Текст книги "Афганская бессонница"

Автор книги: Николай Еремеев-Высочин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

3. Пайса. Тюрьма. Морг

Я провел в галерее детских рисунков еще пару часов. Таиров не хотел, чтобы нас видели вместе, – и был прав. Так что он уехал, обещав послать летучую бригаду, чтобы отвезти меня обратно в мечеть. Мы договорились, что он подъедет ко мне ровно в восемь вечера.

Куда же делись мои ребята? Если бы они думали, что их убьют, они написали бы что-то более значимое. Попрощались бы с близкими, сообщили бы имена или приметы людей, которые их похитили. Так нет же! В том, что Димыч нарисовал любимую эмблему, был просто вызов. Вызов обстоятельствам и подбадривание себя. Он же из славных ВДВ – а десантники и не из таких передряг вылезали!

Я снова подошел к его образцу детского рисунка. Он не побоялся нарисовать эмблему ВДВ, почему же не оставил никаких других сведений? Я стал внимательно смотреть вокруг. И нашел то, что искал. Пониже крутым легато была нарисована углем траектория ракеты, врезающейся в колонну машин. Но еще ниже было нацарапано «пайса». Все верно! На всех четырех стенах единственными словами были две строчки арабской вязи. А здесь по-русски было четко написано «пайса». Как я раньше этого не заметил?

Что же это значило? Похоже, что ребятам сказали, что за них потребуют выкуп. Только в первый день почему-то не сумели, а потом нагрянули талибы. Хорошо бы так! Всегда приятнее, когда действия противника вписываются в понятную схему!

За мной приехал тот же патруль, который меня сюда привез. Только теперь агрессивности талибы не проявляли. Одно дело везти человека на расстрел, другое – с расстрела! Они даже разрешили мне остановиться у лотка бакалейщика. Война не война, оккупация не оккупация, а базар работал, как в любое другое время. Я накупил кучу разных сладостей к богословским чаепитиям: конфет, орехов, изюма, кураги, какой-то выпечки… Мои конвоиры ломаться не стали и с удовольствием угостились от всего. Трое из четверых были совсем мальчишки.

Насколько мои действия были предусмотрительны, я понял чуть позднее. Первое подозрение появилось, когда мы проскочили поворот к мечети. Машина проехала рынок, свернула с центральной улицы налево, потом направо, и я догадался. Меня опять везли в тюрьму.

Я хотел забрать свои пакеты, но талибы дали мне понять, что я должен оставить их в машине. Потому что я приехал сюда ненадолго и они потом отвезут меня в мечеть? Или просто они решили, что все это было куплено для них?

Меня сразу провели в кабинет Хакима. Начальник тюрьмы пил чай. Удивительное дело, теперь он пригласил и меня! А как же невозможность малейших поблажек, чтобы не вызывать подозрений? Ему я этого не сказал – я себе сказал! Отказываться, однако, не стал – после очередной бессонной ночи завтрак в одиннадцать был в самый раз! Лепешка, по крайней мере, выглядела очень аппетитно!

– Я весьма деликатно навел справки о вашем таинственном русском, – сообщил пакистанец. Он был очень доволен собой.

Меня так и тянуло за язык сказать, что благодаря этой деликатности мы с русским уже познакомились. Однако работа научила меня, что без особой нужды никогда не следует проявлять осведомленность.

– И что же вам удалось узнать? – ровным голосом спросил я.

Хаким картинным жестом развел руками.

– Как ни поразительно такое совпадение, этот человек оказался как раз нашим другом!

Я опять сохранил благородную непроницаемость. Если бы я сейчас изумился, то как мне вести себя, если потом выяснится, что мы с генералом Таировым уже поговорили?

– Только не рассчитывайте на меня, чтобы организовать вашу встречу, – поспешно добавил Хаким. – В моем положении это было бы чрезвычайно затруднительно.

В моем – тоже. Я не был уверен, что генерал Таиров сумеет при свидетелях разыграть сцену первого свидания.

– Не волнуйтесь, – заверил его я. – Я найду способ с ним связаться.

Пакистанец испытал видимое облегчение.

– Но вы помните, что вы – под домашним арестом?

– Безусловно!

– Теперь второй вопрос! Еще чаю?

– С удовольствием!

