Текст книги "Тринадцатая рота"

Автор книги: Николай Бораненков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)

Прохор, блаженствуя, лежал на спине, широко раскинув босые ноги, положив голову на колени доброй на угощение и ласку хозяйки. Рядом валялась пустая бутылка и кости съеденной курицы.

Матреница, прожившая тридцать с лишним лет без мужа, но знавшая цену счастливым семейным минутам, вела беседу мягко, плавно, не торопясь.

– Трудно, поди, тебе командовать войском? – спрашивала она, прилаживая и так и сяк золотой галун к воротнику.

– Что вы! Сущий пустяк, мадам, – отвечал в полудреме Прохор, – главное, кнут хороший иметь.

– Кнут? А зачем же кнут?

– Э-э, лапушка! Кнут для меня – это все. Я без кнута как без рук. Другие командующие, может, и могут, а я, извиняюсь, ни-ни. Я как только надел мундир, сразу требую кнут. "Без него, говорю, увольте, командовать не могу. Мне нужно подхлестывать во… то есть дивизии, полки…"

– И много у вас этих, как их… дивизий?

– Всех не считал. Некогда, знаешь. Но, пожалуй, наберется больше трехсот.

– Ой как много-то!

– Хм-м, много. А на кой же ляд тогда и генерал, ежели у него войска нет. Чем командовать тогда? Лошадями?

Не дождавшись ответа, Прохор нащупал в сене кувшин с квасом, подтащил его, попил и, почувствовав просвежение, сел.

– Нечем, лапушка. Точненько, нечем. Но совсем иной резон, когда у тебя под руками сто, двести, пятьсот дивизий! Тогда уж, Семеновна, держись! Тогда только командуй: "Сто дивизий вправо! Двести – влево! Триста – вперед!" А ты следом, на облучке с кнутом. Эй, кто там отстал, подтянись! Аллюр три креста, так вас разэтак. И вот, смотришь, разгром, победа. Натянешь вожжи. "Стой! Можно дать сена и закурить".

Матреница, отложив шитье, с восторгом смотрела на Прохора, который в ее глазах был по меньшей мере Ильей-пророком, с громом катавшимся на колеснице по небесам.

– Ты ж береги себя. Береги ради бога, – сказала она.

– Стараюсь, зоренька, но… всякое может быть. Человек не из металла. Удар копы… то бишь снаряда – и полководца нет.

Матреница осенила Прохора перстом:

– Да хранит те… бог. Да минут все бомбы тебя. Войско-то надежное?

– Самое что ни есть.

– А с кем ты воюешь, все не спрошу? С немцами, полицаями або еще с кем?

– Сказал бы, цыпонька, но не могу.

– Чего же не можешь? Разве я шпиен какой, – она тронула под своей шеей кружевную оторочку сарафана, – у меня вон вся душенька наружи.

Прохор обнял хозяйку, прижал ее к плечу:

– Видишь ли, душенька, если сказать тебе одно, то боюсь: трах, бах – и сердечко твое пополам. Если открыть другое – от радости «ох», "ах" обомрешь. Так что, лапушка, принимай каков есть, только без мундира.

– Как без мундира? – отшатнулась Матреница. – Чай, не просто мундир, а с плеч генерала.

– Нет, лучше уж давай без него, а то может случиться сто дивизий вправо, сто дивизий влево и ейн, цвей – гол как сокол. Скидай мундир, если не вместе с головой. Мундир ведь к голове особой прилагается.

– А у тебя ай не особая?

– Нет, у меня тож ничего, моя тоже гм-м… Особая, но я, лапонька, пока лишь куче… то есть пока не Кочубей.

– А кто такой Кочубей?

– Орел! Герой гражданской войны, лапуня.

– И ты, Прошенька, ну в точности орел. Одни усы чего стоят. Тебе бы только в нашем колхозе бабами командовать. Сто баб вправо, сто влево, а сам посередке. К такой, как я, под бочок.

– Сущая мечта, – зажмурясь, потряс головой Прохор. – К этому полу у меня земное тяготение, да только жаль – не притянула ни одна, за исключением, конечно, вас. У меня после встречи с вами, Матрена Семеновна, такой прилив в груди, такой жар стоит, что ноги подмывает и в музыку кидает.

– А у меня, Прошенька, музыка есть. Граммофон с трубою.

– С пластинками?

– С пластинками.

– Давай сюда. Устроим из горя по колено море. Эх!

