Текст книги "Том 10. Мертвое озеро"

Автор книги: Николай Некрасов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

Глава LX
Пятница

Прошло три дня, а положение дел всё еще оставалось неопределенным. Не было вести о Тавровском, не принес денег и даже не бывал Гриша. Только Генрих аккуратно наведывался каждый день – и получал всё тот же ответ, что надо еще ждать. По мере сокращения срока надежда покидала его, и раз, в припадке отчаяния, он сказал Ивану Софронычу, что если не достанет денег до пятницы, то ему ничего более не останется, как застрелиться.

– Не говорите, не думайте этого! – с ужасом воскликнул Иван Софроныч. – Говорю вам, что если деньги не будут найдены к сроку, то я сниму с вас ответственность перед господином Штукенбергом! Я буду один виноват… Дайте мне клятву, что слова, которые вы сейчас произнесли, были плодом минутного отчаяния, а не обдуманного намерения. Я имею право требовать ее, молодой человек, и я требую, чтоб вы мне дали ее!

– Но какое же право?

Таким образом Иван Софроныч пришел в необходимость раскрыть Генриху тайну его рождения. Молодой человек с увлечением обнял старика, называя его вторым отцом своим, и они долго и дружно беседовали в тот день.

В четверг Настя ходила к Грише, но не застала его; вечером опять пошла к нему, и Гриша объявил, что денег еще не достал, потому что в Петербурге нет теперь человека, у которого надеялся взять их (Настя поняла, что дело шло о Тавровском), но что завтра к десяти часам непременно достанет их.

Настя всё передала отцу; но надежды уже не было в сердце старика. Он грустно выслушал ее и, к удивлению Насти, сказал:

– Гриша добрый малый и любит тебя. Я уже стар, я могу умереть; ты, я знаю, любишь его, и, верно, вы обвенчаетесь. Я не противлюсь вашему счастию и благословляю вас. Живите дружно, берегите друг друга и вспоминайте иногда старика солдата, когда кости его лягут в могилу!

– Но, батюшка, вы еще не так стары? и почему мысль о смерти пришла вдруг вам в голову?.. О батюшка! я не могу быть счастлива без вас!

Старик ничего не отвечал. Настя страшно испугалась: она видела ясно, что мысль о смерти занимала ум старика, и опять боязливо начала наблюдать каждый взгляд его, доискиваться тайного смысла в каждом его слове. Под вечер Иван Софроныч ушел, не сказав ей куда, и воротился через час. Лицо его было спокойно; но в голосе и движениях проявилась особенная торжественность. Казалось, всё уже было решено в душе его, и спокойствие старика напоминало грозу, смолкнувшую перед последним роковым ударом, которым неминуемо грозили черные тучи, бродящие по небу…

Прежнее беспокойство с новою силою пробудилось в бедной девушке. Но она не могла открыть ничего ни в словах, ни в поступках старика, что могло бы подтвердить ее опасения.

В самом деле, в душе старика всё уже было решено.

Наступил двенадцатый час: время было ложиться спать.

– Когда хотел прийти Гриша? – спросил Иван Софроныч у своей дочери.

– Он сказал, что не позже десяти часов достанет деньги.

– В одиннадцать придет Генрих; потом ему должно будет явиться к своему хозяину. Ты сходишь к Грише?

– О, я завтра чуть свет пойду к нему.

– Может быть, я еще буду спать, – заметил старик, – Не лучше ли будет, Настя, если я займу твою комнату?

Квартира их состояла из двух комнат. Первую занимал Иван Софроныч, вторую, в которую можно было попасть только через первую, занимала его дочь. Настя нашла мысль своего отца очень счастливою и радовалась, что он заботится о своем спокойствии. В пять минут кроватка Насти была перенесена в первую комнату и заставлена ширмами, а кожаный диван, на котором спал Иван Софроныч, – во вторую. Старик пожелал, чтоб туда перенесен был и стол, на котором стояла чернилица и другие принадлежности для письма, – хотя это желание исполнить было довольно трудно: стол был только о трех юшках, четвертая едва держалась.

Потом они простились и разошлись.