Хаким Касем предпочитал черный чай, с сахаром и сливками. У него на столе все это было разлито и разложено в фарфоровом сервизе благородного темно-зеленого цвета с тонкой терракотовой полоской: заварной чайник, кувшинчик для сливок, сахарница с серебряными щипчиками; вместо привычных пиал – тонкие чашки на блюдцах с серебряными же ложечками. Похоже, обоз Хакима уже доставили в Талукан. Это было британское чаепитие!

– Я тут провел целое расследование по поводу исчезновения ваших коллег. У нас здесь есть некоторые источники. Так вот что мне удалось узнать!

Как только он произнес слово «источники», я почему-то сразу подумал о нашем переводчике Хабибе. И с каждым словом в этой уверенности укреплялся. Я слушал подробный рассказ о том, как ребята исчезли и как мы их искали. Пакистанец не знал, что я тоже при всем этом присутствовал. Но по указанной выше причине – без нужды не проявлять осведомленность – я выслушал все с величайшим вниманием.

– И что, по мнению вашего источника, с моими коллегами стало дальше? – перешел я к тому, что меня действительно интересовало.

– Он уверен, что их похитили из-за камеры. Это ведь профессиональная камера, она стоит больших денег!

– Именно поэтому продать ее очень сложно, – возразил я. – Особенно в Афганистане!

– Вам лучше знать!

– И, главное, если похитителям была нужна только камера, почему они сразу не отпустили моих ребят?

– Возможно, те их видели!

– Но тогда их живыми не отпустят вообще! Пайса! Может быть, когда Димыч писал это слово, он имел в виду того отважного воина Дикой дивизии, который предлагал ему выбрать между кошельком и жизнью? Который у нас как минимум трижды был снят в геройской позе с автоматом на груди? Который все порывался пострелять на передовой? Мы же так и прозвали его между собой – Пайса!

– Или, – продолжал пакистанец, – вмешались известные события и перевернули все планы похитителей.

Хорошо бы так! Мне оставалось уповать только на благословенное вмешательство войны.

– Не могло быть так, что ребят нашли уже…

Я не мог произнести это слово – из суеверия.

– Короче, что они сейчас лежат в морге? Хаким задумался и отхлебнул чая. Он держал чашку, отставив мизинец, как салонная барышня.

– Как вы, возможно, знаете, мусульмане хоронят своих мертвых в день кончины, до захода солнца. Я даже сомневаюсь, что в местной больнице есть морг. Но, может, убедиться в этом и стоило бы!

– Я не мог бы пойти в больницу и сам посмотреть?

Хаким кивнул. Он в первый день нашего знакомства долго колебался, прежде чем рискнуть и взять нового клиента. А когда решился, все теперь шло по отработанной схеме: чем больше заказов, тем больше он запишет в счет!

– В конце концов, ваши коллеги тоже должны быть найдены и интернированы.

Я надеялся, что они будут интернированы не в цинковые гробы.

Хаким вызвал охранника и дал ему соответствующие распоряжения. Мой джип с брезентовым верхом ждал меня во дворе тюрьмы.

На машине путь до больницы занял не более десяти минут. Малека на месте не оказалось, а объясниться с дежурным фельдшером или скорее, судя по виду, санитаром оказалось неожиданно сложно. Это был еще не старый смурной мужик с бровями, нахмуренными настолько, что из-под них едва были видны глаза. Если, как в пьесах Мольера, каждый персонаж олицетворяет одну черту характера, у него это было бы тупое упрямство.

На любую фразу старшего патруля санитар говорил «на», нет, и дальше дело не шло. Я настаивал, я обязательно хотел сам осмотреть морг. Что этот придурок мог уловить из моих слов, оставалось загадкой, но главное он сообразил: я просто так не уйду. Он встал и сделал мне знак идти за ним. Старший патруля тоже увязался вслед.

Мы вышли из здания и направились к одноэтажному флигелю в глубине двора. Санитар достал связку допотопных ключей на двух скрепленных между собой больших кольцах – она точно весила больше килограмма! Он безошибочно нашел нужный ключ и открыл дверь. Мы вошли в темный холл, и от запаха карболки, хлорки или чего-то еще столь же тошнотворного у меня стало резать в глазах. Недовольно ворча, упрямый придурок открыл тяжелую металлическую дверь и жестом предложил мне зайти. В морге не было окон, и очертания предметов едва угадывались. Санитар обошел меня и одну за другой вытащил из морозильного шкафа две полки на скрипучих полозьях.

