Текст книги "1812. Великий год России (Новый взгляд на Отечественную войну 1812 года)"

Автор книги: Николай Троицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

Глава V
ПЕРЕЛОМ

Померкни, солнце Австерлица!

Пылай, великая Москва!

А.С. Пушкин

Наполеон в Москве

И. Кутузов отступал от Бородина к Москве, заверяя изо дня в день и своих генералов, и московского генерал-губернатора Ф.В. Ростопчина в том, что он даст новое сражение для «спасения Москвы» (15. С. 206; 20. Ч. 1.С. 158–159, 184, 191–192). В те же дни он запрашивал и надеялся получить у Москвы подкрепления (20. Ч. 1. С. 158–159, 161, 170–171, 176, 179–180). Однако они не были присланы. Вместо них Кутузов получил фельдмаршальский жезл и 100 тыс. руб. (плюс по 5 руб. на каждого «нижнего чина») за Бородинскую битву (Там же. С. 193). Тем не менее, даже узнав из царского рескрипта, полученного 11 сентября, что подкреплений до Москвы не будет, он продолжал уверять окружающих: под Москвой «должно быть сражение, решающее успехи кампании и участь государства» (10. С. 69; 15. С. 198–199; 20. Ч. 1. С. 138–139, 192).

Трудно сказать, верил ли сам Кутузов в то, что он говорил, или только поддерживал такими заверениями боевой дух армии, или же просто был в затруднении, не зная, на что решиться, и таким образом побуждая своих соратников к возражениям. По словам А.П. Ермолова, который, пожалуй, лучше, чем кто-либо, разбирался в тайниках души свежеиспеченного фельдмаршала, Кутузов «желал только показать решительное намерение защищать Москву, совершенно о том не помышляя» (15. С. 200). Когда Ермолов утром 13 сентября высказал сомнения в том, что на позиции, уже избранной под Москвой, можно удержаться, Кутузов «в присутствии окружавших его генералов» «ощупал пульс (Ермолова) и сказал: «Здоров ли ты?»». Когда же Барклай де Толли к вечеру того дня стал убеждать Кутузова в необходимости «оставить Москву», Михаил Илларионович, «внимательно выслушав, не мог скрыть восхищения своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении, и желая сколько возможно отклонить от себя упреки, приказал к 8-ми часам вечера созвать гг. генералов на совет» (15. С. 203).

Итак, вечером 13 сентября избу крестьянина Михаила Фролова в подмосковной деревне Фили (ныне Киевский район Москвы), где поместился Кутузов, заполнили высшие чины армии[721]721
  Критический свод данных о составе совета в Филях см. в кн.: Тотфалушин В.П. М.Б. Барклай де Толли в Отечественной войне 1812 г. Саратов, 1991. С. 102–103. О хозяине «кутузовской избы», которого в разных источниках называют по-разному, см.: Прохоров М.Ф. Новые документы о владельцах Кутузовской избы // Отечественная война 1812 г. Источники. Памятники. Проблемы. Бородино, 1997. С. 82–83.


[Закрыть]: четыре «полных» генерала (М.Б. Барклай де Толли, Л. Л. Беннигсен, Д.С. Дохтуров, М.И. Платов), столько же генерал-лейтенантов (Н.Н. Раевский, П.П. Коновницын, А.И. Остерман-Толстой, Ф.П. Уваров), начальник штаба 1-й армии генерал-майор А.П. Ермолов, генерал-квартирмейстер (в чине полковника) К.Ф. Толь. Из «полных» генералов не было только М. А. Милорадовича: он не мог отлучиться из арьергарда. Иногда называют среди участников совета генерал-интенданта В.С. Ланского, который, однако, по свидетельству кутузовского ординарца А.Б. Голицына, был приглашен не на совет, а на совещание с Кутузовым сразу после совета[722]722
  См.: Тотфалушин В.П. Указ. соч. С. 103.


[Закрыть]. Зато полковник П.С. Кайсаров, участие которого в совете В.П. Тотфалушин ставит под сомнение[723]723
  См. там же.


[Закрыть], скорее всего там был (24. Т. 2. С. 285)[724]724
  Попов А.Н. Москва в 1812 г. М., 1876. С. 217; Шильдер Н.К. Император Александр 1. Его жизнь и царствование. СПб., 1905. Т. 3. С. 377.


[Закрыть], не только потому, что он после Бородина исполнял должность дежурного генерала при штабе армии, но и потому, что пользовался, к удивлению окружающих, невообразимым расположением Кутузова (1. С. 24)[725]725
  Фельдмаршал Кутузов. Документы, дневники, воспоминания. М., 1995. С. 205, 209, 219, 393.


[Закрыть].

Обсуждался на совете один вопрос: сдать Москву Наполеону или не отдавать, хотя бы пришлось всем лечь костьми под ее стенами. Прения были жаркие. Сугубую остроту придал им Беннигсен, открыв совещание (по старшинству лет, чина и должности начальника Главного штаба) демагогическим приемом: «Я спросил, может ли общество поверить, что мы выиграли, как это обнародовано, сражение Бородинское, если оно не будет иметь других последствий, кроме потери Москвы, и не будем ли мы вынуждены сознаться, что мы его проиграли?..»[726]726
  Записки гр. Л.Л. Беннигсена о кампании 1812 г. // Русская старина. 1909. № 9. С. 501.


[Закрыть] Кутузов недовольно прервал Беннигсена, указав на «неправильность подобной постановки вопроса». Он «описал все неудобства позиции» для битвы за Москву и предложил обсудить вопрос в такой формулировке: «Прилично ли ожидать нападения на неудобной позиции или оставить Москву неприятелю?» (1. С. 36).