– Верно, Прошенька. Хай у того Гитлера глаз перекосится и мерин опоросится. Бегу!

Матреница шустро подхватилась, сбегала в избенку и тут же вынесла дряхлый граммофон с облезлой трубой. На крышке его лежала гора запыленных пластинок.

– Карапетик есть? – спросил Прохор, надевая мундир.

– Есть, Прошенька. Вот сверху первый.

– С него и начнем. С карапетика.

Прохор сдул пыль с пластинки, смачно чихнул, закрутил до отказа скрипучую пружину, в два кольца усы и взял за руки Матреницу:

– Тряхнем?

– Тряхнем, Прохор Силыч.

Граммофон хрипло грянул "карапет мой бедный", Прохор с легкостью молодого подхватил под локоть раскрасневшуюся, похорошевшую партнершу и, лихо отплясывая, запел:

Эх, ехала Проскева,

Через Мукачево,

Через Мукачево

И до Рогачева.

Эх, сто дивизий вправо,

Сто дивизий – влево.

Эх, Пронюшка, Проскуня,

Храбрая Проскева.

Но беда случилась,

Проскева свалилась.

Проскева свалилась,

Войско раскатилось.

Эх, сто дивизий вправо,

Сто дивизий – влево.

А потом и прямо,

Прямо в Могилеве.

За этой разудалой пляской и застали кучера Прохора трое всадников из поисковой группы, разосланной Гуляйбабкой во все концы. Виновник сего был облачен в мундир, с трудом посажен на коренного и вскорости доставлен к карете.

Сажать его в таком размякшем виде на облучок и тем более отчитывать при большом стечении народа было бессмысленно. Место кучера занял сам Гуляйбабка, а вконец опьяневшего и беспрестанно выкрикивающего "Сто дивизий вправо! Двести – влево" Прохора втиснули в карету.

– Прощайте, бабоньки! – поднял цилиндр Гуляйбабка. – Желаем добрых встреч!

К карете, запыхавшись, подбежала Матреница, протянула Гуляйбабке белый сверток.

– Будь ласка, генералу. Бельишко на смен и чуб ему… Чуб расчешите, богом молю – сено настряло в нем. Гуляйбабка хлестнул коней:

– Расчешем, гражданочка. Наведем причес.

Самозваного генерала «чесали» на очередном привале под дубом в Речицком лесу и, между прочим, не одним гребешком. Чесали долго, старательно, то справа налево, то слева направо, то вовсе под задир. Вначале Гуляйбабка, затем Чистоквасенко, Трущобин, обозники, солдаты личной охраны, потом Гуляйбабка весь этот «причес» забраковал и попросил сделать построже «пробор».

Склонив виновато голову, Прохор терпеливо молчал, но, когда о его поступке заговорили снова, не выдержал и протянул руки к сидящим на лужайке:

– Братцы! Да что ж вы так? Безжалостно, наотмашь. Посочувствуйте, войдите в положение. Одинок. Бобыль. А тут такая женщина!.. Копна сена. Жаворонок, чтоб ему, над головой…

– К чему жаворонок? Жаворонок тут ни при чем. Бутыль сивухи тебя подвела. И про коней забыл.

– И сивуха, конечно. Был такой грех. Раскондобило, развезло… Но я не нарочно. С добрых побужденьев, вот Христос. За сговор пил.

– Какой сговор? С кем? За что? – уцепился за слово начальник личной охраны, весь подавшись вперед.

– Да не пужайся, чертов скоба, – ругнул Прохор. – Язык те вон, коль подумал плохое. Бабенке я слово дал вернуться, коль останусь в живых.

– "Вернуться"! Вы видали брата из сказки про царева солдата? – кивнул на кучера Гуляйбабка. – Да вы же были в таком угаре, что наверняка не помните, как ее звать и с какой она деревни.

– Не обижайте, сударь. Я все помню, как башмаки свои. Звать ее Матрена, а живет она в деревне… в деревне, – пытаясь вспомнить, Прохор потер потный лоб, но не тут-то было. Предательская бутыль сивухи все вышибла из его головы, и по мере того как он осознавал это, редкие волосы на его макушке от ужаса, что Матрена по дикой глупости потеряна навсегда, поднялись торчком, а в глазах появилась такая боль, что казалось, он вот-вот закричит: "Караул! Я сам себя ограбил!"

– Итак, ее звать Матреной. А дальше? – спросил Гуляйбабка.

