Текст книги "Тринадцатая рота"

Автор книги: Николай Бораненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

– Мост разбирал? Старик вздрогнул:

– Мошт? Ах, мошт! Да, разбирал, ваш благородь, как не разбирать. Овца не пуд овса. Трудов сколь стоит. Удерет – лишь хвостом болтанет.

– Где ваша деревня?

– Вот туточки, недалечко. Пройти болото, за болотом еще болотце…

Гуляйбабка, светя фонариком, заглянул в карту, сунул ее за пазуху.

– Ну вот что, дед. Кончай свои сказки про козьи глазки и говори, где партизаны. Люди мы свои – и скрывать тут нечего.

– Свои, знамо, свои. Разве не вижу, на каком языке толкуете.

– Вот и отлично. Как нам проехать к партизанам? Они нам очень нужны, дедок. Очень!

– Господи! И отчего это люди помешались на этих самых партизанах? Кто ни идет, ни едет, всяк спрашивает: где партизаны? Хлеба не спросят, а партизан давай. Всем нужны партизаны.

– Кому это всем? – спросил Трущобин.

– А бог их знает. Всякого люду тут ехало, проходило. Намедни заявился один, через пень-колоду лопочет, не то немец, не то турок, бес его батьку знает. Ну, сует этак пачку денег, на пальцах объясняет. Бери, мол. Задаток. А как укажешь, где партизаны, получишь корову, коня… И вот верите, провались в трящине, не брешу. Стою я, гляжу на благодетеля и чую, таю. Такая деньга! Корова с конем вот так нужны, – старик провел острием ладони по горлу. – Ан вижу клад, а взять не могу, потому как про партизан ни шиша не знаю. А знай я про них, о-о! Вот свят икона. Озолотился бы. – Старик махнул рукой: – Э, да что там. Простофиля и только. Золотое корыто ни за понюшку упустил.

Дальнейший разговор о партизанах Гуляйбабка счел бесполезным и посему сказал:

– Вот что, дедок. Коль скоро вы ничего не ведаете о партизанах, то уж, как выбраться из этих болот, наверняка знаете и хорошую дорогу нам укажете. Конечно, "золотое корыто" я вам за это не обещаю, но доброй махорочкой угощу.

– Не стоит беспокоиться. Премного благодарен. Табачок у нас водится свой. Самосад. А вот сольцы бы фунтиков пять…

– Это зачем вам столько соли? – насторожился Трущобин.

– Как зачем? Да солить овцу! Да я ж ее у дьявола в шпряту найду, если, извиняюсь, волк не съел.

– Выдать ему соли, – распорядился Гуляйбабка. – И скорей кончайте мост. Поехали! Гроза заходит.

Вскоре обоз двинулся. Трущобин угостил дедка, назвавшегося Калиной, кружкой водки и усадил его с собой на передке двуколки в твердой надежде, что по дороге у старика развяжется язык и он что-либо сболтнет о партизанах. Однако дед Калина, хотя и крепко захмелел, еле держался на лавке, молол совсем далекое от партизанской жизни.

– Эта сатанинская овца вся в блудную матку пошла, – говорил он, качаясь и обнимая Трущобина. – Та шельма по кустам блуждала, в хмызу окотилась, и эта точь такая же негодяйка. А кто мне эту чертову породу всучил? Кто? Лес-ник! Он дикого козла с овцой скрестил. И что вышло? Что? Ему потеха, а мне хошь плачь. Шестую ночь вот ищу. Да что искать. Волк слопал. Сожрал, подлюга. Ах какая шправная овца была! Мясцо бы с лучком есть не поесть. Бабка как чувствовала, твердила: "Зарежь, дед, зарежь. Сиганет куда-нибудь". И вот сиганула. Да ты сиди, милок. Сиди не заботьсь. Я вас, душенька, в точности вывезу, куда след… Свят икона, такой дороженьки вам и зрить не довелось. Не дорога, прошпект. Вам куда надоть? На Гомель? Могилев? Аль в обрат на Мозырь?

– На Могилев, дедок, на Могилев!

– Ге-е, Могилев! Какая там дорога. Печенку вышибать. Дед Калина выведет вас, душенька, на такую гладь, что закачаешься. Завтра будете под Могилевом. Швят икона.

Временами дед умолкал, рассматривал впотьмах местность, потом складывал руки горшком, кричал: "Эге-гей! Чуток правей возьми. Правей!" Или: "Свертай влево! Влево, говорят, свертай".