Первым выступил в прениях Барклай де Толли. Он подверг основательной критике позицию под Москвой (кстати, избранную Беннигсеном) и предложил отступать. «Сохранив Москву, – говорил он, – Россия не сохраняется от войны, жестокой, разорительной. Но сберегши армию, еще не уничтожаются надежды Отечества, и война <…> может продолжаться с удобством: успеют присоединиться в разных местах за Москвой приготовляемые войска» (15. С. 203). Ермолов потом вспоминал: «Все сказанное Барклаем на военном совете в Филях заслуживает того, чтобы быть отпечатано золотыми буквами»[727]727
  Цит. по: Давыдов Д.В. Соч. М., 1860. Т. 2. С. 66.


[Закрыть]. Хотя почти все генералы перед советом были настроены сражаться за Москву, Барклай логикой своих рассуждений склонил часть из них (Остермана, Раевского, Толя) на свою сторону: «употребил все средства, чтобы склонить совет» к решению – оставить Москву[728]728
  Записки гр. Л.Л.Беннигсена… С. 501.


[Закрыть]. Шестеро из 11 участников совета (Беннигсен, Дохтуров, Платов, Коновницын, Уваров и Ермолов) высказались за сражение[729]729
  См. подсчет голосов в указ. соч. В.П. Тотфалушина (С. 104).


[Закрыть].

Поскольку один из шестерых (Беннигсен) был бароном, о совете в Филях у нас стали писать так: «Особенно воинственно были настроены служившие в русской армии немецкие бароны <…> Они не считались с национальными интересами России, не жалели крови русских солдат»[730]730
  История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1967. Т. 4. С. 131.


[Закрыть]. Был в Филях и еще один «немецкий барон» (Толь), однако он высказался за отступление.

О позиции Кайсарова источники не говорят, но он мог выступить только в смысле, желательном для Кутузова и противном для Беннигсена, т. е. в данном случае за отступление.

Итак, взяв на себя ответственность первого и смело мотивированного предложения оставить Москву, Барклай де Толли не просто облегчил Кутузову тяжесть решения, которое тот должен был принять, но и во многом предопределил именно такое решение. Наблюдательный Ермолов заметил, что Кутузов при этом «не мог скрыть удовольствия» (15. С. 205). Выслушав всех, фельдмаршал так заключил прения (между прочим, по-французски)[731]731
  Раевский Н.Н. Записки // Давыдов Д.В. Замечания на некрологию Н.Н. Раевского, изданную при Инвалиде 1829 г. с прибавлением его собственных записок на некоторые события войны 1812 г., в коих он участвовал. М., 1832. С. 74. Впрочем, как подметил П.А. Вяземский, «привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски» (Каллаш В.В. Двенадцатый год в воспоминаниях и переписке современников. М., 1912. С. 234).


[Закрыть]: «Знаю, что ответственность падет на меня, но жертвую собою для блага Отечества. Повелеваю отступить!»[732]732
  Раевский Н.Н. Записки. С. 74.


[Закрыть]. Он подчеркнул (повторив доводы Барклая де Толли), что «с потерянием Москвы не потеряна еще Россия», необходимо «сберечь армию, сблизиться к тем войскам, которые идут к ней на подкрепление» (20. С. 228). «Наполеон – бурный поток, который мы еще не можем остановить, – говорил Кутузов». – Москва будет губкой, которая его всосет» (10. С. 70).

Здесь, вслед за мифом о назначении Кутузова главнокомандующим якобы в критический, наиболее опасный для России момент войны, самое время развеять и миф, изначально рожденный поэтическим гением А.С. Пушкина, но подхваченный и утрированный советскими историками, – миф о том, что «один Кутузов мог решиться отдать Москву неприятелю». От сталинских времен и доселе совет в Филях изображается в нашей литературе, как правило (не без исключений, конечно), с заветным желанием преувеличить роль Кутузова: дескать, выслушав разнобой в речах своих генералов (Барклай де Толли при этом зачастую даже не упоминается), Кутузов произнес «свою знаменитую», «полную глубокого смысла и в то же время трагизма речь» о том, что ради спасения России надо пожертвовать Москвой (12. С. 319)[733]733
  Бескровный Л.Г. Русское военное искусство XIX в. М., 1974. С. 111; Абалихин Б.С. Героическая эпопея народного подвига. М., 1987. С. 33; Орлик О.В. «Гроза двенадцатого года…» М., 1987. С. 54; Рязанов Н.И. М.И. Кутузов и его письма // М.И. Кутузов. Письма. Записки. М., 1989. С. 555; Шишов А.В. Неизвестный Кутузов. Новое прочтение биографий. М., 2001. С. 277.


[Закрыть]. «Решение Кутузова оставить Москву без сражения – свидетельство большого мужества и силы воли полководца. На такой шаг мог решиться только человек, обладавший качествами крупного государственного деятеля, твердо веривший в правильность своего стратегического замысла», – так писал о Кутузове П.А. Жилин (16. С. 185), не допуская, что таким человеком был и Барклай. «На такое тяжелое решение мог пойти только Кутузов», – вторят Жилину уже в наши дни Ю.Н. Гуляев и В.Т. Соглаев (12. С. 319).

А ведь документы свидетельствуют, что Барклай де Толли и до совета в Филях изложил Кутузову «причины, по коим полагал он отступление необходимым» (15. С. 202), и на самом совете ответственно аргументировал их, после чего фельдмаршалу оставалось только присоединиться к аргументам Барклая, и вся «знаменитая», «полная смысла, трагизма…» и т. д. речь Кутузова была лишь повторением того, что высказал и в чем убеждал генералов (часть из них и убедил) Барклай.