Я сообразил, что полки пусты, раньше, чем увидел их. Если бы в них были тела, в больнице были бы вынуждены не выключать генератор.

4. Бой. Таиров. Маячок. Ранение

С бойцами, которые ночью должны были меня расстрелять, мы расстались совсем по-дружески. Я выдал им на всех коробку рахат-лукума, и старший в знак благодарности прижал руку к груди. Как и моджахеды, талибы оказались, в сущности, славными ребятами. Ну, кокнут тебя между делом, так ведь на то и война! «Ты только не обижайся!» – как сказал генерал Таиров.

Симпатичнейшего Мухаммада Джумы на месте не оказалось, и узнать, где он, мне у нашего муллы не удалось. Я выгрузил припасы у него в домике, загромоздив весь стол, и пошел в свой подвал. Жизнь моя приобретала рутинные черты, и мне это нравилось.

Знаете, что я сделал прежде всего? Я достал из своей туалетной сумочки эластичный бинт. У меня как-то случился разрыв мениска, и с тех пор на всякий случай я всегда вожу с собой такой бинт. Он фиксируется такими металлическими скобками с зубчиками, так что его легко можно надеть и снять. Бинт был слишком длинный, и я отрезал от него кусок.

Корзин с фасолью в подвале было две: одна – с красной, вторая – с белой. Пистолет был доверен белой – аккуратный имам завернул его в обрывок газеты. Я вернулся в свою каморку и примотал «Макаров» к левой ноге повыше щиколотки, к внутренней стороне. Из эластичного бинта он вынимался быстро и мягко, как из кобуры. Обратно положить его было сложнее, но можно, даже не перематывая бинт. Пистолет не выпячивался, при ходьбе не мешал и выпасть из своего тайника не угрожал. За все время талибской оккупации меня обыскали только однажды, когда арестовывали в домике муллы. Мне показалось, что это хорошая идея – знать, что ты можешь себя защитить.

Это началось, когда мы с муллой – его почтенный коллега так и не появился – предавались молчаливому чаепитию у него в домике. Возможно, какой-то общий сигнал и был, например красная ракета, только к нам в дом она не залетала. Просто в один момент со всех сторон раздались автоматные очереди. Судя по интенсивности огня, это не могла быть перестрелка, скажем, двух патрулей. Совершенно очевидно, моджахеды пытались отбить Талукан у своих врагов.

Поскольку это был их город, артиллерию они задействовать не стали. Зато тут же послышался шум винтов вертолетов. Мы с муллой выскочили во двор как раз в тот момент, когда один из них пролетал почти над нашей головой. Это был не штурмовой вертолет, а старенький «Ми-8» – мы, собственно, других у Масуда и не видели. Чтобы избежать прицельного огня с земли, машина летела над самыми верхушками деревьев. Мы видели, где она сбросила бомбу, – на перекрестке, там, где в день захвата талибы разгружали мешки с песком, чтобы соорудить блокпост.

Я понял еще одну вещь. Позавчера Масуд расступился, давая талибам возможность войти в город, как в мешок, а теперь атаковал их со всех сторон. Его бойцы растворились среди мирного населения. И теперь, по не замеченному нами сигналу, они достали каждый свой «Калашников» и обрушились на посты и на патрули по соседству. А оборонительными сооружениями занялись вертолеты – сейчас уже три машины отбомбились над базой Масуда, где расположился штаб талибов.

Мулла схватил меня за руку и потащил в подвал. Он был прав: стреляли в пятидесяти метрах от нас, у гостевого дома, и через пару дворов слева, где была казарма моджахедов. Мулла довел меня до двери, но сам в подвал не пошел – побежал в свой дом. Я возражать не стал – в конце концов, я был у него в гостях.

Я вышагивал по своему подземелью, как дикий зверь в клетке. В такой момент самое тяжелое – бездействие. Но, с другой стороны, что можно делать на чужой войне? Только одно: попытаться остаться в живых! Час постережешься, век проживешь, как сказал бы Некрасов. Что я и делал.

В подвал из звуков внешнего мира долетали лишь ватные хлопки от разрыва гранат и иногда, когда стреляли совсем близко, автоматные очереди – как горсть лесных орехов, брошенных на кафельный пол. Я вздрогнул, когда дверь распахнулась. Это был генерал Таиров.