Часа через два колонна, упершись в ольшаник, остановилась. Дед Калина обругал головных верховых и самолично пошел посмотреть, в чем дело, в каком месте не туда повернули. Он так отчитал за прозев Трущобина, что тот, неотступно шедший следом, оторопев, остановился. И это погубило все. Дед Калина вместе с узлом соли, тремя пачками махорки и карабином Трущобина бесследно исчез, оставив обоз наедине с грозой, ночью и непролазным болотом.

– А всему виной ваш Железный крест, – отозвался запертый вместо карцера в карету кучер Прохор.

– Во-первых, арестованным разговор не разрешается, – заметил Гуляйбабка, а во-вторых, при чем здесь Железный крест? Его ведь просили, как человека. Соль, табак ему дали.

– А при том, сударь, что я еще дайче видел, какими глазами он на вашу грудь глянул. Тогда ж еще подумал:

"Ждать от этого старого хитреца доброго венца равно тому, что надеяться на молоко с березы". Хотел сказать вам об этом, но не стал. Арестованным вступать в разговоры ведь не дозволено.

– Один – ноль в вашу пользу, – сказал Гуляйбабка, снимая с фрака Железный крест.

– И еще бы флаг с кареты сняли, – напутствовал Прохор. – Ни к чему с ним в лесу, да и жалко фюрера. Обтреплется, как портянка.

Наотмашь, выхватив из тьмы болотные пеньки, сверкнула молния. Грянул с треском гром. Крупные капли дождя с шумом забарабанили по крыше, козырьку кареты. Оравшие во всю глотку лягушки умолкли.

– Лезайте ко мне, сударь, – позвал Прохор, глядя в оконце. При вспышке молнии он был иссиня-бледным. – Какой вам толк мокнуть под козырьком? И кстати, нет ли у вас завалящего сухарика? С прошлой ночи мне что-то все снятся жареные гуси да пироги с куриными потрохами.

– Сухарь найдется, но дать не могу. Вы заключенный.

– Вы, мой сударь, явно не в ладах с законами, – заметил мягко Прохор. Заключенный имеет право на получение передачи.

– Ах да, я позабыл. В таком случае я могу вам передать сухарь. Прошу! Но на большее не рассчитывайте. Помиловать вас может только президент. Вы же от прошения о помиловании отказались.

– Моя вина настолько очевидна, что просить снисхождения было бы просто нахальством. Пенять надо не на строгость, а на самого себя. Что отмочил, то и получил. Что испаряется, то и возвращается.

Переждав раскаты грома, Гуляйбабка спросил:

– А скажите, Прохор Силыч, где вы научились этой философии?

– Я возил районных судей, прокуроров, лекторов… А с кем поведешься, от того и наберешься.

Шумя брезентовой накидкой, подошел Трущобин, безнадежно развел руками:

– Ни вправо, ни влево… Ни взад, ни вперед. Ну и завел, шельмец. Ох, и завел!

– Что завел, это я вижу и сам, – сказал Гуляйбабка. – Ты скажи-ка лучше, где твой карабин?

– Гм-м. Да видишь ли… Я подумал… Но так вышло… – Трущобин, замявшись, умолк.

– Говори, говори. Чего же?

– Сперли. Из-под носа унес.

– Кто унес? Да говори же!

– Да этот Калина… Калина, чтоб ему. Разжалобил, расплакался: "Овца, овечка пропала. Ах да ох! Какое б мясцо было с перцем".

Гуляйбабка накинул на голову капюшон плаща, вздохнул:

– Эх ты, лапоть с перцем! Как же ты мог допустить такое ротозейство!

Втянув голову в плечи, чавкая мокрыми сапогами, Трущобин в растерянности потоптался на месте, вздохнул:

– Да… Опростоволосился я, нечего сказать. И что теперь делать, сам не пойму.

– Понятно что, – отозвался Гуляйбабка. – Благодарить Калину и ждать до утра. Чую, назревает весьма трогательная драма.

27. ЛЕГЕНДАРНАЯ КАРЕТА ПОД ГРАДОМ ПАРТИЗАНСКИХ ПУЛЬ

Предвидение Гуляйбабки насчет "назревания весьма трогательной драмы" сбылось. Еще спали в болоте лягушки, еще сонно потягивалось обнаженное после грозы небо, еще солдаты БЕИПСА вовсю задавали храпака и видели сладкие сны о благополучном выходе из болота, куда их завел дед Калина, а в хвосте колонны уже загрохотали выстрелы, взрывы гранат и послышалось нарастающее «ура» идущих в атаку.

