Текст книги "Афганская бессонница"

Автор книги: Николай Еремеев-Высочин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Ночь четвертая

1. Некрасов. Передовая

Наступила новая ночь, и снова я ворочался на лежанке в нашей душной каморке. Я уже потерял счет ночам, в которые, без видимых перемен в моем состоянии, перетекали дни. Я вошел, в то полусомнамбулическое состояние, когда уже приходилось напрягать ум, чтобы отличать события, которые действительно имели место, от вариантов, которые я беспрестанно просчитывал в своей голове. Мне удалось лишь минут на двадцать отключиться в машине, когда мы сегодня днем ехали на базу Масуда. И все же я понимал, что вряд ли засну. Лежанки слева и справа от меня были пусты, и где сейчас были Димыч с Ильей, я не знал. Я надеялся только, что они живы.

Моим первым начальником, я уже как-то говорил, был куратор Конторы на Кубе, где мы с моей тогдашней женой Ритой и двумя детьми проходили подготовку перед оседанием в Штатах. Он представлялся всегда как человек, имя, отчество и фамилию которого вы никогда не забудете. – Меня зовут Петр Ильич…

Он делал паузу, чтобы кто-то сказал: «Чайковский!», и завершал представление: «Некрасов!»

Петр Ильич не только научил меня большинству вещей, важных для самостоятельной жизни взрослого человека в, как ни крути, враждебном мире. Он до сих пор был главным в моей, как говорят психологи, референтной группе. То есть, оказываясь в сложной ситуации, я и сейчас старался представить себе, что бы он сказал или сделал на моем месте. К сожалению, возможности проверить правильность моих предположений у меня больше не было. Некрасов погиб в начале 90-х в ходе одной операции в Югославии, в которой нас судьба снова свела годы спустя после знакомства.

Но на Кубе, в спецзоне нашей военной базы Валле-Гранде, в наших долгих, иногда по полдня, разговорах мы никогда не пытались абстрактно прорабатывать разные варианты. Как правило, Некрасов просто вспоминал свою жизнь, в которой самой яркой страницей была война. Та самая, с немцами, на которую он попал совсем мальчишкой. Кто это, Макиавелли считал, что и сами люди, и мотивы их поступков остаются неизменными, несмотря на смену эпох? Да, Макиавелли! Это он постоянно читал Тита Ливия, будучи уверенным, что в его «Истории» есть не только все ситуации, с которыми могут столкнуться люди, но и все возможные варианты их действий; Для Некрасова неполные пять лет войны были столь же поучительными, что и пятьсот лет, описанных римским историком.

Я помню, как Некрасов рассказывал нам с Ритой про вынужденное бодрствование в первые месяцы войны. Я даже помню, где это было. Мы сидели перед нашим одноэтажным домиком на две семьи под большим манговым деревом, по лужайке с криками носилась стайка ребятишек – наших двое и дети наших соседей Анхеля и Белинды. Мы с Ритой пили ром с апельсиновым соком, а Некрасов – чистый «Гавана Клуб». Он единственный из наших знакомых был способен на этот подвиг.

Так вот в тот вечер Некрасов вспоминал, что в первые недели отступления они практически не спали. После того как его подводную лодку потопили и ему чудом удалось выплыть, он с пехотной частью отступал по болотам Латвии, а потом по псковским лесам. Немцы то поджимали сзади, то нападали с флангов, то оказывались прямо перед ними. И Некрасов со своими товарищами все время шел, много дней и ночей подряд.

– Мы не спали неделю! Клянусь вам, без преувеличения! И никто не умер, никто не сошел с ума, ни у кого не было истерики, – говорил Некрасов, скрещивая свои кривые ноги. Он выглядел очень молодцевато, несмотря на свои неполные шестьдесят лет: загорелый, усы, седой бобрик волос, но ноги у этого адмирала были как у кавалериста.

– А почему не поспать по очереди? – спрашивала Рита.

– Потому что мы боялись попасть в окружение.

– И вы выяснили, сколько дней человек может не спать?