Между тем генералы, настроенные сражаться за Москву, пришли в ужас от принятого решения («От сего у нас волосы стали дыбом», – вспоминал Коновницын: 37. Вып. 1. С. 128) и расходились после совета с тяжелым чувством, как с похорон. Переживали, конечно, все участники совета, но, пожалуй, больше всех – сам Кутузов. Он не хуже любого из своих генералов понимал, что значит Москва для России. Давно ли он прямо говорил (и писал) Ростопчину и самому Царю, что считает своим долгом «спасение Москвы», что «с потерею Москвы соединена потеря России»! Теперь же, оставленный без подкреплений, он, как и Барклай де Толли, видел, что спасти Россию можно, только пожертвовав Москвой, и глубоко переживал тяжесть такой жертвы: «несколько раз за эту ночь слышали, что он плачет» (24. Т. 2. С. 293; 32. Т. 7. С. 587).

14 сентября русская армия оставила Москву. То был самый горестный для россиян день 1812 г. Ведь они считали тогда своей «подлинной столицей» именно Москву[734]734
  Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 7. М., 1956. С. 194.


[Закрыть]. Сам Царь в июле 1812 г. провозгласил, что «она всегда была главою прочих городов российских»[735]735
  Народное ополчение в Отечественной войне 1812 г.: Сб. док. М., 1962. С. 46.


[Закрыть]. Более того, по отзывам современников, «в глазах каждого русского Москва была священным городом, который он любовно называл матушкой[736]736
  Schubert F. Unter dem Doppeladler… Stuttgart, 1962. S. 250 (Ф.Ф. Шуберт – русский офицер, герой 1812 г., сын акад. Ф.И. Шуберта, дед С.В. Ковалевской). Ср.: Батюшков К.Н. Соч. М., 1955. С. 308.


[Закрыть]. Поэтому русская армия восприняла решение оставить Москву болезненно. «Какой ужас!.. Какой позор!.. Какой стыд для русских!» – сокрушался генерал Д.С. Дохтуров[737]737
  Русский архив. 1874. № 1. С. 1098, 1099.


[Закрыть]. «Вечным стыдом» назвал сдачу Москвы поэт-ополченец П.А. Вяземский[738]738
  Остафьевский архив кн. Вяземских. Т. 1. СПб., 1899. С. 4.


[Закрыть]. По свидетельству капитана П.С. Пущина (будущего генерала, декабриста), весть об оставлении Москвы вызвала в армии «всеобщее негодование и ропот»[739]739
  Дневник Павла Пущина (1812–1814). Л., 1987. С. 62.


[Закрыть]. Начальник канцелярии Кутузова С.И. Маевский вспоминал: «Многие срывали с себя мундиры и не хотели служить после поносного уступления Москвы. Мой генерал Бороздин (командующий 8-м корпусом. – H. T.) решительно почел приказ сей изменническим»[740]740
  Маевский С.И. Мой век, или История генерала Маевского // Русская старина. 1873. № 8. С 143.


[Закрыть].

Солдаты плакали (29. С. 170)[741]741
  Неверовский Д.П. Записка о службе своей в 1812 г. // ЧОИДР. 1859. № 1. С. 79; Скобелев Н.Н. Переписка и рассказы русского инвалида. СПб., 1841. С. 33; Ковальский Н.П. Из записок // Русский вестник. 1871. № 1. С. 94.


[Закрыть], ворчали: «Лучше уж бы всем лечь мертвыми, чем отдавать Москву!» – и досадовали на Кутузова: «Куда он нас завел?»[742]742
  Дурова Н.А. Записки кавалерист-девицы. М., 1962. С. 109; Чичерин А.В. Дневник. 1812–1813. М., 1966. С. 16; Глинка С.И. Записки о 1812 г. СПб., 1836. С. 72.


[Закрыть]. «Войска в упадке духа», – меланхолически констатировал в те дни доблестный Н.Н. Раевский[743]743
  1812–1814. Реляции. М., 1992. С. 218.


[Закрыть].

В столь драматичный момент «грозы двенадцатого года» Кутузов выглядел деморализованным и, главное, вел себя, как выглядел. Кн. А.Б. Голицын, служивший у него тогда ординарцем и бывший при нем безотлучно, рассказывал, как фельдмаршал попросил утром 14 сентября проводить его из Москвы «так, чтоб, сколько можно, ни с кем не встретились», и уезжал одиноко, без свиты, не вмешиваясь в руководство армией (10. С. 70; 37. Вып. 1. С. 29). Такая инертность фельдмаршала объяснялась не только потрясением, которое он пережил, будучи вынужденным оставить Москву, но и тревогой перед тем, как отреагирует на это Царь. Наконец и ропот войск (они «в первый раз, видя его, не кричали «Ура!»: 37. Вып. 2. С. 192) – ропот, тоже для него небывалый, должно быть, удручал светлейшего. Даже спустя два дня, утром 16 сентября, капитан Д.Н. Болговский, посланный к Кутузову от Милорадовича, застал фельдмаршала «у перевоза через Москву-реку по Рязанской дороге» в придорожной избе: «Он сидел одинокий, с поникшею головою, и казался удрученным» (37. Вып. 1. С. 29).

Зато Барклай де Толли, не обремененный тревогами главнокомандующего и царедворца и привыкший к ропоту войск, сохранял в день оставления Москвы обычное для него присутствие духа. Именно он распоряжался эвакуацией: разослал во все части города своих адъютантов для наблюдения за порядком и сам «пробыл 18 часов, не сходя с лошади», чтобы лично инспектировать вывод войск из города и пресечь возможные беспорядки[744]744
  Левенштерн В.И. Записки // Русская старина. 1901. № 1. С. 106.