Он шел ко мне, размахивая руками, и вид у него был безумный. На миг у меня даже промелькнула мысль, что он пришел довершить то, чего не сделал ночью.

– Меня контузило, я ничего не слышу! – прокричал он. – Просто мотай головой, что понял.

Я кивнул.

– Вот смотри!

Таиров протянул мне квадратик из металлической фольги – у меня в таких было одно из лекарств.

– Это маячок! Он засекается со спутника. Не открывай его только, чтобы туда влага не попала! Это как таблетка, только тонкая. Как пистон для детского пистолета!

Я пощупал содержимое пакетика – оно едва прощупывалось.

– Этот маячок настроен так же, как и те, которые будут у нас. Он приклеивается прямо на тело, обычно снизу на средний палец ноги – он скрюченный и ни обо что не трется. Ну, тебе это не обязательно знать. Важно, что точно такие же маячки будут у моей жены, у моей дочери и у меня. Вы считаете настройки вот с этого и тогда будете видеть их со спутника. И как увидите, что все три в одном и том же месте – сам знаешь, в каком! – можно действовать! Все понял?

Он говорил связно, но выглядел как человек, откачанный после передозировки. Я кивнул.

– Скажи там нашим, что мы будем готовы в любой момент. Только пусть прилетают! Сам-то я бы еще придумал, как выбраться, а с моими красавицами – бесполезно!

– Не волнуйтесь! Я все передам.

– Надеюсь, ты все сделаешь, как надо! Ну, мне пора! Генерал обхватил меня, прижал к груди и тут же оттолкнул.

– Подожди-ка! – остановил его я. – Подожди минуту!

Я заскочил в свою каморку и вернулся со своим запасом текилы. В бутылке оставалось грамм триста, но это лучше, чем ничего.

– Держи, я обещал!

– А ты?

Я махнул рукой.

– В Москве выпьем! – проорал генерал, забирая бутылку. – Понял? В Москве!

Таиров расстегнул «молнию» своего бушлата, сунул бутылку за пазуху и шаткой походкой направился к двери. Он был похож на короля Лира в сцене бури.

Как он будет с этой бутылкой? Надо дать ему фляжку!

Фляжку подарила мне на день рождения моя любимая теща Пэгги. У нас с ней очень нежные отношения, и на каждый праздник или просто каждый раз, когда мы с ней видимся – она живет в Хайянис-порте, – у каждого из нас набирается три-четыре штуковины, которые мы купили за это время, вспомнив друг о друге. Фляжка была из специальной стали, в толстой коже благородного коричневого цвета с вытисненными моими инициалами, РА, Пако Аррайя. Когда я был сам собой – ну, почти! – я их не скрывал. А когда, как сейчас, я работал за границей под другим именем, я выдавал их за лейбл фирмы. Ну, что ж! Пэгги придется подарить мне еще одну!

Я стащил со своей лежанки куртку, в которой лежала фляжка, и побежал за Таировым. Я догнал его, когда он уже сел в машину и как раз втягивал ногу внутрь. Он заметил движение и обернулся ко мне. Я махнул ему фляжкой.

Над нашими головами пролетел вертолет и сбросил бомбу на казарму, в нескольких десятках метров. Не знаю, какой урон он нанес цели, но мы удар ощутили. Вокруг, срезая ветки, защелкали осколки.

Я прямо почувствовал, как один из них проник мне в левое плечо. Это было как укус змеи. Меня однажды в Англии ужалила в икру гадюка. У нее зубы очень острые, и они вошли в плоть мягко и быстро, почти безболезненно. Но потом ты ощущаешь боль от этого проникновения в замкнутое пространство тела, а еще чуть позднее в этом месте вспыхивает огонь. Вот и сейчас так было!

Я уже успел отдать фляжку Таирову и теперь освободившейся правой рукой прикоснулся к плечу – моя куртка уже была мокрая от крови. Генерал выскочил наружу, затолкал меня на заднее сиденье и влез с другой стороны.

– В больницу давай! Скорее! – крикнул он.

За рулем, видимо, сидел переводчик – джип дернулся вперед, развернулся в переулке и понесся к больнице.

Таиров, обняв меня, рукой зажимал мне рану. Все равно, я чувствовал, как сначала горячим и мокрым стал мой бок, потом бедро. К счастью, ехать было минут пять.

