Текст книги "Океан времени"

Автор книги: Николай Оцуп

 
Мой ангел, ты ищешь, я знаю чего,
Не слов, не видений поэта,
Как я, ты умеешь искать одного:
Ответа, прямого ответа.
 
 
Но что же нам делать, когда его нет —
Все только надежды, намеки,
Да узкий, веками протоптанный след,
Да свет, бесконечно далекий.
 
 
Чего же мы ищем? Куда мы идем?
Все чаще и чаще и ночью и днем
 
 
Нам страшно бывает, как детям,—
На чьей-то могиле в немногих словах
Разгадка: под мрамором этим
Зарыто – ничтожество, пепел и прах.
 

 
Ахматова молчит. Цветаева в гробу,
Подстерегает век ещё одну рабу.
Ей тоже легче бы под насыпью могильной,
Чем видеть что вокруг, и оставаться сильной.
Европа – кладбище, пророчество не лжёт,
А эту женщину так совесть долу гнёт,
И в современниках она такое слышит
И так значительна, хотя стихов не пишет,
Что русская, неистово добра,
Горчайшая из муз – души её сестра.
 

 
Так хотелось поделиться
Не моею чистотой,
Но когда враждебны лица —
Сговориться ли с душой?
 
 
Богу власть, живому в руки
Образ вечного суда…
Нет благословенней муки,
Чем сгоранье от стыда.
 

 
Страх и любовь, если только дошли до предела,
Душу твою, человек, вырывают из тела.
Слитые вместе таинственно, нерасторжимо,
Чтобы тебе не расстаться с любимой,
Мудро они торопить не решаются стук
Сердца в одну из волшебных и кратких разлук
С неизменяемой, незаменимой.
 

 
Я поражаюсь уродливой цельности
В людях и светлых, и темных умом.
Как мне хотелось бы с каждым в отдельности
Долго беседовать только о нем.
 
 
Хочется слушать бесчестность, безволие —
Все, что раскроется, если не лгать;
Хочется горя поглубже, поболее —
О, не учить, не казнить – сострадать.
 
 
Слушаю я человека и наново
Вижу без злобы, что нитью одной
Образы вечного и постоянного
Спутаны с мукой моей и чужой.
 

 
Когда в какой-то жизни потаенной
Тебя воспоминание стыда
Охватит с силой утысячеренной,
Когда и сон – страдание, тогда,
Вдруг начиная весить слишком много
И погружаясь, как свинцовый лот, —
Всю глубину, вмещающую Бога,
На дне вселенной сердце узнает.
 

 
Есть свобода – умирать
С голоду, свобода
В неизвестности сгорать
И дряхлеть из года в год.
Мало ли еще свобод
Вот того же рода.
Здесь неволя —
Наша доля.
Но воистину блаженна,
Вдохновенна, несомненна,
Как ни трудно, как ни больно,
Вера, – эта форма плена,
Выбранного добровольно.
 

 
Мы в половинчатое влюблены,
Нам подозрительны слова спасенья,
И, собственной не чувствуя вины,
Мы Истине бросаем обвиненья.
Не Он людей оставил без ответа,
Но сами наказали мы себя,
Так отвернувшись от такого Света.
И, легкие решения любя.
 

 
Бессмысленно искать причины,
Безвыходному нет конца:
Слова, и рожи, и личины…
Но ведь бывают и сердца,
Чья жизнь – борьба, а не гниенье,
Чья смерть – не смерть, а лишь успенье.
 

 
Вечерело,
Солнце село,
Звезды пробовали быть,
А что было, не хотело
В серое переходить.
И еще деревья смели
Быть отдельными от мглы…
Но уже дремота в теле,
И уже на самом деле
Почернели все углы.
Небо стало сине-звездным,
Воздух – искристо-морозным,
Начиналась ночь. Тогда,
Очень бледная сначала,
Северная отыскала
В темноте меня звезда.
Мне она: «Крепись, – шепнула,
Ты, счастливец, не забыт,
На меня сейчас взглянула
Та, чье сердце так горит
За тебя, как я, светило,
Не горю в потоке лет.
Будь ее достоин». Было
Поздно. Я тогда в ответ:
«На тебе, звезде Полярной,
Слово мне дала она
Скрещивать свой лучезарный
Взор с моим. Она верна
Обещанью
Злые звуки:
Окрик часового. Стон.
Да, неволя… Но от муки
Одиночества в разлуке
Я зато освобожден.
 

