Текст книги "Из тьмы"

Автор книги: Николай Золотарёв-Якутский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Николай Якутский
Из тьмы

Глава первая

Сходка у князца Ионы Хахарова. «Кто пошлет сына в город?»

Осень нагрянула, как всегда в Якутии, мгновенно. Дул холодный, жесткий ветер, срывая с деревьев их последнее украшение – сухие, ломкие листья берез, невесомые, легкие, как пушинки, иглы лиственниц. День был скверный – пасмурный, знобкий. Люди, с легким шумом спешившие по тропам, «терявшимся в чащобе, отчаянно кутались в дырявые телячьи шубы. Из худой обуви сыпалась труха от сена, набитого в торбаса [1]1
  Торбаса – меховая или кожаная обувь.


[Закрыть]для согрева.

Голодные жители Салбанского наслега [2]2
  Наслег – наименьшая административная единица в дореволюционной Якутии.


[Закрыть]шли к своему князцу [3]3
  Князцы – выборные старшины наслегов.


[Закрыть]Ионе Хахарову на сходку. Жили они большей частью далеко от Ионы и по пути успевали не на шутку продрогнуть.

Войдя в юрту, каждый долго отогревал покрасневшие, негнущиеся руки, протянув их к горящему камельку.

Жилище Хахарова состояло из двух половин: русской рубленой избы и примыкавшей к ней якутской юрты. Князец жил в избе, юрта предназначалась для батраков. Сейчас она представляла собой нечто вроде приемной. К полудню народу набилось столько, что протолкнуться было трудно. Явились мужчины из самых дальних родов наслега, но сходка не начиналась: ждали Кузьму Тарбаханова, единственного здешнего грамотея, сына известного на весь улус [4]4
  Улус – административная единица, включавшая несколько наслегов.


[Закрыть]богача. Впрочем, он был не совсем здешним, потому что жил в соседнем наслеге. Среди салбанцев не было ни одного умеющего читать и писать, вот почему еще десять лет назад они направили к Кузьме послов просить о великом одолжении – стать их писарем. Салбанцы хорошо помнят, как Кузьма, кроме положенных двадцати пяти рублей годового жалованья, потребовал ежегодно доставлять ему двух коров на мясо и четыре пуда масла. Такая цена за чтение бумажек, пусть себе и казенных, наслежанам показалась чрезмерной, и они бухнулись в ноги писарю Миките из дальнего наслега, но тот, не желая ссориться с Тарбахановым, даже в переговоры вступать не пожелал. Делать нечего, пришлось опять идти к Кузьме: не оставаться же без писаря.

Исправляющий обязанности писаря в четырех наслегах, Кузьма Тарбаханов постоянно опаздывал на сходки, хотя сам же и назначал их. Так было и в этот раз. Привычные наслежане терпеливо ждали его. Те, кто сидел поближе к двери, время от времени выскакивали во двор и пристально вглядывались в сторону, откуда должен был появиться писарь. Каждому хотелось поскорее домой, где ждало столько предзимних забот: подвезти сено или дрова, проверить верши, поставленные на рыбу…

Короткий день угасал. Темнело. Люди приумолкли, приуныли. Только Уйбан Сутурук, суетливый мужичонка, то и дело хлопал дверью, не уставая выбегать на подворье. И вот юрта огласилась его ликующим воплем:

– Приехал! Приехал суруксут! [5]5
  Суруксут – писарь (якутск.).


[Закрыть]

Потерявшие уже надежду люди встрепенулись, шумно штопорили, лица их просветлели. Из двери, ведущей на новинскую половину, выглянуло лоснящееся от жира лицо князьца:

– Ну, что там?

– Суруксут едет!

– Едет? А что ж вы расселись сложа руки, не встречаете? А? Живей! – топнул ногой Иона.

Трое мужчин стремглав бросились из юрты.

– Ульяна! – крикнул князец через плечо. – Накрывай на стол! Чтоб все было как полагается.

