Текст книги "Тринадцатая рота"

Автор книги: Николай Бораненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 26 страниц)

"Чудное местечко! – оглядев прямо с возка местность, подумал Гуляйбабка. Прямо-таки дачное. Сиди и любуйся матушкой-природой. Дремлют запушенные снегом сосенки. Эшелоны с танками бегут. Крытые брезентом машины… Считай их прямо из окошка и в лес по этапу".

– Ай замерзли, сударь? – оглянулся с передка Прохор, обсыпанный, как дед мороз, снежными блестками.

– С чего вы взяли это?

– Да вскрякнули раза три.

– Местечко понравилось. Чертовски красиво!

– Да-а… Красотища. Только мертво все. Люду не видно. Толпится вон у лавки с десяток старух – и только. Мы-то чего туда едем?

– Насчет соли узнать, хомутов, – придумал подвернувшуюся на язык потребу Гуляйбабка.

– Соли, – усмехнулся Прохор. – Водилась она у них, как у бобика изба. Немец сам сидит не солоно хлебавши. Тьфу!

Прохор плюнул, подхлестнул вожжами пристяжных, прикрикнул на них: "Гей, не опускай гужи!", и легкий возок с двумя седоками птицей влетел на пригорок, круто подвернул к лавке с самодельной жестяной вывеской:

"Частная лавка господина Подпругина. Соль, спички, деготь, керосин".

Гуляйбабка в растерянности остановился. Почему лавка Подпругина, а не Хлыстов? Возможно, хлыстовская где-нибудь рядом? Но нет. Тут и домов-то других не видать.

На бетонном, без крыши, крыльце лавки, постукивая лаптями, хукая в озябшие руки, толпилось несколько стариков, старушек, девочка лет восьми – десяти, укутанная вместо шали в мешковину, и совсем нищенски одетый в лохмотья калека непонятного возраста на костылях. Гуляйбабка обратился ко всем:

– Скажите, пожалуйста, а где здесь частная лавка Хлыстова?

– Она и есть, стал быть, лавка Хлыстова, – ответил калека. – Только заместо Хлыстова теперь тут хозяенует Подпругин.

– А Хлыстов где же? – бледнея и предчувствуя что-то недоброе, спросил Гуляйбабка.

– Об этом вы лучше у нового лавочника расспросите. Он его выследил, он за него в премию корову получил, он вам и скажет, куда его дел. А мы что ж… мы люди темные. Газет новых не читаем, радио не слухаем. Керосину нет.

– Чего уж скрывать-то, – вздохнула согбенная старушка. – Повесили Корнея Михеича намедни. День вон там в леске провисел, а ночью, сказывали, не то родственники, не то кто оттель из лесу сняли его и похоронили.

У Гуляйбабки помутилось в глазах. Корнея Михеича нет. По доносу продажной шкуры погиб такой нужный для установления связи с городским подпольем человек. Подонок Подпругин продал его жизнь за какую-то паршивую корову. Но только ли за корову? Лавку, видать, в наследство получил, расчистил себе место для продажи керосина. А вот и сама тлетворная сучья морда, выглянул в окно, сейчас выбежит, завиляет хвостом. О, какую же кару придумать тебе, фашистский холуй! Увезти в лес и вздернуть на первой осине? Тюкнуть гирькой по голове и незамеченным уехать? Утопить в бочке с дегтем, если деготь есть? Нет, все это атака в лоб, для нас все это исключено. Думай, Гуляйбабка, думай. Не иссякла же у тебя находчивость? Э-э, да что там долго думать.

Распахнув полушубок и обнажив Железный крест, прицепленный к лацкану костюма, Гуляйбабка двинулся в лавку. Старушки и старики в испуге расступились. Калека, так смело говоривший о кобелином нюхе лавочника, прикусил язык и весь сжался, боясь, что чем-то раскипяченный незнакомец с усиками сейчас схватит его, но тот быстро прошел мимо и сунулся к двери.

– Заперто там. Не пускают, – сказал кто-то. Гуляйбабка ударом ноги распахнул дверь, громовой тучей ворвался в грязную, заваленную дугами, коромыслами, бочками, пустыми ящиками, вениками лавку. Навстречу ему, бросив на недометенный пол березовый веник, заспешил с подобострастной, заискивающей улыбкой тупоносый мужчина, похожий на разъевшегося бульдога. Гуляйбабка схватил его за грудки:

– Как встречаешь?! Почему не открываешь двери?