[Закрыть]. «Через Москву шли мы, – вспоминал С.И. Маевский, – под конвоем кавалерии, которая, сгустивши цепь свою, сторожила целость наших рядов и первого, вышедшего из них, должна была изрубить в куски, несмотря на чин и лицо…»[745]745
  Маевский С.И. Указ. соч. С. 143.


[Закрыть].

Очень помог Барклаю М.А. Милорадович, который послал к начальнику французского авангарда И. Мюрату парламентера, штаб-ротмистра Ф.В. Акинфова (будущего декабриста), с предложением дать русским войскам, «не наступая сильно», выйти из города: «иначе генерал Милорадович перед Москвой и в Москве будет драться до последнего человека и, вместо Москвы, оставит развалины». Мюрат согласился «с тем только, чтобы Москва занята была французами в тот же день» (37. Вып. 1. С. 206, 208; см. также 18. С. 108). Французы действительно не вступали в бой с русскими, но теснили их так, что Мюрат оказался даже в цепи русского арьергарда и мирно поговорил с казаками[746]746
  Попов А.Н. Французы в Москве. М., 1876. С. 17.


[Закрыть].

Вместе с армией уходили и жители города. Ф.В. Ростопчин еще 11 сентября сообщал в Петербург: «Женщины, купцы и ученая тварь едут из Москвы» (14. С. 102). Простой люд попытался было встать на защиту своей «матушки белокаменной». 12 сентября, по рассказу очевидца, «народ в числе нескольких десятков тысяч… на пространстве 4 или 5 верст квадратных, с восхождения солнца до захождения не расходился в ожидании графа Ростопчина, так как он сам обещал предводительствовать ими. Но полководец не явился, и все с горестным унынием разошлись по домам»[747]747
  Бестужев-Рюмин А.Д. 1812 год // Русский архив. 1910. № 5. С. 95–96.


[Закрыть]. Эвакуация войск вызвала в народе ропот: «Как можно было допустить до этого!.. Не хватило войска – позови народ! Все бы пошли»[748]748
  Двенадцатый год: Из семейных воспоминаний // Русская старина. 1882. № 11. С. 345; Шаховской А.Л. Двенадцатый год: Воспоминания // Русский архив. 1886. № 11. С. 375.


[Закрыть]. Как и солдаты, жители уходили из Москвы со слезами: «просто стон стоял в народе»[749]749
  Толычева Т. Новосильцева Е.В. Рассказы очевидцев о 12-м годе. М., 1912. С. 120.


[Закрыть]. Несметные толпы беженцев запрудили «всю дорогу от Москвы до Владимира»[750]750
  Муравьев-Апостол И.М. Письма из Москвы в Нижний Новгород // Сын отечества. 1813. № 36. С. 133.


[Закрыть]. Уходили почти все: из 275 547 жителей осталось в городе чуть больше 6 тыс.[751]751
  Тартаковский А.Г. Население Москвы в период французской оккупации 1812 г. // Ист. зап. 1973. Т. 92. С. 366, 368.


[Закрыть].

Не успели русские со слезами горечи выйти из Москвы через Рязанскую заставу в сторону Боровского перевоза, как со стороны Арбата в нее вступили французы, тоже со слезами, но от радости[752]752
  Ложье Ц. Дневник офицера «Великой армии» в 1812 г. М. 1912. С. 161.


[Закрыть]. Вся армия завоевателей, «хлопая в ладоши, повторяла с восторгом: «Москва! Москва!», как моряки кричат «Земля! Земля!» в конце долгого и трудного плавания» (44. Т. 2. С. 30–31). Общее настроение французов было такое, что война фактически уже кончилась и что подписание перемирия, а затем и мира – вопрос дней (32. Т. 7. С. 599).

Сам Наполеон, въехав со свитой к 14 часам 14 сентября на Поклонную гору и увидев всю распахнувшуюся перед ним Москву, не мог сдержать торжествующего возгласа: «Вот, наконец, этот знаменитый город!», а его маршалы, «опьяненные энтузиазмом славы», бросились к нему с поздравлениями (44. Т. 2. С. 32–33). Но уже в следующий час выпало Наполеону первое разочарование: как ни ждал он депутацию «бояр» с ключами от города, ни депутатов, ни ключей не оказалось. Адъютанты принесли ему весть, казавшуюся невероятной, дикой: Москва пуста! Наполеон подумал даже (и сказал об этом свите), что, «может быть, московские жители не знают, как надо сдаваться?» (Там же. С. 35).

Столиц, в которые входили победителями войска Наполеона, было полтора десятка: Берлин и Вена, Рим и Варшава, Венеция и Неаполь, Милан и Флоренция, Мадрид и Лиссабон, Амстердам и Триест, Каир и Яффа. Везде были депутации, ключи и церемонии сдачи городов, любопытствующее многолюдье. Теперь впервые Наполеон вступал в столицу покинутую жителями. Он проехал от Дорогомиловской заставы через весь Арбат до Кремля, «не увидя ни единого почти жителя»[753]753
  Пожар Москвы: По воспоминаниям и запискам современников. T. 1. М., 1911. С. 149.


[Закрыть] (те, кто остался, попрятались). «И некому было слушать нашу музыку, игравшую «Победа за нами!» – сокрушался бравый сержант А.-Ж. Бургонь[754]754
  Бургонь А.-Ж. Пожар Москвы и отступление французов. 1812 год. СПб., 1898. С. 5.


[Закрыть].

