Текст книги "Кольцо Луизы"

Автор книги: Николай Вирта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

Глава пятая.
ВЫСОКИЙ ГОСТЬ

1

В один из этих дней Клеменса навестил Фриц Тиссен. Просто зашел поболтать, что случалось с ним изредка, когда он покидал свой замок. Разговор зашел о последних событиях.

– Политика не моя стихия, дорогой Фриц, – прервал Тиссена Клеменс. – Не буду лицемерить. Конечно, я разбираюсь в ней, как каждый нормальный человек. Но увлекаться?… Избави бог!

– Хотелось бы мне знать, чем вы увлекаетесь?…

– Ну, например, спортом. Уверяю вас, гораздо интереснее и полезнее. Особенно в нашем возрасте.

– Ну, меня тоже массируют по утрам, – прокряхтел Тиссен. – Потом сажают в какую-то глупейшую ванну и выколачивают из меня жир – Он похлопал себя по животу. – Черт его знает, откуда берется эта дрянь! Ем овсянку и овощи. Они мне поперек горла… Того нельзя, к этому не прикасайся. Спрашивается, на кой дьявол мне мои миллиарды, если я не могу съесть кусок сочной баранины и запить добрым рейнвейном?

Клеменс рассмеялся.

– Бросьте наживать миллиарды, только и всего!

– Вы все шутите! – Тиссен снова покряхтел, поглубже устраиваясь в кресле – оно едва вмещало его сильно раздавшуюся фигуру. – Завидки берут, право, – пробормотал он, – Моложе меня всего-то лет на пять, а выглядите молодцом. Эк загорели! И фигура – словно у гладиатора!

– Могу предъявить! – усмехнулся Клеменс, заворачивая рукава сорочки. – Пощупайте!

– Сталь! – пропыхтел Тиссен, пощупав вздувшиеся у предплечья могучие бицепсы Клеменса. – А у меня не мускулы, а простокваша. Как это вы умеете?

– Опять же скажу, не тратя времени на разговоры о политике, предпочитаю теннисный корт, бассейн, весла, добрую лошадку под седлом.

– Все это есть и у меня, – ворчливо отозвался Тиссен. – Конюшни набиты лошадьми самой лучшей породы, до черта кортов, в каждом замке – спортивные залы, на любой реке и в море – яхты… А мне все некогда, все тороплюсь… Не успеешь оглянуться, тут-то тебе и капут!

– Вы сегодня не в духе.

– А! Не спрашивайте!

– Семейные неприятности?

– Нет, там все в порядке. Да и что им надо? – Тиссен заворочался в кресле, отпил сельтерской. – У вас здесь так тихо.

2

Они сидели на веранде дома Клеменса, откуда до Бранденбургских ворот и башен Рейхстага, казалось, рукой подать – так хрустально чист был октябрьский воздух в Берлине в тот день. Липы усеяли площадку перед домом опавшими листьями. Пламенели клены, а дубы, еще сохранившие свежесть зелени, раскинули могучие ветви над верандой. Непрекращающийся гул огромного города едва доносился сюда, хотя дом стоял почти в центре Берлина. Было прохладно, но солнечные лучи, проникая через стекла окон, согревали веранду.

– Слушайте, Клеменс, – начал Тиссен, – вам знакомо слово «благодарность»?

Клеменс пожал плечами.

– Помилуйте, кому оно незнакомо?

Например, Герману Герингу, – вырвалось со злостью у Тиссена, – Да, я понимаю, в деловом мире благодарность – понятие относительное. Но элементарное, хотя бы элементарное чувство должно быть присуще человеку?

Клеменс молчал, попыхивая сигарой. Синеватый дымок относило в открытое окно.

– Скажу по секрету. Было время, когда я, слышите, я лично из своего кармана платил по счетам этого молодчика. Я содержал квартиру Геринга и его шофера. Моим подарком ему на свадьбу было полотно Рубенса, за которое американцы давали мне миллион долларов. Я купил у вас его новой жене Зоннеман диадему за двести восемьдесят две тысячи марок…

– Это было в мое отсутствие, – следя за нарастающим на конце сигары пеплом, заметил Клеменс. – Я бы отговорил вас от такого расточительства,

– И были бы правы, сто раз правы! – вскричал Тиссен и снова глотнул сельтерской. – Чем отплатил мне Геринг? – Он поперхнулся водой, а оттого разозлился еще больше. – Его банда, нахватав заводов, рудников и черт знает чего еще, прибирая к рукам все, что плохо лежит, эта шайка мошенников, можете представить, Клеменс, вздумала тягаться со мной. Пользуясь тем, что он у власти, Геринг гадит мне где попало и как может. Сбивает цены на сталь, рвет из моих рук военные заказы, и черт его побери, если не собирается свернуть мне шею.

