Текст книги "Афганская бессонница"

Автор книги: Николай Еремеев-Высочин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

– Я знаю, – сказал Димыч. – И рад, что и ты знаешь.

– Давайте, а то и вы будете томиться, и я буду спешить!

– Ты уверен? Мы можем подождать!

– Да нет, идите! Они скоро будут собираться на ужин. И я как раз к плову поспею!

Вчера нас кормили пловом, и сегодня – мы проходили мимо кухни – тоже готовили плов. Кстати, денег за постой и питание с нас не брали. Может, все это входит в те сто долларов, которые мы платим Хабибу?

Мы распрощались. На помощь мальчику вышел высокий, величественного вида старик в черном балахоне. Он с учтивым поклоном предложил мне войти в его скромную лавку, а потом ухватил меня за рукав и безапелляционно втащил внутрь.

3. Антиквар

Вы умеете торговаться? Не так, тупо: «Нет, это что-то дороговато! Я пойду в другом месте поищу!» По-настоящему, по всем правилам искусства – так, чтобы и самому получить удовольствие, и продавцу доставить? Я умею.

Меня научил этому один бербер-аксакал в алжирском городе Бискра, на северной оконечности Сахары. У него в лавке среди завалов блестящих медных поделок было два старинных кулона из потемневшего серебра – один с бирюзой, второй – с красными веточками кораллов. Надеть такой могла бы только Пэгги. Но оба украшения были тонкой работы, сегодня так уже никто не делает, и я решил купить и второй кулон для Джессики. Пусть висит где-нибудь на гвоздике!

Я спросил цену, и старик назвал ее. Не помню сейчас, сколько это было. Может, динар по двести за каждый кулон – хотя это могло быть и двадцать, и две тысячи, не помню! В любом случае, для меня эти деньги были смехотворные, и я тут же полез за бумажником. Старик покачал головой и остановил мою руку:

– Ты не хочешь купить!

– Как не хочу? Хочу! Сколько они стоят? Двести и двести, всего четыреста. Правильно же?

Я снова полез за бумажником.

– Ты не хочешь купить! – любезно, но упрямо повторил старик.

Мы посмотрели друг на друга, и я понял.

– Сколько вы говорите? Четыреста? Че-ты-ре-ста!!! Старик расплылся в улыбке.

– Нет, это таких денег не стоит!

– Вот теперь ты хочешь купить! – довольно произнес дед.

Значит, действовать надо так. Первую цену, допустим, двести динаров, вы просто отбрасываете пренебрежительным жестом. «Это первая цена! Какая вторая?» Продавец, как правило, начинает улыбаться – он понимает, что напал на знающего человека. Ему же скучно целый день сидеть! Вы тоже улыбаетесь, чтобы он понял, что и для вас это удовольствие. Продавец называет вторую цену, например, сто восемьдесят. Но вы морщите нос, как бы говоря: «Да ладно вам! Вы что, еще не поняли, с кем имеете дело?» – «Хорошо! – скажет продавец. – Для вас это будет сто шестьдесят. Даже сто пятьдесят. Сто пятьдесят, по рукам!» Но вы не спешите. Говорите вы коротко: «А третья цена?» Продавец тоже не дурак. Он вам ответит что-нибудь вежливое, но непреклонное: «Какая может быть третья цена? Я же сбросил вам почти треть! Третья цена такая же, как и вторая!» Не тушуйтесь! Скажите: «Я имею в виду, настоящая цена!» Продавец сбросит вам еще, чтобы доставить удовольствие: сто сорок. Сделайте вид, что задумались. Как правило, именно в этот момент вам предложат чаю. Вы соглашаетесь. Продавец попытается тут же завернуть вам покупку в какой-нибудь газетный лист, но вы его остановите – торг еще не закончен! За чаем с мятой и разговором о семье переспросите как бы невзначай: «Сколько, вы сказали, вы сейчас хотите? Сто?» Вы поняли: по правилам игры цена, которую вы вроде бы пытаетесь вспомнить, должна быть еще ниже. Могу поспорить: он-то говорил сто сорок, но сейчас скажет сто двадцать. Тогда вы должны спросить: «А дружеская цена?» Он не обидится. Сто к одному: продавец рассмеется и хлопнет вас по плечу. Тертые любят тертых! Он согласен на дружескую цену: скорее всего, это будет сто. Поняв, что больше продавец не сбросит, вы переходите к опту. Да-да, к опту! Вы же не один кулон собираетесь покупать, а два! Короче, тогда с дедушкой из Бискры мы разошлись, наверное, динар за девяносто за кулон, чрезвычайно довольные друг другом.

