Текст книги "Океан времени"

Автор книги: Николай Оцуп

 
Еще не раз удача улыбнется,
Как цифра подходящая в лото,
Еще любовью мучиться придется,
И думать, и писать, а дальше что?
 
 
А дальше? Дальше – на твоей могиле!
Сровняется земли разрытый пласт,
И будет ветер, и круженье пыли,
И все, что говорил Экклезиаст.
 
 
И твоему потомку будет ново
Любить, как ты, и видеть те же сны.
Друг, если продолженья нет иного,
Подумай, до чего же мы бедны.
 

 
Дело неизвестно в чем —
Люди, и любовь, и годы,
В океане род дождем
Проплывают пароходы…
 
 
И не знаю, кто и где,
Наклонившийся к воде,
Или же, как я – в отеле,
Лежа на своей постели,
 
 
Видит ясно всех других,
Что-то делающих где-то,
И до слез жалеет их
И себя за то и это:
 
 
То – на убыль жизнь идет,
И у нас тепло берет
Мир, от нас же уходящий;
 
 
Это – настежь неба свод,
Ледяной и леденящий.
 

 
Возвращается ветер на круги своя,
Вот такими давно ли мы были и сами?
Возвращается молодость, пусть не твоя,
С тем же счастием, с теми же, вспомни, слезами.
 
 
И что было у многих годам к сорока —
И для нас понемногу, ты видишь, настало:
Сил, еще не последних, довольно пока,
Но бывает, что их и сейчас уже мало.
 
 
И не то чтобы жизнь обманула совсем,
Даже грубость ее беспредельно правдива.
Но приходят сюда и блуждают – зачем? —
И уходят, и всё это без перерыва.
 

 
Сердце, старишься ли ты,
Или в кухне кран открыт —
Что-то мне из темноты
Однотонно говорит
 
 
Об утраченных, увы,
О – которых больше нет,
О сиянии Невы
Там, где университет.
 
 
И о чем еще? О том,
Что былого не вернуть,
Что уснуть последним сном
Надо же когда-нибудь.
 

 
Затем построен новый дом
С окошками, с дверями,
Чтобы одни рождались в нем,
Других вперед ногами
Отсюда вынесут – в цветах,
На вялых родственных руках.
 
 
Увидит скоро новый дом,
Любовь, счастливую вначале
И безобразную потом,
Когда сердца пустыми стали.
 
 
Тогда захочет новый дом,
Чтоб человек с высоким лбом
Под самой крышей пел и чах:
Пусть мучится душа живая
О том, что в нижних этажах
Скользит, следов не оставляя.
 

 
Идти, идти, в заботах и слезах,
Но что же мы в природе изменили?
Все так же зимний ветер пыль метет
И леденит фиалки на могиле.
 
 
Идти, идти, в заботах и слезах,
Всему на свете узнавая цену,
И все, что погибает на глазах,
И все, что поднимается на смену,
 
 
Все равнодушнее, все холодней
Следить и, уставая понемногу,
На жизни убывающей своей
Сосредоточить всю тревогу.
 
 
Да, укорачивается она,
И ничего еще не прояснилось…
Стихи закончены, ночь холодна,
В таком-то месте то-то приключилось…
 
 
И даже чувствуя за этим всем
Неясный луч какого-то просвета,
Как страшно спрашивать себя: зачем?
И помнить, что не может быть ответа.
 

 
Есть времени бездушный океан
С холодными и едкими волнами —
Черты лица и городов, и стран
Он разрушает бережно с годами.
 
 
Так жжет его таинственный состав
Разлитый между нами, между всеми,
И кто не знает, что-нибудь начав,
Что силы в нем подтачивает время.
 
 
Есть времени кладбищенское дно,
Где всё – забвение, где в вязком иле
Так много затонувшего давно
И где лишь тень того, что мы любили.
 
 
И только тень кого-нибудь из нас —
И то, с какими смутными чертами —
Потомка нашего пытливый глаз
Отыщет под холодными волнами.
 

 
Въезжают полозья обоза
На синий растресканный лед,
Высокая чайная роза
У теплого моря цветет,
 
 
И свечи пылают в соборе,
И крест положили на грудь…
Не эта ли всех аллегорий
Таинственней: жизненный путь.
 