Ночью, часу в третьем, сквозь слабый сон Настя слышала звук ключа в замке двери, разделявшей две их комнаты. Она думала, не хочет ли старик опять уйти. Но звук умолк, и старик не показывался.

Казалось, он хотел только удостовериться, запирается ли замок. Так по крайней мере подумала Настя, в которой несчастные события последнего времени развили болезненную проницательность и подозрительность.

Утром, часу в осьмом, Настя встала, тихонько оделась и поглядела в комнату отца. Он спал. Настя осторожно вышла.

Гриша уже совсем оделся и готов был уйти со двора, когда пришла Настя.

– Что? – спросила она.

– Сейчас иду и через час буду у вас с деньгами.

– Ради бога! или с нами случится что-нибудь ужасное! – сказала Настя отчаянным голосом.

Она была так бледна, так убита, что Гриша испугался.

– Успокойся, Настя! неужели ты не веришь моему слову? – сказал он. – Клянусь же, я принесу их, хотя бы мне должно было пройти через огонь, чтоб взять их. Деньги уже есть, и я могу их получить; но…

– Идите, идите! – отвечала Настя. – После всё расскажете.

Они разошлись в разные стороны.

– Что, Настя, твои детские надежды и опять обманули тебя? – сказал Иван Софроныч, встречая свою дочь, которой печальное лицо говорило яснее слов. – Не огорчайся, дитя мое: мы сделали всё, что могли, и если не удалось так, спасем его другим образом!

– Он сказал, что непременно в десять часов принесет, – отвечала Настя.

– Не ходи туда! – поспешно и с испугом воскликнул Иван Софроныч, заметив, что дочь хотела войти в его комнату.

– Я хотела убрать вашу постель, – сказала Настя, возвращаясь.

Сердце в ней вздрогнуло, и страшное подозрение снова мелькнуло в уме.

Пробило десять часов. Гриши не было.

– Я схожу к нему, – сказала Настя болезненным голосом. – Я потороплю его. Мы сейчас придем, батюшка!

– Сходи, сходи! – отвечал старик равнодушно. – Прощай. Бог с тобой!

Он прижал к своей груди голову дочери и осыпал ее поцелуями.

– Прощай, мое дитя, мое сокровище, моя радость! – говорил он.

Настя подумала, что прощанье своей нежностью и продолжительностию не соответствовало минутной разлуке, которая предстояла им. Сердце в ней опять вздрогнуло.

Как только ушла Настя, старик махнул рукою и громко зарыдал. Потом он вошел в свою комнату и начал писать.

Настя не застала Гришу. Она решилась ждать. Но нетерпение, страх, мысль о том, что-то делает отец, мучительное предчувствие не позволяли ей ни минуты оставаться в одном положении: она очень скоро передумала ждать и бегом пустилась домой. У ворот свого дома она столкнулась с Генрихом, шедшим узнать свою участь.

– Ради бога, – сказала она ему с отчаянием, – погодите полчаса! побудьте где-нибудь; не входите! Сейчас должен прийти человек, который принесет деньги.

Генрих повиновался.

– Я приду через полчаса, – сказал он, удаляясь.

– Ты, Настя? – окликнул старик свою дочь.

– Я, батюшка.

– А Генриха еще нет?

– Нет.

Настя не смела войти в комнату отца, помня движение ужаса, которое обнаружил он при подобном покушении.

Она слышала скрып пера в его комнате и тяжелые вздохи. Сердце в ней разрывалось. С каждой минутой ужас, поддерживаемый гибельным предчувствием, возрастал в ней. «Что же нейдет Гриша? что нейдет Гриша?» – судорожно повторяла она и в мучительном нетерпении выбежала к воротам и жадно вглядывалась в лица идущим.

Гриши не было между ними!

Она была так взволнована, что не могла долго оставаться ни в каком положении, и, постояв пять минут у ворот, она как безумная снова кинулась к квартире Гриши.

Тем временем Генрих возвратился, постоял у ворот и вошел в квартиру Ивана Софроныча (Настя забыла или не сочла нужным запереть дверь).

– Ты, Настя? – окликнул опять старик.

– Я – Генрих Кнаббе, – отвечал молодой человек, приближаясь к двери его комнаты.