Если бы в городе не шел бой! Мы уже повернули направо и до въезда в больницу осталось метров пятьдесят, когда джип, как под струю поливальной машины, въехал под автоматную очередь. Водитель обмяк, машину понесло в сторону, и остановил ее арык. Джип ухнулся в него передними колесами, чуть не перебросив нас с генералом через сиденье.

Таиров выбрался наружу. Водитель был мертв – через боковое стекло пуля влетела ему в голову над ухом, и на стекле остался кровавый след. Генерал вытащил меня из джипа, подхватил на руки, прижимая раненым боком к своей груди, и, мелко семеня ногами, побежал к воротам больницы. Он оказался неожиданно сильным.

Очередь раненых во дворе еще не образовалась. Таиров взбежал по ступенькам и плечом распахнул дверь. Я увидел санитара, который совсем недавно показывал мне морг. «Не там ли мне лежать?» – подумал я. Потом я успел подумать, что, когда я в лавке антиквара пытался изобразить хирурга, я как раз показал, как он скальпелем достает пулю из моего левого плеча. Только я показывал это спереди, а ранило меня сзади. Но все равно, значит, в этом суеверии что-то было – нельзя показывать раны и увечья на своем теле! Потом я увидел Малека, который побежал впереди нас, показывая путь. Потом над моей головой вспыхнул яркий свет, хотя еще был день.

Потом свет померк.

Ночь девятая (восьмой не было)

1. Сны. Палата. Гостиница

Яне скажу вам прямо сейчас, где я этой ночью восстанавливаю последние события. Вы не поверите! Я и сам с трудом в это верю. Тем более что понятия дня и ночи для меня спутались еще больше из-за наркоза.

Я, должно быть, бредил. Бред мой состоял в том, что я лежал на больничной койке, а над моей головой по очереди склонялись разные знакомые лица. Малека я увидеть ожидал, и, возможно, это было на самом деле. Хан-ага тоже мог оказаться здесь – мальчик любил находить меня в самых неожиданных местах. Когда появился Димыч, а затем и Илья, я уже усомнился в реальности своих видений. Увидев лицо Джессики – такое знакомое, родное, с пухлыми губами, веснушками на переносице, ясными зеленовато-голубыми глазами и торчащей во все стороны рыжей шевелюрой, я успокоился. Я бредил!

Еще я, наверное, потерял слух. Разумеется, в голове у меня гудело, но из внешнего мира не доносилось ни звука. Ни разрывов бомб, ни пролетающих над нами вертолетов, ни автоматных очередей. Даже под водой, в мире безмолвия, ты время от времени слышишь шум пузырьков, вырывающихся из клапана акваланга. А здесь – ничего!

Когда я в очередной раз увидел склоненное над собой лицо Малека, в голове у меня прояснилось достаточно, чтобы попытаться ему об этом сказать. Но язык у меня был приклеен к небу, да и губы отказывались разжиматься. Бог с ним, со слухом, может, еще вернется! Малек оттопырил вверх большой палец – все путем! – и исчез.

Теперь я бредил. Иногда ты отключаешься, и времени, когда ты отсутствовал, нет. Как будто кто-то взял магнитную ленту твоего сознания, отрезал петлю и склеил концы. Но бывает, что сознание полностью не засыпает и тащит тебя по своим причудливым маршрутам.

Я поднимался по лестнице Crab House, ресторана на Рыбацкой пристани Сан-Франциско, где минут через пятнадцать убьют мою первую жену Риту и наших малышей Кончиту и Карлито. Зная, что сейчас должно было случиться, я пытался вырваться, но сейчас горячая смола бессознательного держала меня слишком сильно. К счастью, дальше я шел уже по проходу в тюрьме Сантьяго, с проволочной сеткой, натянутой между этажами вверху и внизу. Я отмечал во сне эту деталь, потому что я хотел спрыгнуть вниз, чтобы бежать.