– Но, Фриц, – осторожно вмешался Клеменс. – Ведь вы сами вели под уздцы белого коня фюрера. Вы сами приготовили для него трон правителя. А господин Геринг – второе лицо в Германии. Он не был бы вторым, не будь первого…

– Ох, не говорите! – отмахнулся Тиссен. Фюреру я еще верю, но его клика…

– Моральные качества его, как вы сказали, клики давно известны вам, мой друг. Тем не менее вы поддерживали ее с самого начала и поддерживаете сейчас, если не ошибаюсь, – мягко проговорил Клеменс. – Впрочем, право, стоит ли расстраиваться? Особенно в ваши годы. Геринг не оставит вас голым, уверяю вас.

Тиссен хмыкнул.

– Я думаю.

– Пожалуй, самое печальное в вашем рассказе… – Клеменс подумал, подыскивая нужные слова. – Не слишком ли рано начались ссоры среди них?

– Рано?! – подхватил Фриц. – У них склоки не прекращались. Вся их история – сплошные драки, измены, предательства, убийства.

– Но сам фюрер… Вы много раз, мой друг, так хвалили его?

– Фюрер? Что ж… О нем можно сказать так: когда покупаешь самую отличную лошадь, ты знаешь, что кое-какие изъяны у нее все-таки есть.

– В хорошенькую компанию вы попали! – весело рассмеялся Клеменс. – Национал-социализм, который, я опираюсь на ваши слова, начал разлагаться, едва родившись, и вы – здоровая и процветающая основа экономики. Странно! Разумеется, вы преувеличиваете, но и того, что вы сказали, достаточно для очень серьезного вопроса: как вы могли пойти на поддержку, опять-таки ссылаюсь на ваши слова, изменников и убийц?

– Ну, знаете ли, если бы у католиков не было Папы, они должны были выдумать его. А вот насчет нашей поддержки… Послушайте, вычитаете подпольную прессу?

– Какую? – удивился Клеменс.

– Я о прессе наших коммунистов.

– Позвольте, но она запрещена.

– Разве правительственные запреты не оборачиваются иной раз против самого правительства? Сколько угодно случаев, Клеменс. Так вот, я собираю и коллекционирую нелегальщину всех стран. Запрещенные романы, стихи, песни, газеты, листовки. Кто-то собирает марки или спичечные коробки, я – нелегальщину. Это моя слабость, если вам угодно.

– По крайней мере оригинальная, – вставил Клеменс .

– Да, оригинальная! – выдохнул, все еще гневаясь, Тиссен.

3

Ветерок закружил опавшие листья липы. Облачко их влетело в открытое окно. Один листок, еще сохранивший зеленую окраску, упал на жилет Тиссена. Он осторожно взял его.

– Видите, даже слетевший с дерева лист все еще живет. И подобно ему живет в Германии подполье, Клеменс, хотя, казалось бы, мы лишили его всяких истоков жизни.

– Любопытно, – вяло произнес Клеменс – Только не пойму, к чему все это?

– К тому, – угрюмо выдавил Тиссен, – что в Германии, невероятно, но это так, подпольщина издается прямо под носом полиции. Просто не верится, что коммунисты способны, не имея денег, печатать и распространять свои газеты и листовки тысячами.

– Вряд ли это доставляет удовольствие фюреру, – улыбнулся Клеменс.

– Да, конечно! – отозвался Тиссен. – Ну, ладно. Все-таки расскажите, что о нас говорят там, где вы были.

– Где именно, Фриц? Я был во многих странах.

– Да, вы славно попутешествовали. Отдохнули, виду вас бравый!