Конечно, я каждый раз так не торгуюсь – мне и времени жалко, и вообще это все не в моей поэтике. Обычно я плачу третью цену, разве что мне уж очень надо доставить продавцу удовольствие. Сейчас бы надо, но как? У нас даже языка общего не было! Я попробовал английский, французский, испанский, итальянский, немецкий и, поскольку каждый раз старик в черном балахоне только улыбался с извиняющимся видом, остановился на родном русском.

У старика проблемы выбора не было: он тоже говорил на родном. Но представить его ломающим язык на пиджин-инглиш было трудно. Весь его облик дышал достоинством, даже величием: окладистая седая борода, подстриженная внизу полукругом, густые строгие брови, взгляд прямой и глубокий. Я про себя стал называть его Аятолла.

Мальчик спросил меня, что именно меня заинтересовало на витрине. Я потребовал притащить на низкий столик, все, что там было. Все уже поняли, что пришел солидный клиент. Меня усадили за столик, а на призывный крик из задней комнаты вышли еще два подростка: мало ли какая услуга понадобится?

Еще одно правило: торговаться надо за самую дорогую, с вашей точки зрения, вещь, но ничем не показывая, что вам действительно хочется ее купить. На мой взгляд, самым ценным был греческий керамический обломок размером с детскую ладонь. На нем барельефом был изображен торс лежащего мужчины с курчавой бородой. Его голову любовно отклоняла вправо рука женщины, целующей мужчину в губы. Александр Македонский прошел через Бактриану в IV веке до нашей эры, и вряд ли в этих местах с тех пор был скульптор, способный создать нечто подобное, – мы бы о нем знали. Так что это был поцелуй, которому исполнилось две тысячи четыреста лет.

Но я не спешил. Я разложил перед собой на столике все греческие фигурки: детские головки, ручки и обломки ваз, масляные лампы. Такие можно найти везде, где есть, что копать, – не важно, занимается этим государство или нет. Нет, лучшим был поцелуй – ему на самом деле место было в музее. Но я сделал вид, что не знаю толком, на чем хочу остановиться, и ткнул в него, как бы колеблясь. На самом деле я даже забыл про изумруд, так мне хотелось заполучить этот осколок.

– Чанд?

Слово «сколько» фигурировало в моем словарике.

Дальше торг проходил следующим образом. Мальчик встал около меня с калькулятором, чтобы набирать цену, которую называл Аятолла.

– Доллар? – уточнил тот.

– Доллар, доллар! Мальчик набрал: 200.

– Сколько-сколько?! – по-русски выкрикнул я. Аятолла с достоинством указал мне на калькулятор: назовите свою цену!

Я набрал: 5.

Теперь наступила очередь возмущаться старика: он сдвинул брови. Мальчик сунул калькулятор мне под нос: 180.

Я снова набрал пять.

Мне предложили 150. Я ответил: пять.

Думаете, Аятолла продолжал возмущаться? Вовсе нет: он теперь улыбался вовсю. Вся семья галдела, и из задней комнаты пришел такой же бровастый бородатый мужчина лет сорока с бритой круглой головой и жировым валиком на затылке. Мне бы сейчас предложили чаю, но был рамадан.

Я провел в лавке уже минут двадцать. Слева от меня отдельной кучкой лежали фигурки, которые я собирался купить. Поцелуй был в итоге оценен в восемь долларов, но я еще не заводил разговора об оптовой цене. На языке жестов слово «опт» одно из самых простых.

Теперь я мыслями вернулся к тому, зачем пришел. Как на дари будет «изумруд», я знал еще с Москвы. Я потребовал у Эсквайра, чтобы мне перевели это слово, и я мог бы различить его в незнакомой речи. А оказалось, что на всех языках оно звучит примерно одинаково.

Так вот, я сделал вид, что и не знаю даже, чего еще хочу, а тут вдруг вспомнил.

– Замарод, – сказал я.

Семейство антиквара загалдело наперебой. Они все повторяли одно слово, которого я не знал, но, похоже, оно означало «запрещено». Мужчина подтвердил мое предположение, проведя рукой себе по горлу. Я отмахнулся: мало ли что запрещено! Хочу замарод, и все тут!