– Извините. Простите. Не успел. Подметал вот… Гуляйбабка с силой оттолкнул Подпругина. Тот, загремев ящиками, отлетел в угол и угодил задом в бочку с дегтем.

– Как торгуешь? Почему на крыльце мерзнут люди?

– Соли ждут. Соли, – вылезая из бочки, отвечал предатель. – Я ужо им выдал, сколь положено нормой, ан им все мало. Небось жаловались, недовольны. Неблагодарные скоты. Смею доложить вам, никак не хотят благодарить новые власти. Вот соль получили, по целой горсти выдал, а смею доложить вам, ни один не сказал новым властям спасибо.

"Матери, живущие и будущие! – стиснув кулаки и зубы, обратился про себя Гуляйбабка. – Если вы родите когда-либо такого ничтожнейшего сына, способного продать за горсть соли свою мать и родную землю, и будете знать, что он станет именно таким, задушите его своими же руками, ибо он может столько принести людям горя, что и вам, породившим его, станет страшно".

Гуляйбабка выхватил из колодки маузер. Еще одна бы секунда, и пуля возмездия именем всех матерей прикончила бы эту мразь с бульдожьим носом, но тут снова вспомнился наказ «президента», взывающий к великой выдержке, и Гуляйбабка устоял перед легким соблазном. Палец сполз со спускового крючка, зато рука размахнулась так и ударила рукояткой по лицу негодяя с такой силой, что тот, умывшись кровью, обмякло ткнулся на прилавок и минуты две-три лежал, потеряв сознание.

– Я тебя научу любить фюрера, – вкладывая маузер в деревянную колодку, грозился Гуляйбабка, едва лавочник очнулся. – Ты у меня узнаешь, как встречать господ. Почему нет ходовых товаров?

– Ка-ка… каких, смею спросить?

– Ты что – кретин? Сам не знаешь? Где венки, кресты на могилы героев рейха? Где гробы и готовые для надгробных надписей дощечки?

– Не успел, не успел еще развернуться, – зажав пальцами окровавленный нос, отвечал лавочник. – Смею доложить, другую неделю лишь торгую.

– Я тебе развернусь, безрогая скотина. Я тебя заставлю шевелиться. Три дня сроку, и чтоб были в продаже гробы, венки, кресты – все, что надо для похорон героев рейха. И чтоб броская вывеска над ними была: "Товары для господ рейха отпускаются без очереди и неограниченно"! Ты понял меня?

– Ваше благородие, – вытянулся предатель, кровь все еще текла из его тупого носа. – Смею заверить. Все сделаю. Все, что сказали. Ни одного словечка не забуду. Богу буду молиться за вашу добродетель.

– Молитесь, хоть лоб разбейте, но чтоб все в точности было. И надписи… надписи не забудьте на венках! – уже от двери крикнул Гуляйбабка.

Подпругин, как собачка, поспешил следом:

– Смею спросить, какие?

– Самые лучшие! Самые достойные, – вскинул с вытянутым пальцем руку Гуляйбабка. – Ну, что-нибудь такое вроде: "Царство вам небесное", или: "Спите спокойно. Вы это заслужили".

Заскочив вперед, предатель широко распахнул перед грозным гостем дверь и, изогнувшись в дугу, замер в почтении. Гуляйбабка еще раз потряс перед его красным носом увесистым кулаком, вышел из лавки.

Покупателей ни на крыльце, ни вблизи дома не было – как ветром сдуло. Прохор, сидя на облучке, уткнув бороду в овчинный воротник тулупа, дремал. Тройка белых, будто приветствуя Гуляйбабку, жевала брошенное на снег сено.

9. ВОЛОВИЧ ПОМОГАЕТ БАРОНУ ГРЮНТЕРУ-БРЮНТЕРУ СОБРАТЬ НАЛОГ ЗА КОШЕК И СОБАК

Пан Пальчик, он же барон Грюнтер-Брюнтер, несмотря на старческий восьмидесятилетний возраст, геморрой, радикулит, склероз и полное облысение, выглядел браво, молодцевато и горел желанием осваивать захваченные русские земли вплоть до Урала. Но так как претендентов на чужие земли у Гитлера оказалось много, то барону пришлось ограничить свой аппетит пятью деревнями и небольшим черным лесом, куда он боялся выходить еще с времен первой мировой войны, когда его чуть не укокошили дубиной смоленские крестьяне.