– Не входите сюда! – торопливо сказал Иван Софроныч. – Я сейчас выйду к вам.

Генрих остановился и стал ждать. Через минуту вышел старик. В руке его было письмо, с адресом, незапечатанное.

– Я не достал денег, – сказал он, – но всё равно: вот письмо, которое оправдывает вас. Прочтите его: по содержанию вы увидите, что должно делать… Прощайте!

Старик хотел идти, но не выдержал и, бросясь на шею к Генриху, рыдая, сказал:

– О, прости, прости меня! Не так думал я встретиться, не так поступить с сыном моего благодетеля!

У двери, ведущей в квартиру, послышались шаги.

– Идите! – сказал старик торопливо. – Не входите сюда!

И он поспешно ушел в свою комнату и долго вертел ключом, как будто замок не повиновался его дрожащей руке.

Вошла Настя – и вскрикнула, увидав Генриха:

– Вы уже были у него? он вас видел? что он вам сказал?

Генрих, пораженный известием, которое сообщил ему старик и которое лишало его всякой надежды, стоял, как приговоренный к смерти, бессмысленно держа в руке письмо, данное ему Иваном Софронычем.

– Письмо? – сказала Настя. – Откуда? чье?.. он вам дал его?

– Да, – машинально отвечал Генрих.

Настя вырвала у него письмо, развернула и прочла следующее:

«Милостивый государь Август Иваныч!

Не вините Генриха Кпаббе в том, в чем виноват единственно тот, кого уже теперь нет в живых…»

Настя не читала далее. Она всё поняла; с воплем кинувшись к двери, она толкнула ее с такою силою, что половинки быстро расскочились.

Настя увидела своего отца, который торопливо писал.

Подле него лежал пистолет.

– Батюшка, батюшка!

Старик сделал дочери своей грозный жест, как бы приказывая молчать и немедленно удалиться, и схватил пистолет.

– Генрих! Генрих! – закричала Настя, кидаясь к отцу.

Генрих быстро вошел.

Они соединили свои усилия, чтоб отвратить страшное намерение, которое старик непременно хотел совершить. Не прошло полминуты, как к ним присоединился третий помощник.

– Гриша! – с упреком воскликнула Настя. – Гриша! вот до чего вы довели своею медленностию! Принесли ли вы деньги?

– Принес!

Слово, произнесенное Гришей, имело действие электрического удара.

В одну секунду лица всех устремились к Грише.

Настя, Генрих и старик обратили к нему жадные глаза, полные сомнения и радости.

– Деньги? так он достал деньги? – проговорил старик.

– Вот они! здесь ровно сорок тысяч!

Деньги были переданы Генриху, который поспешно ушел, не слыша ног под собой.

Руки Насти и Гриши лежали одна в другой, соединенные самим Иваном Софронычем. Шла дружеская беседа, когда у дверей послышался звонок.

Настя впустила гостя: то был камердинер Петр.

– Приехал! – сказал он после первых приветствий. – Вам, кажется, было его очень нужно видеть, так я и поспешил повестить. Не больше часу, как приехал. Переоделся – и марш, а я к вам!

– Спасибо, Петруша! Да теперь уж не нужно: всё уладилось, слава богу, благополучно, – отвечал старик. – Мне лучше быть обязанным вам, дети мои, чем ему, – прибавил он тихо.

– Не нужно, так тем лучше! – заметил Петр. – А у нас в доме большая тревога… уж куда не люблю таких оказий!

– А что такое? – спросил Иван Софроныч.

– Да сегодня в десятом часу у старой барыни пропала шкатулка, в которой было, говорят, пятьдесят тысяч.

Глаза Ивана Софроныча и его дочери невольно и быстро обратились к Грише.

Лицо Гриши выражало величайшее смущение.

Часть тринадцатаяГлава LXI
Пропажа

Ложась спать, Наталья Кирилловна была поражена восклицанием испуга, которое вдруг вырвалось у Зины. Старуха долго допытывалась, что это значит, и наконец хватилась своего маленького ящика с деньгами, стоявшего на комоде. В минуту по всему дому быстрее молнии пронеслась весть о пропаже денег. На всех лицах появился ужас, а губы как бы самопроизвольно бормотали: «Пропали, пропали». Зина упала к ногам растерявшейся хозяйки дома и, рыдая, говорила:

– Господи! Господи! кто защитит меня? Я одна в доме знала, что тут деньги!