Он нахлобучил на голову малахай из лисьих лапок и вышел во двор. Быстрый и ловкий, Уйбан Сутурук уже держал поводья разгоряченной бегом лошади. Писарь Кузьма возвышался на санях, закутанный в рысью шубу. Ноги его были обернуты лисьим одеялом. Словом, без посторонней помощи встать ему было бы затруднительно, но уже налетели помощники, сдернули шубу, освободили ноги и приподняли писаря под мышки.

– Здорово, здорово, тойон [6]6
  Тойон – господин (якутск.).


[Закрыть]суруксут! Какие новости? – протянул руку князь Иона со льстивой улыбкой.

– Ничего особенного, князь. У тебя-то что хорошего?

– У нас что может быть? Все по-старому! Прошу, тойон суруксут, в дом! – кланялся Иона, прижимая руки к груди. – Чай только что вскипел. Погреетесь!

– От чая не откажусь, – отрывисто бросил писарь и степенно прошествовал на хозяйскую половину к длинному столу, где хлопотала жена Ионы.

Пока писарь угощался, голодные бедняки продолжали свой бесконечный разговор о хозяйственных нуждах. И хотя толковали они о том же самом, что и час назад, трубки их занимали веселее – тягостное ожидание кончилось, с минуты на минуту начнется сходка. А какие тут были трубки! Конечно, кое у кого в зубах торчали и продырявленные лиственничные сучки, столь небрежно обработанные, что с первого взгляда и не поймешь их назначение, но были здесь и мастерские поделки, выполненные с любовью и тщанием – одни из березового корня, другие из оленьего рога, украшенные узорчиком или медными пластинками. Так или иначе, работали все эти трубки исправно, и дым стоял коромыслом.

– Ульяна! Убирай посуду. Да вытри стол получше. Начинаем! – распорядился Хахаров.

– Поменьше шумел бы, что я, не соображаю… – пробурчала хозяйка. Обрывком волосяной сети она стряхнула со стола объедки, сняла тяжелый самовар.

Иона уселся под образами, лики которых едва проглядывали сквозь густую копоть. Писарь, покопавшись в дорожной суме, достал из нее чернильницу, несколько листов чистой бумаги, ручку и перо.

– Тойон суруксут, звать народ? – склонился к писарю князец.

Тарбаханов вставил перо в ручку и кивнул головой.

– Эй, люди! Входите! Начинаем! – так же громко и властно, как только что жене, приказал Хахаров.

Наслежане, толкаясь в дверях, ввалились к князцу и уселись кто куда – на скамьи, на табуретки, а иные прямо на пол. Те же, кому не досталось места даже на полу, остались стоять, опираясь руками на спины сидящих.

– Так… – обвел глазами собравшихся князец. – Все здесь? Из Уларского рода сколько сегодня? Старшина Уларского рода, ты спишь, что ли?

В дальнем углу торопливо вскочил чем-то навечно испуганный человечек.

– Значит, это, такое дело, – затараторил он, – десятеро нас. А вот Молтоса я известил, а его нет. А где Харарбах нынче – ума не приложу. И еще…

– Хватит, хватит! – оборвал его Иона. – Какое мне дело, где твой Харарбах! Старшина рода Оюна, твоих сколько?

Опросив таким образом старшин и подсчитав на пальцах число присутствующих, князец вопросительно взглянул на Тарбаханова: на этом его функции исчерпались, дальше власть переходила к писарю. Кузьма тщательно исследовал свои обширные карманы. Наконец он добыл пакет со сломанной кляксой сургуча и с важной миной извлек из него исписанный лист.

Наслежане, впившись в писаря глазами, следили за каждым его движением. Что за бумага? Какая напасть в ней заключена? Скажи скорее, тойон суруксут, не томи душу! Но Тарбаханов не спешил. Он прочитал бумагу сначала про себя, шевеля губами.

– От пятого августа 1909 года… – поднял он одутловатое лицо, – господина исправника Вилюйского округа и настоятеля Вилюйской церкви письмо.

«Ого! – подумал каждый. – Какие важные господа пишут нам! Что им в нашей глухомани понадобилось?»