Потом это был кошмар, который преследует меня с самого детства. Это был огромный особняк в старом парке, типа охотничьего дома или даже небольшого замка. Я всегда входил с какого-то бокового входа, через пристройку с крыльцом. Очень часто, поскольку я видел этот сон уже не раз, ужас от того, что должно было произойти, заставлял меня проснуться прямо здесь. Если нет, я вступал, нагибаясь, в узкий подвальный проход. Я редко, всего пару раз за всю жизнь, проходил его целиком. Дальше следовала система винтовых лестниц, ведущих с этажа на этаж все выше, на чердак Дотуда я дошел лишь однажды за десяток раз, когда меня накрывал этот кошмар. Когда это случилось, меня подбросило на кровати с колотящимся сердцем, так страшно было продолжение. На этом чердаке я повесился. Я даже и в тот раз не видел, как это было, просто узнал наконец, что же там произошло. Я никогда не читал ничего подобного и до сих пор уверен, что эта картина – из моей предыдущей жизни, последняя, которую зафиксировало мое сознание, прежде чем прерваться и с потерей памяти вселиться в новое тело.

Потом я ничего не видел, а еще потом я проснулся. И это было почти нормальное пробуждение. Сознание было при мне: я отметил потрескавшийся потолок над головой, покрашенные голубой масляной краской неровные стены, стул, на котором сидел Хан-ага. Значит, он действительно был здесь, только сейчас он спал.

День еще не закончился, за окном по-прежнему было светло. Только слух ко мне не вернулся – я не слышал ни шума боя, ни еще каких-либо звуков.

Я пошевелился в постели – скрипнули пружины, и Хан-ага открыл глаза. Встретившись с моим взглядом, его темное, как всегда насупленное лицо осветилось улыбкой, и он выбежал в коридор. Хлопнула дверь, и я понял, что со слухом у меня все было нормально. Просто бой кончился.

Мальчик вернулся с Малеком.

– Ну, как дела? – весело спросил тот. – Голова не болит?

Я попытался сесть в постели.

– Ну, голова у меня болит, не переставая, с тех пор, как я простыл, – обстоятельно, как и полагается больному, ответил я. – Но, насколько я помню, я поступил сюда с другим диагнозом.

Малек помог мне опереться спиной о подушку. Потом он протянул руку к тумбочке у моего изголовья, взял что-то с плоского стеклянного блюдечка и поднес к моим глазам. Это был осколок металла, по форме напоминающий скребок каменного века, только маленький, сантиметра три длиной.

– Вот виновник всего! – объявил хирург. – Кость не задета, но осколок перебил артерию. Если бы вас привезли минут на десять позже, мне бы уже было нечего делать.

– Я ваш должник, доктор! Малек замотал головой.

– Не мой! Крови в первую ночь родственники сдали много, но третьей группы почти не осталось. С вами поделился наш санитар.

Я надеялся, что это был не тот придурок, который показывал мне морг. Хан-ага с робкой улыбкой смотрел на меня. Я подмигнул ему.

– Я вколол вам перед операцией морфий. У меня кетамина почти не осталось, и я берегу его для самых тяжелых случаев, – продолжал Малек. – Как у вас, голова не кружится? Попробуйте выпрямиться! Не вставайте, не вставайте – сидя!

Я оторвался от подушки. Я чувствовал небольшую слабость, но в остальном все было нормально. На мне была какая-то чистая, но слегка обветшавшая белая больничная рубаха. Левый рукав у нее был обрезан из-за нагромождения бинтов на моем плече. Малек вопросительно смотрел на меня.

– Я в порядке! – заключил я.

– По-вашему, вы сможете перейти в общую палату? Здесь реанимационных только две, а тяжело раненных много.

– Я думаю, что я даже смогу пойти домой! Я спустил ноги с постели.

– Аккуратно! Аккуратно! – бросился помогать мне Малек.

Я встал. Голова не кружилась, только бетонный пол был холодный. Плечо тупо ныло, но это была вполне терпимая боль. Я сделал несколько шагов – по-моему, я мог возвращаться в мечеть.

Малек взял со стула у двери мою одежду и положил ее на кровать. Я влез в свои джинсы – трусы были на мне, следующим и последним предметом, если не считать ботинок, была уже куртка.

– Все, что выше пояса, я изрезал, – извиняющимся тоном сказал Малек. – Рубаху оставьте себе!

– Ничего! У меня дома в сумке есть все, что нужно.

Я взял куртку. Левый бок задеревенел из-за застывшей крови, но дырочка от осколка была совсем небольшой. Я похлопал по месту, где у меня лежал бумажник. В кармане было пусто.