В карете проснулся Прохор. Учуяв неладное, отчаянно застучал кулаками в стенку, где под козырьком тихо похрапывал Гуляйбабка:

– Сударь! Сударь! Да проснитесь же! Очнитесь. Похоже, на нас напали.

– Не только похоже, а так и есть. На нас идут в атаку сразу с трех сторон, с чем вас и поздравляю.

– Ах, господи! Какое может быть поздравленье! Дайте мне лучше винтовку. Из окна кареты чертовски удобно стрелять.

– Горошиной дуб не сшибешь. Лучше послушайте, как здорово они атакуют, какая гармония крика. Я давно уже не слыхал такого дружного «ура».

– Оставьте, сударь, эту гармонию себе, а мне дайте на худой конец хоть гранату. Я все же не теряю надежды вернуться к Матрене.

– Гранат нет. Есть вот лимон, – протянул в оконце пахнущий комок Гуляйбабка. – Пососите. Бывает, что действует лучше спелой гранаты.

– О боже! Какая невозмутимая мамаша вас родила? – воскликнул Прохор. – Да отдайте же хоть какую-либо команду.

– Излишние команды в бою приносят только путаницу. Каждый из нас давно уже знает, что делать в подобной ситуации, и я уверен, что победа будет за нами.

– Какая победа? Окреститесь. Нас горстка, а их!.. Разве не слышите, со всех сторон уже окружили.

– Вы ошибаетесь, Прохор Силыч. Пока не совсем. Они оставили нам для спасения ту сторону, где поглубже болото. Видать, командир у них ушлый.

Кучер, погремев ящиками, банками, чуть слышно забормотал:

– Мне, гражданскому человеку, впервой попавшему в такую катавасию, ничего не остается делать, как приложиться к фляжке, которую я тут случайно нащупал. Правда, в ней не наберется и доброй кружки, но на безмясье и сова – индейка.

Атакующие подступали все ближе. Теперь уже стало слышно, как трещит под их ногами валежник, кляцают затворы винтовок и как подаются команды то по цепи, то в разных местах.

Подбежал Волович:

– Иван Алексеич! Я отвечаю за вас годовой…

– Спокойствие! Без паники… В панике оставить голову легче, чем в гостях перчатки. Садитесь рядком и послушаем вместе, как шустро командуют младшие командиры.

Волович послушно влез на передок, заслонив, однако, собой Гуляйбабку. Над каретой взвизгнули пули. Сидящие на передке дважды им поклонились. В третий раз один из них ухватился за локоть, другой – за щеку.

– Что с вами? – вскрикнул Волович, ежась и зажимая локоть.

– Чепуха. Щеку царапнуло. А вы что? Что с вами?

– Ранен. В локоть, черт возьми.

И тут Гуляйбабка, вскочив на сиденье, загнул такую завихрастую, многоступенчатую ругань, не забыв в ней упомянуть Христа-спасителя, ангелов и всех пресвятых богородиц, что кричавшие «ура» враз замолкли. Так бывает, когда человек проглотит что-то очень горькое, невпродых. Из болота, затянутого туманом, доносился только робкий треск сучьев, шорох, приглушенные голоса.

– Разрази меня гром, браты, так це никто инший, як наш старшина, – говорил один, нервно покашливая. – Наш Иван Бабкин – и только.

– Какой старшина? Откуда он свалился? Почудилось тебе.

– Ему вечно чудится. То голос Яди, то Нади, то теперь старшины. Пошли! Громи их, ребята!

– Ах, вот кто там! Вот кто, елкин сын, вздумал громить старшину! – крикнул Гуляйбабка. – Видать мало, ох, как мало я вам, рядовой Суконцев, нарядов подсыпал! И вас щадил, Степкин, и тебя, Крапива, лишь изредка в каптерку вызывал. А зря, видать. Зря сучьих детей щадил. Построже б надо, чтоб помнили своего командира. А ты, Семочкин. Тот самый Вася Семочкин, которому я лично добавки каши приносил. Как же ты мог не узнать меня? Да мало того, стрельбу открыл? А по кому? Да по своему же родному командиру. Чуть не выбили глаз. Это кто там проявил такие незаурядные способности в меткой стрельбе? Федя Щечкин, Балюра? Воробьев? Артюхов?