 
Он убран снегами, цветами,
И щебнем, и пеной морской,
И бездна у нас под ногами.
Но южного моря прибой,
 
 
И по льду скользящие сани,
И голос подруги твоей, —
Тем сердцу дороже – в сиянье
Над гробом зажженных свечей.
 

 
Ни смерти, ни жизни, а только подобие
Того и другого – не только для тех,
Чье солнце – над Лениным, спящим во гробе
(То солнце уж слишком похоже на грех)…
 
 
Но так ли уж ярко оно, иностранное,
Над садом у моря, над визгом детей…
И думать нельзя, и загадывать рано.
Земля… Для чего оставаться на ней.
 
 
Под бурями века, под едкими ядами —
Всесветная осень, всемирный распад,
И лучшие люди особенным взглядом
Друг в друга, как в черную пропасть, глядят.
 

 
Пора сознаться: до предчувствий,
Которыми живет поэт,
До отражения в искусстве
Действительности дела нет.
 
 
А наша муза, как чужая,
Скучает у Него в дому
И, всем на свете сострадая,
Помочь не в силах никому.
 
 
О ежедневная забота!
Ты на земле всего сильней.
Есть утешительное что-то
В живучей горечи твоей.
 

 
Среди друзей, среди чужих:
«Да что я спорю? Всё равно!» —
Ты шепчешь, вглядываясь в ни..
И, как в раскрытое окно
Дождя и листьев дрожь и звук,
Ты слышишь сердца грустный стук:
 
 
«Друг с другом ты, и та, и тот,
Не знать до самой глубины
(Глаза лукавят, голос лжет)
Навек, навек разлучены…»
Как если бы из гроба в гроб
Стучался к мертвецу мертвец,
И призывал, и доски скреб —
Таков у нас язык сердец.
 

 
Друг благодушный, мудрено ли,
Цветами, властью и вином
Отгородись от нашей доли,
Твердить о счастии земном?
 
 
Нет, ты не прячься, ты попробуй
В чужую долю заглянуть
И даже сам, своей особой,
Хоть день в несчастий побудь.
 
 
Да только берегись при этом —
С отчаянья за тех людей
Не стань доверчивым поэтом:
Чем лучше ты, тем люди злей.
 

 
Должно быть, тесно под землей,
Когда лежишь, зарыт,
Но жить не легче над тобой
Зияет и кружит
 
 
Простор, огромный до того,
Что лучше не глядеть в него.
И не глядишь, но разве здесь
Без неба, взаперти
Всю боль, и стыд, и холод весь
Легко перенести?
 

 
Свободный до последнего дыханья,
Как эхо, угасал божественный арап.
Почти не ведая, что смерть – этап,
Он как бы говорил живому: до свиданья.
 
 
Мучительно и страшно умер Блок:
С собой и с жизнью исступленно честный,
Он над провалом в холод неизвестный
С себя, как рубище, любовь к земле совлек.
 

 
Боюсь пространства, падающих звезд
Не выношу, как головокруженья,
И так вступаю на высокий мост,
Как будто от малейшего давленья
Он может рухнуть и ко дну пойти…
 
 
А вечером, примерно с девяти,
Когда в одно провалы и заборы
Сливаются и нет нигде опоры, —
Все, все, что составляет жизнь мою,
Все повисает «бездны на краю».
 

 
В жизни, которая только томит,
В небе, которое только зияет,
Что же к себе человека манит,
Словно свободу и мир обещает?
 
 
Вам не хотелось в прохладе полей
Или в вечернем дыму раствориться?
Вы не искали могилы своей?
Но отчего же, не в силах молиться
 
 
И не умея томленье прервать,
Мы обольщаемся снова и снова
И, безрассудные, ищем опять
Дружбы и нежности, света земного?
 

 
Все будет уничтожено, пока же
Мы любим, самой смерти вопреки,
И пальцы детских ног на летнем пляже,
И голубя на глине коготки.
 
 
И многое еще… Но только мало
Всей прелести земной, чтоб перестало
Из этой жизни влечь всего сильней
В то смутное, что кроется за ней.
 