– Выяснили – восемь. Дальше мы продолжали идти, но уже по несколько часов не просыпаясь. Я серьезно! Мы просыпались, только когда наталкивались на немцев, в которых мы даже не могли стрелять – у нас уже не было патронов. Значит, мы выстраивались в шеренгу, впереди ставили самых крепких, которые не заснут. А остальные пристраивались им в спину и шли за ними, как лунатики. Важно было только, чтобы и последний не заснул, – мы так потеряли двоих ребят. Они, видимо, чуть отстали и, сонные, пошли в другую сторону.

Я сейчас, похоже, был еще в отличной форме. До момента, когда я начну спать на ходу, у меня еще было четыре дня.

Моя теперешняя жена Джессика все время удивляется, что я не хочу принимать снотворное. Она без своей пилюли не ложится спать. Результат налицо – она с большим трудом встает по будильнику, два часа раскачивается, и все равно голос у нее всегда сонный. Хотя вообще ум у нее тонкий и быстрый: наверное, долго не встряхивается только один какой-тот центр.

Так вот, а я не собираюсь глотать снотворное по той же причине, по которой я никогда не пробовал наркотиков. Я даже травку ни разу не покурил! Мне кажется, что психика – это такой тонкий механизм, что стоит его хоть один раз разладить, и уже никогда не приведешь в первоначальное ясное состояние. Вы спросите: «А как же сигареты? А как же выпивка?» Согласен, в молодости я десять лет курил, а пью по сю пору, иногда могу и много. Но зачем все доводить до крайней точки? Я вот, хотя и считаю себя вегетарианцем, ем и рыбу, и морепродукты. Однако я твердо знаю, что снотворное Для меня будет как наркотик, и даже не помышляю о нем. Лежу и перебираю события дня. Только, в отличие от предыдущей ночи, уже не спокойно.

Поскольку заснуть вчера ночью мне так и не удалось, утром мы записали первый призыв на молитву. Я засек накануне, что муэдзин пел ровно в шесть. Сегодня я растолкал ребят без пятнадцати шесть, мы вышли во двор с камерой и включили ее. В шесть стояла полная тишина, и в пять минут седьмого, и в десять. А камера работала, сжирая драгоценные ампер-часы аккумулятора. Мы уже хотели ее выключить, когда раздался потусторонний голос из громкоговорителя: «Аллах акбар!» Мы его ждали, и все же от него стыла кровь в жилах.

Настроение у меня сегодня утром было повеселее. Теперь я был в контакте с пакистанцем, а история с изумрудом и вовсе вырисовалась! Правда, это не означало, что удастся выполнить хотя бы одно из двух заданий, но, по крайней мере, я к ним приступил. У этой ситуации была и неприятная сторона: теперь сразу несколько человек в Талукане догадывались, что я никакой не журналист. Но обратного хода все равно не было.

Хабиб подошел к нам, когда мы уже выключали камеру. Я с ним вчера вечером расплатился за первые два дня, и он был в обнове. Это были совсем новые блестящие галоши.

Я, по-моему, что-то уже на эту тему говорил. В Афганистане это был не только предмет первой необходимости, но и часть национального костюма, причем неизменная. На головах у людей еще могли быть или пакули, или тюрбаны, или – у женщин – плотный клобук. А вот на ногах у всех гражданских, включая простоволосых детей, обязательно галоши. Мы очень быстро поняли, что по местным условиям это – идеальная обувь. В домах все ходят в носках. Нужно на улицу – сунул ноги в галоши, и ты готов, никаких шнурков. И дальше тебе не страшны ни лужи, ни грязь, ни холод! Вернулся домой – смыл комья грязи в ближайшей луже, и обувь снова чистая. Только вот откуда они берут их? Кто в наши дни еще делает галоши? Наверное, это из старых запасов, советских!

За чаем Хабиб сообщил нам новости. Асим просил передать, что интервью с Масудом назначено на два часа дня. Масуд отъезжать никуда не собирается, так что снимать мы будем на базе. Разговаривая с нами, Хабиб то и дело бросал любовный взгляд на стоящие перед дверью новые галоши. Нет, определенно, и у него, и у нас жизнь налаживалась!