 
Я твоей оберечь не умел
Жажды творчества, гордой свободы —
Мир горел,
Друг на друга вставали народы.
 
 
Я стихи сочинял
О тебе, но, живая,
Так страдая,
Как поэт никогда не страдал, —
Ты, ограбленная,
Молча радостного охраняла,
Жизнью придавленная,
Слабо так улыбалась и мало…
 
 
Ну и вот
Мой черед.
 

 
С детских лет меня томила муза,
Древняя обманщица Лилит:
То на ней передник или блуза,
То она со мной нагая спит.
 
 
Стало сердце от ее объятий
Грустным и по-блоковски пустым,
Как хотелось мне не встать с кровати
После ночи с демоном моим.
 
 
Может быть, во мне страдает инок:
От природы я ведь так стыдлив —
Ни порнографических картинок
Не любил я, ни похабных книг.
 
 
Я тебя сознательно принудил
Соблазнять случайных жен и дев,
Чтобы страстные живые люди
Злой ее рассеяли напев.
 
 
Наконец и встретился с тобою:
Зная, что реальность – Сатана,
Ты, к ее прислушиваясь вою,
Угадать сумела, кто она.
 
 
И тебе так щедро захотелось
Полумертвого оздоровить,
Чтобы мне свободным сердцем пелось,
Но она решила отомстить.
 
 
О, я знал, как страшно разрушаю
Жизнь твою, прислушиваясь к ней,
И какие беды накликаю
На судьбу заступницы моей
 
 
Много лет прошло. Ее стихия —
Больше не геенна; для меня:
Видно, есть влияния такие,
Что сильнее адского, огня.
 
 
И отказываться мне не дело
От большого подвига стихов,
Если и они, как это тело,
От ее оторваны сосцов.
 
 
Оба мы состарились. Но трое
Нас (и третья больше не Лилит),
Отошло от нашей жизни злое,
Бог тебя за то благословит.
 
 
Муза может быть и другом рая:
Данте, Пушкин, к вам, навстречу вам,
Свет жены моей, благословляя,
Я иду, как верующий в храм!
 

 
Мчатся тучи… Пролетают годы,
Пролетают и свистят в ушах.
Снова то за ветром непогоды…
Буря мглою… Снова мы впотьмах.
 
 
И не домового ли хоронят?
Ведьму ль замуж?.. В жалобе стихий,
Как в метели, пушкинское тонет…
Буря… Кони стали… Гоголь… Вий…
 
 
Мчатся бесы… Бесы… Верховенский…
Федька Каторжный… Топор. Петля.
Кто-то где-то про Собор вселенский,
Про Мессию… И поля, поля.
 
 
Молодость, а страшно поневоле…
Прокламации, нагайка, кнут…
За мечтами о земле и воле
Ночь. Ужасен там и краток суд…
 
 
Лучше спать тяжелым сном медведя,
Спать и спать… Обломов, Домострой,
И цыганка, и Протасов Федя,
Добрый, ласковый… но труп живой.
 
 
Мчатся бесы, искрами мелькая,
Вьюга, кони дышат тяжело…
Но Волконская и Трубецкая —
И уже от сердца отлегло.
 
 
И такое же, как те, в кибитке,
Чудное лицо… Опять она:
Сонечка на улице в накидке…
Мармеладов… Страшная страна.
 
 
Буря мглою… Стелется и свищет,
И Хома над Гробом… Страшный час.
Может быть, она и нас отыщет,
Уничтожит каждого из нас.
 
 
Панночка прелестная из гроба
Смотрит… Буря мглою… Мелом круг…
Поднимите веки мне!.. и в оба
На меня и палец… ах! И вдруг
 
 
Буря мглою небо застилает:
Свет с Востока!.. Будет вам уже
Свет, когда рванет и запылает
Рядом – на восточном рубеже.
 
 
Буря мглою… Варвары под Римом
Под ударом Лондон и Париж.
Расставаясь с невосстановимым,
Ты уже на Западе горишь.
 