Сидя на ступеньках широкой мраморной лестницы, ведущей в белый особняк, он бойко отдавал распоряжения немецким солдатам, сгружающим с машин обитые жестью ящики, сундуки и старую, как сам хозяин, мебель.

– Айн, цвай – это сюда.

– Драй, фир – это туда, – указывал он ореховой палкой.

– Фюнф – левое крыло.

– Зекс – правое.

Волович вынырнул к барону Грюнтеру-Брюнтеру из-под шкафа, который помогал взвалить на спину двум грузчикам-солдатам.

– Господин барон! Имею честь к вам обратиться! – сказал он, вскинув два пальца к цилиндру.

Грюнтер-Брюнтер потряс палкой перед лицом Воловича:

– Как обращаешься, быдло? Где поклон до пояса?

– Рад бы, господин барон, но – увы! – не могу.

– Почему это не можешь, несчастный холоп? Волович вскинул два пальца к цилиндру:

– Смею доложить вам, я проглотил кол.

– Что мне кол! Кол тоже гнется.

– Он бетонный, ясновельможный барон. Барон взметнул на лоб белые брови:

– О-о! Да ты, оказывается, остряк. Я чертовски люблю таких, потому что в молодости сам был острее бритвы, только вот не помню какой? Не то Брюмера, не то Рюмера.

– Я не придирчив, господин барон. Можете и соврать. Грюнтер-Брюнтер окинул изучающим взглядом человека в кожаной куртке и, еще пуще заинтересовавшись им,

сказал:

– Ты так смело говоришь, будто бы пришел мне помочь.

– Как в лужу смотрели, барон. Всю жизнь об этом мечтал. Даже во сне этим грезил. Бывало, качает мама в люльке, а я лежу и думаю: "Как бы мне помочь старому барону?"

Грюнтер-Брюнтер похлопал пришельца концом палки по плечу:

– Ты молодец. Хвалю, айн, цвай, драй. С тех пор как я снова здесь, ни один мерзавец не появился, не захотел мне помочь. Все попрятались, как куры от коршуна, а ты вот пришел. Не из Смоленска ли ты, из того, как его?.. Вспомнил. Из благотворительного единения по оказанию помощи фюреру? Я туда, айн, цвай, драй… не помню сколько заявок посылал.

– В вашем возрасте такая проницательность поразительна, – ответил Волович. – Я действительно из БЕИПСА, то есть "Благотворительного единения искренней помощи сражающемуся Адольфу".

– Очень рад тебя видеть. Ты пришел очень кстати. У меня, айн, цвай, драй, так много всяких дел. Барон Грюнтер-Брюнтер не останется в долгу. Будешь честно мне служить – получишь крест.

– Какой, господин барон?

– Что значит какой? Железный крест с листьями и без листьев.

– Железный? Это еще ничего. Это подходяще, а то мне показалось деревянный.

– Не беспокойся, обмана не будет. Барон Грюнтер-Брюнтер никого еще, кроме людей, не обманывал.

– Рад познакомиться с такой личностью.

– Не радуйся, потому что ты мне пока не шурин и я тебя еще не принял на работу, айн, цвай, драй…

– Воля ваша, барон. БЕИПСА своих услуг никому не навязывает. Откажете – к другому фону барону пойду. Их понаехало!.. – Волович, поклонясь, уже наверняка зная, что старый пень не отпустит его, повернул к воротам.

– Постой, не уходи! – крикнул барон. – Беру тебя, только вначале дай мне ответ на айн, цвай вопросы.

– Хоть на сто.

– Только на два. Во-первых, любишь ли ты, – барон указал палкой на восток, – ту, Советскую власть, ибо если ты любишь ее, я не только не возьму на работу, но и могу куда-нибудь вздернуть.

Волович постучал пальцем по левой стороне груди:

– У меня эта Советская власть вот тут сидит.

– Ах, быдло! Значит, она у тебя в сердце сидит?

– В каком сердце? Образумьтесь, господин барон. Да здесь же у меня печенка.

Грюнтер-Брюнтер пощупал свой живот:

– А почему у меня печенка справа, а сердце – слева?

– Я, господин барон, с детства урод.

– Ах, вот оно. Тогда пардон. Второй вам вопрос. Что ты можешь делать, коль тебя ко мне прислали?

– Все, ясновельможный барон. Могу даже собаку вам сжарить. Как зайца съедите!