– А дальше… Дальше, кажись, забыл, запамятовал… Кошмар! Лапонька моя… Рухнуло все. Помню только кой-что, кой-какие слова. "От Речицы свертай левее, потом возьми правее"… Нет, кажись, опять левее, а там пройти не то Чагельники, не то Чапельники?.. Нет, все забыл. Все пропало. О, черт меня дернул за хлястик вылакать всю бутыль!

– То-то и оно – Чапельники, – встал с раскладного кресла Гуляйбабка. Чапельником бы вас, достопочтеннейший кучер, чтоб помнили наказ президента, который гласит: "Стальная дисциплина, дух запорожской сечи, серьезность к миссии БЕИПСА, завоевание доверия – и победа обеспечена". Вы же, сечь вас хвостом лошади, об этом забыли. А тот, кто забывает наказ отца, не достоин называться его сыном. То не сын, а как поют в «Комаринской», "рассукин сын"…

– Коль такой я ни богу свечка, ни черту кочерга, – сказал Прохор, – то ради бога, сделайте такое одолжение, отпустите меня на все четыре, и я потопаю.

– Безумству храбрых поем мы песню. И куда же соизволите потопать?

– Свет клином не сошелся. Знай я дорогу, та же Матрена теплей, чем попа на пасху, приняла б меня.

– До Матрены так же далеко, как моржу до тропиков, и чем дальше, тем горячей. Вы совсем не знаете законов "нового порядка". Господин Чистоквасенко, прочтите господину кучеру приказ рейхскомиссара Украины.

– Слушаюсь! – Чистоквасенко раскрыл свою папку и, отыскав в ней желтый листок, прочел: – "Смертная казнь ждет каждого, кто прямо или косвенно будет поддерживать саботажников, преступников или бежавших из плена; каждого, кто предоставит им убежище, накормит их или окажет другую помощь. Все имущество виновных будет конфисковано. Тот же, кто уведомит германские власти о саботажниках, преступниках или сбежавших из плена и тем самым поможет поймать или обезвредить их, получит тысячу рублей вознаграждения или участок земли".

Чистоквасенко захлопнул папку, поклонился. Гуляйбабка спросил у кучера:

– Вы поняли, чем может кончиться ваш уход к Матрене?

– Понял, сударь, но боюсь, что если рейхскомиссары будут раздавать по тысяче рублей за каждого бежавшего, то фюрер может остаться без штанов и ему не в чем будет принимать парад в Москве на Красной площади.

Гуляйбабка встал:

– Я лишаю вас слова, Прохор Силыч. Все свободны! Воловича, Трущобина, Цаплина прошу остаться для принятия решения. Нарушителя взять под стражу.

– Одну минутку, судари! – поднял руку Прохор. – Как вы знаете, даже на страшных судах обвиняемым дают последнее слово.

– Да, верно, – возвратился на прежнее место Гуляйбабка. – Такого права лишить вас мы не можем. Говорите!

– Милостивейшие судари, – начал Прохор, слегка поклонясь. – Вы хорошо тут говорили о чести, долге, наказе президента, о том и о сем. Видит бог, отвергнуть все это мог бы только глупый осел или лопоухий чудак. Но позвольте, судари, спросить вас об одном: имеет ли право кучер-бобыль отвлечься от адова лиха и уделить часок-другой своим сердечным делам? Я не смею упрекать вас, господин личный представитель президента, в этом столь грешном деле, ибо вы преисполнены высокого чувства долга, но, желая лишь спокойно умереть, я хотел бы знать только вот о чем. Состарились ли вы, сударь, или помолодели после того, как испили из рук прелестной женщины кувшин кваса и обменялись с ней при том любезными взглядами? Пострадало ли вверенное вам дело после нескольких часов, проведенных с этим милым существом, глянув на которое наверняка вздохнул бы и сам безгрешный пророк, или оно – ваше дело – пойдет теперь гораздо лучше, ибо незримый дух прекрасной женщины вдохновил вас? И не это ли прекрасное, названное словом «любовь», двигает вперед, делает жизнь из бесцветно-серой удивительно чудесной? И вот когда я услышу ответ на сии мои вопросы, верьте слову, могу спокойно положить голову на плаху и вы можете так же спокойно отнять ее от моего туловища, ибо на этой горькой стезе не я первый и не я последний.