– Какой уж там отдых! – отмахнулся Клеменс. – Инспектировал филиалы фирмы, а вы знаете, какое это хлопотливое и утомительное дело. Наша фирма входит в концерн «Рамирес и Компания». Наблюдательный совет концерна в Аргентине. Мне пришлось побывать там и представиться новому генеральному директору концерна. Приличный и, кажется, вполне деловой человек. Мы возлагаем на него большие надежды. Потом отправился в Южную Африку, захотелось повидаться с сыном. По пути побывал и в других местах.

– Так что же все-таки там говорят о нас? – настаивал Тиссен.

– Видите ли, я больше занимался своими делами. Конечно, приходилось слушать всякое… Если выразиться кратко, там поражены нашим нахальством.

– Ах-ха-ха! – Живот Тиссена заколыхался. – Нахальством!… Вот верное слово. Мы наставили западным дипломатам здоровенных шишек, заявив, что будем вооружаться, хоть бы сам Иисус сошел с небес и начал отговаривать нас… Одним росчерком пера сорвали их болтовню о дурацкой коллективной безопасности.

Тиссен самодовольно подмигнул Клеменсу.

– Этим пактом они хотели связать нам руки на западе и востоке. Так вот, не удалось!

– Теперь, значит, путь на запад и восток открыт? – осведомился Клеменс.

– Это старая немецкая погудка, милый Клеменс… «Дранг нах Остен» выдуман не нами и не фюрером. Это выдумали наши отцы и деды.

– Да, но при наших отцах и дедах в России было несколько иное положение, – вскользь заметил Клеменс. – Насколько я знаю, там произошли серьезные изменения. Если раньше русские шли на войну без особенного энтузиазма – вряд ли их воодушевляло желание укреплять положение царей, – теперь там власть в других руках.

– Тем опаснее она для нас, эта власть! – мрачно выдавил Тиссен. – Тем скорее мы должны разделаться с ней.

– И вы уверены, что сможете разделаться с ней так запросто? – вставил без всякого заметного интереса Клеменс.

– Это колосс, не спорю. Но не глиняные ли у него ноги?

– Все-таки на вашем месте я посоветовал бы фюреру: прежде чем пускаться на восток, проверить – точно ли глиняные ноги у этого колосса.

– Да, не мешает, конечно, – отозвался Тиссен лениво.

Клеменс украдкой взглянул на часы. Тиссен заметил это.

– Вы спешите?

– Нет, у меня еще достаточно времени. Поезд приходит через полчаса.

– Вы ждете кого-нибудь?

– Сегодня из Африки приезжает сын.

– О-о! Наконец-то мы увидим компанию «Клеменс и Сын» в полном составе, – пошутил Тиссен. – Надеюсь, вы покажете нам наследника ваших сокровищ, господин Гарун-аль-Рашид? О нем рассказывают чудеса… Он надолго сюда?

– Навсегда.

– Буду рад видеть Клеменса и сына у себя.

– Благодарю. Непременно.

– Я подвезу вас?

– Нет, моя машина у подъезда.

Они вышли.

4

Антон приехал в сопровождении слуги-испанца. Педро охотно рассказывал соседской челяди, как младший Клеменс жил и работал в Африке.

– Он скромник, а уж старший – удивительно невзыскательный человек. Копит он деньги, что ли? Вероятно, хочет оставить сыну приличное наследство. Но сынок не большой охотник до денег, раздает их кому попало… Добрый малый, ничего не скажешь, рабочие любили его. Старый хозяин тоже души в нем не чает, хотя всем известно – Антон не родной его сын. Однако бывает и так: приемыши ближе и дороже родного. Не всякий родной сын почтителен к родителям, не всякий…

Безжалостное солнце Африки опалило лицо Антона, волосы его выцвели добела, а работа в алмазных копях закалила физически. Это был высокий, плечистый человек лет тридцати семи. В его глазах так и прыгали чертики; неистощимое остроумие, непринужденность в разговорах, умение держать себя, захватывающие рассказы о Южной Африке довольно скоро сделали Антона «своим» в кругу сановитых знакомых старшего Клеменса и его клиентуры. Все видели в этом белокуром великане доподлинного представителя «нордической расы».

Вскоре Антон освоился с делами и операциями фирмы и при случае заменял ее главу.