– Да разве я сказала, что подозреваю тебя? – сердито спросила Наталья Кирилловна.

– Но сами посудите, разве чужой мог знать, что тут лежат деньги, и войти в спальню именно в то время, когда вы кушали чай!

– Да, это всё так странно, что я не могу опомниться. Обокрасть меня!

И Наталья Кирилловна содрогнулась.

В эту минуту приживалки с воплями явились в спальню; они били себя в грудь, произнося страшные клятвы и призывая друг друга в свидетели своей невинности.

Наталья Кирилловна отложила допросы и розыски до другого дня, а дворецкому приказала обыскать строго всех людей и дом и поставить вооруженных часовых у своей спальни, а также и у ворот, чтоб вор не мог бегством спастись от наказания.

Никто глаз не смыкал в эту ночь. Лакеи рассуждали между собой. Горничные все собрались к приживалкам в комнату и слушали их гаданье на кофее и картах. Приживалка с мутными глазами в ночном туалете очень походила на одну из ведьм Шекспира в «Макбете».

– Ну, девушки, что ни говорите, а деньги украдены! – сказала она таинственно, держа перед свечкой чашку с кофейной гущей.

– Да как же! ведь мы и гадаем об этом! – заметила одна из горничных.

– Эх, какая проворная! – с досадой отвечала приживалка. – Украдены – и человеческими руками, – продолжала она с прежней таинственностию.

– Ах, господи! Оборони нас, боже! какие ужасти! – раздались восклицания.

– Кто же украл? – спросила одна из приживалок.

– Кто??.. – всматриваясь в гущу, протяжно произнесла приживалка с зобом. – Их украл человек с бородой!

– Уж не Флегошка ли? – крикнула одна из горничных.

– Ну, вот что выдумала! ведь и у Антипа, чай, такая же борода! – с сердцем подхватила пожилая рябоватая горничная.

– Полноте, девушки… слушайте! вор был с бородой и с ножом!

– Ай, ой, ай! – на разные голоса восклицали слушательницы.

Утром, с последней чашкой кофе, – а она была, кажется, двадцатою с ночи, – окончилось гаданье приживалки с мутными глазами.

Утренний чай прошел в тягостном молчании и подавляющей тишине. Поэтому приживалки немало обрадовались, когда вошел дворецкий с умильно-растроганным, лоснящимся лицом. Низко поклонясь Наталье Кирилловне, он донес почтительно, что и дом и люди обысканы.

– И нас, пусть и нас обыщут! – отдавая ключи от своих сундуков и комодов дворецкому, воскликнули все приживалки, кроме Ольги Петровны и Зины.

– Не соваться, когда не с вами говорят! – крикнула Наталья Кирилловна и, обратясь к дворецкому, с горячностью продолжала: – Что же это, наконец! меня уже стали обкрадывать – и даже нет следов!

Речь ее была прервана появлением депутации от горничных, которая, пав на колени, произнесла клятву в невинности; потом явились с тем же лакеи, прачки, кучера. Зала была полна. Зина выразительно поглядывала на дворецкого, который не без робости начал:

– Осмелюсь доложить, так как вы изволите по справедливости требовать…

– Говори скорее! что такое? – крикнула Наталья Кирилловна.

– Осмелюсь доложить, что вчера никто из посторонних не входил в дом, кроме… – дворецкий поперхнулся и, бросив на Зину умоляющий взгляд, прибавил: – Кроме-с Григория Михайлыча.

Наталья Кирилловна быстро спросила:

– Ну, что же тут такое?

В это время Зина слабо вскрикнула: «ах!»

Наталья Кирилловна бросила на Зину такой взгляд, что Зина затрепетала. Медленно и гневно отвела старуха глаза от своей любимицы и, обратись к дворецкому, спросила:

– К кому и зачем он приходил вчера?

– Последнее время он очень часто изволил навещать Зиновью Михайловну! – язвительно заметила Ольга Петровна.