Он перевел дух и так же возвышенно, но и спокойно, как и начал, продолжал:

– Что же касается бутылки с предательским зельем, то язык мой немеет, так как ее уже давно проклял сам сатана и если когда берет ее в руки, то лишь с одной целью – подсунуть ее своим лютым врагам. И еще мое к вам слово, судари. Вынося мне тяжкий приговор, ибо вина моя архипреступна, я просил бы учесть то обстоятельство, что я уже одно наказание понес, а именно: забыл, в какой деревне живет редкостная женщина, моя прелестная Матрена.

Последнее слово Прохора привело Гуляйбабку в великое удивление. Он никак не ожидал, что его простой с виду кучер обладает таким даром слова и так логически, философски рассуждает. Вчера, когда Прохор появился перед глазами невяжущим лыко, Гуляйбабка крепко обиделся на президента, подобравшего ему такого горе-кучера. Теперь же, после блестящей речи, эта обида растаяла, подобно дыму в ясный день, и от всего остался лишь горький осадок. Будь это в другое время, Гуляйбабка бы простил кучеру, но теперь шла война, а миссия, возложенная на него, была так ответственна, что о прощении не могло быть и речи.

– Ваше искреннее раскаивание и просьба о снисхождении, – сказал Гуляйбабка, – будут учтены, но на мягкость наказания – увы! – не надейтесь. Заваривший кашу да расхлебает ее. Или, во всяком случае, попробует, насколько он ее пересолил.

24. ВСТРЕЧА С НОВЫМ ПРЕТЕНДЕНТОМ НА МЕДАЛЬ БЕ

Мир полон случайностей. Мир тесен от неожиданных вещей. Живет человек тихо, спокойно, не ведая печали, и вдруг бес подсовывает ему такую встречу, что шапка летит с головы и рот превращается в большую букву О.

Только въехал Гуляйбабка в расположенное на пути тихое, сожженное дотла село, как на тебе – прямо наперерез карете чем-то всполошенный, перепуганный человек. ну ни дать ни взять – пан Гнида. Тот же дробненький росток, та же величиной с дыньку голова, те же коротенькие, коромыслом ножки. Вызывал сомнение только нос. Нос у Стефана Гниды из Горчаковцев был, как тупая толкушка, и размещался точно в подглазье. А у этого же Гниды нос хотя и смахивал на толкушку, но по какой-то неведомой причине имел большое смещение вправо. То ли его с таким носом мать родила, то ли по нему кто «съездил» в тот момент, когда хозяин к чему-то недозволенному принюхивался, да так и оставил его принюхиваться на всю жизнь. Словом, с носом бегущего к карете человека была загадка. Оставалось загадкой и появление здесь человека, столь похожего на Стефана Гниду.

Меж тем человек, удивительно похожий на Гниду, перебежал церковную площадь и, выскочив на улицу, по которой двигался обоз под флагом фюрера, широко раскинув руки, остановился. Тут уже не утерпел, выразил вслух свое удивление и кучер Прохор:

– Смотрите, сударь! Ан никак наш старый знакомый пан Гнида. Чую, быть какой-то беде.

– Бог еще не создал такого человека, которому бы сыпались только одни радости. Остановитесь.

– Слушаюсь, сударь, – ответил Прохор и натянул вожжи. Кони остановились. Предполагаемый Гнида подбежал к карете, упал на колени. Руки его, протянутые к Гуляйбабке, мелко тряслись.

– Ваше сиятельство! Господин хороший. Спасите! Помогите! – залепетал он, обливаясь слезами. – Не оставьте в беде человека, который верой и правдой служит новым властям. Вызвольте голову с плахи.

– Кто вы такой и почему ваша бесценная голова оказалась на плахе? спросил Гуляйбабка, свесив ноги и раскачивая носком ботинка перед носом жалкого просителя.

– Я голова здешнего местечка. Степан Гнида… Гнида Степан, – пояснил стоявший на коленях. – Может, слыхали? Обо мне статья была в "Свободной Волыни". Я первым в округе собрал налог за кошек и отправил всех девушек округи в Германию.

– Рад познакомиться с такой выдающейся личностью, – сунул руку в перчатке Гуляйбабка. – Но, позвольте, как вы здесь оказались? Мы же видели вас в Горчаковцах. И потом почему у вас свернут, гм-м… простите, смещен со своего места нос?

– Вы ошиблись, ваше сиятельство. Обознались. Я – это я, Степан Гнида. А там, в Горчаковцах, мой старший брат Стефан Гнида. Мой кровный братец. Вернее, был, но теперь, – Гнида-младший перекрестился, – теперь царство ему небесное, его нет.