Глава шестая.
ЗНАКОМСТВО В ПОЕЗДЕ

1

Летом 1934 года Петер Клеменс ехал в Швейцарию по делам фирмы. В двухместном купе, куда Клеменс вошел за несколько минут до отхода поезда, уже расположился пассажир. Небольшого роста, с частой сеткой морщин на узком лице, длинным и острым носом и прилизанными редкими волосами неопределенного цвета, он производил впечатление очень пожилого человека, если бы не молодые, задорно блестевшие глаза. На нем была форма железнодорожного служащего. Вещи он успел аккуратно разложить в сетки. На столе стояла пивная кружка затейливой работы.

Уже через несколько минут после отхода поезда спутник Клеменса сообщил ему, что зовут его Иоганном Шлюстером, работает он главным референтом министра путей сообщения и едет в командировку в Берн.

Клеменс назвал свою фамилию.

Шлюстер сказал, что он чрезвычайно польщен знакомством. Кто же в Берлине не знает знаменитой фирмы, клиенты которой, как он слышал, влиятельные господа из высшего света.

Клеменс ответил легким пожатием плеч. Воспитанная долгими годами сдержанность сковывала его язык, что не мешало, однако, ему вести себя естественно и непринужденно. Он был не прочь поговорить в пути с тем, кто попадал в его компанию. Каждый человек по-своему интересен. Для Клеменса – вдвойне.

Шлюстер был словоохотлив. Сначала Клеменс отмалчивался, но ведь известна черта говорливого человека: чем упрямее в своем молчании собеседник, тем пуще охота расшевелить его.

Шлюстер спросил, не хочет ли господин Клеменс пива. Клеменс ответил, что хотя он не слишком расположен к пиву, но от кружки баварского не откажется. Появился кельнер поездного ресторана, и вот весь стол у окна заставлен пивными кружками.

Чем усерднее опорожнял их Шлюстер, тем больше говорил. Он рассказал, что все его предки – железнодорожные машинисты с тех самых пор, когда в Германии положили первые рельсы. Однако отец Шлюстера решил, что сын, будь он образованным человеком, может подняться высоко по лестнице служебной иерархии.

Иоганн окончил высшую школу с отличным дипломом и, перебираясь со ступеньки на ступеньку, достиг наконец того положения, которое занимал теперь.

Беседу Клеменса и Шлюстера прервал легкий стук в дверь. В купе вошел человек в униформе служащих Министерства путей сообщения; униформа сидела на нем несколько мешковато, да и сам вошедший производил впечатление эдакого молодого увальня, с лицом румяным и благодушным, с доброй улыбкой на широких губах.

2

– Мой коллега и друг Август Видеман, – представил Шлюстер вошедшего. – Третий год работает у нас в отделе и уже успел быстро пойти в гору.

Видеман подал Клеменсу руку и обменялся с ним взглядом, не замеченным Шлюстером.

– Да ну, что там, – застенчиво проронил Видеман. – Вечно ты, Иоганн…

Шлюстер не дал ему договорить:

– Ну, ну, Август, не надо скромничать сверх меры! Дорогой Клеменс, наш Август покорил начальство. Он часто в разъездах по делам службы и, куда бы его ни посылали, везде и всюду преуспевает в делах. Я думаю, что в Швейцарии, куда мы едем вместе, Август обведет вокруг пальца почтенных тамошних железнодорожников. Моя жена боготворит Августа, а она дама очень разборчивая.

– Значит, вы потомственный железнодорожник? – осведомился у Шлюстера Клеменс.

– Да вот так случилось. И женился на дочери железнодорожника.

– Ваше потомство, должно быть, тоже пойдет по пути своих прародителей? – улыбнулся Клеменс.

Шлюстер помрачнел.

– Увы! Мой Ганс, он единственный у нас с Эммой, выбрал другой путь. И это горько мне, отцу.

– Кто же он по профессии?

– Он наци, господин Клеменс.

– Послушайте, – вполголоса заговорил Клеменс, – если вы хотите за такие слова попасть в концлагерь – это ваше личное дело. Господин Видеман и я не имеем ни малейшего желания разделить вашу участь. Вы не у себя дома, а в международном вагоне. Не забывайте об этом.