Правда, как только французы разместились в Москве, их настроение опять поднялось. Они обнаружили огромные запасы товаров и продовольствия: «сахарные заводы, особые склады съестных припасов… калужскую муку, водку и вино со всей страны, суконные, полотняные и меховые магазины» и пр.[755]755
  Пасторе А. Записки о 1812 г. // Русский архив. 1900. № 12. С. 531; см. также: Бургонь А.-Ж. Указ. соч. С. 27–28; Larrey D. Mémoires. V. 4. P., 1817. P. 77; 20. С. 153; 35 T. 2. С. 47.


[Закрыть]. То, что сулил им Наполеон перед Бородинской битвой («изобилие, хорошие зимние квартиры»), стало явью. Казалось, Наполеон «совершил кампанию с успехом, какого только мог желать»[756]756
  Соловьев С. М. Император Александр I: Политика. Дипломатия. СПб., 1877. С. 230.


[Закрыть]. Он знал, что падение Москвы эхом отзовется во всем мире как еще одна, может быть, самая главная его победа.

Но, едва успев разместиться и возрадоваться богатствам Москвы, французы подверглись в буквальном смысле испытанию огнем – в тот же день, 14 сентября, начался грандиозный московский пожар, который бушевал непрерывно целую неделю, до 20-го.

Пожар Москвы 1812 г. до сих пор вызывает споры[757]757
  Полагают, что и в XXI веке «историки продолжат старый спор: кто все же поджег Москву в 1812 г.?» (Сироткин В.Г. Наполеон и Россия. М., 2000. С. 341).


[Закрыть], хотя в них давно уже пришло время поставить точку. П.А. Жилин сводил их к «двум основным тенденциям: русские историки и писатели доказывали, что Москву сожгли Наполеон, солдаты французской армии; французы обвиняли в этом русских…» (16. С. 189). Такое представление о спорах вокруг пожара Москвы донельзя упрощает и, главное, искажает их смысл. Правда, Александр I, Ф.В. Ростопчин, Святейший Синод, некоторые придворные историки, вроде А.И. Михайловского-Данилевского, и публицисты, вроде протоиерея И.С. Машкова, действительно обвиняли в поджоге Москвы Наполеона, французов. Такова была в царской России официальная версия[758]758
  См. статью А.Г. Тартаковского в сб.: Источниковедение отечественной истории. М., 1973. Вып. 1. С. 253–257.


[Закрыть]. Из советских историков ее поддержали все те же Н.Ф. Гарнич, Л.Г. Бескровный, П.А. Жилин и ряд других. В наши дни за ними следуют уже немногие[759]759
  См. напр.: Гуляев Ю.Н. Документы РГИА о пожаре Москвы в 1812 г. // Калужская губерния на II этапе Отечественной войны 1812 г., Малоярославец. 1998. С. 50; Шахмагонов Н.Ф. Тайна московского пожара. М., 1999; История России. С нач. XVIII до кон. XIX в. / Отв. ред. А.Н. Сахаров. М., 2000. С. 315; Фролов Б.П. «Да, были люди в наше время…» М., 2005. С. 331.


[Закрыть], удивляясь, кстати, тому, что Александр I «даже не потребовал с Франции денег за пожар Москвы», хотя ему «ничего не стоило <…> приказать в отместку за Москву сжечь дотла» Париж[760]760
  Сироткин В.Г. Дипломатический финал в Париже // От Москвы до Парижа (1812–1814). Малоярославец, 1998. С. 5, 7.


[Закрыть].

Это все было и есть. Но ведь такие авторитетнейшие русские историки и писатели, как А.С. Пушкин и Н.М. Карамзин, М.Ю. Лермонтов и А.И. Герцен, В.Г. Белинский и Н.Г. Чернышевский, М.И. Богданович и А.Н. Попов (в советской историографии – академики М.Н. Покровский, Е.В. Тарле, М.Н. Тихомиров, Н.М. Дружинин, В.И. Причета, М.В. Нечкина), такие герои 1812 г., как А.П. Ермолов и Денис Давыдов, И.Т. Радожицкий и кн. Д.М. Волконский, П.Х. Граббе и Федор Глинка, наконец сам Кутузов, вопреки официальной версии со всей определенностью утверждали, что сожгли Москву россияне.

Прежде чем «дать слово» документам, отметим словами Е.В. Тарле (хотя и сказанными по другому поводу) «внутреннюю невероятность, кричащую несообразность» (32. T. 11. С. 549) версии о поджоге Москвы Наполеоном. «Что же, они были враги себе?» – резонно спрашивает В.М. Холодковский, лучше, чем кто-либо, доказавший, что пожар Москвы был невыгоден французам ни с экономической, ни с политической, ни с военной, ни даже с «мародерско-грабительской» точки зрения: «вместо всех богатств им досталась лишь часть, остальное было уничтожено огнем»[761]761
  Холодковский В.М. Наполеон ли поджег Москву? // Вопр. истории. 1966. № 4. С. 33.


[Закрыть].

Теперь обратимся к документам. Под утро 14 сентября Ростопчин приказал полицейскому приставу П. Вороненко «стараться истреблять все огнем», что Вороненко и делал весь день «в разных местах по мере возможности… до 10 часов вечера». Донесение об этом самого Вороненко в Московскую управу благочиния[762]762
  РНБ РО, ф. 152, оп. 1, д. 259.


[Закрыть] было учтено еще в 1876 г. А.Н. Поповым, а позднее – Е.В. Тарле (32. Т. 7. С. 604) и В.М. Холодковским[763]763
  Холодковский В.М. Указ. соч. С. 36.