– Ая-яй! – закачал головой Гуляйбабка. – Какое великое горе! Какая печальная весть! Но скажите же, Степан Гнида, что стряслось с вашим братом, почему вы поете за упокой?

– Погиб он. Убит ни за что. По глупой случайности. Не могу вспомнить. Кидает в дрожь, в жар. По ночам кошмары, виденья. Как сейчас вижу: на улице столы, столы… На столах выпивка, закуска. Господа офицеры пьют, едят. Брат Стефан лично с бутылью от стола к столу. "Господа! Господа офицеры! Извольте отведать того, откушать другого. Горилки, горилочки по стакашечке еще". А потом Стефан завел патефон, пластинку поднял над головой… "Господа! Господа! Ваш любимый маршик. Битте-дритте, маршик. Прошу!" И вот тут и случилось. Тут и пришел милому братцу конец. Офицер, тот, что сидел во главе стола, выхватил пистолет и с криком: "Швайн! Предатель!" – трижды выстрелил в брата. Упал и я. В обморок. А когда очнулся, не было ни господ офицеров, ни солдат. Патефон был разбит и растоптан, столы перевернуты вверх дном. А под столами Стефан. Мой милый Стефан. Две дырки в груди. Одна в голове, – Гнида-младший закрыл лицо руками и, содрогаясь, зарыдал.

Гуляйбабка слез с кареты, потряс старосту за воротник сюртука:

– Господин Гнида, встаньте, возьмите себя в руки. Как говорится, не он первый и не он последний. Лен толкут – шоройки летят. Фюрер разберется. Фюрер думает о вас.

– Да, да! Я верю, верю в это, – вскочил Степан Гнида. – Стефан честно служил. Из кожи вон лез. Разве можно такое забыть?

– Вы смотрите, как в лужу на собственный портрет, ясновельможный голова, заметил Гуляйбабка. – Таких, как ваш братец, как вы, народ никогда не забудет. У него вполне хватит мудрости различить, где золото, где дерьмо. Он всем сестрам воздаст по серьгам.

Подошли Трущобин, Чистоквасенко, Волович.

– Что случилось? Почему остановка? Гуляйбабка снял цилиндр:

– Господа! Стоящий перед нами достопочтенный староста здешнего местечка только что передал печальную весть: на торжественном завтраке в Горчаковцах, устроенном местными властями в честь проезжих офицеров фюрера, выстрелом в грудь и затылок, простите, в лоб убит наповал наш старый знакомый пан Гнида. Прошу снять шляпы, господа, и почтить память минутой молчания.

Все сняли шляпы. Гуляйбабка свой цилиндр надел, вытянул руки по швам, учтиво обратился к застывшему с кепкой в руке Гниде-младшему:

– Господин староста! От имени президента БЕИПСА, от себя лично и всех моих спутников выражаю вам глубокое соболезнование по поводу гибели вашего любимого брата Стефана Гниды. – Он печально поклонился, вздохнул, но сейчас же выпрямился, и в утреннем воздухе зазвенел металлом его возвышенно-приподнятый голос: – Гниды нет. Но вы ведь тоже Гнида, подхватили знамя брата, идете по его стопам. Да и нелепо бы думать иначе. Так уж природа сотворила мир. Орлы остаются орлами, жабы – жабами. Что у вас, господин староста, к нам еще? Наша помощь в чем-либо нужна?

– А как же, как же, ваше сиятельство. Затем и бежал, затем и поджидал. Покойный братец мне о вас рассказывал, велел обратиться за помощью к вам. Вы люди, к новым властям близкие, пообтертые, знаете, к кому как подъехать, кого чем угостить. Ах как они были довольны завтраком Стефана! Я случайно, возвращаясь из волости, на этот завтрак попал. Самый главный начальник уплетал пироги со сметаной, аж за ухом трещало, сметана по мундиру текла, а он только оторвется от кувшина на минутку, крякнет "зер гут" и опять голову в кувшин, "зер гут!". А потом что-то ему не понравилось. Но что? За что б-б-братца з-з-застрелил, убей г-г-гром не пойму. Хожу вот и трясусь, как з-з-заяц.

– Да-а, – подтвердил Гуляйбабка. – Трясет вас крепенько. Эка челюсть выстукивает дробь.