– Не беспокойтесь, господин Клеменс. Проводников этого вагона я знал вот такими мальчуганами. Они и их отцы – честнейшие люди. И эти ребята – добрые и честные люди, не в пример моему Гансу. – Он грохнул кружкой по столу. – Простите, господин Клеменс, вы богач, вы, вероятно, живете, не зная серьезных огорчений, какие выпали мне. Быть может, у вас семья, откуда я знаю, добрые, послушные дети, может, ваш сын станет вашим наследником… А у меня в семье с некоторых пор все плохо, ужасно плохо… И ведь я в свое время палил из винтовки, стоя рядом с Тельманом на одной из гамбургских баррикад.

– Вы коммунист? – с безразличным видом спросил Клеменс.

– Э, нет! Я – вне партии. Это я еще одиннадцать лет назад сказал Тельману.

Печаль, так резко прозвучавшая в словах Шлюстера, тронула Клеменса. В ту минуту он поверил в искренность этого странного человека, участника известного восстания. («Не силой же тащили его на баррикады!» – подумалось Клеменсу.)

– Да, у меня очень хороший и преданный сын, – сказал Клеменс.

– Вот видите, вот видите! – с жаром подхватил Шлюстер. – А я несчастен.

– Ну, ну, зачем же так! – остановил его Видеман.

– Молчи, молчи, Август! —распалился Шлюстер. – Ты знаешь, как я любил Ганса. Да что любил! Я обожал его. Он подавал надежды. В раннем возрасте я заметил в нем склонность к технике. Я не рассердился, когда он до последнего винтика разобрал телефон и, можете себе представить, вновь собрал его! Где бы я ни был, в какие бы дальние командировки меня ни посылали, я стремглав летел домой ко дню рождения Ганса. Мы с Эммой тратили уйму денег на механические игрушки. Пусть, пусть, говорил я Эмме, ломает, собирает, вдруг это и есть его призвание. Он рос таким послушным, мой белокурый голубоглазый паренек, вылитый портрет Эммы, чистокровный, ха-ха, нордический человек, каким нацисты хотят представить всему миру немца, полноценный носитель самой чистой крови! Да пусть она свернется в жилах Ганса!…

– Что я слышу! – с негодованием вскричал Клеменс. – Так говорить о любимом сыне?! Опомнитесь!

– Был, был любимым! —сморщившись, словно комок подступил к горлу, прохрипел Шлюстер. – Теперь он не мой. Боже, как я переживал, когда Ганс вступил в этот ублюдочный гитлерюгенд! Но мать… Эта женщина!… Она помешалась на фюрере. Она слушает его речи и вопит от восторга! Она молится на него, как на бога, на этого проходимца с пошлейшими усиками, на этого авантюриста…

– Одну минуту.

3

Клеменс выглянул в коридор. Пассажиры спали. Проводники уединились у себя. Поезд шел в кромешной тьме летней ночи. Пробегали фонари станций, потом снова мрак и искры паровоза, рассыпающиеся и гаснущие мгновенно. Клеменс вернулся в купе. Видеман читал газету.

– Однако вижу, вы очень осторожный человек, – усмехнулся Шлюстер.

– Ну, вы ведь знаете, в какое время мы живем.

Шлюстер отхлебнул пива и разразился потоком слов. Он предрекал Германии все мыслимые и немыслимые беды, на память называл цифры, свидетельствующие о катастрофическом падении производства. Упомянул, что уж кто-кто, а они, железнодорожники, лучше всех видят, когда беда, словно гадюка, вползает в страну. Объем перевозок из соседних стран сокращается. А что это значит?… Это значит, что по сравнению с двадцать восьмым годом внешняя торговля на самом низком уровне. То же самое и в промышленности, и у крестьян.

– А нацисты видят выход только в войне, только в том, чтобы ограбить побежденные страны. Господа, война на носу. Если Гитлеру не свернут шею, он свернет ее всей западной демократии, он пойдет и на Россию, хотя всякий раз немцы возвращались оттуда побитыми. Да, бог мой, разве вы не читали «Майн кампф»? Эта людоедская книга лежит у Эммы на туалетном столике рядом с Библией. Ну, разве это не кощунство? Она читает ее про себя, читает приятельницам, она вдалбливала кровавые бредни фюрера в голову моего Ганса, а я, занятый по горло делами, только тогда узнал, чем набиты мозги этого парня, когда он сказал, что вступил в гитлерюгенд!