Я решил с утра поехать на передовую. На этот раз Хабибу удалось лишь подрядить в городе таксиста, разумеется левака. Это был молодой парень на старенькой «Волге», кряхтевшей на подъемах и скрипящей рессорами на каждой выбоине. У водителя была одна хорошая черта – он спокойно согласился отвезти нас для начала на передовую. Плохих черт у него обнаружилось две: он любил громкую музыку, разумеется местную, и свежий ветер. После долгого занудства с моей стороны нам удалось убедить его немного приглушить магнитолу и оставить лишь небольшую щелку в боковом окне.

Завороженный, как кобра дудочкой, гнусавым афганским певцом и подпевая в самых проникновенных местах, водитель мчался вперед, лихо лавируя между бесчисленных выбоин. Хабиб, сидящий рядом с ним, обернулся к нам и задавал свои бесконечные вопросы. Должен признать, что многие никак не могли входить в круг его служебных обязанностей, – наш переводчик действительно был любознательным.

В тот раз его интересовало, был ли я женат. Я, как вам уже известно, женат был во второй раз. По профессиональному обыкновению врать я прибавил себе еще один брак.

– Конечно, женат. Уже третий раз! – сказал я. Хабиб с завистью посмотрел на меня.

– Счастливый! А я не знаю, когда и на одну жену смогу накопить!

Вот он, культурный диссонанс!

Мы заболтались – не все же мне с Хабибом конфликтовать! Потом в какой-то момент я краем глаза увидел человека с автоматом, выскочившего из домика на обочине, но не был уверен, что его заинтересовали именно мы. Однако в зеркальце я заметил, что он поднес ко рту рацию. Через метров двести впереди стояла еще пара глинобитных домов. Из него тоже выбежал мужчина – такая же привычная часть пейзажа: бородатый, пакуль на голове, «Калашников» на ремне. Он не пытался направить его на нас, но было очевидно, что он бежит к нам.

– Стой, стой! – крикнул я. – Скажи ему, чтобы остановился.

Хабиб что-то сказал водителю, и тот нажал на тормоза.

– Теперь давай назад! – сказал я.

Мы уже проскочили басмача метров на пятьдесят. Увидев, что мы возвращаемся, он спокойно ждал нас у дороги.

Они коротко переговорили с Хабибом. Домик на обочине и был передовой линией обороны. Позиции талибов были отсюда в двухстах метрах – затормози наш водитель чуть дальше, и мы бы брали интервью у них. Или они у нас!

Нас отвели к командиру – это был уже немолодой поджарый узбек с очень темным, почти негритянским лицом. Он явно пережил контузию: его левую щеку постоянно передергивал тик, а глаз на этой стороне лица часто моргал. Без проблем, даже с видимым удовольствием он согласился помочь нам со съемками. Оказалось, пост этот занимали бойцы той же Дикой дивизии, которую мы снимали позавчера в Талукане. Я услышал в группе моджахедов детское хихиканье и теперь уже знакомое «Лёт фан». Да и командир разговаривал со мной как со старым знакомым, хотя я его не помнил. Он позавчера явно не был в числе избранных.

Отделение окопалось на глинистом пригорке метрах в пятидесяти от дороги. Главной огневой силой была закопанная по самую башню легкая танкетка. Возможно, она уже была не на ходу, но пушка еще стреляла. Я расставил людей по разным концам окопов. По сигналу командира, который якобы отрабатывал действия отделения в случае атаки противника, они должны были прибежать на позиции и приготовиться открыть огонь. Все были счастливы – наконец каждый из них мог почувствовать себя актером.

Один из молодых басмачей схватил меня за руку. Хабиб перевел:

– Он хочет, чтобы потом, когда все займут свои позиции, они открыли огонь! Я не советую!

Этот совет я игнорировал и присмотрелся к парню. Сомнений не было: это он позавчера все время пытался занять перед камерой воинственную позу с автоматом на груди.

– Помнишь его? – спросил я Димыча.

– И даже очень хорошо! – невозмутимо отозвался тот. – Это он предлагал мне выбрать между кошельком и жизнью.