 
Ты горишь, как мы, как наше пламя,
Потому что ты жива всегда.
Буря мглою… но за облаками —
Ты как неподвижная звезда.
 
 
Нет, не с Запада и не с Востока
Эти незакатные лучи,
Этих глаз огромных поволока,
Этот лоб над пламенем свечи.
 
 
Маленькое пламя задувая,
Буря мглою… Только над звездой
Там, за вихрем, вечная, живая —
Божья Мать и рядом ангел мой.
 

 
Я ничего не променяю
На еле уловимый свет,
В который город был одет.
Я навсегда соединяю
С Италией души моей
Величие могильных дней.
Как будто наше отрешенье
От сна, от хлеба, от всего —
Душе давало очищенье
И созерцанья торжество.
Пусть не смолкает свист метели
Точащей трещины и щели,
И пусть ворота на засов
Закрыты с девяти часов,
Пусть даже ржавый лязг затвори
Внизу, и волчий хрип мотора,
И голос дворника. Они
Проходят по двору. В тени
Неосвещенного фасада
Пусть ужас очерком приклада
И силуэтом башлыка
Коснулся твоего зрачка.
Пусть пролетают дни за днями
В чаду последней нищеты,
Насквозь пронизанной лучами
Неизъяснимой чистоты.
 

 
Мелкий ход часов моих земных
Нежными руками передвинут.
Без тебя в пространствах ледяных
На кого же был бы я покинут?
 
 
Если ты умрешь, пока я жив,
Или от меня уйдешь к другому,
То будет только перерыв,
Быть уже не может по-иному.
 
 
С жалостью единственной и там
(Ты везде собою остаешься),
Если голос я тебе подам,
Неужели ты не отзовешься?
 

 
Поля молчали за стеной,
И крылья трепетали
Огромной бабочки ночной
На темном одеяле.
 
 
Что предвещала мне она?
Откуда прилетела?
Звезда из моего окна
Мне в сердце поглядела.
 
 
Оно забилось от тоски
По той, кто в отдаленном,
В столичном: телефон, гудки…
 
 
А в монастырском царстве сонном
У гостьи – белые кружки
На черном и зеленом.
 

 
Мне говорил один монах
(Он был в миру поэтом):
«Гомер в божественных стихах
Был целым университетом
И был он, как созвездья, прост,
Но сам, увы, не видел звезд.
 
 
И был еще один слепец —
Великий был и он певец,
Воспевший ангельские сонмы,
Их светлый легион и темный,
Но мне, конечно, не дано
Побег Гомера и Мильтона.
Сближает нас пока одно:
Мучений слепоты корона.
 
 
Я сам литературный тип,
Не столь несчастный, как Эдип,
Но кающийся так же страстно
В том, что не менее ужасно».
«Но, падре, вы-то ведь святой», —
Воскликнул я. «Увы, сын мой.
Я грешен был от бессердечья.
И кара моего увечья
Заслуженна». – «Но если в рай
Вы не войдете, кто ж тогда…»
«Мой сын, быть может, невзначай,
Когда измучусь совершенно,
Как Савл, ослепший вдруг, и я
Войду в огонь любви нетленной.
Вот лучшие мои надежды:
Так наконец душой прозреть,
Чтоб смели Бога лицезреть
Мои немеркнущие вежды».
 

 
Я слушал скрип и эхо за рекой,
Когда среди полуденных пейзажей
Подпрыгивала в зелени сквозной
Телега с громыхающей поклажей.
Потом я слушал птичьи голоса
И, глядя на стремящуюся воду,
На зыбкие, речные небеса,—
В себе самом я чувствовал природу.
 
 
И эхо замирающих колес,
И дрожь, и ропот зелени кипящей,
И гул воды, бегущей под откос,
И тени, и лучи в нетемной чаще, —
Над чем-то, что на самой глубине
Пленительно проносится во мне;
И верится, что мы в руке одной:
И этот мир, который нас не знает,
И все, что называется душой,
Что эту землю жизнью заливает.
 