– Ну, зачем же так расстраиваться, Иоганн! – мягко заметил Видеман, когда Шлюстер окончил яростную тираду. – Все в порядке вещей. Фюрер – человек хладнокровный, хотя иным и кажется истериком. Мы знаем, как он пришел к власти. Долго, с дьявольским терпением ждал он своего часа. Он должен был чем-то привлечь немцев и сделать их своими сторонниками до конца. Я читал «Майн кампф». Не такая уж глупая книга. Она рассчитана и на обывателя с его, извините, самодовольством; и на тех, кто всерьез считает, что мы – избранная нация; на крестьян, которых фюрер называет сельской аристократией; на промышленников, творящих подчас экономические чудеса; и на военных, наконец. А ведь военные для того и существуют, чтобы готовить народ к войне и воевать. Ты сам сказал: кризис. Конечно, есть много путей для восстановления немецкого хозяйства, но фюрер видит кардинальный выход в войне. Ты не согласен с ним. Не согласны и другие. Отлично! Но у власти теперь он, и пойди поспорь с ним! Ведь за него те, кто вроде Эммы, ссылаюсь на твои же слава, в восторге от истин, которые изрекает фюрер. В том числе и Ганс. Что ждало Ганса, когда он покинул школу? Допустим, ты мог бы устроить его в высшее учебное заведение…

– Устроил, – хмуро отозвался Шлюстер. – Устроил на свою голову.

– …но для многих это мечта. А что молодежь видела вокруг? Нужда, разорение, политическая свистопляска. Безрадостная, знаете, картина для молодого поколения. Надо же им было чем-то наполнить жизнь, отдать чему-то избыток энергии, забыть беспросветность существования, почувствовать себя творцами будущего. Ну, хорошо. Многие, да, многие шли за коммунистами и социал-демократами, но огромная масса поверила фюреру. Ведь он много лет без устали твердил, что именно молодые немцы должны стать наследниками великой Третьей империи, носителями будущего великой немецкой нации, хозяевами мира. Когда Ганс слышал это в школе, дома в разговорах с матерью, этот парень, лишенный жизненного опыта и критического взгляда на происходящее, поддался массовому… скажем, психозу и пошел в гитлерюгенд. Все понятно, Иоганн, все понятно, и это я говорил ему, господин Клеменс, не раз.

– Это так! – Шлюстер огорчительно вздохнул. – Но поймите и меня, господин Клеменс. Мы с Августом работаем там, где знают куда больше, чем оболваненные фюрером идиоты. Я знаю наперед, чем окончится авантюра наци. И зачем, кричал я на жену, нашему Гансу влезать в пакостную кашу, которую придется расхлебывать ему, да что ему – всему народу. Ну, ладно. В конце концов, я смирился. Ох, простите, – вдруг прервал свои излияния Шлюстер, – я, должно быть, надоел вам, господин Клеменс,

– Напротив, напротив, герр Шлюстер. Я сам отец. Отцовские заботы мне вовсе не чужды.

– Благодарю. Так, вот, повторяю, я смирился. Бог с ним, думал, пусть забавляется униформой, шнурками, знаками отличия, походами… Кто из нас не был бойскаутом?! Впрочем, осторожно, очень осторожно я начал внушать Гансу совсем противоположное тому, что ему вгоняли в башку там, у них… Это все-таки действовало. Пыл Ганса начал понемногу остывать. Но дальше! Вы спросите Августа, чем все это окончилось! Он пожелал продолжать образование. Я обрадовался, как самый последний дурень. Уж в институте ему будет не до нацистских побрякушек и не до их паршивой философии. Он начал изучать радиотехнику. Великолепно! Отличная перспектива! И вот мне становится известно, вы слышите, что мой Ганс, сын, поверьте мне, честнейшему быть может, несколько болтливому человеку, внук машиниста, который за всю жизнь мухи не обидел, мой Ганс прямо со студенческой скамьи угодил, куда бы вы думали? В абвер!

– Вот как? – вырвалось у Клеменса.

– Я хотел выгнать его, – чуть ли не со слезами на глазах сказал Шлюстер. – Я не мог этого перенести.