Болото молчало. Болото опешило. Люди, только что кричавшие на нем, будто провалились.

– Молчите? Нечем крыть? – шумел Гуляйбабка. – А ну-ка идите сюда. Подойдите, я на вас посмотрю, какими героями вы стали, Да всучу вам, милые мой, по два горяченьких внеочередных, чтоб помнили пункт третий дисциплинарного и пункт сто тридцать пятый внутреннего уставов, где это сказано. А ну, кто из вас знает?

– Пункт третий и сто тридцать пятый названных уставов гласят, – раздалось из болота: – оказывать уважение начальникам и старшим, строго соблюдать правила воинской вежливости и отдания чести; знать должности, воинские звания и фамилии своих прямых начальников до командира дивизии включительно!

– Молодец, Щечкин! От лица службы объявляю вам благодарность!

Болото всколыхнулось. Рабочие строительного батальона с криком: "Ура! Качать старшину!" – кинулись на тропку к карете, враз подхватили Бабкина и пошли качать его, подбрасывать на руках, и столько тут было гвалту, радости, что даже проснулись журавли и тоже подняли невообразимый крик.

К растроганным до слез рабочим быстрой походкой подошел с наганом наголо незнакомый Гуляйбабке молоденький младший лейтенант. Глаза его зло блеснули:

– Вы что? Кого качать? Изменника! Предателя! Обыскать! Арестовать! Расступись!

Рабочие расступились. Недоумение, досада, испуг застыли на их возбужденных от радости лицах. Младший лейтенант шагнул к Гуляйбабке, ловко шмыгнул сверху вниз по его карманам и показал на одной ладони «Вальтер», на другой – Железный крест.

– Видали? Видали, что за птица? А? Толпа только и могла сказать:

– А-а!

В круг протиснулся рабочий в тельняшке и бескозырке, сползшей на правое ухо, обвешанный по традиции пулеметными лентами.

– А вот сю полундру видали? – развернул он флаг с портретом Гитлера и эмблемой БЕИПСА. – С кареты снял его благородия, так называемого личного представителя президента.

Тут уж и вздох не вырвался. Рабочие угрюмо, виновато, подавленно смотрели себе под ноги, не смея казать глаз командиру. А молодой лейтенант меж тем вырвал из рук матроса палку с прикрепленным к ней куском черного драпа и, потрясая ею, закричал:

– А вы качать, лобызаться! Дружка нашли. Старшину. Отца родного. Полесский волк ему родич!

Спокойно улыбаясь, Гуляйбабка отыскал глазами чернобрового парня в брезентовой куртке – сапера рабочего батальона, кивнул ему:

– Щечкин! Скажите товарищу младшему лейтенанту, что гласит статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава.

– Статья семьдесят четвертая дисциплинарного устава гласит, – вытянулся по команде «смирно» Щечкин, еще не разобравшийся, кто прав, кто виноват и оставшийся в безупречном повиновении старшине: – "При наложении дисциплинарного взыскания или напоминании обязанностей подчиненному начальник не должен допускать поспешности в определении вида и меры взыскания, унижать личное достоинство подчиненного и допускать грубость".

– Рядовой Щечкин! – крикнул младший лейтенант. – За ответ без разрешения объявляю вам три внеочередных наряда!

– Есть три внеочередных! – козырнул Щечкин, растерянно моргая.

– А вам… А вас… – угрожая пистолетом, закричал на Гуляйбабку младший лейтенант, – я расстреляю! Сам лично. Вот этой рукой.

– С вашего разрешения, товарищ младший лейтенант, – отвечал невозмутимо Гуляйбабка, – смею вам напомнить статью седьмую того же устава, где, между прочим, сказано: "Применение оружия является крайней мерой и допускается, если все другие меры, принятые начальником, оказались безуспешными".

– Взять! К сосне предателя! Я покажу те крайнюю меру, устав дисциплинарной службы.

В карете кто-то громыхнул кусками жести и громко, на весь лес, запел:

Наверх вы, товарищи, все по местам,

Последний парад наступает…

Младший лейтенант бросился к карете, ухватился за ручку дверцы, чтобы рвануть ее, но Гуляйбабка, опередив его, крикнул:

– Стой! Взорветесь! В карете генерал особой повстанческой армии всея Украины. Он в целях безопасности заминирован. Рывок двери, и его превосходительство вместе с секретными документами взлетит на воздух.