– Ты сущая находка, – похвалил барон, – такие люди мне, айн, цвай, драй, очень нужны. Я зачислю тебя и сию же минуту ознакомлю с твоей первой работой, айн, цвай, драй и тому подобное.

Кряхтя и охая, хватаясь то за сердце, то за поясницу, опираясь на палку, барон с трудом встал, прихромал к куче сваленных на снег портретов Гитлера.

– Это последнее и самое свежее фото мной обожаемого фюрера, – указал палкой на портреты барон. – Нынче же повесить эти фотографии на всех домах, амбарах, воротах моего имения. Пусть все население знает своего освободителя.

– Слушаюсь, господин барон! Он будет непременно повешен.

Барон нацелил палку в грудь Воловича:

– Ты что сказал?

– Я сказал, что он будет непременно повешен.

– Кто он? Говори?!

– Портрет. Портрет фюрера.

– Ах, да. Ты прав. Портрет иначе не назовешь.

– Вот именно, – сказал Волович. – Не назовешь. Повесить Гитлера я почту за честь, но вы, господин барон, вызывали представителя БЕИПСА, как известно, не за этим. В вашей заявке содержалась просьба собрать налог с населения.

– О, айн, цвай, драй! Налог главное. Без налога я задохнусь, как рыба.

– Давно бы пора.

– Что пора? Кому пора?

– Собрать налог пора.

– То-то же. Смотри у меня! Иначе вздерну. Не пикнешь, айн, цвай, драй. Я еще жениться буду. – И добавил: – Когда налог соберу.

– На ком жениться?

– Что значит "на ком"? Не женюсь же я на телеграфном столбе или корове. Только, айн, цвай, драй, на красавице. Кстати, когда будешь собирать налог, присматривайся: нет ли там подходящей девицы. Озолочу.

– У вас есть золото?

– Было, но за тридцать лет эмиграции страшно издержался.

Волович, принимавший барона с отвращением, как земляную жабу, теперь присмотрелся к нему. Да, пришелец с закордонья в самом деле издержался почти до нитки. На плечах у него висело истлевшее, изъеденное молью и временем, пропахшее нафталином и прахом пальто. Да и сам хозяин отдавал чем-то тем же. Ему оставалось только сложить руки и закрыть пятаком глаза, а он, поди ты, приехал собирать налоги, жениться, пороть розгами, вешать… О бог! Где же твоя справедливость? Безвинных детей ты кладешь в гроб, а эту старую проклятущую мразь держишь на земле.

– Какие налоги вы намерены собрать? – спросил после короткого раздумья Волович.

– Сущую малость, – поднял палец барон. – Я слишком добр, гуманен. Я беру всего-навсего за скот, птицу, строения, сады, огороды, за землю, воду, за кошек, собак и, айн, цвай, драй, кое-что еще.

Пройденные от парадного подъезда до летней беседки метров тридцать утомили старого петлюровца. Он сел на портреты Гитлера, отогнул воротник пальто, и тут Волович увидел на морщинистой, как полотно сита, шее его давнишний, схваченный швами рубец, уходящий от уха к плечу. Некогда молодого петлюровца рубил, видать, молоденький, малоопытный, а может, недюжий на руку красноармеец. Ускакал вражина, унес недорубленную голову змеи. Жаль. Не ползать бы ей теперь, не брызгать ядовитой слюной. Но ничего, расквитаемся.

Волович оглянулся по сторонам. Вблизи никого. Солдаты-грузчики лопочут за кустами бузины.

"Давануть, что ли, его за горло и айда, и фашистскому холую конец, подумал Волович. – Нет, каменная стена высока, не перелезть, да и Гуляйбабка приказал расправиться с бароном иным способом".

– Программа налогов у вас весьма привлекательна, – сказал Волович, стряхнув за спиной барона налип глины с сапога на портрет верховного главнокомандующего германской армии. – Весьма любопытна, но я, к сожалению, могу ею заняться лишь частично.

– Ты меня решил чем-то запугать? Или вовсе скакнуть в кусты? насторожился петлюровец.

"Вот сатана, – выругался в душе Волович. – Цепляется, как репей. От него нескоро-то и вырвешься. Чтоб ты подох со своим налогом. Впрочем, разве это его, барона, налог? Он всего лишь холуй, исполнитель приказов фашистской администрации. Интересно, зачем они привезли сюда эту развалину? Не управлять же землей? Да скорее всего, чтоб избавиться от лишних хлопот. Сдохнет хоронить еще надо, тратить марки на гроб…"

– Смею вас заверить, господин барон, дезертирства вы от меня не дождетесь, – ответил после раздумной паузы Волович. – Я прислан вам помочь. Вот вам мой мандат и предписание личного представителя президента.