[Закрыть]. Поэтому для тех, кто считает, что сожгли Москву русские, «главным виновником» ее поджога является Ростопчин (3. Т. 2. С. 317; 12. С. 319; 18. С. 114)[764]764
  Горностаев М.В. Генерал-губернатор Москвы Ф.В. Ростопчин. М.,2003. С. 51; Palmer A. Napoleon in Russia. New York, 1967. P. 153.


[Закрыть]. Но ведь с прибытием в Москву Кутузова он стал здесь еще «главнее», чем Ростопчин. С.Н. Глинка резонно заметил, что «когда нога Кутузова ступила на землю московскую, тогда не воля Ростопчина, а воля Кутузова была в Москве»[765]765
  Глинка C.H. Записки о Москве. M., 1837. С. 39.


[Закрыть]. Какова же роль Кутузова в московском пожаре? Документы позволяют ответить на этот вопрос однозначно.

В то же утро, 14 сентября, оставляя город, фельдмаршал приказал сжечь склады и магазины с продовольствием, фуражом, частью боеприпасов. Этот факт, удостоверенный окружением Кутузова, признан и в дореволюционной, и в советской историографии (2. С. 422–423)[766]766
  Жизнь, военные и политические деяния Его Светлости генерал-фельдмаршала кн. М.И. Голенищева-Кутузова-Смоленского. СПб., 1813. Ч. 3. С. 108; Липранди И.П. Пятидесятилетие Бородинской битвы // ЧОИДР. 1866. Кн. 3. С. 155; Попов А.Н. Французы в Москве. М., 1876. С. 106; Полосин И.И. М.И. Кутузов и пожар Москвы // Историч. записки. 1950. Т. 34. С. 147.


[Закрыть].

Вместе с тем Кутузов и Ростопчин, независимо друг от друга, распорядились эвакуировать из города противопожарный инвентарь. Ростопчин сам признавался, что он «приказал выехать 2100 пожарникам с 96 пожарными насосами»[767]767
  Ростопчин Ф.В. Соч. СПб., 1853. С. 211.


[Закрыть]. Что касается Кутузова, то его («мимо графа Ростопчина») собственноручное предписание московскому обер-полицмейстеру П.А. Ивашкину вывезти из Москвы «весь огнегасительный снаряд» видел Сергей Глинка[768]768
  Глинка С.Н. Записки о 1812 г. СПб., 1836. С. 66.


[Закрыть]. Такая мера, по вескому заключению В.М. Холодковского, «говорит сама за себя: лишить город средств защиты от огня – значило готовить его к сожжению»[769]769
  Холодковский В.М. Указ. соч. С. 35.


[Закрыть].

Действительно, Ростопчин и Кутузов придавали такое значение вывозу «огнегасительного снаряда», что заняли под него и время, и транспорт, бросив при этом громадные арсеналы оружия: 156 орудий, 74 974 ружья, 39 846 сабель, 27 119 артиллерийских снарядов, 108 712 единиц чугунной дроби и многое другое (20. Ч. 2. С. 715–516), а также 608 старинных русских знамен и больше 1000 штандартов, булав и других военных доспехов. «Удивлялись тогда, – писал об этом в 1867 г. И.П. Липранди, – удивляются и теперь и будут всегда удивляться, что эти памятники отечественной славы были оставлены неприятелю»[770]770
  Липранди И.П. Материалы для истории Отечественной войны 1812 г. СПб., 1867. С. 102.


[Закрыть]. Оставить оружие и знамена врагу издревле у всех народов считалось позором. Такого же их количества, как в Москве 14 сентября 1812 г., без боя россияне никогда – ни раньше, ни позже – никому не оставляли. По официальным данным, только оружия и боеприпасов осталось в Москве на 2 172 412 руб. (20. Ч. 2. С. 716), а кроме того, утрачены были 3,3 млн аршин холста, 170 тыс. пар сапог, 50 тыс. комплектов обмундирования, снаряжения, амуниции. Общие потери своего военного ведомства в Москве 1812 г. царизм оценил в 4 млн 648 тыс. рублей[771]771
  Шведов С.В. О запасах военного имущества в Москве в 1812 г. // Советские архивы, 1987. № 6. С. 73.


[Закрыть]. Трудно было все это вывезти, легче – уничтожить; проще же всего и полезнее было бы раздать москвичам, вооружить народ, но пойти на это царские чиновники и военачальники не рискнули.

Хуже того. Торопясь увезти «огнегасительный снаряд», заняв под него сотни подвод, власть предержащие оставили в городе, обреченном на сожжение, 22,5 тыс. раненых[772]772
  По официальным данным Государственного совета (20. Ч. 1. С. 471). Ф.В. Ростопчин называл 22 тыс. (Русский архив. 1901. № 8. С. 462), К. Клаузевиц – 26 тыс. (18. С. 214).


[Закрыть], из которых очень многие, если не большинство, сгорели. «Душу мою раздирал стон раненых, оставляемых во власти неприятеля, – вспоминал А.П. Ермолов. – <…> С негодованием смотрели на это войска» (15. С. 206)[773]773
  «Раненых всех бросили», – сокрушался в те дни Н.Н. Раевский (1812–1814. Реляции… С. 218).


[Закрыть]. Персональную ответственность за это несут и генерал-губернатор Москвы Ростопчин, и Барклай де Толли как главный распорядитель эвакуации войск из Москвы, но в первую очередь, безусловно, генерал-фельдмаршал светлейший князь Кутузов как главнокомандующий, высшее должностное лицо империи на театре военных действий. Что он чувствовал, оставляя на гибель десятки тысяч раненых, терзал ли его душу их тон – неизвестно. Но, по данным и с русской, и с французской стороны, Кутузов 14 сентября приказал начальнику русского арьергарда М.А. Милорадовичу доставить французам записку, подписанную дежурным генералом П.С. Кайсаровым и адресованную начальнику Главного штаба Наполеона маршалу Л. А. Бертье. Записку доставил и вручил маршалу И. Мюрату (для передачи Бертье) штаб-ротмистр Ф.В. Акинфов[774]774
  См.: Попов А.Н. Французы в Москве. С. 10–11.