Наталья Кирилловна стукнула об пол палкой и сказала Зине:

– Что это значит, сударыня? а? Я выгнала его, запретила ему переступать порог моего дома, а вы, вы…

– Прикажите всем уйти: я всё вам открою! – отчаянным голосом сказала Зина своей благодетельнице, которая заметно вздрогнула и нетвердым голосом отдала приказание всем удалиться.

Но было поздно: имя Гриши было у всех на языке. Ольга Петровна первая произнесла утвердительно:

– Это уж дело их рук!

Когда Зина осталась одна с своей благодетельницей, то некоторое время, кроме рыданий, ничего не было слышно. Наталья Кирилловна, казалось, медлила узнать тайну Зины; но наконец она тихо и с трудом произнесла:

– Говори скорее!

– Что могу я сказать в свое оправдание! Я, я виновата во всем!

И Зина упала на колени перед Натальей Кирилловной, которая с испугом вскочила. Зина продолжала отрывисто, перемешивая слезами и воплями свои слова:

– Я… я хотела, чтоб ваш племянник испросил у вас прощенье, я уговаривала его… я, несчастная! я устроила свидание в вашей спальне и провела его туда, думая, когда вы…

– Молчи! замолчи! это невозможно! – упав в креслы, проговорила Наталья Кирилловна.

В ту минуту дверь растворилась, и вошел Тавровский с тем самым ящиком в руках, который составлял предмет розысков.

Наталья Кирилловна радостно протянула к нему руки, воскликнув:

– Это он! где, где ты его нашел?

– Я вчера взял его из вашей спальни для шутки, чтоб посмотреть, хватитесь ли вы его, и дать вам урок – никогда не хранить денег в таких маленьких ящиках, – целуя руку у Натальи Кирилловны, отвечал Тавровский.

Он поставил ящик на стол. Наталья Кирилловна дрожащими руками раскрыла его и, свободно вздохнув, с упреком сказала:

– Можно ли делать такие вещи! Ты не знаешь, какого беспокойства наделал во всем доме.

– Виноват! но вы ведь знаете меня.

– Как же никто не видал, когда ты вошел?

– Я вошел через сад, у меня свой ключ от калитки, – я думал, что вы в своей комнате, заглянул в окно – никого! Я заметил этот ящик, знал, что в нем деньги, и мне пришла мысль пошутить.

– Хороши шутки! ты чуть не убил ее.

И Наталья Кирилловна указала на Зину, которая в продолжение их разговора находилась в лихорадочном состоянии.

Тавровский, смеясь и глядя на Зину, сказал:

– Чего вам было пугаться так? деньги нашлись!

– Ах, господи! неужели в самом деле меня стали бы подозревать, если б они пропали? – в отчаянии воскликнула Зина, заливаясь слезами.

– Павел! оставь ее: она и так была очень встревожена! – с упреком сказала Наталья Кирилловна и, обратись к Зине, продолжала:– Полно, глупая! ну кто тебя станет подозревать! Павел Сергеич пошутил. Он очень хорошо знает, что если я воспитала тебя, то никакая низкая вещь не будет тебе доступна.

– О, я оттого так дорого и ценю каждое ваше слово!

И Зина целовала руку у Натальи Кирилловны. Через несколько часов Тавровский, встретив Зину одну в комнате, сказал ей:

– Вы удивительная актриса! как вы хорошо разыграли роль обиженной и удивленной!

Зина, смеясь, отвечала:

– Я ужасно боялась, чтоб в доме не узнали, каким образом исчезли эти деньги, и страх…

– Вдохновил вас! но вы поступили так благородно, так смело, что я никак не ожидал от вас. Скажите мне откровенно, вы имеете виды на Гришу? Но я должен вас предупредить: у вас есть соперница, и опасная.

– Вы знаете очень хорошо, что я никого в жизни более не полюблю! – сердито отвечала Зина.

– Какое постоянство!

– Да, оно очень смешно в бедной неопытной девушке.

– Бедной – я согласен; что до неопытности…

– Тогда вам более еще чести, что вы могли воспользоваться расположением…

– Зиновья Михайловна, – перебил Тавровский выразительно, – я вас просил не упоминать мне никогда о прошлом!