 
Так долго мы искали, как умели,
Для мира объяснения и цели
 
 
И научились только день за днем
(Не разрубив узла одним ударом)
Довольствоваться тем, что вот – живем,
Хотя и без уверенности в том,
Что надо жить, что все это недаром.
 

 
На западе оно заходит. С юга
На северо-восток по радиусу круга,
Пути не замечая, – мысль моя
Меня перенесла в гранитные края
Твои, пустынная и чудная столица
Недавних грозных лет: и голоса, и лица
Таких-то (Гумилев, и Блок, и Сологуб)
Не только узнаю, но различаю губ,
Читающих стихи, такие-то движенья…
 
 
Их больше нет в живых, но для меня они
Живые. Все, чему дарили в оны дни
Мы сердце, воскресает. Продолжаю
И в Царское Село оттуда попадаю,
И гимназических товарищей моих
Встречаю, и они со мной среди живых.
На западе оно заходит… Имена
Священные, которыми она,
Европа, и сама священная, богата,
Всем говорите вы о там-то и тогда-то
Родившихся и живших. Только их
Никто из нас, еще сейчас живых,
Не мог живыми видеть. Отчего же
И эти с нами до конца, и тоже
Участвуют во всем, чем мы живем…
Я Дюрера люблю, и на его любом
Рисунке отдыхает взор духовный.
Он этого хотел, не правда ль? И любовной
Я благодарностью обязан двум другим:
Творенье вновь сотворено одним
В капелле той на потолке и стенах…
А станцы, где другой в достойных сценах
Так (о бессмертии) восстановил
Беседу мудрецов, что умереть забыл…
Все живо, что любовь к себе и восхищенье
Умеет (даже в нашем поколенье
Измученных чудовищной войной
И революцией, а главное – собой)
Свободно вызывать. Прими спокойно
Все то в себя, что победить достойно
Забвение. Восток и Запад… И закат
Чудесен, и восход, и в жизни, как возврат
Светила щедрого, и принял я твою
Жизнь драгоценную… К чужому бытию
Не только не ревнуешь ты – стократы
Усиливаешь свет чужих заслуг. Богаты
Особенных людей прекрасные дела,
Ты для меня всему какой-то придала
Необходимости и благородства
Последний блеск… Недаром нет и сходства
Сегодня у меня с тем, чем я раньше был:
В душе, как бы очищенной, вместил
Я все, что в ней тогда не находило места.
Мне мир в приданое ты принесла, невеста.
 

 
Когда лиловый дым вечерний
Пронзает ранняя звезда
И тихо с пастбища Оверни
Уходят сытые стада,
 
 
Когда с Лимани, не с лимана,
Как там, в Венеции, с полей,
Со дна сухого океана
Взлетает стая голубей,
 
 
Когда лазури, как Грааля,
Не видишь… что-то, где-то там, —
Тогда на родине Паскаля
Блуждает дух, не он ли сам?
 
 
По тихой улице, по дому
Скользит голубоватый свет,
И слышно спящему сквозь дрему:
«Ты должен верить – смерти нет!»
 
 
Но как при жизни голос дивный
Звучит сомнением таким,
Такой тревогой непрерывной,
Что мучиться ты хочешь с ним,
Еще не веря… Все обманет,
Прохладой утренней потянет,
И постепенно от того,
Что пело и сияло где-то,
Не уцелеет ничего
Перед лучами жизни этой.
 

 
Я и ты исчезнем: повторен,
Вновь и вновь достанется лишь вечный
В новых лицах подвиг и урон
На примерах темноты сердечной.
Огненная будет доброта
Вновь и вновь, тоскуя, убеждаться,
Что не нужно было и креста:
Что божественного здесь боятся
И не дух господствует, а плоть…
Святость жжет (не может побороть).
 

 
Себя от общества я отлучил
Не потому, что я на всех в обиде,
А потому, что сам себе не мил
В эпохе, тонущей подобно Атлантиде.
 
 
Но есть другая жизнь под боком у меня:
Вся жертва и сознание и смелость,
И сколько раз от этого огня
В ничтожество мне спрятаться хотелось.
 