[Закрыть] (будущий генерал, декабрист). Французский генерал Ж. Пеле так передает содержание этой записки: «Раненые, остающиеся в Москве, поручаются человеколюбию французских войск»[775]775
  Пеле Ж. Бородинское сражение // ЧОИДР. 1872. Кн. 1. С. 90.


[Закрыть].

Итак, Кутузов (вместе с Ростопчиным, но независимо от него) поджигает Москву, лишает ее «огнегасительного снаряда», бросает в городе, преданном неугасимому огню, – кроме оружия, знамен, бездны памятников отечественной культуры, – 22,5 тыс. своих раненых и… поручает их «человеколюбию» неприятеля. Как это расценить? По-моему, здесь налицо более чем верх цинизма, не только воинское преступление, но и (по современной терминологии) преступление против человечности[776]776
  А.А. Смирнов считает такой ход Кутузова естественным, ибо, мол, «аналогично (?! – Н. Т.) поступали и французы» (Эпоха наполеоновских войн: люди, события, идеи. М., 2000. С. 108–109). Возможно ли (в воображении А.А. Смирнова), чтобы французы в 1814 г. зажгли Париж, вывезли из него «огнегасительный снаряд», бросили бы в нем 20 тыс. своих раненых и после этого поручили бы их «человеколюбию» россиян?


[Закрыть].

Добавлю к этому факт, преданный гласности только в 1989 г.: по пути от Бородина к Москве, в Можайске, Кутузов оставил от 10 до 17 тыс. (по разным источникам) своих раненых, которые гибли тоже в огне, зажженном самими россиянами, т. е., должно быть, по кутузовскому приказу[777]777
  См.: Куковенко В.И. Забытая страница войны 1812 г. // Вопросы истории. 1989. № 12. С. 173–176.


[Закрыть]. Вот и прецедент для Москвы! Как же объясняют такие действия фельдмаршала его советские и постсоветские биографы? Все они – ВСЕ, КАК ОДИН – хранят об этом гробовое молчание.

Сам Михаил Илларионович, оставив Москву, 16 сентября рапортовал Царю (о раненых – ни слова!): «Все сокровища, арсенал и все почти имущества, как казенные, так и частные, из Москвы вывезены и ни один дворянин в ней не остался». Александр I, посчитав такой пиетет со стороны фельдмаршала к «благородному» сословию излишним, зачеркнул слово «дворянин» и сверху написал «почти житель» (20. Ч. 1. С. 233), но тогда он еще не знал, что в этой части фельдмаршальского рапорта нет ни слова правды. В действительности, почти все сокровища, арсенал и «все почти имущества» остались в зажженном городе. Оставлены были в нем, среди прочих раненых, и офицеры (т. е. дворяне!), которых, правда, французы успели разместить вместе с собственными ранеными, что и спасло их от гибели в пожаре[778]778
  См. об этом: Норов А.С. Война и мир 1805–1812 гг. с исторической точки зрения и по воспоминаниям современников. СПб., 1893. С. 72–74, 81; Распопов Н.М. Из воспоминаний // Русский архив. 1879. № 9. С. 40.


[Закрыть].

Как после всего этого можно воспринимать последующие (во время бегства французов из России) сентенции Кутузова о том, что он жалеет русских солдат? Одно из двух – либо как блеф (вообще свойственный Михаилу Илларионовичу), либо как попытки искупить свою вину за избыток потерь при Бородине и особенно за гибель раненых в Можайске и Москве.

Таким образом, собственные власти Москву в 1812 г. «просто бросили»[779]779
  Верещагин В.В. Наполеон I в России. Тверь, 1993. С. 29.


[Закрыть]. Бросили и – подожгли. Поджечь по приказам Кутузова и Ростопчина даже избранные объекты Москвы при вывозе всего «огнегасительного снаряда» значило обречь деревянный по преимуществу город на грандиозный пожар. Но, кроме того, Москву жгли тогда сами жители – из патриотических побуждений, по принципу «не доставайся злодею!». Многочисленные французские свидетельства об этом (А. Коленкура, Ф.-П. Сегюра, Ц. Ложье, А.-Ж. Бургоня и др.) подтверждаются русскими источниками. И.П. Липранди видели слышал, как москвичи «на каждом переходе, начиная от Боровского перевоза <…> до Тарутина даже», являлись в расположение русской армии и рассказывали о «сожжении домов своих»[780]780
  Липранди И.П. Война 1812 г. М., 1869. С. 167. См. также: Попов А.К. Французы в Москве, С. 106–108.


[Закрыть]. О том же свидетельствовали Ф.Н. Глинка, П.Х. Граббе, кн. Д.М. Волконский (11. С. 185)[781]781
  Граббе П.Х. Из памятных записок. М., 1873. Ч. 2. С. 97; 1812 год. Военные дневники. М., 1990. С. 144.


[Закрыть] и, главное, сам Кутузов.

5 октября 1812 г. Кутузов заявил посланцу Наполеона Ж.-А. Лористону, горячо отводившему от французов обвинения в поджоге Москвы (французы, мол, «не осквернили бы себя такими действиями, даже если бы заняли Лондон»): «Я хорошо знаю, что это сделали русские. Проникнутые любовью к Родине и готовые ради нее на самопожертвование, они гибли в горящем городе»[782]782
  Листовки Отечественной войны 1812 г. Сб. документов. М.,1962. С. 47.