– Зачем мне твои бумажки. Мне нужны деньги, шерсть, мясо, яйца… А обманешь – повешу. При мне всегда трое солдат. Они живо, айн, цвай, – и на перекладину. И между прочим, не вздумай бежать. По моему приказу сюда впускают, а отсюда, айн, цвай, – никого.

"Туп, глуп, усвоил всего лишь три слова – айн, цвай, драй, а злой, как гадюка, – заключил Волович. – Использует в охране методы гестапо. Но вряд ли они тебе помогут, старый пес. Если не я, то местные партизаны укокошат тебя. Не скроешься и за высокой стеной".

– Ну что молчишь? – бесцеремонно толкнул в бок палкой петлюровец. – Не по нраву мой порядок? Испугался, холоп?

– Не зарывайтесь, барон, – на наглость ответил наглостью Волович. – И будьте любезны не называть меня холопом. Я могу жестоко обидеться и отказать вам в помощи.

– Нет, нет. Ни в коем случае. К чему мне совать тебя в петлю, если мне нужно собрать налоги. Я могу тебя, в случае чего, повесить и после. Но прежде налоги. Я как раз и мечтал о таком сильном, здоровом сборщике налогов. Чтоб собрать все, чтоб давал в зубы за каждую недоимку. Словом, к делу.

– Собрать все налоги не могу, а вот налог за кошек и собак – пожалуйста, предложил Волович.

– Почему же только за собак и кошек? А остальные?

– Видите ли, барон, я сугубо узкий специалист. Собираю налоги только за кошек и собак.

– Что ж, – встал кряхтя петлюровец. – На безрыбье и рак рыба. Соберите, айн, цвай, хотя б за кошек и собак. Это тоже статья доходов немалая. Пятнадцать рублей за каждую кошку и по двадцать пять за собаку, айн, цвай, драй!

– Все денежки будут собраны до копеечки, барон, но только при одном условии.

– Каком же, если не хитришь?

– В том случае, если вы разрешите у неплательщиков конфисковать животных. Практика показывает, что после этого недоимщики денежки несут сразу. Кому охота расстаться с любимой кошкой или собакой.

– Айн, цвай, драй! – слегка подпрыгнул петлюровец. – Это блестящая идея. Я сейчас же подпишу распоряжение изъять всех кошек и собак, и, если в течение трех суток за них не уплатят налог, я прикажу уничтожить всю тварь! Да, человек. А куда мы денем этих кошек и собак?

Волович, обрадованный не меньше барона, поспешил с утешением:

– Барон! Побойтесь бога. Да у вас же отличнейший двор, лучшего места для конфискованных животных и не сыскать. Ни одна бродяга не удерет.

Петлюровец с той же привычной наглостью, бесцеремонностью пнул Воловичу палкой в живот:

– Ты умник, айн, цвай, драй. Сущая находка. Только не вздумай убежать. Я приставлю к тебе на всякий случай солдата с автоматом. Нет, двоих. Одного ты запросто пристукнешь, жулик.

– Можете даже троих, барон.

– Нет, один останется на воротах охранять меня. Мне ночью снятся видения. Кони, кони… Я ночью ужасно пуглив.

– И давно ли?

– С той поры, как один буденновец рубанул меня по шее. Я был на волоске от смерти. Меня чуть совсем не лишили светлой головы.

– Жаль, – вздохнул Волович.

Барон остановился. Бесцветные глаза его заблестели, будто он поймал того самого буденновца, который располосовал ему шею.

– Ты что сказал?

– Вы ясно слышали, барон, я сказал «жаль», значит, выразил вам свое сожаление.

– Верно. Молодчина, благодарю, – петлюровец потряс палкой, – но если ты, не знаю как тебя звать, да и знать не хочу, сожалеешь, что мне не отрубили голову, я вздерну тебя, сгною в подвале. Я, кстати, присмотрел добрый подвал для трупов.

Волович остановился:

– Барон, кончайте вашу глупую подозрительность, иначе я поверну оглобли назад. У меня пропуск гестапо. И вообще, знайте, с кем имеете дело.