 
Земля, исхоженная вширь и вглубь
(В пространстве и во времени сегодня),
Ты освежаешь бесконечных войн
Уроки и сказанья о походах.
Как «Илиада» и «Война и мир»
Нам близки… Агамемнон и Ростовы,
Как наши современники, живут.
Когда от берегов Архипелага
На горе Трое плыли корабли,
Когда Наполеон и Пьер Безухов
Смотрели хмуро, как горит Москва,
Должно быть, многие молчали так же,
Как мы сегодня. Человек всегда
Один и тот же в боли, и тоске,
И гордости, спасающей от страха.
 

 
Ты в мире неуютном, как скитанье,
Запомни беспокойные леса,
И нищих тягостные голоса,
И гул войны, и бунта нарастанье.
И если бы обманчивой корой
Лавина времени себя сокрыла
И в тихий и расчетливый покой
Людей усталых погрузила, —
Ты, искушенный, оставайся прост,
Ты помни о движенье непрестанном,
И мудрости научишься у звезд,
Горящих над неверным океаном.
 

 
О, как на склоне наших лет…
 

 
Истории дальние тени
Я вижу, но я вдохновлен
Не славой чужих поколений,
Не видом мечей и знамен.
 
 
Мне кажутся как бы родными
Не те, кто боялся огня,
И не победители – с ними
Что общего есть у меня? —
 
 
Но те, в ком последняя нежность
К земному тем стала сильней,
Чем явственнее безнадежность
Слабеющей жизни своей.
 
 
Холодно чувство сиротства
На склоне растраченных дней —
С тобою печального сходства
Ищу я у ближних людей.
 

 
В далеком шествии планет
И звезд и дальних лет
И мы участвуем, и час,
Который старит нас…
И жук, и птица, и трава —
Все, чем земля жива
И чем жила: да, мертвецы
Участвуют, отцов отцы…
Их труд.
Их суд…
И мне из этого всего
Ничто не может быть важней
Существованья моего…
Ты – сердце сердца моего,
Ты – жизни жизнь моей.
 

 
Забор под дубом… Желтый помидор,
Растение подперто хворостиной,
Все, как могло быть там, у нас. Но гор
Присутствие почти везде. Маслиной
И виноградом испещренный дол
И то, что в сентябре лишь ночью холод,
Напоминают мне, что я провел
В изгнанье двадцать лет. Где был ты молод,
Там в эти дни не южная краса —
«В багрец и золото одетые леса».
 

 
Вернули деревням и городу солдата,
Счастливец за станком опять и за сохой,
А неудачнику – больничная палата,
И нищенство, и жить с обманщицей женой.
 
 
Еще из лагеря вернули заключенных,
Такой-то не сожжен, не умер под плетьми,
Но даже он забыть сумеет ли о стонах
Своих и ближнего, хоть гром побед греми!
 
 
Чем, победители, утешите вы этих?
Конечно, не расправами с врагом.
Вот если б вы любовь развить умели в детях
К тому, что наше и забыли мы о чем.
 
 
И разве слезы все в чудовищном избытке
Не пролиты затем, чтоб доказать (пора!)
Несостоятельность еще одной попытки
Отречься от Того, Кто – океан добра.
 

 
Напрасно хотелось России
Ужасной ценою купить,
Чтоб этому больше не быть:
Друг другу и в новой стихии
По-прежнему люди чужие,
А сердцу усталому надо,
Чтоб самая ветхая вновь
Его оживляла триада:
Страданье, прощенье, любовь.
 

 
Как часто я прикидывал в уме,
Какая доля хуже:
Жить у себя, но как в тюрьме,
Иль на свободе, но в какой-то луже.
 
 
Должно быть, эмиграция права,
Но знаете, конечно, сами:
Казалось бы, «Вот счастье, вот права» —
Европа с дивными искусства образцами.
 
 
Но изнурителен чужой язык,
И не привыкли мы к его чрезмерным дозам,
И эта наша песнь – под тряпкой вскрик,
Больного бормотанье под наркозом.
 
 
Но под приказом тоже не поется,
И, может быть, в потомстве отзовется
Не их затверженный мотив,
А наш полузадушенный призыв.
 