[Закрыть]. Это заявление Кутузова опубликовано в официальных известиях его штаба. Правда, есть другой вариант заявления, исходящий от царского двора; Кутузов там говорит Лористону: «Вы разрушали столицу по своей методе – определяли для поджога в дни и назначали части города, которые надлежало зажигать известные часы». Но А.Г. Тартаковский в 1967 г. доказал, что в придворном варианте заявление Кутузова подтасовано, а именно: «вложена в его уста совершенно произвольно, приписана ему задним числом» правительственная версия причин московского пожара (33. С. 147). Тем не менее наши биографы Кутузова и после этого продолжают опираться на фальшивку, разоблаченную Тартаковским[783]783
  См.: Жилин П.А. Фельдмаршал М.И. Кутузов. М., 1988. С. 183; Гуляев Ю.Н. Генерал-фельдмаршал светлейший кн. М.И. Голенищев-Кутузов-Смоленский. Правда и домыслы // От Москвы до Парижа (1812–1814). С. 50–51.


[Закрыть], поскольку в ней фельдмаршал выглядит более симпатичным патриотом, чем в подлиннике.

Не только Кутузов, но и другие герои 1812 г. понимали смысл пожара Москвы как патриотической жертвы. «Собственными нашими руками разнесен пожирающий ее пламень, – писал А.П. Ермолов. – Напрасно возлагать вину на неприятеля и оправдываться в том, что возвышает честь народа» (15. С. 207). Тем же (включая будущих историков), кто не мог понять этого, Денис Давыдов разъяснял: «Слова "Москва взята" заключали в себе какую-то необоримую мысль, что Россия завоевана, и это могло во многих охладить рвение к защите… Но слова "Москвы нет" пресекли разом все связи с нею корыстолюбия и заблуждения зреть в ней Россию» (14. С. 536). Как подвиг самопожертвования, показавший силу духа русского народа, оценили пожар Москвы отечественные гении следующих поколений: А.С. Пушкин и М.Ю. Лермонтов. А.И. Герцен и Н.Г. Чернышевский (28. Т. 4. С. 133)[784]784
  Лермонтов М.Ю. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., Л., 1959. С. 287; Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. Т. 8. М., 1956. С. 133; Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. Т. 3. М., 1947. С. 491–493.


[Закрыть].

А вот Наполеон не мог понять такого самопожертвования. Глядя на зарево московского пожара, он восклицал: «Какое ужасное зрелище! Это они сами жгут. Сколько дворцов! Какое невообразимое решение! Что за люди! Это скифы!» (44. Т. 2. С. 49). Его рациональный ум не постигал бескомпромиссности характера русских людей. «Чтоб причинить мне временное зло, разрушили созидание многих веков», – саркастически говорил он о москвичах (5. Т. 5. С. 149).

Пожар действительно разрушил Москву более чем на три четверти. Из 9158 жилых строений сгорело 6532[785]785
  История Москвы. Т. 3. С. 110.


[Закрыть]. Погибли дворцы и храмы (из 329 церквей – 122), европейски знаменитая библиотека гр. Д.П. Бутурлина в Лефортове и библиотека Московского университета (как и само здание университета с пансионом), картины великих мастеров из собрания гр. А.Г. Орлова в Донском монастыре, ценнейшие исторические документы. «Ветер гнал где-нибудь обугленные листы подлинной рукописи „Слова о полку Игореве“ из богатейшей коллекции Мусина-Пушкина»[786]786
  Там же. С. 109.; см. также: 25. Т. 4. С. 148.


[Закрыть]. Власти не стали вывозить все эти ценности, а простой люд о многих из них даже не знал. Впрочем, москвичи и не думали тогда ни о каких сокровищах. Они жгли, уничтожали все, не считаясь ни с чем, чтобы создать врагу невыносимые условия.

Тяжело ударив по экономике, финансам и культуре России, пожар Москвы с политической и военной точки зрения поставил Наполеона прямо-таки в безвыходное положение. Французы не просто лишились в те дни удобств, достатка, покоя – они попали в западню. Сам Наполеон и его свита с невероятным трудом выбрались 16 сентября из кремлевских палат. «Нас окружал океан пламени, – вспоминал Ф.-П. Сегюр. – Мы шли по огненной земле, под огненным небом, между огненных стен» (44. Т. 2. С. 52–53).

Отсидевшись, пока горела Москва, в загородном Петровском замке, Наполеон 20 сентября вернулся в Кремль и попытался нормализовать жизнь «Великой армии», почти целиком расквартированной в столице. Теперь, после пожара, сделать это было очень трудно. Вместо уютных зимних квартир в городе, который всего несколько дней назад поразил всю армию своим великолепием, французы оказались на пепелище. «Прекрасный, великолепный город Москва больше не существует. Ростопчин его сжег», – писал Наполеон 20 сентября Александру I (43. Т. 24. С. 221). «Один Иван Великий печально возносится над обширной грудою развалин. Только одинокие колокольни и дома с мрачным клеймом пожаров кое-где показываются» – так выглядела тогда Москва, по словам очевидца[787]787
  Лажечников И.И. Походные записки русского офицера. СПб.,1820. С. 6.


[Закрыть]. Теперь захватчики устраивались не по потребности, как до пожара, а по возможности. «Церкви, менее пострадавшие, чем другие здания… были обращены в казармы и конюшни, – вспоминал Е. Лабом. – Ржание лошадей и ужасное сквернословие солдат заменили здесь священные благозвучные гимны» (35. T. 2. С. 12).