Петлюровец поднял руки:

– Сдаюсь, сдаюсь, сдаюсь!

10. В КОНТОРЕ ТРУЩОБИНА. СТАРОСТЫ ТОРОПЯТСЯ ВЫЛОВИТЬ ПАРТИЗАН

На улице трещал мороз, а в конторе по заключению контрактов на поимку партизан было так жарко, что начальник конторы Трущобин распорядился, чтоб открыли половинку бокового окна.

Холодный воздух ужом сползал с каменного подоконника на пол, вытесняя духотищу, табачный дым, запах потных онуч, валенок, сапог и водочного перегара. Над го-ловами жалкой кучки посетителей – старост и полицаев торжественно раскачивался привязанный на веревках транспарант – кусок мешковины с надписью: "Смерть сукиным сынам!" Возле приемного оконца вывеска под стеклом: "Контора по ловле партизан. Дозволено германскими властями".

Настроение у приезжих подонков было преотличное. Еще бы! Какие-то считанные минуты канцелярской процедуры, и в руках план полного окружения и пленения партизан. Первые счастливцы уже отваливали от оконца начальника конторы, поглаживая карманы, куда только что положили спасительный контракт.

– Теперь крышечка им. На помин коврижки. Вот туточки оне. Вон тута, говорил один из посетителей, пробираясь к выходу.

Другой из счастливчиков – лысый старик в длинной, до пят, шубе, староста из Знаменского района – до того ошалел от счастья, так торопился окружить партизан, что сунулся вместо двери в окно и лбом вышиб его. Со звоном посыпались стекла.

Не вытерпев, Трущобин вышел в зал:

– Господа! Да что же вы делаете? Куда прете? Окно вышибли, сейчас опрокинете стойку. Эка вам приспичило! Эка не терпится разделаться с партизанами!

– С нужды! С потребу! Спасу от них нет. Продыху. С закажного куста пуляют. В ночь носа не кажи. По нужде не сходишь. С горшком так и спишь.

– А в нас!.. В нас что делается, в Дорогобужье! – кричал через головы жалобщиков высокий, худой как смерть верзила. – Всех старост поперевешали. А троих в речке утопили. Совсем обнаглели. В полночь заявляются, мешок на голову и тащат. Помогите, ваш благородие! Невыносимо.

– Помогать вам будут каратели, их отряды, – разъяснил Трущобин. – Мы лишь оказываем добровольную услугу карателям, составляем списки партизанских очагов, ведем учет ваших запросов и передаем все данные куда следует. Так что, ау видер зейн! Прошу по порядочку к окну.

– А долго ли будут рассматривать наши заявки? – спросил рябой мужчина с повязкой полицая на рукаве черной шинели.

Трущобин оглянулся:

– Вы, как вижу, горите нетерпением?

– Так точно! Нельзя ли мою заявочку как-либо побыстрей? Я бы вас… – он сунул руку в карман.

– Пройдите со мной, – тихо кивнул Трущобин. – Я вас в первую очередь запишу.

Рябой последовал за Трущобиным за фанерную перегородку. Там он сразу выложил на стол пачку советских червонцев.

– О, новенькие! – обрадовался Трущобин, беря деньги. – Где же вы такие достали?

Рябой замялся. Вопрос ему был не по душе, но делать нечего, надо отвечать. Проявившее любезность начальство ждет.

– Сельпо с приятелем обчистили, когда Красная Армия отступала, – нехотя сознался он.

– И много ли вы хапанули?

– Так, пустяки. Один чемоданчик.

Трущобин сел за стол, взял из стопы бланков листок.

– Ваша фамилия, имя, отчество?

– Алексей. Лешка Шкрыба.

– Место жительства или работы, господин Шкрыба?

– Город Ярцево, полиция. Дорожный постовой.

– Что знаете о партизанах?

– Знаю, что скрываются в лесах юго-восточнее Ярцева, а где точно – не ведаю. Они неуловимы. Налетают и хватают. Моего приятеля Фильку днем утащили.

– Где скрываетесь сами? Днем?

– Днем я стою на дороге, охраняю участок.

– Ночью?

– Ночью сижу под полом у Дуськи.

– Какой Дуськи?

– Дуська – это моя любовница. Мы с ней за воровство в одной тюрьме сидели. А теперь я с ней… Живу.

– Точный адрес Дуськи? Рябой протянул записку:

– Вот вам. Тут все обозначено. Улица, номер дома, квартира.