Малек понял меня неправильно. Он вытащил ящик тумбочки: там лежал «Макаров» и даже кусок эластичного бинта. Только скрепка с зубчиками куда-то пропала. Я сунул пистолет в боковой карман. Хан-ага с гордостью смотрел на меня: какой мужчина без оружия?

– Спасибо, но я имел в виду не это. У меня в куртке был бумажник. Там все деньги и, главное, паспорт.

– Подождите, я спрошу у санитара!

Малек вышел в коридор. Хан-ага был явно рад, что я выкарабкался и сейчас пойду с ним. Я потрепал его по голове – он уже не отшатнулся, как в первый раз. Мальчик сунул руку в карман, вытащил ее и раскрыл ладонь. На ней лежал красный швейцарский нож. Хан-ага улыбнулся и, довольный, вернул ножик на место.

– Ну, видишь, как хорошо! Ты рад – я рад! Малек вернулся с санитаром – тем самым тупым упрямцем с насупленными бровями, который показывал мне морг. Надеюсь, в моих жилах текла кровь кого-нибудь другого!

– Кадыр говорит, что он не успел забрать ваш бумажник Вас сразу отвезли в операционную, а куртка осталась лежать в коридоре. Потом он перенес ее сюда вместе с обувью.

Санитар все это время не переставал что-то бурчать, типа: «Нет у меня других дел, кроме как следить за чужими вещами!»

– Кстати, это теперь ваш кровный брат! – добавил Малек.

Так я и знал! Я широко улыбнулся и протянул санитару руку.

– Ташакор! Ташакор! Спасибо!

Тот чуть расправил брови и что-то снова проворчал.

– Он говорит, что не брал ваш бумажник! Кто угодно мог взять, пока вы были на операции!

Я обнял санитара – мы же теперь были братья!

– Скажите ему, что мне эта мысль и в голову не приходила. Человек который готов отдать свою кровь раненому, на воровство неспособен. Мне просто жаль, что я теперь не смогу его отблагодарить!

Малек перевел. Санитар снова что-то пробурчал. Он принципиально никогда не улыбался.

– Он говорит, что, если повезет, паспорт где-нибудь оставят. Деньги – нет! Я тоже так думаю. Мне очень жаль!

– А куда могут отдать паспорт? Кто сейчас в городе: белые, красные? Кто победил?

Малек засмеялся.

– Масуд вернулся.

– А почему талибы ушли без боя?

– Как без боя? Ночью еще стреляли!

– Ночью?

Я понял. Я думал, что еще продолжался тот день, когда меня ранили, а это было уже утро следующего.

Хан-ага поначалу пытался меня поддерживать, но этого не понадобилось. Бежать мне не захотелось бы, но спокойным шагом я шел вполне уверенно. Навстречу нам процокал конный экипаж с упряжью, украшенной бумажными красными цветами, – здесь, положительно, других не было! В пролетке сидела семья: мужчина в пакуле и чапане, женщина в глухом балахоне и двое ребятишек. Если не считать покопанных очередями и гранатами стен, нашествия талибов как и не было.

Мы дошли до нашего перекрестка: казарма справа, мечеть прямо, гостевой дом налево. Я, естественно, направился прямо, но Хан-ага потянул меня за руку влево.

– Да? Мирная жизнь возвращается? Ну, пошли!

Часовые у ворот были незнакомые, во всяком случае, я никого не узнал. Хотя один из них совсем по-приятельски похлопал меня по спине и сокрушенно пощелкал языком, показывая на мое плечо.

– Ерунда!

К счастью, гостевой дом не бомбили. Все фасады были в отметинах от пуль, стекла во многих окнах были, разбиты, но сами постройки были целы. Хан-ага провел меня в нашу старую комнату. Там тоже все было по-старому, окна целы. Мальчик даже перетащил сюда наши вещи и сложил их в угол, как они и стояли.

В комнату, как принято, без стука, с охапкой дров вошел Хусаин. Смотри-ка, он улыбался! Хусаин обнял меня, стараясь не задеть раненое плечо. Я искренне ответил на его объятие: я тоже был рад, что с ним все в порядке.

– Чой?

– Чой! Чой! Ташакор! Спасибо!

Я предложил Хусаину с мальчиком присоединиться ко мне – рамадан же кончился! Но они отказались, показав знаками, что у них много работы.

Я тоже не собирался рассиживаться!