Младший лейтенант растерянно потоптался возле дверцы, став на ось колеса, заглянул в карету, окликнул:

– Эй, вы! Кто там? Откройте.

– Подите прочь. Прочь, сударь! Не мешайте отдыхать, танцевать кадрили. Эх, сто дивизий вправо, сто дивизий влево, а потом и прямо, прямо в Могилеве. Эх, Пронюшка, Проскуня, милая Проске… – и через некоторое время из кареты донесся размеренный храп, напоминавший урчание кота, у которого собрались отнять кусок сала.

Храп вызвал среди рабочих, окруживших карету, хохот, недоумение, колкие насмешки. Никто не понимал, с чего бы это генерал бормочет про сто дивизий, кадрили, какую-то Проскеву. Только один Гуляйбабка сердцем чувствовал в эти минуты, куда увел сон самого мирного на земле генерала. И потому он очень любезно попросил младшего лейтенанта:

– Не будите его. Ради всего святого. Пусть отдохнет. Он так устал, командуя войсками! А тут еще кружка шнапса…

– Хорошо! – сказал младший лейтенант. – Проявим гуманность. Но только чур, чтоб лично сняли все мины с кареты, не то смотри у меня! Держись! Спуску не будет. Ни вам, ни вашему разнеженному генералу. Вы поняли меня, кавалер железных побрякушек?

– Как пятью пять – двадцать пять.

– То-то же, – сказал младший лейтенант и, повернувшись, бросил взгляд на карету:

– Вот это да! Вот это корпорация! А ну-ка, хлопцы, у кого голосок погромче. Прочтите вслух, что написано на карете.

К карете ближе всех подошел рабочий в тельняшке. Заломив бескозырку и держась за нее, под общий свист и хохот прочел:

– "Надежно, выгодно, удобно: ловить партизан, выискивать комиссаров, хоронить старост и полицейских, солдат и офицеров фюрера с помощью услуг БЕИПСА. Сотрудники БЕИПСА с готовностью помогут вам обвенчаться, вырыть могилы, возложить венки, составить планы крупных и мелких операций, написать письма калекам и тому подобное. Таксу смотри по ту сторону кареты".

Толпа, напирая, тесня, оттирая друг друга, стала обтекать карету, где матрос уже громко, нараспев читал:

– "Разработка планов окружения партизанских дивизий – пять тысяч марок! Планов поимки крупных комиссаров – тысяча марок. Одиночных партизан – сто марок…"

– Да что ж так дешево? Ах, ешь их душу!!

– А ты смотри. Смотри ниже, Фома. Это ж со скидкой. На льготных началах.

– Глянь! Тут и немцам шкала.

– А за них? За них сколько там?

– Дешевка, братцы! По-свойски берут.

– Да ты точнее! Поточней.

– Три марки за могилу. Неограниченный прием.

– Го-о! Здорово! Вот дают!

– Гляньте, гляньте! Они даже старост и полицейских венчают.

– Ну, что? Что скажете теперь, "товарищ старшина"? – спросил младший лейтенант, когда были прочтены все надписи на карете.

– То же, что и говорил. Доставьте меня срочно в штаб батальона.

– И это все?

– Пока все.

– Нет, не все. Отвечайте, кто вы? Кем засланы? С какой целью?

– Что ж, – вздохнул Гуляйбабка. – Ваша взяла. Откроюсь. Я личный представитель президента!

– Какого президента? Что за президент?

– "Благотворительного единения искренней помощи сражающемуся Адольфу".

– Благодарю вас, – просиял младший лейтенант и, обернувшись, крикнул: Марыся, рацию! Связь с ноль первым. Да живенько. Живо!!! Эх, и повезло же! Такую щучищу заманули в сети!

Он еще раз крякнул «эх» и нырнул под ветки ольховой рогатины. Вслед за ним жуликовато, как-то боком, шмыгнул удивительно знакомый старикашка с топором за поясом. Гуляйбабка вознамерился окликнуть его, но добрым намерениям всегда что-нибудь мешает. Подошел тот самый морячок, который сорвал флаг с кареты и читал рекламу.

– Прошу извинить, господин личный представитель президента, если малость заденем кормой, – сказал он, вскинув руку к бескозырке. – Ничего не попишешь. Время крутой волны. Позвольте вам кляпик.

– Благодарю за столь мягкое обхождение. Когда вы попадете ко мне в роту, я выдам вам самые мягкие портянки, а теперь лишь один вопрос. Скажите: кто та девушка, которую младший лейтенант назвал Марысей?