Зина изменилась в лице, но очень равнодушно произнесла:

– И всегда сами заставляете. С тех пор как вы сделались женихом, я потеряла всякую надежду.

– А до этого вы ее имели? – смеясь, спросил Тавровский.

– Когда женщина любит и своей любви принесла всё в жертву…

– О! да я вижу, что вы сегодня в романическом настроении духа! – воскликнул Тавровский и ушел.

Зина так стиснула тонкие свои губы, что они побелели; а глаза ее сверкали страшно.

Одной минутой позже, и тайна о пропаже денег была бы гласна; но благодаря участию Тавровского только три лица знали ее: Зина, Гриша и Тавровский. Вот как случилась пропажа. Дав слово достать денег Насте, Гриша надеялся занять их у Тавровского, но он, к несчастью, уехал из Петербурга. Медлить не было возможности, и Гриша решился идти к Наталье Кирилловне и просить у ней своих собственных денег, оставленных ему отцом. Он обратился к Зине, чтоб устроить свидание; но она своей находчивостью придумала легчайшее средство. Она наговорила Грише, что Наталья Кирилловна так сердита на него, что не только не даст ему денег, но даже не захочет видеть его, и предложила следующий план: у Натальи Кирилловны ящик с деньгами стоит в спальне, – Зина проведет туда Гришу; он возьмет деньги, а через несколько дней, когда Павел Сергеич приедет, деньги опять будут положены на прежнее место; до того же времени Наталья Кирилловна верно их не хватится, потому что никогда не берет денег из того ящика.

– Но одно, Гришенька!.. ваше честное слово: если что случится, тотчас признаться во всем, а про меня сказать, что вы меня обманули, – будто бы желаете просить прощения у своей тетушки.

Такое условие сделала Зина с Гришей, который готов был тогда решиться на всё. Зина знала честность его характера и решилась воспользоваться этим случаем, чтоб навсегда очернить Гришу в глазах Натальи Кирилловны, которая, по расчетам Зины, может быть, переменит завещание и деревню, завещанную Грише, назначит ей. Зина тем более была уверена в успехе этого плана, что Тавровский мог долго не приехать или не так скоро достать сумму, которая была нужна Грише.

Несмотря на вмешательство Тавровского, Наталья Кирилловна, может быть, не оставила бы так предположение своей любимицы насчет Гриши, если бы не важная новость, сообщенная ей Тавровским: он объявил, что невеста его лишилась отца и едет в Петербург.

– Я надеюсь, тетушка, – заключил Павел Сергеич, – что в вашем доме найдется место для будущей вашей племянницы.

– Павел, Павел! – в отчаянии воскликнула Наталья Кирилловна, начинавшая уже в последнее время надеяться, что ее племянник отложил намерение жениться. – Неужели ты твердо решился на такой неблагоразумный шаг в твоей жизни?

– Какое неблагоразумие? я вас не понимаю!

– Как же! ты сам сознался, что она дочь цыганки, без всякого образования. Боже мой, я не узнаю тебя!

– Тетушка, к чему нам возобновлять старые неприятности! Я дал ей слово, и женюсь.

– Помилуй! разве нет примеров, что люди твоего круга увлекаются, но им прощают, если они не держат в таких случаях своего слова.

– Вспомните, что теперь за нее некому заступиться! – с достоинством отвечал Тавровский, у которого бывали минуты, когда он понимал обязанности и достоинство человека.

Он был тверд в своем решении, и ни слезы, ни мольбы не могли его поколебать. На рыдание своей тетки он твердил одно:

– Если вы не желаете ее видеть, я еду в Москву, женюсь там и буду жить с своей женой.

– Павел, Павел! я из любви к тебе всё это говорю. Я думала, что женитьба твоя возвысит еще более наш дом; а теперь!!

Тавровский иронически слушал длинные рассуждения Натальи Кирилловны в этом роде, пока она наконец сказала:

– Я представила тебе все невыгоды этого неровного брака. Ты стоишь на своем, и мне остается приготовиться для встречи твоей невесты, потому что я не потерплю, чтоб будущая твоя жена поселилась бог знает где. Всё будет готово; я сама обо всем позабочусь.

Тавровский поскакал навстречу своей невесте, оставив весь дом Натальи Кирилловны в тревоге.