– Пишут они, – с расстановкой продолжал Иона, – что скоро по всей империи нашей будет праздноваться трехсотлетие царского рода. И по этой причине государь император велит вам, инородцам Салбанского наслега, выделить одного мальчика. Будет учиться за счет казны в Вилюйском высшем начальном училище. Должно быть ребенку не меньше восьми и не больше десяти лет. Чтоб ничем не болел… Кого пошлете?

Никто не издал. ни звука. Молчали по-разному. Вон тот, на передней скамье, с седыми обвислыми усами, сидит спокойно, почти равнодушно – не иначе, у него нет сыновей требуемого возраста. У другого на лице немой вопль: «Господи, уже детьми государевы поборы берут!» – «Неужели возьмут моего парня?» – туманится сознание у тех, чьи единственные сыновья подходят под царский указ. Но и те, у кого много детей, тоже неспокойны: «Скажут, у тебя ребят полно, отдай, не оскудеешь».

– До каких пор молчать будете? – взорвался писарь, которому не терпелось покончить с этим пустяковым делом и вернуться домой. – Так мы до полночи тут просидим. Князь Иона, твое слово!

– Ну, люди! – встал Хахаров. – Языки у вас отсохли, что ли? Кто пошлет сына в город?

– А если отдам, мне ребенка вернут или его насовсем забирают? – нарушил гробовую тишину старшина Голодного рода.

– Куда ж он денется? Будет наслежным писарем вашим. Тогда и вам не придется ездить ко мне за столько верст, – попытался вразумить наслежан Тарбаханов.

– Нет! Не вернется! – послышался чей-то тихий голос. – Возьмут – и поминай как звали.

– Царю солдаты нужны! – высказался Уйбан Сутурук. – Мало войска стало у государя-солнца!

– Раньше казаков одних да русских мужиков брали, – зашумели все. – Нынче, говорят, у царя туго с солдатами. Некому воевать…

Писарь с осуждением взглянул на князца: что, мол, за разговоры позволяешь? А Хахаров и сам был встревожен не на шутку: надо же, его единственному Анисиму как раз девять. Заберут сыночка – пропал князь Иона, нет у него больше наследника!

– Тихо! грохнул кулаком по столу Тарбаханов. – Поймите! Мальчика берут грамоте учиться. Читать, писать. Государь батюшка милость оказывает. А вы – в солдаты… Да кто же восьмилетнего в солдаты возьмет! Ну и дурачье же вы! Ну и темнота!

– Да-да! – поддержал князец. – Чего чепуху несете? Парень будет учиться за счет казны. Благодарить надо государя-солнце!

Но наслежане не поддались.

– Обучат мал-мала по-русски болтать – и в солдаты! – гнул свое Уйбан Сутурук.

– Ух, и верно сказал, Уйбан! Конечно, поучат сначала: какой же солдат, если по-русски ни слова. Вот для чего учат, оказывается.

– Я своего не отдам!

– И я!.. И я!.. И я!..

– Князь, да прекратишь ли ты этот базар? – поморщился писарь.

– Люди! – заговорил князец. – Кричите вы напрасно. Не было еще случая, чтобы в каком-то наслеге государя-солнца ослушались. Царский указ – хочешь не хочешь – исполнять придется. А потому давайте обсудим: чьего ребенка послать?

Мужики закрыли рты. Действительно: как ни толкуй, а от царского указа не уйти. Вдруг всполошился все тот же Уйбан Сутурук:

– Тойон князь! Анисиму-то твоему девять! А ведь ты ближе нас к царю стоишь. Так раз ему нужен мальчик… отдай сына! Он и к учебе способный, наверное, не наши харчи ест! А мы уж потом, в другой раз…

– Толково говорит! – загудело собрание.

Но Хахаров давно ждал удара и успел приготовиться.

– У моего сына всего хватает – и одежды, и пищи. По какому праву он на царскую казну зариться будет?

Довод был неотразим, и наслежане затихли.

– Надо поискать такого парня, у которого родители сами голодают. Или сироту, – внушительно закончил Иона.

– В самом деле, Таракана! – вскочил неугомонный Сутурук.