– Ладно, ладно, Иоганн! – Добродушно усмехаясь, Видеман похлопал Шлюстера по спине. – Твои излияния надоели господину Клеменсу.

– Не знаю уж, что развязало мой язык, – с печальной улыбкой отозвался Шлюстер. – Просто мне пришлось по душе ваше открытое и доброе лицо, господин Клеменс. И я подумал: не может быть, чтобы человек, убеленный сединами, независимый в своем положении, не понял моих горестей. Сколько ж можно держать их в себе? Жена? Мы разные, совсем разные люди. Коллеги? Большинство из них политические флюгеры: куда ветер подует, туда и они, вот и Август скажет то же. У меня был друг, нацисты убили его, он связал свою жизнь с левыми социал-демократами, вот и поплатился за это. Это было в двадцатых годах. Вот я и палил из винтовки. Я мстил за него. Убийцы, проклятые убийцы! Теперь они украли моего сына. Ах, боже мой, все это так тяжело! Извините.

– Я понимаю вас, – ласково заговорил Клеменс. – Вы занимаетесь своим делом, я занимаюсь своим. Как и вы, охраняя свою независимость, я не могу принадлежать любой из немецких партий.

– Да, да, разумеется! Подальше, подальше от этих демагогов! Я не филистер, не обыватель, господин Клеменс, я с головой иной раз ухожу в политику, ведь все немцы – такие политики, черт побери! – Шлюстер усмехнулся. – Мы довольны с Августом тем, что являемся членами самой великой и могущественной партии. Она называется народом. Я и мои предки вышли из него и всегда были с ним, какие бы там партии ни узурпировали власть.

– Я уважаю вашу точку зрения, хотя и считаюсь капиталистом. – На губах Клеменса мелькнула улыбка. – Не скрою, меня заинтересовала история вашего сына. Вернемся к ней. Вы обмолвились, что, поступив в высшее учебное заведение, Ганс– опять ссылаюсь на ваши слова– начал поддаваться вашей, скажем, контрпропаганде.

– Да, и я начал замечать, что он все реже и реже говорит о фюрере, – сказал Видеман. – Может быть, он уже во многом разочаровался… Может быть, подействовали слова Иоганна. Может быть, то и другое.

– Не могло ли быть так, – помолчав, сказал Клеменс, – что история с абвером открыла ему глаза на те приемы, которыми пользуются некоторые члены партии фюрера, вербуя людей в военную разведку? Быть может, ваш сын вовсе не по своей воле попал туда?

– Вы правы, вы правы! – живо откликнулся Шлюстер. – Теперь я припоминаю… В тог день, когда Ганс сказал мне об этом, он был очень мрачен.

– Он, что, вообще предрасположен к мрачности?

– Что вы! Веселый, шумный парень! – ответил за Шлюстера Видеман.

– Почему же он был так подавлен в тот день?

– Боюсь сказать, но, думаю, не обошлось без шантажа.

– То есть его вынудили, хотите вы сказать?

– Ведь он нацист, – с надрывом вырвалось у Шлюстера.

– Значит, ему просто как члену партии наци приказали пойти в абвер?

– Так оно, должно быть, и случилось.

– Зачем же вам проклинать его?

Шлюстер пожевал губами.

– Поймите, мне так больно, что он у них, там…

– Очевидно, вам было бы куда больнее, если бы Ганс пошел туда добровольно,

– Уйти из партии он, конечно, не мог. Ты понимаешь это, Иоганн, – как бы про себя рассуждал Видеман. – Это грозило большими неприятностями ему и тебе.

– Еще бы! У тебя, мой друг, остается одно утешены , что Ганс, снова повторяю твои слова, лишь формально член партии фюрера.

– О, господи! Хорошенькое утешение!

– Но ведь и это утешение, неправда ли? Будем надеяться на лучшее…

Шлюстер не дал Клеменсу договорить:

– …оно может быть только в одном: Ганс должен до конца понять всю мерзость этой зловонной партии и послужить народу. Напророчил же мне Тельман, что когда-нибудь я послужу народу и его друзьям. Пока это пророчество повисло в воздухе.

– А вам, вижу, не терпится послужить народу и его друзьям?

– Если бы я знал как.

– Ну, друг мой, путей к этому много, – обронил Видеман, – стоит только Захотеть. Впрочем, не пора ли нам спать?