Я, смеясь, хлопнул его по спине. Димыч контролировал себя. Он явно умышленно избежал слова «пайса», хотя мы эту историю постоянно обзванивали между собой.

– Да, им потом можно будет пострелять? – не дождавшись ответа, переспросил Хабиб.

– Нет-нет, стрелять не надо! – сказал я.

Мы отсняли этот кадр. Бойцы Дикой дивизии играли прекрасно, в камеру никто не смотрел, пушечка, предварительно развернутая в сторону города, скрипя, описала полукруг и нацелилась на голое поле перед нами. Теперь я уже знал, что Илья захочет сменить точку, и нам придется повторить это еще раз. Афганцы не возражали.

– Но на этот раз мы потом откроем огонь! – скорее утвердительно, чем вопросительно сказал наш знакомый моджахед с большой дороги.

Командир, который слышал его, похоже, не возражал. Хотя, когда человек беспрестанно подмигивает и дергает щекой, наверняка сказать трудно.

– Нет! – категорически покачал головой я.

– Почему? – спросил парень, занимая воинственную позу. У него в репертуаре было несколько подобных поз.

– Просто нет, и точка! – отрезал я.

Мы отсняли этот кадр еще раз. И снова все было прекрасно.

– Ну, еще разок, и все! – радостно сказал Илья.

– У тебя что-то не получилось?

– Нет, все замечательно. Я теперь хочу совсем крупные планы снять с той же точки.

– Да?

К моему удивлению, командир не выразил ни малейшего неудовольствия. Отверженные в прошлый раз теперь брали реванш на съемочной площадке.

– Это последний раз? – спросил через переводчика «Пайса».

– Это последний, – ответил я.

– Тогда сейчас мы откроем огонь! – безапелляционно заявил он.

– Я сказал нет!

– Почему? Мы не боимся!

«Мы»! На лице парня было написано презрение.

– Потому что, если начнется бой, мы, – я тоже подчеркнул «мы», – мы-то уедем, а вы останетесь здесь. И если кого-то из вас убьют – просто так, из-за уже закончившейся съемки, – я до конца своих дней буду нести этот груз. А я не хочу!

Хабиб, довольный моим ответом, подробно перевел его. Моджахеды согласно закивали – похоже, Лёт фан вернул к себе уважение.

Кстати о трусости. Время от времени – раза три за тот час, что мы там снимали – со стороны города раздавался хлопок, и над нашими головами с гулом пролетал снаряд. Он взрывался метрах в трехстах, там, где находились позиции противника, не вызывая, впрочем, с их стороны никакой реакции. Совершенно очевидно, талибы строже соблюдали требования Корана во время священного месяца рамадана. Так вот, моджахеды не обращали на снаряды никакого внимания, как, впрочем, и мои бойцы. Приседал каждый раз только один человек – Хабиб.

Я поймал Димыча за локоть:

– Слушай, Димыч, я не приседаю, когда стреляют?

Я первый раз под артогнем, это же вещь такая, непроизвольная.

Димыч успокоил меня: мы с Ильей, хотя и необстрелянные новобранцы, держались молодцом. Почему же тогда Хабиб, который родился и вырос в воюющей стране, не привык к обстрелу? Нет, с ним определенно было что-то не так!

Сейчас, лежа в пустой комнате, я усмехнулся. Я был счастливым человеком – тогда меня беспокоил Хабиб! Я еще не знал, что нас ждет!

2. Масуд

На обратном пути в город я отключился. Я не помню ни заунывных гнусавых завываний из магнитолы, ни даже сквозняка из окна водителя. Так что сегодня двадцать минут сна я набрал.

Я очнулся, когда мы остановились у шлагбаума на въезде на базу Масуда. Нас подвезли уже не к тому покоцанному серому дому слева, где размещались связисты и Асим, а к низкому длинному зданию справа. Под навесом у входа разговаривало несколько высоких, рослых, красивых парней в камуфляже, которые на общем фоне смотрелись как существа другого подвида. Это были личные телохранители Масуда. Знаете, чем еще они отличались от остальных? Вместо того, чтобы ставшим привычным для нас угрюмым взглядом уставиться на европейцев, когда мы подходили со своей аппаратурой, они первыми поздоровались.