Речь шла о мальчике, родители которого один за другим умерли прошлым летом. Первое время его содержал сосед умерших, но осенью привел к Хахарову со словами: «Нечем мне этого таракана кормить». Князец растил сироту, чтобы потом превратить его в батрака.

– Не Таракан, а Григорий, – буркнул Иона, – мой приемный сын. Его я тоже не отдам.

На этом разговор о Таракане закончился. Наслежане стали перебирать в памяти своих неимущих соседей. Вслух не высказывался никто, опасаясь навлечь на себя обиду. Одни кашляли, другие набивали трубки, делая вид, что хочется курить. Наконец Уйбан Сутурук, смертельно боявшийся за своего Егорку, в который уже раз взял слово:

– Есть бедняк у меня по соседству – Токур [7]7
  Токур – якутское прозвище, означающее в переводе «согнутый, скрюченный».


[Закрыть]. Сегодня он не пришел. Шибко бедный человек. Не знаю, как они нынче перезимуют. Его бы сына отправить.

– А сколько лет мальчонке?

– Лет ему… – забормотал Сутурук, – лет ему… Он в одном месяце с моей Экючей родился.

– А ей сколько?

– Экюче? Сколько же ей лет? – растерялся Сутурук.

– Уйбан и своих толком не знает, куда уж ему о чужих детях говорить! – кто-то поддел весело.

Сходка дружно рассмеялась. Сутурук хлопнул себя по лбу:

– Девять лет на покрова, однако!

– Годится, – оживился писарь. – А здоров ли сын Токура?

– Да если покормить как следует…

– Как зовут его?

– Уосук!

– Да, Токур беден, очень беден, – заговорили в юрте. Можно было подумать, что все остальные куда богаче Токура. На самом же деле он оказался беднее всех лишь потому, что не пришел на сходку и не мог за себя вступиться.

– Отправить сына Токура!

– Решено!

– Пиши, тойон суруксут!

– Ну что ж, – взялся за ручку писарь, – так и напишем: «Сходка Салбанского наслега…» Так, так… «Отправить в Вилюйское высшее начальное училище инородца…» Как, стало быть, его зовут?

– Уосук!

– Гм… «Инородца Уосука, сына Токура».

Из груди людей вырвался вздох облегчения. Старшины родов потянулись к столу с серебряными и медными печатями в руках. Князь Иона свою уже прижимал к бумаге, предварительно закоптив кругляш черным дымом горящей бересты.

Глава вторая

В юрте Никифора Токура. «Не отдам сына!»…

У покосившейся, ветхой кладовки, сооруженной из лиственничной коры, время от времени подпрыгивая от холода, стоял мальчик лет девяти. Одет он был весьма живописно: на плечах – рваная телячья шубенка, на ногах – дырявые телячьи торбаса. Дополняли картину штаны из того же материала и в той же стадии изношенности. Это и был тот самый Уосук, которого наслежная сходка отрядила учиться грамоте.

Уосук ждал отца, ушедшего рано утром на озеро. Еще недели две назад он обязательно увязался бы за отцом: невелика радость целый день сидеть в юрте! Куда интереснее забрасывать сеть или вытаскивать из воды верши с забредшими в них гольянами [8]8
  Гольян – мелкая озерная рыба.


[Закрыть]. Увы, миновали деньки, когда одежда Уосука еще спасала от холода. Даже в пяти шагах от юрты, когда в любую минуту можешь нырнуть в ее спасительное тепло, и то невтерпеж. А каково на озере, уже затянутом первым ледком?

Из разговоров родителей Уосук знал, что дела плохи. Запас рыбы так мал, что его не хватит и на первые месяцы зимы. Если отец не успеет наловить достаточно карасей, пока лед сравнительно тонок, их ждет голодная смерть: они питались только рыбой. Больше у них ничего не было.

Голод давал о себе знать уже сейчас: за весь сегодняшний день Уосуку достался лишь десяток крохотных гольянов да стакан не забеленного молоком чаю. Хорошо бы, вернулся отец не с пустыми руками, тогда мать сварила бы сразу много карасей…

Дверь юрты приотворилась ровно настолько, чтобы просунуть голову.