– Где прячете ценности?

– Там же, под полом, у Дуськи. Трущобин размашисто подписался на двух листах, сунул ручку в чернильницу.

– Документы заполнены. Прошу вашу подпись. Вот здесь и вот здесь.

Рябой расписался. Трущобин сунул ему лист с черным типографским оттиском через всю страницу: "Смерть сукиным сынам!"

– Ждите, Шкрыба. К вам в первую очередь приедут.

– Спасибо. Премного благодарен.

– Не стоит. Если есть другие желающие попасть в первую очередь, присылайте.

От собачьей радости ямки на лице рябого разгладились. Он раз пять поклонился и задом вышел. Трущобин крикнул:

– Следующий!

В оконце просунулась лохматая, не бритая, наверно, со дня рождения, борода мужчины лет пятидесяти. Трудно было определить, на кого он похож. По лохматой голове – на пуделя. По вытянутым вверх ушам – на волка. А по зубам – это был неподдельный заяц. У просителя торчало только два длинных заячьих зуба, а другие ему, очевидно, выбили, так как десны были еще опухшими.

– Фамилия? – склонился над анкетой Трущобин.

– Казанок Видений Фатьевич.

– Место жительства?

– Из Духовщины я. Оттуль. Староста Казанок.

– Деревня?

– Деревни не имеется.

– Как не имеется?

– Не живу я ни в одной деревне. В бегах я. Нынче тут переночую. Завтра там.

– Ну так где ж вас искать?

– А бог его знает где. Места я себе не нахожу от иродов. Нигде жисти нет…

– Что знаете о партизанах?

– Ничего не знаю. В глаза их не видел, а мучаюсь. С той поры, как в соседней деревне своего кореша – старосту в петле увидел, тени за мной. Тени во след.

– Заявка на тени не принимается. Ау видер зейн! Следующий!

11. МЕЧТЫ ПОД РАЗВАЛИНАМИ ДЗОТА

Сто восьмая егерская дивизия, наступавшая в первом эшелоне группы армий «Центр», выдыхалась, и командующий фельдмаршал фон Бок решил вывести ее на отдых. Но перед долгожданным отдыхом ей было приказано продержаться в окопах еще одну ночь, пока подойдет на смену новая дивизия.

О, эта ночь под огнем русской артиллерии! Кому-то она стала на этой земле последней, а кому-то…

Тяжелым снарядом разворотило землянку и "национальный герой" Фриц Карке оказался придавленным чурбаками блиндажного перекрытия. Вытаскивать его из-под развалин было, очевидно, некому, да и сам "национальный герой" не особенно стремился выбраться на свет белый, потому что его сейчас же сунули бы в стрелковую ячейку вместо кого-либо из убитых. А в открытой ячейке может шлепнуть осколком или пулей снайпера запросто. Так что Карке счел за здравый смысл затаиться и обождать, когда кончится обстрел.

Повернувшись навзничь и подложив под голову попавшийся под руку чей-то ранец, Карке уныло грыз найденный в соломе сухарь и с грустью вспоминал свою милую, кроткую Эльзу. Как она просила тогда, во время приезда с русской границы, остаться на ночь. Слезы лились по щекам. И мог бы остаться. Мог! Но нет. Как голодная свинья к корыту, помчался на войну с Россией. Ах какой был осел! Одну бы ночь. Одну бы только ночь побыть с ней. А теперь вот влепит еще снаряд, и прощай первая ночь на девичьей постели. Получит, бедняжка, похоронную, поплачет, повздыхает, а там, смотришь, приглянется и штурмовик. Сейчас она пишет, что он, толстый боров, противен ей, что от него, как из бочки, несет коньяком. Но это сейчас, а когда ляжешь под березовый крест?.. Нет, нет. Этого не будет. Я увижу ее, У меня обязательно будет первая ночь! Как она там одна? Скучно, наверно, ей, бедняжке. Не спит, ворочается… или крепко уснула, измаявшись. Светлые волосы рассыпались по подушке, одно круглое плечико обнажилось… А штурмовик? Что делает сейчас квартирант Отто? Спит или, встав на цыпочки, подсматривает из-за шторы, как голодный волк на овечку?

А штурмовик Отто между тем давно уже не подглядывал из-за шторы, как раздевается жена "национального героя". Каждый вечер он сидел теперь возле постели Эльзы и "шаг за шагом" разъяснял ей, что такое "национальный патриотизм" и как должна его проявлять замужняя женщина Великой Германии.