Старик посовещался с мужчиной, видимо, сыном. Тот вышел. Антиквар показал мне на отобранные вещицы, и мальчик набрал итоговую сумму: 45. Я кивнул: бог с ней, с оптовой ценой! Аятолла выбрал в другой плошке старинную монетку и протянул ее мне:

– Бакшиш!

Я всегда думал, что бакшиш – это взятка. А получалось, подарок! Я покрутил ее в руке: монетка была медная, не отчищенная, с арабской или иранской вязью. Мальчик сунул мне под нос калькулятор: один доллар. Хорош подарок!

Я бросил монетку обратно в плошку. Но старик выудил ее и положил к моей кучке.

– Бакшиш! – с укоризненным взглядом в сторону внука сказал он.

Я отвесил мальчишке легкий шутливый подзатыльник Все рассмеялись – теперь мы были друзьями.

Мужчина вернулся. В руке у него был бумажный пакетик – мы в детстве так сворачивали фантики от конфет. Мужчина присел на корточки рядом со мной и развернул бумажку. В ней было с десяток неограненных изумрудов. Самый большой был размером с вишневую косточку.

– Нет, мне такие не нужны! – сказал я по-русски, но все меня поняли. – Мне нужен хотя бы…

Я поискал глазами в поисках подходящего предмета. Меня устроила фаланга большого пальца мальчика.

– Вот такой!

Мальчик что-то радостно залопотал, типа, ишь чего он хочет! Показал на себе весь большой палец, потом сделал кольцо из большого и указательного, наконец, сжал руку в кулачок. «Слеза дракона», кстати, должна была быть как раз такого размера.

– Такой было бы еще лучше! – заверил я.

Все говорили наперебой. Хороший знак – мои антиквары определенно знали кого-то, кто мог продать и большой изумруд. Мне даже показалось, что и кулак мальчика их не смутил: они не возразили, что таких больших изумрудов не бывает. Хотя, возможно, я фантазирую.

Аятолла пытался что-то сказать мне. В итоге он потребовал, чтобы я прямо сейчас расплатился за свои приобретения. Я достал пятьдесят долларов.

– Бакшиш! – сказал я, чтобы закрыть вопрос о сдаче.

Старик положил мою банкноту на стол и показал над ней ладонью целую стопку долларов. Вот почему ему так срочно понадобились мои деньги!

– А! Да-да, я понимаю, что это стоит недешево! – согласился я и похлопал себя по карману. – Хуб, хуб! Хорошо!

Все снова заговорили, перебивая друг друга. Аятолла жестом заставил всех замолчать.

– Фарда! – сказал он.

Фарда! Что такое «фарда»? Что-то знакомое! Где же моя бумажка со словами, наверное, в гостинице забыл. Черт, а Хабиба уже, конечно, давно след простыл до завтра!

И тут я вспомнил. Завтра! Я записывал это слово: «фарда» на дари – «завтра».

– Фарда! – подняв указательный палец, повторил я. И показал на своих часах цифру пять. – Фарда в пять вечера.

Мужчина посмотрел на часы и назвал время для Аятоллы. Я различил «шаш». Конечно же – шашлык, «пять кусочков мяса»!

– Фарда, шаш часов! – повторил я.

Мы ударили по рукам. Я показал свой кулак: вот такой замарод хочу!

Все засмеялись: мол, таких не бывает. А когда мальчик показал свой кулачок, не смеялись.

Конечно, мне завтра не принесут сюда «Слезу дракона». И никогда не принесут – камень где-нибудь в сейфе под круглосуточной охраной. Но как-то ведь надо на него выходить!

4. Ужин в гостинице. Ремонт зарядника

У Джозефа Хеллера в «Уловке 22»… Что, кто-то не читал? Что, правда?! Я одновременно жалею таких людей и завидую им. Завидую, что они насладятся этим чтением впервые, и жалею, что они столько лет не замечают в своей жизни ситуаций, уже описанных Хеллером. Так вот, в «Уловке 22» есть такой персонаж, капитан Флюм. Он думает, что у него бессонница. На самом деле, как только он ложится в постель, он мгновенно засыпает и спит беспробудно всю ночь. Но снится ему, что он никак не может заснуть, и каждое утро он просыпается совершенно разбитым.