– Иди домой! Замерзнешь! – крикнула Елена, мать мальчика.

– Еще немного подожду, мама! Отец, наверно, уже близко!

– Кому я говорю? Домой! – раздраженно крикнула женщина.

Но в это мгновение Уосук увидел отца. Никифор Токур шел сгорбившись, словно тымтай [9]9
  Тымтай – берестяной короб для рыбы.


[Закрыть]с рыбой, который он нес за спиной, давил на нее непосильной тяжестью. Уосук взвизгнул и бросился к нему. По пути он зацепился за пенек, упал на оба колена и расшиб их так сильно, что сразу не мог встать.

Никифор поднял его за шиворот.

– Дурень! Ослеп, что ли? – хмуро проговорил рыбак. – Такой комлище не заметить! Где были твои глаза?

– Я к тебе… бежал! – всхлипнул Уосук.

– Зачем бежал, спрашивается?

– Рыбу посмотреть!

– На, смотри!

Никифор стянул короб с плеч и швырнул его к ногам мальчика. Уосук с нетерпением взглянул: на дне тымтая лежало лишь несколько мелких карасей и гольянов, побелевших от мороза. Уосук опустил голову и побрел домой. Кровь сочилась из его разбитых коленей. Из юрты навстречу мужу вышла Елена.

– Ну, как улов? – с тревогой спросила она.

– Совсем никуда. Еле на ужин хватит. Не идет рыба, – с горечью ответил Токур. – Перетащил верши на озеро Харыялах – все равно без толку!

В юрте стояло неистребимое зловоние прогорклого рыбьего жира. Этим жиром Елена натирала телячьи шкуры перед тем, как давить их на кожемяке. Как раз в этот день она занялась шкурой теленка, павшего еще весной. Кожемяка – неуклюжее деревянное сооружение с длинной ручкой – тускло лоснилась. Елена подбросила в камелек дров, поставила чайник. Никифор сел, повернувшись окоченевшей спиной к очагу, и закурил трубку. Руки его дрожали.

– Никак не могу взять рыбу: ни вершей, ни сетью. Раньше, бывало, тоже не везло, но не так. Что зимой делать будем?

– Неужели в наших озерах совсем перевелась рыба?

– Э-э, какое там перевелась! Дух, хозяин воды, наверно, сердит. Не вывесил весной ему салама [10]10
  Салама – дар духу, хозяину воды.


[Закрыть], вот он и обиделся.

– Помрем с голоду мы с тобой, – печально проговорила Елена. – Надо хоть сыночка спасать… Отдай его в работники.

– Кому он нужен такой маленький? У богачей и взрослых батраков хватает. А остальным и самим кормиться нечем. Зачем им лишний рот!

– Упроси кого-нибудь… Доживем до весны – отработаем.

– Не пойду! Никуда не пойду! – вдруг заревел Уосук.

– Эх ты, глупыш, – покачал головой отец. – Да разве ж я отдал бы тебя, будь хоть какая надежда? Лучше жить у чужих, чем умереть у своих.

Елена сняла с огня чайник и направилась к столу. Мимоходом взглянув в окно, она оторопела: во дворе к почерневшему от времени сэргё [11]11
  Сэргё – коновязь в виде столба.


[Закрыть]привязывал своего сытого коня Иона Хахаров.

– Князь приехал! – пролепетала она, едва не выронив чайник.

– Князь? С чего бы это? За долгами?.. Так я ему ничего не должен вроде, – пробормотал Токур, невольно вставая.

Между тем Хахаров уже вваливался в юрту. Перекрестившись на темный угол, где, по его предположениям, должна была висеть икона, он вытер заиндевевшие усы и уселся на скамью.

– Что нового? – зычным голосом начал он.

– Ничего! А у тебя какие новости, князь?

– И у меня ничего.

Хахаров обвел хижину взглядом. Что можно увидеть в юрте бедняка? Закопченные, бурые стены, лохмотья на нарах, несвежая деревянная посуда… Все это князец видел много раз и в других бедняцких жилищах. Но в этом было как-то по-особенному скудно и печально.