– Могу сказать, что это весьма милое создание, но, к сожалению, вы безнадежно опоздали. Она два месяца как помолвлена.

Гуляйбабка широко раскрыл рот:

– Кляп! Скорее кляп, иначе закричу на все Полесье.

Было уже совсем светло, когда радистке рабочего отряда удалось наконец-то связаться со штабом. Расправив под собой сшитую из плащ-палатки юбку, размяв замлевшие ноги, она уселась поудобнее на поваленной ели, весело тряхнула снопом пшеничных волос, придавленных каской:

– Готово! Можно передавать. Диктуйте, товарищ комвзвода.

– Диктую, Марысенька. Передавай! – приподнято произнес младший лейтенант, сняв каску и садясь на колени у ящика рации. – Эх, и сводочка, я те скажу! Закачаешься. Это тебе не то, что восемь полицейских укокошили. Тут целое войско во главе с генера…

Радистка застучала ключом. Комвзвода схватил ее за руку:

– Ты что? Это ж я просто свои чувства высказал тебе, восторг в связи с успехом, а ты! Уже застукала, как дятел.

– Нет, я только два слова успела: "Эх и сводочка!.." А вы говорите яснее, без этих восклицаний.

– Ну ладно, ладно. Уже и губки надула. Сегодня грех. Сегодня на нашей улице праздник! Генерал вон в карете сидит. Личного представителя президента зафаловали. Эх!

– Вы опять за восклицания?

– Извиняюсь. Диктую текст. Передавайте: "Ноль первому от ноль седьмого. Маневр "Блудная овца" удался. Обоз «икс» втянут в болото квадрат тридцать четыре и наголову разгромлен".

Отстукав номер квадрата, радистка сняла руку с ключа;

– "Наголову разгромлен" не надо бы, товарищ младший лейтенант. Они же сами руки подняли. По нас даже никто не стрельнул ни разу.

– Рядовой Марыся! – крикнул младший лейтенант. – Выполнять приказ. Передавать, что сказано.

– Слушаюсь!

– Вот так-то. А то ишь ты. Учить меня вздумала, славного командира славной Рабочей-Крестьянской Красной Армии.

– Одно слово лишнее, товарищ младший лейтенант.

– Какое?

– Дважды упомянули «славу». В первом случае не надо бы.

– Рядовой Марыся! Ваше дело молчать, ключом стучать да слушать, что я говорю. А говорю я вам, Марысенька, сущую правду. Быть бы мне, младшему лейтенанту Балабонцеву, Чапаевым, Щорсом, Котовским, на худой конец адъютантом командарма, да два дня не хватило.

– Всего два денечка?

– Да, Марысенька. Только два денечка. Войско кадровое я не успел получить. Война в дороге застала. Куда податься? И вот к вам. А у вас разве войско? Приписники, не принимавшие присяги.

По рации застучала морзянка. Радистка спохватилась:

– Ой! Нас спрашивают: почему замолчали? Что случилось? Скорей диктуйте.

– Передаю, Марысенька. Диктую: "Наголову разгромлен". Передали?

– Нет еще. Может, измените?

– Никогда! Передавайте: "Наголову разгромлен и принужден к капитуляции. Нами захвачено семьдесят пять лошадей, восемь повозок с грузами, центнер сала, пять живых свиней, двадцать живых гусей, сто кур, тридцать уток и четыре индюка". Передали – четыре индюка?

– Передала.

– Хорошо! Едем дальше. "Весь гарнизон обоза в количестве ста человек пленен вместе с оружием". Передали – с оружием?

– Да, да.

– Блестяще! Двинулись дальше. "В числе захваченных в плен генерал повстанческой армии всея Украины и личный представитель какого-то президента вместе со свитой. Жду ваших приказаний. Точка". Все!

Балабонцев не успел закурить папиросу, как застучала ответная морзянка.

Радистка поспешила доложить ее.

– Ноль первый передает, – сказала она: – "Очень занят важной работой, но ради такого случая немедленно откладываю все и выезжаю. Всем участникам "Блудной овцы" личная благодарность".

– Ну-с, Марысенька, – потер руки Балабонцев, – теперь можно и покурить. Дорога к Чапаеву началась.

– Вы хотя б генерала и этого представителя президента мне показали, выключая рацию, попросила радистка. – А то увезут, и не увидишь.