 
И, чувствуя союзника во мне,
Возненавидели дурные люди
Не то, что им тождественно вполне,
А ту, которая меня от смерти будит.
 
 
И в тонущей эпохе все ко дну
Меня влекут, но я благословляю,
Моя безумная, тебя одну
И первородный грех тобою искупаю.
 

 
Я сегодня время созерцаю,
Как свою деревню старожил,
Словно я в минуту пережил
Жизнь, которой нет конца и краю.
 
 
Странно видеть мне в себе самом
До конца раскрытую природу,
Я гляжусь в неясное потом,
Вечную предчувствуя свободу.
 
 
Если это лишь случайный взлет,
Разве это счастье, разве милость?
Нет, в сознанье что-то просочилось
И когда надвинется, найдет
 
 
Вновь такое после перебоев,
После грубых безвоздушных дней, —
Я пойму себя еще ясней,
Первое видение усвоив.
 
 
Бедные биографы, увы,
Факты и года нагромождая,
Разве описать могли бы вы,
Как минута ширится такая.
 
 
Нет, поверить никогда нельзя
Вами разогретому герою —
Ведь души неровная стезя
Мимо вас проходит стороною.
 
 
Как она, незримая, жила,
Вы узнать, увидеть не хотите,
Вам бы только громкие дела,
Ложь и скудость видимых событий.
 
 
Муза, ты свидетель, запиши,
Как таинственная зреет сила,
Чтобы наша летопись души
Хронику никчемную затмила.
 

 
Когда, озаряемый зимними
Лучами в холодном саду,
В молчанье под низкими синими
Ветвями я тихо иду
 
 
И, тени рисуя на гравии,
Растет золотое пятно,
Забыть о себе, о тщеславии
Мне в эти минуты дано.
 
 
И все, что я видел до малости,
Я вижу светлее стократ —
Как будто в последней усталости
Душа оглянулась назад.
 

 
Для лаврового венка
Жизни я не пожалел,
Слушал музу, а пока,
Рядом… Что я делал? Пел…
О, предсмертная тоска!
«Пел ты, и сама весна
Меньше радует, чем твой
Голос». Что мне в том? Одна
Песнь теперь во мне, как вой
Бури: совесть смущена.
Кара мне за зло и грех,
Красота почти смешна.
Скоро я умру для всех.
Бог… А правда, вот она:
Над собою горький смех!
 

 
Очищен, да не весь.
Подумай, хорошенько взвесь,
Прольешь ли кровь за те ответы?
Мы не пророки, мы поэты…
 
 
Не так ли жаловался Блок?
А впрочем, есть уже намек.
Повремени еще, дай срок!
 
 
Отсюда на огонь далекий
Не будет одному пути,
Пока другие взаперти…
Мы не поэты, мы пророки…
 

 
Нет, еще ты не погиб,
Это был ушиб…
Спать, не думать, но тупая
Боль…
Тяжела двойная
Роль.
Я без страха, без упрека
И сдаюсь…
С той, кого люблю глубоко,
Злом делюсь.
Давит правда, нажимает.
Что ж стонать?
Сердце смутно понимает,
Что и это благодать.
 

 
Не думая о том, что все это цветы,
Что главное во всем,
Единственное – ты,
 
 
Не думая о том,
И все это измяв,
И мучаясь потом,
И помня, что не прав…
 
 
Мой ангел, отпусти
Грехи мои, хоти
Опять со мной идти
По одному пути.
 

 
Когда разрушен мир, хотя бы по Декарту,
И все, что нам дано, покажется мечтой,
Когда спасение поставлено на карту
И надо выходить на битву с пустотой —
 
 
Дрожащая рука поставит понемногу
На место рухнувших создания частей
Почти такой же мир и так же близкий Богу,
Как тот, незыблемый для большинства людей.
 
 
Собьешься, торопясь, – страдание исправит
Нетерпеливую заносчивость ума,
И новая душа творение прославит
По-старому: да, это хорошо весьма.
 

 
Не говорите о поэзии,
Как говорят о пустяках, —
Она приходит как возмездие,
Она – отчаянье и страх.
 
 
Сойдя с ума от одиночества,
Застонешь – муза тут как тут:
Поэзия – сестра пророчества,
Она при жизни вечный суд.
 