– Рыбы много запас?

– Где там! Зря мучаюсь только. Нынче и дно в тымтае не закрыл. А лед с каждым днем все толще.

– Если нет улова – беда, – с деланным сочувствием произнес князец, а сам опять провел шарящим взглядом по юрте.

«Что он выискивает? – забеспокоилась Елена. – Господи, на мальчика уставился! Сглазит еще».

– Уосук, сынок, подай-ка мне вот то полено, – промолвила она, чтобы вырвать сына из петли княжьего взора.

Уосук метнулся к дровам.

– Да, есть небольшая новость, – заговорил Хахаров. – Вилюйский исправник наведался к нам проездом.

– Что рассказывал?

– Говорил, скоро арестантов в наши места пригонят.

– Ая-яй! Самим есть нечего, а тут еще нахлебники. За что же их?

– Бунт против государя-солнца затеяли.

– Против самого государя-солнца! – с изумлением воскликнул Токур, твердо убежденный, что никто не смеет даже глаза поднять на царя. – Что же с нами будет, когда эти страшные люди здесь появятся?

– Не беспокойся. Как говорится, у царя руки длинные, у суда глаза зоркие. Чуть что – приберут к рукам. А что же ты, Никифор, своего князя не угощаешь? Сварил бы уху, накормил как следует!

– Тойон князь, я бы с радостью, но для этого у меня нет подходящих карасей, – растерялся Никифор и отвел глаза. Лицо его от смущения порозовело.

– Я у тебя не частый гость. Раз в год бываю, а то и реже, – не отступался князец.

– Елена, приготовь уху для нашего князя, – приказал Никифор.

Елена вздохнула и пошла в кладовку. Там хранилось несколько крупных карасей. Токур собирался преподнести их, когда выдастся случай съездить в город, жене хромого купца Корякина и выпросить взамен что-нибудь из старой одежды корякинского отпрыска, мальчика одного с Уосуком возраста.

«Зачем же он все-таки приехал? Не для того ведь, чтоб рассказывать об арестантах», – томился Никифор, глядя на то, как необыкновенно ловко расправлялся князец с костистой рыбой.

– Сколько годов твоему парню? – как бы невзначай поинтересовался Хахаров, шумно прихлебывая уху.

– Да вроде девять на покрова стукнуло. Ждем не дождемся, когда помощник вырастет.

Рыбак ласково взглянул на сына, который исподлобья следил за князцом, глотая голодную слюну.

Хахаров, сыто икнув, отодвинул пустую посудину.

– Так вот, Никифор…

Бедняки затаили дыхание, почувствовав, что сейчас будет сказано что-то очень важное.

– Вчера было наслежное собрание. Все сошлись на том… – Хахаров важно кашлянул, выдерживая паузу.

«На чем сошлись?» – затрепетало сердце у Елены.

– На том, чтобы послать вашего сына в город учиться.

«Не отдам!» – беззвучно закричала Елена и прижала мальчика к груди. Известие ошеломило Никифора. Он с недоумением воззрился на Хахарова.

– Учиться? Как это?

– А вот так. Пришел указ государя-солнца отправить мальчика девяти лет. Твоему как раз девять.

– Почему же нас не спросили? Куда это годится – отнимают сына, даже не спросив у отца-матери.

– Да ты пойми, указ государя-солнца!

– В указе не написано небось, чтоб забрать моего сына! – Никифор даже привстал, готовый силой защищать единственное чадо.

– Мало ли что! Такова воля общества. Смотри: все старшины поставили печати. Восемь печатей! – Князец свирепо взмахнул перед носом рыбака бумагой, испещренной черными метками. – Против печатей пойдешь, что ли?

– Не отдам сына! – упрямо твердил рыбак.

Князец сокрушенно вздохнул, вытер вспотевший лоб.

– Чудак! – начал он вразумлять Токура. – Тебе же лучше! Сам говорил – улова нет. Не отдашь сына в люди, так подохнет дома. А в школе будет и сыт, и одет. За все казна платит! Выучится – писарем будет: опять же тебе не в убыток. Денежным человеком станет, тойоном! Благодарил бы лучше государя-солнце.