– Увидишь, Марысенька. И генерала, и личного представителя президента… Только, пожалуйста, не сейчас. Сейчас их благородие генерал отдыхает, а личному представителю президента я приказал заткнуть рот кляпом, так как он не в меру говорлив. Чуть не склонил на свою сторону мой взвод. Подбежал, смотрю, а его уже на руках качают. Вот сукин сын! И есть же ловкачи такие!

28. БАЛАБОНЦЕВ ПРЕДСТАВЛЯЕТ ПЛЕННЫХ. РАПОРТ ГУЛЯЙБАБКИ

– А ну-ка, Балабонцев, показывай своего пленного генерала повстанческой армии всея Украины! – пророкотал командир батальона капитан Рубцов, подходя к стоянке третьего взвода. – Посмотрим, что за птица, зачем она сюда залетела.

Младший лейтенант Балабонцев вскочил из-за стола, где он только что доел трофейную курицу и теперь в ожидании, пока ординарец подаст чай, распекал Щечкина за то, что тот так опрометчиво вступил в переговоры с вражеском элементом.

– Идите и чтоб впредь мне смотри! – только и успел он крикнуть и сейчас же обратился с рапортом к комбату: – Товарищ командир! Личный состав взвода после ночного успешного боя отдыхает. Пленные и трофеи под охраной.

– Хорошо, что отдыхают. Добре! – похвалил Рубцов и протянул руку: – Ну, здравствуй, герой "Блудной овцы". Рад. Поздравляю! А парнишку за что же? Чем провинился? – кивнул он вслед партизану.

– Боец хороший, но размазня, – сказал Балабонцев. – Злости к противнику не имеет. Жалостлив, как баба. Чуть не лезет с противником целоваться. Прошу к столу, товарищ командир. Позавтракать. Я приказал для вас зажарить трофейного индюка.

– С индюком разделаемся после, а сейчас генерала мне… генерала надо посмотреть, допросить. Фигура-то не малая. Командующий войск всея Украины!

Балабонцев замялся:

– Посмотреть можно, а допросить… допросить нельзя, товарищ командир.

– Как нельзя? Почему?

– Он заминирован. В карете.

– Кто заминировал? Что за чушь?

– Сам себя заминировал в целях безопасности. И к тому же пьян. А впрочем, может, и проспался. Давайте посмотрим.

Они подошли к карете, охраняемой часовым – пожилым рабочим, вооруженным винтовкой.

– Спит? – спросил Балабонцев, кивнув на карету.

– Храпит, – ответил часовой.

– Разбудить! – приказал Рубцов. Часовой забарабанил в дверь прикладом:

– Арестованный! Проснитесь! Да очнись же. В карете послышались сонное мычание человека, сладкая зевота, хруст костей и протяжное и-е-ха-ха-ха!

– Господин генерал! – постучал в оконце Балабонцев. – Вас можно на минутку?

– Чем могу быть полезен? – ответила карета.

– Имеем честь сообщить вам, что вы вместе с вашим войском захвачены в плен. Ваше дальнейшее сопротивление бессмысленно. Выходите. Сдавайтесь! Мы гарантируем вам жизнь, оружие, награды.

– Милостивый сударь, – заговорил «генерал». – Зачем уговаривать куму, если она засватана. Не тратьте даром слов. Если бы плен был раем, я бы с удовольствием поднял руки и отправился туда, но, поскольку плен всегда был адом, я лучше предпочту голодную смерть или долгое ожидание того часа, пока меня не освободят те, кому это положено.

– Фанатик. Что с ним? – отступился от кареты Балабонцев. – Под колеса мину и к богу в рай.

– Вы, сударь, как вижу, привыкли пугать, – послышалось из кареты. – А на пугало ноне и вороны хотели чихать.

Балабонцев выхватил из кобуры пистолет. Рубцов отстранил его плечом:

– Подожди, не горячись, я сам поговорю, – и, вынув из кармана темно-синих галифе коробку спичек, портсигар, протянул это через оконце в карету: Господин генерал, прошу вас, угощайтесь.

– Вот это другой разговор, – ответил человек из кареты. – За чаркой да цигаркой и упрямую сосватали.

Комбат с любопытством читал еще рекламу на карете, как в оконце повалил дымок и оттуда просунулась дегтярно-черная борода.

– С кем имею честь беседовать? Ваш чин и ранг, ибо по существующему артиклю с младшими чинами мне не положено, – сказала борода, возвратив портсигар и спички. – Претит субординация. Я, сто дивизий вправо, сто – влево, генерал! Я могу, если что, протест.