 
Я не сотворил себе кумира
Из непогибающего мира,
 
 
Но среди бесчисленных могил
В этом шествии все новых сил
 
 
Смена, заступающая смену,
Разве вдохновляет на измену,
 
 
Вся направленная к одному
Верность обещанью своему
 
 
Или дому, наконец призванью?..
И легко счастливейшею данью
 
 
Верности платить из года в год
Женщине, которая не лжет.
 

 
Без усилия, без вдохновенья
Первая и вторая строка,
Уносимые против теченья
Под водою бегут облака.
 
 
Все же это нечасто бывает…
Постепенно светлеет поток,
Под ветвями все легче мелькает
Колотящейся лодки кусок.
 
 
И природа в прохладе небесной,
В летнем зное, в такой тишине
С дрожью нежности, женской, телесной,
Наконец прикоснулась ко мне.
 
 
Так устал я с тобою в разлуке,
Что я вижу сквозь влагу и зной:
Из желаний, и солнца, и муки
Ты восходишь, как пар над рекой.
 

 
«С каждым годом ты бедней,
Всё знакомо, всё приелось».
«Молодости не жалей,
Лучше золотая зрелость».
 
 
«Был ты ветреный, живой,
Расточительный… Давно ли?»
«Лучше верность и покой
Медленной и честной воли».
 
 
«И тебе не страшно, брат,
На земле скупой и нищей?»
«Звезды надо мной горят
Всё отчетливей и чище».
 

 
Есть мораль у художника, ей
Не до скромности и человечности,
И не выше законы людей,
Презирающих муку о вечности.
 
 
Но любви выпадает на часть
Воля мудрая завоевателей,
У которых построена власть
На морали простых обывателей.
 
 
И себя ограничить не жаль,
Чтобы высветить жизнь обоюдную…
Я люблю прописную мораль
Как едва ли не самую трудную.
 

 
Я сегодня опять вспоминал
И Мильтона, и чудо Инферно,
Но и Данте, и дух Белиал
Мне казались дурными чрезмерно.
 
 
Яростному католику – честь,
Пуританину строгому – тоже,
Но другая, хоть смутная, весть
Искушенному сердцу дороже.
 
 
Тот, кем наша Европа больна,
Шепчет злое и грустное всем он:
Над Вогезами – лжец Сатана
И над Грузией – мученик Демон.
 
 
Помнишь: Варенька Лопухина,
Строчек самых волшебных причина…
И в другого певца влюблена —
Только эта в Париже, – Дельфина.
 
 
Все чертила она: «Д. В. А.»
И смеялась, не веря кошмару:
Он с Нее написал Элоа…
Варенька превратилась в Тамару.
 
 
Ну а ты переходишь в кого?
Ни в кого: ты собой остаешься,
Встретила Сатану своего
(О, не Демона!) и не сдаешься.
 
 
Только сделали жертвы твои
(Гений сердца – великая сила!)
То, чего так хотелось Виньи:
Сатану Элоа искупила.
 

 
Доносящийся с вокзала,
Заливается свисток,
Белый в воздухе платок,
Тот, которым ты махала,
Первым снегом стал…
Этот города квартал
Будет мне невыносимым,
Если не повеет Римом
Жизни встрепенувшейся
От тебя, вернувшейся,
Как весна, домой
В зимний угол мой.
 

 
О, если суждено тебя мне пережить,
Не только мне другой уже не полюбить,
Но (что мне до того, что волны в океане
Возобновляются) ты для меня желанней
Всего останешься, и, тело под землей
Забыв, на поиски уйду я за тобой.
 

 
Жизнь, кто ты? Чей-то хитрый жест —
Кому? и чей? Загадка эта,
Как ржавчина, меня разъест,
Пока я не добьюсь ответа.
 
 
Моя любовь, моя жена —
Увы, она не знает тоже,
Зачем ты мне и ей дана,
Жизнь, кто ты?.. Тишина. О Боже!
 
 
Так вот единственный ответ:
Когда сорвется почему-то
То слово (а другого, нет!)
И в небе миллионы лет
Промчатся, как одна минута.
 