Среди гвардейцев был и тот рыжеволосый парень, который пытался помочь нам с зарядником, Наджаф. Он пожал мне руку и что-то спросил, явно, решилась эта проблема или нет. Я покачал головой и предоставил Хабибу дать дальнейшие объяснения.

Посреди здания шел коридор с комнатами влево и вправо. Поскольку двери в них были закрыты, а света не было, мы оказались в полутьме. Только впереди был освещенный участок. Туда мы и направились. Это был небольшой холл, освещавшийся окнами слева. Асим, сидевший в кресле, вскочил и, улыбаясь, подошел к нам.

– Все идет по плану! – он посмотрел на часы. Было без двадцати два. – Пойдемте, я покажу вам помещение. Вы уже можете ставить камеру.

– Асим! – я задержал его руку в своей. – Давай ваши ребята здесь проверят нашу аппаратуру и нас самих, чтобы потом все работали спокойно!

Он даже не понял сразу.

– Нет-нет, все нормально! – заулыбался он, когда сообразил.

– И все же, Асим! Это нормальная процедура! Телохранители будут уверены, что у нас нет ничего лишнего, и не будут нервничать, когда во время интервью оператор полезет в сумку за новой кассетой или чем-то еще.

– Да говорю тебе, ничего не надо! А телохранителей во время съемки не будет. С вашей стороны кто будет?

Я посмотрел на Димыча. Строго говоря, в его присутствии необходимости не было. Но я не мог лишить его возможности встретиться с бывшим легендарным врагом.

– Все мы, втроем!

– Переводить будет Фарук, – Асим повернулся к Хабибу и что-то сказал ему. Тот кивнул и пошел к выходу. – Кстати, вот он идет!

Действительно, к нам по коридору энергичной походкой направлялся силуэт.

– Говорят, вы утром были на передовой? – произнес он голосом Фарука, прежде чем его черты проявились на свету.

Фарук был, как обычно, в радостном возбуждении. Вот счастливый темперамент, для таких людей все благо!

– Что же не постреляли? Хорошо было бы для репортажа!

Откуда он успел все это узнать? Хабиб едва ли сказал два слова у входа телохранителям, и, может, сейчас два слова, когда они пересеклись с Фаруком в коридоре. Возможно ли, что за нами следит еще кто-то, благодаря кому контрразведке известен каждый наш шаг?

– Рамадан! – ответил я. – Вот закончится послезавтра, тогда и постреляем, и чай днем будем пить!

– Чай и сейчас можете попить! – Фарук заозирался. – Замерзли, наверное? Сейчас организуем.

– Нет-нет, перестань! – остановил я его. – Мы – не грудные дети, потерпим! Да и нам пора ставить аппаратуру.

– Ну, пошли тогда!

Мы подхватили сумки и направились вслед за Фаруком по коридору.

– А что касается конца рамадана, – продолжал он, – то вам завтра обязательно нужно вернуться в Душанбе. Вы же сделали свою работу? Интервью Масуда у вас будет, на передовой вы снимали, в казармах тоже, с талибами говорили. Главное, осликов сняли!

Фарук захохотал – эта прихоть режиссера казалась ему верхом экстравагантности. Однако он, похоже, знал, что у нас на кассетах, не хуже, чем мы сами.

– Фарук, я обязательно хотел бы снять пленного пакистанца. Никто ведь и не догадывается в России, что они воюют на стороне талибов!

– Да это мы организуем! Завтра у вас еще полдня будет, а потом полетите в Душанбе.

Мы вошли в просторную, как наша первая веранда, и светлую комнату. Только в ней было тепло – печек было две! В отличие от обычного афганского интерьера, здесь была и мебель: диван, несколько мягких кресел, письменный стол с инкрустированной разными породами дерева столешницей и несколько стульев с изогнутыми спинками. На стене висела карта Восточного полушария. – с Афганистаном в центре мироздания, без Австралии и части Африки. Это был официальный зал для аудиенций.