Толстый, разъевшийся на спецпайке Гиммлера, он, как всегда, сидел в новом, пропахшем коньяком и духами парадном мундире и, поглаживая оголенное плечо укрывшейся одеялом Эльзы, внушал:

– Каждая женщина Великой Германии, будь она замужняя или холостая, обязана двигать вперед великую историческую миссию, возложенную на нее фюрером и его "Майн кампфом"! Ее долг – положить на алтарь победы без малейшего сожаления все свои женские прелести и достоинства. Свершая это, она не должна стыдиться, так как своим поступком вдохновляет славного защитника рейха на разгром врага. Прочитайте статьи доктора Геббельса, и вы, моя милая фрау, убедитесь, что любящий вас Отто говорит правду. Своей горячей нежной любовью вы могли бы меня вдохновить на подвиг во имя фюрера! От вашей нежности у меня давно бы отросли крылья, но… – тут грузный, как пивная бочка, Отто притворно тяжко вздохнул и, вытащив из-под одеяла свою пухлую волосатую руку, еще раз произнес «но»: но, к моему горькому сожалению, вы, фрау Карке, скупо, очень скупо проявляете национальный патриотизм: я, в частности, им не доволен.

Она недоуменно посмотрела на него своими большими серыми глазами. Вчера он был безгранично доволен, целуя руки, плечи, волосы, говорил, что он счастлив через край и готов кричать на всю Германию: "Хох Эльзе Карке, проявляющей великий патриотизм!" А сегодня он вдруг недоволен, упрекает в скупости. Чего же ему надо от нее?

Отто, как бы чувствуя, о чем сейчас подумала Эльза, поспешил объяснить:

– Ваше любезное позволение целовать ваши волосы, плечи – это, фрау Эльза, лишь часть патриотизма. Мне же, разумеется, хочется видеть его полное проявление.

Эльза, повернувшись ниц, заплакала:

– Но вы… вы же знаете: я замужем. Что, что скажет Фриц, когда вернется с фронта? Он прогонит меня. Да, да. Я это знаю. Он очень любит меня.

– Какое ложное понимание патриотизма! – вздохнул Отто. – "Вернется муж… прогонит". Да знаете ли вы, фрау, что все, что мы с вами совершаем, возвышает и вашего окопного мужа! Он будет гордиться этим. Его жена не просто сидела и ждала победы, а вдохновляла доблестного офицера гестапо! Так что не скупитесь. В противном случае я буду вынужден расценивать ваше холодное отношение к офицеру гестапо как антипатриотический поступок, как нежелание внести вклад в победу нашего оружия. Да, да, фрау Карке! С гестапо шутки плохи.

Эльза рыдала. Оголенные круглые плечи ее вздрагивали. Синяя бретелька лифчика развязалась. Штурмовик завязал ее, подчеркнуто-равнодушно похлопал Эльзу по плечу:

– Не надо, Не надо слез, фрау. Гестапо слезам не верит. Женские слезы это пустая вода. Нужны доказательства.

Она повернулась к нему лицом:

– Чем еще я должна доказать свою преданность рейху? – спросила она, глотая слезы.

– Это просто! Я объясню. Все объясню! – воскликнул Отто и, согнувшись, сопя под тяжестью собственного живота, начал стаскивать с себя сапоги.

12. ГУЛЯЙБАБКА ЧИТАЕТ ЛЕКЦИЮ В ШКОЛЕ ПОЛИЦАЕВ

Морозным ноябрьским утром личный представитель президента Гуляйбабка прибыл в смоленскую школу полицаев. Впрочем, это была не школа, а жалкое сборище одиночек, воров, бандитов, конокрадов, пропойц, сынков белогвардейцев и прочих отщепенцев общества. Здесь Гуляйбабке предложили осмотреть учебные классы, казармы, полигон, где проводилась тренировка полиции по наведению "нового порядка", но он, сославшись на большую занятость, любезно отказался и в сопровождении начальника школы майора Капутке проследовал прямо на кафедру.

Заранее уведомленные слушатели школы встретили важного гостя долгой овацией. Наконец зал угомонился, и начальник школы майор Капутке, причесав бритую голову, предоставил гостю слово. Гость взошел на трибуну, выбросил правую руку:

– Хайль Гитлер! Хох новому порядку в Европе! Ура!