 
Мне кажется, что мог бы эмигрант
Примерно так ответить на упреки,
Что изменил он родине своей:
«Уж я не говорю о всех бежавших
На Запад в прошлом, чтобы ей служить,
Но был изменником и Достоевский.
Ветхозаветная его душа
Вас называла бесами, и Пушкин
Изменником в таком же смысле был:
Уже тогда прославил он свободу!
Они учителя мои в любви
К России…»
 

 
Жертва времени-безвременья,
Под обстрелом неприятеля
Вглядываюсь в нашу темень я:
 
 
Тень журналов, тень читателя,
Эти поиски стихии,
Веры, почвы, дела, нации
(Двадцать девять лет в России,
Скоро тридцать в эмиграции)…
 
 
Неужели наша странница,
Наша муза-бесприданница,
В сердце мира не останется,
Жалкой, да, и тем не менее
Честной, как разоблачение?
 

 
Конкорд и Елисейские поля,
А в памяти Садовая и Невский,
Над Блоком петербургская земля,
Над всеми странами Толстой и Достоевский.
Я русскому приятелю звоню,
Мы говорим на языке России,
Но оба мы на самом дне стихии
Парижа и Отана и Оню.
Душой присутствуя и там и здесь,
Российский эмигрант умрет не весь,
На родине его любить потомок будет,
И Запад своего метека не забудет.
 

 
Есть Россия Курбского и Герцена,
Та, что и у нас теперь на сердце, на
Совести: мы деспотам – враги,—
 
 
Но в стране, где воля Иоаннова,
Николая или же Ульянова,
Разве только не видать ни зги?
 
 
Там ведь столько эмигрантов внутренних,
Сколько в полумгле лучей предутренних
В час, когда вот-вот вскричит петух…
 
 
Здравствуй, подколодная, подпольная,
Под личиной злобы сердобольная,
Твой не угасает дух!
 

 
«О родине любимой и свободной,
Которую я воин, и поэт,
И многие изгнанники бесплодно
Надеялись увидеть…» Сколько лет
От наших дней то время отделяет!
Где люди те; и где надежды их,
Но кажется, они благословляют
Еще, сейчас изгнанников других.
 
 
Как все это знакомо, как похоже,
Как странно повторять урок чужой
И утешения искать того же
Не на земле, а где-то над землей.
 

 
Сегодня у Запада нет костяка.
Есть боль, между прочим и наша.
Сюда занесенная нами тоска
Поет и за них сквозь века и чека:
«Да минет меня эта чаша!» …
 
 
Все шире и горше той чаши края…
«Пускай же исполнится воля Твоя!»
 
 
Мы знаем: вселенная потрясена,
Как некогда после распятья,
И третья война – огневая волна
(Огонь и обряд водосвятья)
Встает, ничего не жалея, со дна,
Но прежде, чем мир уничтожит она,
Огромная преобразится страна,
Где жили пророки-гиганты,
И новое даст направленье тому,
Что ныне катится в подземную тьму.
Не это ли мы, эмигранты,
Мы сопротивленья усилье и гнев
Готовим, страдания преодолев.
 

 
Россия Пушкина, твоею славой
Пронизана сегодня вся земля,
Но спорить, как ты спорила с Варшавой,
Нет права у Кремля.
Была и ты бессмысленно сурова,
И вместо нет – ты говорила да,
Но имя вешателя Муравьева.
Запомнила, краснея от стыда…
Й были те народные витии —
Чей крик негодованья все же благ —
Врагами николаевской России.
А пушкинской, свободной, кто же враг!
Но слишком очевидно фарисейство:
Не оправдать свободы палачей —
Несовместимы гений и злодейство.
 

 
Поэтами рождаются, но дельным
Хозяевам, фортуны господам,
Труд неоплатный кажется бесцельным,
Они стихи прощают чудакам.
 
 
А те уже поют: когда б не наша мука,
Чего бы стоила вся ваша суета,
Ведь о живых сердцах не говорит наука
Того, чем музыка одна лишь занята.
 
 
Но острый карандаш приносит счетоводу
Уверенный доход, а мы для наших жен
Не вымолили бы у целого народа
Кусочек сахару, чтоб меньше был урон,
 
 
Который мы, служа невыгодным богиням,
Приносим день за днем и самым дорогим,
И самым трепетным на свете героиням.
И разве вы обязаны не им
 
 
Всей Славой чистоты и вещего смятенья
Когорты звучных строф,
Когда не вынесший пренебреженья
Слагатель их не быть готов?
 