Вот и у меня был момент, когда я, видимо, отключился. Сколько он продлился, сказать сложно. Судя по температуре в комнате, около часа. Я заснул, когда уже подумывал о том, чтобы снова растопить печку, а проснулся от того, что холод уже пробрался ко мне под одеяло, куртку и два свитера. Почему я вспомнил про капитана Флюма – мне казалось, что я не засыпал и все так же продолжал ворочаться. И только потому, что нить моих воспоминаний и размышлений оказалась порванной, я понимал, что хотя и не надолго, но вырубился.

Что еще было сегодня? Уже вчера! Я вернулся затемно. Улицы города, не имеющие другого освещения, кроме диска луны на глубоком звездном небе, были совершенно пусты. Лишь один джип «Тойота», в кузов которого набилось человек семь бородачей с автоматами, на полной скорости пролетел мимо. Этих людей можно было понять: в последний раз они ели и пили двенадцать часов назад.

И перед нашим гостевым домом было пусто – а обычно здесь дежурят трое таких же бойцов Дикой дивизии, впрочем, дружелюбных и улыбчивых. В эти минуты город можно было бы взять голыми руками. Я уже почти пересек двор, когда из караульного помещения выскочил один из басмачей с миской в руке. Узнав меня, он приветственно махнул рукой и скрылся. Все это время он не переставал жевать.

Мои два бойца, устроившиеся вокруг весело гудящей печки, тоже вовсю работали челюстями. Перед ними дастархан – скатерть, на которой едят, здесь называлась тем же словом, что и во всей Средней Азии. На скатерти – большое блюдо с пловом, лепешки, два термоса с зеленым чаем, мед в плошке и вечернее лакомство: плоское блюдо, разделенное на секции, в которых лежали засахаренные орешки, кусочки рахат-лукума, халвы и прочее баловство. Что ни говори, быть гостями Масуда было приятно.

Я вегетарианец и к плову – раз рис уже был полит соусом с кусочками мяса – не притрагиваюсь. На этот случай – как всегда, когда я еду в страны, где баранину подают на первое, на второе и на третье, – я всегда беру с собой собственные припасы. Курага, изюм, большой пакет жареного миндаля, «сникерсы». Мои запасы из Москвы и Душанбе быстро таяли, и мы сегодня пополнили их у местного торговца.

Мои работники, как выяснилось, не теряли времени даром. Они сняли во дворе колку дров, мытье котлов, приготовление плова и мучились, что бы еще запечатлеть такое экзотическое. А тут как раз Хусаин приставил к стене лестницу и полез на крышу с огромным ершом в руке. Ребята сообразили, что он будет чистить трубу, и с камерой полезли за ним. Хусаин не возражал и, повинуясь их жестам, делал все, как просили. Крыша была плоская, и там вообще было весело: вот проехала украшенная цветами пролетка с толстой матроной в сплошном балахоне с кучей детей, а за ней «Тойота», полная бородатых мужиков с автоматами. Но потом во дворе появился охранник гостевого дома и стал жутко на них орать, так что ребята слезли с крыши.

Димыч как раз дошел до этого места в своем рассказе, когда к нам в комнату вошел Хабиб. Я даже, испугался: он был белого цвета.

– Они что, лазили на крышу? – с места в карьер спросил он.

– Да! А что такого?

– Прямо залезли на крышу и разгуливали там с камерой?

– Ну да, снимали! Их только потом кто-то из охранников согнал.

– А вы знаете, что их кто угодно мог убить? – Хабиб даже не присел до сих пор к ужину, продолжал стоять. – И правильно бы сделал!

– Это почему же? – сердито спросил я. Хабиб все больше действовал мне на нервы.

– Потому что сверху они могли заглянуть во дворы. А там могли быть женщины без паранджи! И тогда кто угодно – муж, отец, брат – мог взять автомат и перестрелять их там на крыше. И никто бы ему ничего не сделал!

Хабиб был так взволнован, что не остался на плов.

– Советую вам объяснить ребятам, какой опасности они только что избежали, – сказал он на прощание.

Он уже начинал доставать меня со своими советами. Но этому я все же последовал.

– Я только не понял, они здесь все больные или только Хабиб? – резюмировал свое отношение к инциденту Димыч.

– Мы больные, – отозвался Илья. – Что приехали сюда.