Я боялся, что нам придется просить наших друзей запустить движок, но Илья придумал, как обойтись без света. Он развернул одно из кресел так, чтобы свет из одного окна падал на лицо сидящего, а из второго, слегка – на его затылок. Роль Масуда играл Димыч.

– Уверен, что света хватит? – спросил я.

– Уверен! Смотри сам!

Я посмотрел и, хотя и не очень-то понял, важно кивнул головой. Я не только вошел в роль журналиста и режиссера. Мы наснимали уже столько всего уникального, что я подумывал, как бы действительно показать это по телевидению. Когда еще сюда попадет съемочная группа?

Мы завозились – на часах было уже десять минут третьего. Но, похоже, Масуд и не собирался появляться здесь в назначенное время – у него работы хватало. Когда мы были готовы, Фарук просто сходил за ним.

Масуд был невысокого роста, худым, с правильным удлиненным лицом и тонкими пальцами художника. На нем был надетый на рубашку светло-зеленый свитерка голове – пакуль. Он поздоровался с каждым за руку и спросил, куда ему надо сесть.

Я повел его к креслу.

– Я знаю, что вы говорите по-французски, – на этом же языке сказал я. – На каком языке вы предпочли бы давать интервью? Можно и по-английски.

– Я предпочитаю персидский, – на очень приличном французском ответил Масуд. – Фарук будет переводить вам.

Это было правильным решением. Фактическому главе государства не пристало говорить на ломаном языке или с акцентом.

Я показал Масуду его кресло. Он посмотрел, что будет сзади, и увидел, что это – карта Афганистана. И опять мысль его работала в правильном направлении.

– Наверное, мне тогда лучше будет что-нибудь накинуть сверху.

Он что-то сказал Фаруку, и тот быстро вышел. Он вернулся с чапаном тонкого сукна, который Масуд накинул на плечи. С ним в комнату вошел тоже невысокий мужчина лет тридцати пяти с коротко постриженной черной бородкой. Фарук представил его: это был доктор Абдулла. Тот не задержался: он что-то спросил у Масуда и, получив ответ, вышел, прощально махнув нам рукой. Мы начали работать.

Масуд был интровертом. Странный психологический тип для военачальника – а он командовал армией, и политика – а он уже двадцать пять лет действовал в оппозиции правительству. Он воевал сначала с принцем Даудом, потом с первыми коммунистическими правителями Афганистана, Тараки и Амином, потом – десять лет – с советскими войсками, потом с Наджибуллой, после недолгого мира – со своими бывшими союзниками, а последние годы – против талибов. И при этом он говорил тихо, бесцветно, глядя в пол и лишь изредка поднимая глаза на собеседника.

Я знаю интровертов – я сам такой. Они могут открыться ничуть не меньше, чем экстраверты. Им важно почувствовать, что они могут довериться. И постепенно это произошло. Я расспрашивал Масуда о русских, которые были его преподавателями в Кабульском политехническом институте, и тех, которые потом выжигали напалмом деревни в Панджшерском ущелье. О тех, кто договаривался с ним о перемирии, и тех, кто это перемирие нарушал коварным ночным ракетным ударом. О русских, которые пытались его убить, и тех, которые сегодня были его главной поддержкой в мире.

Теперь взгляд его уже не прятался за веки. Пока Фарук переводил мне, что он сказал, Масуд смотрел прямо мне в глаза, ловя мои реакции. И когда я задавал ему следующий вопрос, по-французски, он воспринимал его не только ушами: его взгляд с мягкой, деликатной любознательностью интеллектуала постоянно переходил с моих губ на глаза и обратно. И, когда он говорил сам, по-прежнему тихо, но уже с желанием быть не только услышанным, но и понятым, его глаза горели светом, который я хорошо знал. Жизнь чаще сталкивала меня с ловкачами и проходимцами, но идеалисты мне встречались тоже.

Почему я решил описать все это? Я уже говорил о магии общения, с которой мне в очередной раз пришлось столкнуться две недели назад в Москве. Я не знал тогда, что взгляды людей, которых я больше не увижу, заставят меня сделать то, чего я не делал никогда в жизни.