 
Тогда над цифрами прихода и расхода,
Над всем, что пишется для пользы там и тут,
Слова, чья цель насквозь иного рода,
Останутся: их вознесут.
 
 
Мы, как избранники библейские, могучи
В ничтожестве и нищенстве порой,
А ваши истины житейские колючи,
Как проволока в зоне боевой.
 
 
Вольны и мы вас презирать: вы сыты
Не только хлебом – властью, но какой?
Нас любят, вас должны терпеть, мы квиты,
Вы деньги копите, мы – опыт вековой.
 
 
Священники, чей храм – земля со всем, что живо,
Громоотводами от мировой тоски
Мы быть должны, и мы не учим жить красиво,
Как говорят о музах ваши пошляки.
 
 
От обращения с тончайшими из ядов,
Мы сами едкие и временных подруг
Не очень радуем, но клад из кладов —
Единую любовь находим вдруг.
 
 
И воплощенное она противоречье
Всему, за чем практический расчет:
Ей наше дорого увечье,
Наш в муках бедности над временным полет.
 
 
И как, отомщены мы, парии, царицей,
Пренебрегающей для одного из нас
Надменных баловней всей вереницей,
Но горек наш победы час.
 
 
Особенный венок: лавровый, но с шипами,
Ей на чело надев трагической рукой,
Мы поменялись бы впервые с вами
Избранничеством и судьбой.
 
 
И вот когда вы нам должны бы, торжествуя,
Такую отповедь произнести:
«Ну что ж, попробуйте из слов и поцелуя
Дворец своей любви священной вознести.
 
 
Она горит в лишениях, в чахотке,
И сам ее певец сто раз изменит ей…»
Нет спора, господа, вы правы, и красотки,
Вас обстающие, конечно же, хитрей
 
 
Суровой красоты, надменно-неподкупной,
Которая наш крест, не дрогнув, понесла,
Чтоб о своей любви, воистину преступной,
Тем слаще пел фанатик ремесла.
 

 
От случая до случая
Медленно поспешай.
Измучат, как падучая,
Стихи, но сочиняй,
Чтоб сердце за припадками
Стучало: всем, всем, всем.
Но мир с его порядками —
Не Пушкин с опечатками.
 
 
И никогда никем
Не будут изменения
Такие внесены,
Чтоб снова дни творения
Очистить от вины,
И мы, живя, сверхгения
Читать обречены
Сквозь наши искажения.
 

 
И вот во Франции перед концом
На старости, как в детстве, я учитель.
Стихов писать не смею – воли нет.
В ушах: «Баран, барана, слово, слова»,
Зато, бывает, кто-нибудь из них,
Из этих дев и юношей нерусских,
Так слушает Россию сквозь меня,
Что, вдохновясь, я вижу неслучайность
Моей задачи. Целые века
Великих два народа разделяют.
Звук, сердце, нрав, обычай – все-то здесь
Другое, чем в стране, где я родился,
Но слышу я в моих учениках
Внимание Корнеля и Расина
К великим братьям Севера. Тогда
В себе и я стихию ощущаю
Не нашу и не их, а как бы, взмыв
Над синтаксисом и литературой,
Душа моя душе учеников
Восторг живого братства сообщает
Не приобщением к чужой культуре,
А вестью, что чужого в мире нет.
 

 
Две «Федры» ставились одновременно;
Два автора столкнулись: был один – Расин,
Другой, теперь забытый совершенно,
Прадон…Но победителем тогда остался он:
На деньги знатного вельможи
В том и другом театре были ложи
Разобраны на много дней вперед…
К Прадону весело «валил народ»,
А у Расина в удивленном зале
Места зловеще пустовали.
Приводится и это как пример
Великосветского коварства,
Но если даже герцог де Невер
Не образец, ума и барства —
Конечно, дело, господа, не в нем,
Как не в Дантесе или Геккерене:
Что им понятно в творчестве большом?
В семейной жизни, при дворе, на сцене
Поэта подготовленный провал
Кому желанен?
Расин в опале умирал,
Убили Пушкина… Кому на радость?
Противника случайный пистолет,
Каприз немилосердный властелина —
Все это лишь орудия. Не свет,
А менее заметная пружина
Фигурки те в движенье привела:
Блистательная гения заслуга,
Давя соседей из его же круга,
В них адское питает пламя зла.