Мы уже пили чай, рассматривая мои сокровища, когда за застекленной дверью мелькнули силуэты, а потом она без стука отворилась. Это был Асим, пресс-секретарь Масуда, в сопровождении высокого, статного парня с рыжими волосами и бородой, который был одет в камуфляж. Асим представил его: Наджаф был одним из личных телохранителей Масуда. Асим рассказал своему начальнику, что у нас полетел зарядник, и Масуд попросил Наджафа нам помочь.

Мы еще не закончили трапезу, и парни охотно присоединились к чаю. У Димыча играл плеер: он накупил в Душанбе кассет с записями местной эстрады и теперь каждый вечер потчевал нас музыкой. Как выяснилось, наши друзья афганцы не только понимали каждое слово – оба были таджиками, – но и знали пару песен. Оба бывали в Душанбе, и для них этот город был символом цивилизации, примерно как для жителя сибирской деревни Москва.

– Я передал Масуду ваше пожелание снять интервью с пленными талибами, – сказал Асим, отхлебывая из своей пиалы. Он был похож на поэта или актера – движения его были точными и изящными.

– И что?

– Вы можете сделать это завтра, прямо с утра, как мы и говорили. К сожалению, мы не сможем поехать с вами. Но Хабиб знает, где тюрьма, а там все уже в курсе. Масуд просил, чтобы вы обязательно сняли пакистанского офицера.

Нет, они что, сговорились с Москвой? Я ломал голову, как мне встретиться с пленным пакистанцем, а здесь этого хотят не меньше, чем в Конторе.

– В мире об этом никто не говорит, – продолжал Асим, – но на самом деле мы воюем с иностранной армией.

– Как в свое время с нашей?

Асим деликатно улыбнулся – он сам бы ни за что не сделал обидного для русских намека.

– Почти. С той разницей, что пакистанцы не стали вводить свои войска. Они просто дали оружие и своих офицеров.

– Асим, извините за вопрос, – мне это действительно было интересно, а уж тем более в роли журналиста. – А вы что делали, пока наши войска воевали здесь?

Асим засмеялся, тихо и как-то по-детски. Из всех, с кем мы здесь общались, он был самым симпатичным и заслуживающим доверия.

– Когда ваши пришли сюда, мне было четыре года, а когда ушли – четырнадцать. Но мой отец был капитаном, он служил в царандое. Знаете?

Я кивнул. Царандой – это были своего рода внутренние войска коммунистического правительства. Получается, его отец воевал на стороне советских.

– А где он сейчас?

– Он погиб. Когда ваши еще были здесь. Развивать тему Асим не стал, и я счел неделикатным продолжать расспросы.

– А Наджаф?

Я обратился к Асиму, думая, что его спутнику придется переводить. Но Наджаф неожиданно ответил на неплохом английском.

– Я из Панджшерского ущелья. Вся наша деревня, разумеется, всегда была с Масудом. Действительно, вся! У коммунистов в правительстве был наш земляк, Панджшери. Он был министром и не мог помогать Масуду деньгами, как все панджшерцы, – его бы расстреляли. Но он отдал нам свой дом и землю.

Я думал, что бывшими врагами за этим дастарханом были мы и они, русские и афганцы. Все было сложнее.

– А вы где были во время войны? – неожиданно спросил Наджаф.

В момент вторжения я был на Кубе, а следующие десять лет войны прожил в Штатах. Тем не менее я сказал чистую правду:

– Я вообще в армии никогда не служил. И в Афганистане впервые.

– А ваши друзья?

Мои друзья по-английски не понимали, и я им перевел вопрос. Сказать правду? Я перевел его слово в слово, не подсказывая ответа. Не только потому, что я все же опасался, что кто-то из наших гостей понимал по-русски. Мне была интересна реакция Димыча.

– Мне повезло, – сказал Илья. – У нас в институте была военная кафедра, так что от срочной службы меня освободили. Да и потом не трогали – у них, похоже, офицеров хватало.

– И у меня точно такая история, – сказал Димыч. Знаете, что я еще узнал про Димыча? Сегодня рано утром, когда мы пошли мыться и я поливал ему на спину из ковшика? Он все-таки надел под свитер тельняшку десантников. Надеялся, что я передумаю и сниму их с Масудом: два бывших врага, ставших союзниками?