– Нет сил, ваше б-б-благородие. Нет сил. 3-з-завтра прибывает полк к-к-карателей. Третью ночь не сплю, ломаю головушку, к-к-как их получше в-в-встретить.

– Полк карателей, говорите?

– Так точно, оне-с. Облавка будет на полесских п-п-артизан. Один батальон двинет в край леса с севера, другой – от-от-отсель, с юга.

Гуляйбабка взглянул на Трущобина:

– Господин советник президента! Вы слыхали?

– Да, да. Слыхал, – поклонился Трущобин. – Прибывает полк карателей. Но, позвольте, господин Гнида, где вы намерены разместить этот полк? Село-то дотла сожжено.

– Не все-с. Не все-с, – поспешил объяснить Гнида. – Господа хорошие жгли только по моему списочку – хаты коммунистиков, партизан… В яру, почитай, все хаты целы. Подготовочка к встрече идет. Все честь по чести. Полики моются, топятся б-баньки. Вверенная мне по-полиция г-го-нит г-горилку.

– Да перестаньте же трястись, господин Гнида, – вышел из терпения Гуляйбабка. – Эка вас разобрало! Удержу нет. Челюсть выстукивает черт те что. Извольте придержать ее, что ль.

– Рад бы… рад бы с собой совладать, но не м-могу. Страх обуял. Жить… Жить я хочу. Я не жил еще, б-белого свету не в-видел. Все в тюрьмах да в кар-карцерах.

Гуляйбабка взглянул на часы:

– Господин Гнида, своей трясучкой вы держите нас ровно пятнадцать минут. Говорите коротко и ясно, что вам надо.

– Об одном. Об одном прошу: расскажите, посоветуйте, как лучше встретить их… господ карателей. Век буду благодарен. Б-будьте л-любезны. Богом молю.

Гуляйбабка обернулся к свите.

– Ну как? Поможем, господа?

– Надо помочь. Чего же! – живо отозвалась свита. – Вполне заслуживает помощи БЕИПСА.

– В таком случае, кхи-м, – крякнул в кулак Гуляйбабка. – Вам, Степан Гнида, один вопрос.

– Слушаюсь! – звякнул каблуками староста.

– У вас жирные гуси есть? Весь полк карателей жирной гусятиной сможете накормить? Староста вытянулся в струнку:

– Гусей-с нет. Гусей-с первая же цепь господ освободителей поела. А вот гусиные, куриные яички еще остались. На черный день берегу.

Гуляйбабка схватил Гниду за воротник белой рубахи, с силой тряхнул его:

– Ты что, сволочь?! Как смел?! Неумытая рожа! Неотесанная свинья! Кого вздумал яичным желтком кормить? Доблестных солдат фюрера? Его карающий меч? Брат проглотил пулю, и тебе захотелось?

– Пом-м-ми-милуйте, по-пощадите, – захрипел, приседая, Гнида. – Все выложу, все сделаю, что… что только скажете. Ни… ничего-шеньки не… не утаю-с.

– Я те утаю, скотина! Кишки выверну наизнанку, – тряс, словно дерево, обомлевшего старосту Гуляйбабка. – Фюрер ходил восемь лет, поджав живот, питаясь эрзацем, копя марки на войну, на освобождение тебя, идиота, а ты… так-то вздумал фюрера отблагодарить, скотина! Тухлую яичницу хочешь ему подсунуть?! А ну, говори: хочешь или нет? Ну!

– Помилуйте. Пощадите. В мыслях того не имею. К Гуляйбабке подошел Волович:

– Ваше превосходительство! Отпустите его. Он ошибку исправит. Заменит гусей чем-нибудь.

– Чем заменит? Картошкой? Кислыми щами? Пусть жрет их сам. Проголодавшимся войскам фюрера нужны жиры, жиры и только жиры!

– Есть жиры. Будут жиры. Я гусей салом за-за-заменю.

– Салом, говорите?

– Точно так! В селе много сала. Есть залеглое, есть свежее. Колхозные свиньи остались. Могу забить штук семь.

– Тощие?

– Никак нет. Откормленные. Пудов по двенадцать. Гуляйбабка отпустил Гниду, потряс кулаком перед его сдвинутым вправо носом:

– Ну смотри у меня! Чтоб ни одной тощей. Чтоб сплошное сало жареное, вареное и побольше браги. Сало и брага. Сам доктор Геббельс восклицал: "Нам нужны обильные завтраки, ужины, обеды!" Вы понимаете, обильные!