– Что-то не верится мне, что сын бедняка может выучиться на писаря. Такого вовек не бывало, – с сомнением в голосе промолвил несколько успокоенный Токур.

– Все дети одинаковы. Рогатые писарями становятся, что ли?

– Не рогатые, а богатые. У сытого всегда башка лучше варит. А мой голодует с рождения, что толку от него?..

– Не о чем с тобой толковать, – не на шутку обозлился Хахаров. – Завтра же отправим мальца в город. Все!

Его, по-видимому, глубоко уязвило, что он так и не смог убедить упрямого рыбака.

– Утром капрал Семен прискачет. Чтоб парень был готов к его приезду. А не отдашь – смотри! Составим протокол и исправнику пошлем. За решетку угодишь!

Князец вышел, с силой хлопнув дверью.

– Что же это будет? – заголосила Елена. – Единственное дитё отнимают!

– Видишь, царь повелел, – почесал затылок Токур.

– Нет! Нет! Не оторвут от меня кровинку мою! Пусть хоть сам царь придет!

Уосук за всю свою коротенькую жизнь никогда ничего не слыхал о школе. Из всего, что услышал, он понял, что человек, съевший их лучших карасей, собирается отнять его у отца и матери и куда-то отправить. Он со страхом прижался к материнскому плечу.

Неужели мать не защитит его, неужели позволит этому страшному тойону увезти сына?..

Никифор медленно подошел к камельку, поворошил тлеющие поленья. Огонь с треском вырвался из-под пепла, осветив неприглядную обстановку юрты. На стене закачалась огромная тень кожемяки, напомнившая мальчику только что уехавшего тойона. Уосук в страхе отвернулся.

– Да, царь повелел, – пробормотал Никифор, закуривая трубку.

– Не отпущу, пока жива, – твердила Елена.

– Судить будут!

– Пусть судят.

– Как это «пусть судят»? Ну и голова у этой бабы. Лучше придумала бы что-нибудь. Вот что… Поеду-ка я завтра вместе с Семеном. Бухнусь в ноги большим господам. Может, и пожалеют. Мало детей, что ли? Вон у соседей наших шестеро. А наш один.

– Правильно, – оживилась Елена. – Обязательно поезжай. Только смотри, хорошенько проси!

– Да уж найду что сказать, – оборвал жену рыбак. – Чем мужа учить, лучше бы сыну одежку залатала. Стыдно в город в таком тряпье везти.

– Сначала поесть надо. Вез ужина, что ли, спать ляжем! – Елена вытряхнула из тымтая добытых днем карасей. Она заметно успокоилась, как будто все, что замыслил муж, уже сбылось.

Отлегло от сердца и у мальчика. Ехать с отцом – это совсем другое дело! Уосук ни разу не был еще в городе, не имел о нем ни малейшего понятия и теперь не терпелось побывать там, откуда отец изредка, после хорошего улова, привозил цветастую тонкую материю, чай, табак, белую мягкую пыль под названием мука, сахар и другие, не менее удивительные вещи. Муку и сахар мать откладывала на рождество. Этого праздника приходилось ждать очень долго. Он приходил в дни, когда за стенами юрты лютовали такие страшные морозы, что Уосук боялся нос высунуть наружу. В канун праздника отец вносил в юрту несколько охапок сена и разбрасывал его по земляному полу, а мать пекла сочные розовые оладьи. Тогда тошнотворный рыбный дух отступал в углы, а его место на несколько дней занимали запахи трав и цветов. Они сладко напоминали о лете, щекотали ноздри и радовали душу мальчика, и Уосук то прыгал от радости, то катался по сену.

– Отец, а ты муку покупать будешь? Вот интересно посмотреть, откуда она берется!

– Нет, сынок, – вздохнул Никифор. – Не на что. Нет у нас хороших карасей.

– Идите есть, – глухо позвала Елена.

Долго горел в эту ночь огонь в юрте.