 
Пролетает моя звезда,
Дорогая моя, вернись!
Ярко вспыхнула борозда,
И опять потемнела высь.
Но коснулась меня та
Погасающая черта.
Чуть коснулась, тихо звуча,
Легче ветра, острее меча.
Словно в рыцари посвящен,
Дальним холодом поражен,
Неиспытанной глубине
Я отныне всегда раскрыт,
И звезда сияет во мне
И в ночное небо летит.
 

 
Райское дерево с чудными птицами
Тихо шумит надо мной.
Словно глаза под твоими ресницами —
Небо за чистой листвой.
 
 
Все это надо, и все мы охотники
С детства до счастья и грез.
Надо, чтоб выстрел (за лесом охотника)
Ветер оттуда донес.
 
 
Чтоб мотыльки продолжали кружение
Надо, цикада из сил
Чтоб выбивалась, – и чтобы прощение
Я наконец заслужил.
 

 
Как называется, когда
Ничто душе не помогает?
Молчишь, как грешник, ждешь суда,
И вдруг свобода обжигает.
 
 
Как называется? Я сам
Не мог найти такое слово —
Оно должно бы по краям
Сиять, как голова святого.
 

 
«Что случилось с нечистым, дурным?»
«Отойди, он на верной дороге,
Прошлому не угнаться за ним —
Человек очищается в Боге.
Это правда: с божественным слит
Я в любви. Злоба не тяготит,
И не надо законов и правил
(Ни к чему Моисей или Павел),
Если и для меня (за тобой)
Вечность бодрая, ум и покой…»
 

 
Просыпаюсь омытым, другим…
Искупается грех первородный…
Нет его… Невесомый, как дым,
Улыбающийся и свободный.
 

 
От жалости ко мне твоей
И нежности, почти сквозь слезы,
И оттого, что ты прямей,
Чем длинный стебель южной розы,
 
 
И потому, что с детских лет
Ты любишь музыку и свет, —
 
 
С тобою, ангел нелюдимый,
Я сам преображаюсь весь,
Как будто и в помине здесь —
 
 
Обиды нет неизгладимой,
Болезни нет неизлечимой,
Нет гибели неотвратимой.
 

 
Ты говоришь: поэты без стыда
Поют о каждом новом поцелуе,
И тайного не скроют никогда,
И даже Бога поминают всуе.
 
 
Что мне ответить? Наша ли вина,
Что мы в плену, что жизнь несовершенна.
Поэзия как исповедь: она
Почти освобождение из плена.
 

 
Иду, и снова яблоки свисают
К земле на фоне тучи грозовой,
Твои слова и мучат, и спасают.
Иду, и справа сельское с кривой
Оградой – кладбище: цветы, могила.
Как ты права, что не совсем простила.
И ранящее для меня значенье
Твоя приобретает красота.
Иду и… длинных пальцев продолженье
Над грубой перекладиной креста.
 

 
И того, и другого, и третьего,
И чего-то не надо живому,
После этого как не жалеть его
По дороге к последнему дому.
 
 
И особенно ранит минута
Погружения его в глубину
На три фута…
Подожди, я окно распахну.
 
 
Слава Богу, мне воздуху надо
И писать… и не меньше, чем хлеба, —
Твоего драгоценного взгляда,
И улыбки, и солнца, и неба.
 

 
Если уличной и разговорной
Мелкой пылью измучена грудь,
Вспомни воздух морской или горный,
Влажный или холодный чуть-чуть.
 
 
Но зато и в горах или в море
Не забудь, что простор не везде…
Надо в счастии помнить о горе
И счастии помнить в беде.
 

 
С деревьев листья осыпаются
И пролетают там и тут,
Друг к другу люди приближаются
И друг от друга устают.
 
 
А нам и говорить не хочется
О преходящем и чужом,
Мешающем сосредоточиться
На чем-то древне-молодом:
 
 
Последнее или первичное —
Вот что такое счастье личное…
 

 
Мне хочется с тобою увядать,
Нет силы все с начала начинать,
Слабее ревностность души по дому,
Сильнее жалость ко всему земному.
 
 
Нет ничего печальней рук твоих,
Когда ты голову кладешь на них
И думаешь с открытыми глазами.