– Так точно! Все понял. Все вразумел, – часто моргая, отвечал Гнида.

– Я рад, что вы не круглый олух царя небесного, – сказал примирительно Гуляйбабка. – Благодарите аллаха, что вам встретились такие добрые советчики. Жизнь вам обеспечена. Наевшись жирной свинины, каратели вас пальцем не тронут.

– Спасибо! Спасибонько вам. Об одном забочусь. Последний брат я. Фамилию сохранить.

– Не волнуйтесь. Пока жив фюрер, никто вашей фамильной чести не тронет. Вы как были Гнидой, так Гнидой и останетесь.

– Спасибо. Спасибочко вам.

– Одним спасибом сыт не будешь, – отозвался с передка Прохор. – За спасибо только целует колодец бадью да поп попадью. Овса бы коням раздобыл!

– Что овес? Тьфу овес! – вскочил староста. – Да Гнида ваших коней пышками, пирогами… Добро пожаловать. Прошу! Прошу вас, милушки мои.

…Отведать гнидовских пирогов и пышек коням Гуляйбабки, конечно, не довелось. Но зато каждому вороному из обоза досталось по мерке отменного овса, а солдатам – по куску доброго сала и краюхе пшеничного свежего хлеба.

– Чем, сударь, будете отмечать усердие господина старосты? – спросил у Гуляйбабки Прохор, когда кони сонно уткнули морды в комягу с недоеденным овсом. – Медалью аль граммофонной пластинкой?

– Не торопись, кума, снять чулки сама, ибо это может куму не понравиться, – ответил Гуляйбабка. – Мы еще не знаем, как он встретит господ карателей, накормит ли их свининой.

– Жаль, – вздохнул Прохор, заводя коренного в оглобли кареты. – А я, признаться, уже пластиночку ему приготовил. "Любимую мелодию господ офицеров":

Куда ты, нечистая сила,

Летишь на рожон, на быка,

По вас давно плачет могила

И гробовая доска.

Ах, какой чудный маршик! – пропев куплет, чмокнул губами Прохор. – Я б, сударь, непременно дал и этой Гниде пластиночку.

– Запомните одну истину, милейший кучер, – сказал на эти слова Гуляйбабка. – Если подпасок начнет указывать пастуху, то такого пастуха лучше заменить подпаском. Если полководцем начнет повелевать солдат, то от такого полководца не жди победы.

– Верно, сударь, – виновато вздохнул Прохор. – Петух лучше курицы знает, когда быть рассвету. Прикажете запрягать?

– Да, запрягайте. В путь, господа! Если запахло зимой, птицы улетают. Впереди Полесье. Надо спешить.

Гуляйбабка подозвал Трущобина и, как только тот подошел, сказал:

– Задержитесь на часок в селе и проследите, будут ли зарезаны обещанные свиньи, ибо мошенники еще не перевелись на свете, и в глазах этого Гниды искры жадности пока не погасли, А главное: разбейся в доску, в блин, но найди кого следует и чтоб молнией сообщили в отряд о карателях. Понял?

– Так точно!

– Действуй! Без промедлений!

25. ОКОНЧАНИЕ ДОПРОСА РЯДОВОГО КАРКЕ

В тот день Карке не дождался «инструментов», заказанных следователем. Подполковника срочно вызвали по телефону, и он убежал куда-то как угорелый, успев лишь распорядиться запереть покрепче арестованного.

Карке просидел в темном подвале со своими мечтами об Эльзе и крысами наедине двое суток, и лишь на третьи его привели в ту же комнату следователя.

Подполковник встретил его коротким вопросом: "Ну?" Карке пожал плечами. Он рассказал все. Что же еще надо?

– Я спрашиваю у вас в последний раз, Карке. Если вы сейчас же не скажете, где ваша листовка, и не назовете ваших сообщников, будете иметь дело с упомянутыми позавчера инструментами.

Иметь дело с «инструментами» следователя Карке не хотелось. Он горько вздохнул и выложил на стол в таких треволнениях написанный рапорт.

…Из кабинета следователя Карке вышел без зуба. И, к счастью, коренного. Это очень утешило его. Передние остались невредимыми. Эльза будет любить.

26. ВСТРЕЧА С ДЕДОМ КАЛИНОЙ ПЕРЕД СТРАШНОЙ ТРЯСИНОЙ

Трущобин догнал родной обоз в двадцати километрах от Горчаковцев и сейчас же доложил Гуляйбабке, что Степан Гнида исполняет приказание пунктуально. Свинина варится. Брага готовится. И помимо прочего раздобыто по литру самогонки на каждого карателя.