– Ты уж тогда и носи ее до самого конца, – сказал я Димычу, когда он стал натягивать тельняшку на себя. – Кто-нибудь залезет в наши вещи, пока нас нет. А чья это была форма, наверное, здесь знают.

Димыч только кивнул. Потом он повернулся ко мне боком, и я увидел у него на предплечье татуировку. Эмблема ВДВ: щит, в нем парашют с крылышками, над ним – пятиконечная звезда. Сверху еще, чтобы не оставалось сомнений, слово Афганистан, а снизу – даты: 1983–1984. Это как если бы он нацепил на грудь свои медали, полученные за убитых местных жителей, – ну, почти!

Димыч перехватил мой взгляд. Но комментариев с моей стороны больше не было, и он тоже промолчал. А теперь я все время об этом думал. В одной команде с Димычем нам не следовало раздражать или огорчать наших хозяев. А учитывая мои два задания, сделать это будет непросто.

Однако я оставил его в гостевом доме не по этой причине. В технике лучше понимал Илья, а мы направлялись к связистам. Так что на нашей полярной станции в компании с восточными напевами остался Димыч.

База Масуда находилась в западной части города, чуть дальше, чем от гостиницы до центра. Но вообще Талукан весь можно было обойти за час-полтора. Асим попрощался с нами, и Наджаф провел нас в одноэтажный дом со следами пуль по всему фасаду. В угол здания попал снаряд, и под отлетевшим куском штукатурки виднелась решетка из ивовых веток.

В небольшой комнате, как и повсюду, главным предметом обстановки была печка-«буржуйка». У них тоже было тепло, даже жарко. Похоже, в Талукане мерзли только гости Масуда. Парень, сидящий слева за столом, разделся до майки. Перед ним было какое-то устройство с вывороченными внутренностями, в которые он осторожно залезал паяльником. Его напарник пробовал, видимо, только что починенный уоки-токи. Время от времени он монотонно повторял позывные: «Альмос, альмос!» Толи они плохо починили, то ли у Алмаза еще не закончился ужин, но ответа он не получал.

Парень с паяльником бросил свою стройплощадку, достал тестер и занялся нашим зарядником. Вердикт был неутешительным: полетела микросхема выпрямителя. Чинить здесь было нечего – нужно было менять схему, и на точно такую же. В Талукане взять ее было негде, возможно, и в Душанбе тоже. «Вот техника, это я понимаю! – больше жестами с восхищением сказал мастер. – Ее всегда можно оживить». Я присмотрелся к аппарату, который он ремонтировал: это была советская рация, видимо, двадцатилетней давности – с кучей транзисторов, конденсаторов и сопротивлений, напаянных на гетинаксовые пластины.

Потом связисты посовещались с Наджафом, и парень с Альмосом прошел в соседнюю комнату. Он вернулся с широким, в ладонь, поясом камуфляжной расцветки. Это был пояс американского спецназа с солнечными батареями. Наджаф перевел мне, что парень с паяльником возьмет его и аккумулятор к себе домой и попробует соединить их друг с другом так, чтобы днем аккумулятор можно было подзаряжать. Завтра у мастера был выходной, так что нам надо подъехать к нему где-то часа в четыре. Парень нарисовал мне на листе бумаги, как его найти. Его дом был последним на выезде из города в сторону гор, на востоке, за кладбищем.

Мы с Ильей вернулись домой в момент, когда движок выключили и наша веранда погрузилась в темноту. Солярку здесь экономили – в следующий раз свет дадут утром, чтобы все смогли позавтракать перед восходом солнца. Комната едва освещалась пламенем в печи, которую заправлял поленьями Хан-ага – тот хмурый некрасивый мальчик из обслуги с темным, на вид давно не мытым лицом. Дополнительные заправки дров уже лежали на железном листе рядом с печкой. Хан-ага зажег нам свечу и повернулся к выходу. За два дня нашего знакомства он не произнес ни звука.

– Подожди! – сказал я ему. По-русски, разумеется, но он понял.

Я залез в сумку, достал «сникерс» и протянул мальчику.

– Вот, держи! Спасибо тебе, Хан-ага! Ташакор! Хан-ага не сказал в ответ спасибо, не кивнул в знак благодарности, даже не взглянул на меня. Он молча сунул «сникерс» в карман и снова повернулся к двери. Но теперь, когда он думал, что его уже не видят, лицо его озарилось робкой, затаенной улыбкой.