– Не беспокойтесь, – улыбнулся комбат. – Все в норме. Вашу субординацию мы не заденем даже вожжой. Прежде всего скажите, куда вы ехали?

– Этот вопрос, сударь, вам задавать бы не следовало, ибо вы сами прекрасно знаете, что на конях ездят только вперед. Стало быть, и мы ехали туда же вперед.

– Блестящий ответ, господин генерал, – похвалил комбат. – Не смею вас с этим тревожить. Еще вопрос к вам.

– Весь к вашим услугам, – пыхтя в бороду, ответил "повстанческий генерал".

– Зачем, с какой целью вы ехали? Кого искали? Кто вас послал? – высыпал сразу несколько вопросов Рубцов. «Генерал» важно выпустил дым.

– Если б я сказал вам, что ехал бесцельно, вы бы сочли меня за идиота, ибо бесцельно ездят только они, но, поскольку средь генералов нет идиотов (иначе кто бы им доверил войска), выходит, что у меня цель была. Но вот какая, вспомнить никак не могу. Не по рангу выпил, извините, заспал.

– Бросьте валять дурака, генерал! – крикнул Балабонцев. – Вы отлично знаете, куда ехали. Вы искали нас, партизан. Ну, так вы их нашли. Вы в руках партизан.

Борода пронзительно свистнула, юркнула назад и долго кашляла там и чихала. Потом в карете забулькала жидкость, звякнули кружки и раздалась команда: "Матрена, смирр-на-а! Для встречи дивизий, равняйсь!"

– Вот тебе и храбрый генерал, – сказал Балабонцев. – При одном упоминании о партизанах рассудок потерял. Вы слышите, слышите, какую околесицу понес?

Комбат подошел к Балабонцеву, протянул руку:

– Поздравляю! Горячо поздравляю с пленением очень важной персоны липового генерала.

– Товарищ комбат! Да что вы? Какая липа? Не может быть. Он же в мундире. И все о дивизиях, ста дивизиях бубнит.

– От кружки водки, товарищ Балабонцев, сто чертей в бочке наплетешь. А ну, где у вас этот личный представитель президента? Может, и тот такая же липа?

– Никак нет. Тут без осечки. Тут точненько. За этого ручаюсь головой. Жулик чистейшей воды. Мать афера. Перед Гитлером на лапках… Да вот вам доказательство, – Балабонцев протянул командиру отряда Железный крест. – Сам лично конфисковал. И плюс карета с рекламой, а на карете флаг с портретом Гитлера.

– Вот как?! Ехали даже под флагом?

– Так точно! А на флаге под косым Гитлером золотая надпись: "Поможем фюреру дойти до конца!"

– Где этот флаг?

– У меня в повозке. Разрешите принести?

– Давайте и флаг, и всю шатию-братию сюда. Свиту имею в виду.

– Вас понял. Сейчас доставлю.

Не знал, не гадал и не думал комбат Рубцов, что всю эту «шатию-братию» возглавляет старшина Бабкин. Он стоял перед ним все такой же веселый, улыбчивый, молодцеватый, с природной бесшабашной удалью и хитрецой, только не в гимнастерке старшины Красной Армии, а в черном фраке иностранного дипломата или господина, в кармане у которого по меньшей мере – миллион. А рядом с ним!.. О чудо! Не сон ли это? Не привидение ли белым днем?

Комбат потряс головой, пытаясь стряхнуть наваждение, очнуться от сна. Но не тут-то было. Никто не исчез. Став в шеренгу, как на перекличке, все они стояли перед ним. На правом фланге – старшина, на левом – ротный писарь, на середине – шеф-повар.

– Товарищ капитан! – вскинул руку к цилиндру Гуляйбабка. – Оставшаяся в тылу противника тринадцатая строительная рота двадцать шестого саперного батальона выведена в полном составе. Потери – два коня и карабин. Один человек ранен. Старшина роты Бабкин!

– Слыхали? – кивнул Балабонцев. – Вот так и со мной. Крутился, как уж. А вот это? Это что? – развернул на палке черный флаг Балабонцев. "Благотворительное единение искренней помощи сражающемуся Адольфу". И заметьте, не какой-нибудь, а искренней. Искренней помощи Адольфу! Вот она, какая штука получается. На словах одно, а на дело другое – искренняя помощь фюреру!