– Как с молнией партизанам?

– Ох, и не спрашивайте! Сам дьявол к их связным не подберется. Пришлось показать партбилет. Только тогда поверил и услал верхом мальчишку.

– А кто такой? С кем толковал?

– Да так, немудрой мужичонка. Бывший конюх колхоза. Глухим притворялся, а как партбилет увидел, враз преобразился. "Сейчас, говорит. Сейчас же ушлю куда след мальчонку". За информацию сказал спасибо.

– А ты спросил, где они? Где их искать-то?

– Спрашивал – не говорит. Прости, мол, сказать не могу. Езжай, мол, в лес, сам найдешь кого надо. Гуляйбабка вздохнул:

– Ну что ж. Будем искать сами.

…По мере того как обоз БЕИПСА углублялся в глухомань, становилось все более очевидным, что разыскать в Пинских лесах партизан не так-то просто. А тут еще пошли дожди, и появилось прямое опасение, что обоз может безнадежно застрять в болотах до самых лютых холодов.

Это обстоятельство повергло в уныние не только Трущобина, но и Гуляйбабку.

– Миссия твоя с треском проваливается, – сказал он Трущобину после очередной неудачи. – Где там отряд. Ты не обнаружил ни одного партизана.

– Разыщем. Заверяю, – стряхнул со шляпы воду Трущобин.

– Заверений многовато, – усмехнулся Гуляйбабка, разворачивая карту. Будем поворачивать на божескую дорогу, ибо ехать по твоему маршруту становится безумием.

– Но ведь люди по этим дорогам ездят.

– Скажи точнее: ездили. Сейчас же на них не осталось ни одного исправного моста. Население проявляет явную несознательность. Вместо того чтоб устлать эти мосты холстинами и встретить людей, везущих "новый порядок", цветами, оно, как видишь, сжигает их, а вместо цветов бросает этакие метров в тридцать «шипы» – спиленные елки с сучьями, обрубленными лишь наполовину.

Трущобин посмотрел на подступившую к самой дороге трясину, вздохнул:

– Да, ты прав. Эти проклятущие болота сковали нас по рукам и ногам. Но даю слово: как только мы выберемся на оперативный простор, все пойдет по-другому.

– Буду рад, но что-то сомневаюсь. У тебя нет опыта, и потом, Трущобин, ты много обещаешь. Где ты прежде работал, я что-то забыл?

– В гарантийной мастерской.

– А-а!.. Тогда все понятно. На год гарантируем, еженедельно ремонтируем.

– Горькая ирония, но справедлива. Не смею возразить.

Весь этот разговор происходил у двадцать седьмого разрушенного моста, встретившегося по пути. На сей раз он оказался разобранным точно на столько бревен, сколько надо для того, чтоб провалились колеса. Но самым странным было то, что недостающие бревна невесть куда исчезли, словно бес их выхватил из настила и унес на дрова вдовьей бабе.

Мостовая бригада, созданная из солдат личной охраны, немедля приступила к восстановительным работам. Кто-то, несмотря на сгустившиеся сумерки, обнаружил в грязи свежий след человека, что очень обрадовало Трущобина. Он, светя фонариком, двинулся на поиски и вскоре привел безбородого старика, одетого в домотканое рядно, пропахшее смолой и дымом. На голове у него, будто назло летней жаре, лохматилась не то волчья, не то медвежья шапка. На ногах потрепанные лапти с онучами. За поясом – топор.

– Вот он. Застал на месте преступления, – сказал Трущобин, крепко держа старика за полу длинной рубахи. – Сидел в кустах с топором, не иначе как диверсант.

– Свят, свят, – закрестился старик. – Помилуйте, ваш благородь, какой я диверсант. Я не токмо… Я этих слов не знаю.

– Отпусти его. Пусть подойдет поближе, – сказал Гуляйбабка и, обождав, пока старик переберется на четвереньках через разобранный мост, спросил: – Кто такой? Зачем здесь?

– Овцу ищу, чтоб ее волки драли, – живо заговорил старик. – Это не овца, а, простите, ваш благородь, занудина с рогами. Так и норовит удрать. Отбилась от стада – и как в воду. Без ног остался. Все трясины излазил. – Старик погрозил кулаком в темноту: – Ну, холера тебя! Только попадись. Живо под нож, на шковородку.