? Все он знает, а нет – без него обойдемся.

Оба посмотрели на толстячка Брянского, что сидел, безучастный, на своем месте у стены.

– Может, сказать надо было? Харону-то? Посоветоваться.

– Ладно, дуру не гони. Косячка бы забить, хоть одного на двоих, парики попускать – знаешь, как забирает?

– Будет еще та Ладья, кто знает? И в горы не уйти, танаты цепью стоят, я подбирался, видел. Одних нас стерегут? Как зарябило, помнишь, что бы это такое?

– Одних нас. Эр-це-дэ мы, «полосатики». Не «приморозит» нас никак, вот они на измор и берут. А зарябило и зарябило, кончай про это. Локо, скажи чего-нибудь. Чего с нами будет-то? Ты все знаешь.

Но ответил не Локо, а Псих. Боязливо покосившись, он продекламировал:

 
Не Гидры бессмертной
И не стоголового Зла, ее породившего,
Бойся, герой, а – змеи,
Что себе уцепилась за хвост,
Кольцом обращаясь. Она
Пути безначального символ.
 

– Цыц, полоумный! – прикрикнул на него Гастролер, с места не поднимаясь. А Листопад Марк задумался.

Танаты растянулись цепью у подошвы Горы, отстоя друг от друга локтей на десять-пятнадцать. Харон лишь теперь, проследив все уменьшающиеся

вдаль фигурки по обе стороны оползня Тэнар-тропы, смог оценить, сколько же их было в лагере. Высветленные двойным светом, неподвижные танаты замерли, держа руки на эфесах, ряд их терялся во мгле.

– От меня охраняете дорогу? Думаете, получится?

Танат ответил не сразу.

– Ты Можешь идти куда хочешь, Перевозчик. Мы ни от кого ничего не охраняем.

– Ого, налицо прогресс! Циркуляр какой получили? Опять задержка перед ответом.

– Ты можешь идти куда хочешь, – повторил танат. – Куда тебе вздумается. Ты свободен.

– Вот спасибо! Прямо не знал, что и делать, вдруг, думаю, пятнистые меня и не отпустят. В связи с обострившейся ситуацией в лагере и окрестных Мирах. Вас на казарменное положение перевели? В режим усиленного патрулирования?

Харон давно слышал зов Дэша. Еще у Локо к нему прилетел этот ни на что не похожий звук не звук, голос не голос – далекий сигнал, знакомая весточка с приглашением, в котором, однако, отчетливо прозвучала некая новая нота.

Харон не собирался приглашение принимать. Это удачно, что танаты стоят тут, встретились ему по пути, хотя он опять не представляет, чего ради они выстроились вокруг пустого лагеря.

– Ты свободен в своих поступках, Харон. – Танату в «примороженном» виде, должно быть, приходится дублировать последнюю собственную фразу, чтобы за нее вытянуть из себя следующую. – Ты только и делал, что стремился показать себя выше нас. Твоя мечта сбылась.

– Моя мечта – понять, что происходит в лагере. Вы, танаты, можете объяснить?

– Твоя мечта вовсе не в этом, – возразил танат после новой паузы. – Она у тебя – за Рекой, но ты уже отчаялся добраться. А вторая половина твоей мечты – в Мире, куда ты снова идешь. Иди, Харон, иди, мы тебе мешать не станем.

Танат даже отошел, освобождая тропу. «А вот это мне уже не нравится. Совсем».

– Взгляни, Харон! – Меч таната указывал на лагерь, но, обернувшись, Харон понял, что смотреть нужно еще дальше.

Рябь добралась и до Той стороны. Ни Реки, ни берега за ней Харон не видел, закрывали палатки, но волны невидимого, провисшего колеблемыми складками занавеса теперь ползли оттуда, шевеление их было медленно, но неотвратимо.

медленно но неотвратимо тягуче-медленно и тягуче-неотвратимо

Где? Где уже приходило к нему это ощущение? Ах да, это же стрежень, лунные ножницы, непреодолимая для всех, кроме Перевозчика, грань. Миры закрываются? Граница Переправы двинулась, сюда?