Зина, разумеется, первая узнала о скором приезде гостьи и так изменилась в лице, что Наталья Кирилловна с удивлением спросила:

– Что с тобой?

– Теперь мои заботы и угожденья не будут вам нужны: она будет за вами ходить! – печально произнесла Зина.

– Я так стара, что и твои заботы обо мне не будут липшими.

– О, дай бог, чтоб она вас оценила! – с увлечением воскликнула Зина, и, целуя руку своей благодетельницы, она продолжала: – Я давно приготовилась все заботы передать вашей будущей племяннице; но поверьте, что готовность угождать вам так глубоко укоренилась во мне, что, кажется, я не вынесу этого!

И Зина заплакала.

– Полно! полно! еще соскучишься ходить за мной! – ласково замечала Наталья Кирилловна.

В день приезда невесты дом Натальи Кирилловны принял торжественный вид. Его осветили весь, лакеев нарядили в парадные ливреи, приживалок – в лучшие их платья. Сама Наталья Кирилловна оделась нарядно. Одна Зина надела простенькое белое платье и своему лицу старалась придать наивное и кроткое выражение; но злобная улыбка каждую минуту расстроивала маску. Казалось, никто с таким нетерпением не ждал приезда невесты, как она. Лихорадка по временам била ее, и она не могла скрыть своего гнева, когда, прислушиваясь к разговорам приживалок, замечала, что они говорили о невесте Павла Сергеича как о будущей хозяйке дома.

Настала наконец нетерпеливо ожидаемая минута. Дорожная карета подъехала к крыльцу, и Тавровский, приехавший за десять минут ранее, высадил Любу из кареты и ввел в будущий ее дом.

Наружность Любы очень изменилась. Она выросла заметно. Кроткая грусть и матовая бледность делали ее интересною. Открытая улыбка, нежность и мягкость взгляда в ее черных больших глазах, застенчивые манеры – всё вместе вновь пробудило начинавшую уже потухать любовь в усталом сердце Тавровского.

Легкая краска испуга покрыла щеки Любы, когда она переступила порог богатого дома. Приживалки кинулись было к ней целовать ее руки и плечи, жалобно пища:

– Полюбите, обласкайте нас, сирот!

Тавровский устранил их и повел Любу к Наталье Кирилловне, которая стояла посреди залы в величественной позе, упираясь одной рукой на палку, а локоть другой ее руки был поддерживаем Зиной.

Наталья Кирилловна поцеловала в лоб сконфуженную Любу и нетвердым, но торжественным голосом произнесла:

– Дай бог, чтоб мы полюбили друг друга!

И, взяв гостью за руку, она повела ее через анфиладу комнат в гостиную, где и посадила на диван. Начались представления. Наталья Кирилловна, указывая на Зину, сказала:

– Вот, рекомендую вам мою воспитанницу. Она признательная девушка, и я желала бы, чтоб вы приласкали ее.

Зина подошла к Любе и сделала почтительный реверанс, потупив глаза; но губы ее дрожали, и улыбка презрения передергивала их.

– Проси же, чтоб она тебя не оставила: ведь теперь она будет ваша хозяйка! – заметила Наталья Кирилловна.

Зина вздрогнула и что-то пробормотала.

– Вот, также рекомендую вам! – начала было Наталья Кирилловна, указывая на Ольгу Петровну, у которой уши запрыгали, лицо всё побагровело, задергалось; дрожащим голосом она перебила свою благодетельницу:

– Честь имею рекомендоваться! Я вашего жениха еще ребенком знала!

И Ольга Петровна фыркнула громко – знак, что она была в сильном гневе, зачем не ее первую отрекомендовали.

– А я так нашему красавчику всё из бумаги лошадок вырезывала, и он такой был ласковый. Впрочем, меня все дети очень любят! – мотая головой, перебила Ольгу Петровну приживалка с зобом.

– Это всё бедные и одинокие; я им дала угол у себя, – сказала Наталья Кирилловна.

– Можно сказать, мы облагодетельствованы с ног до головы; каждая тряпка на нас есть щедрость добродетельной женщины! Мы в совершенстве имеем приют в этом доме, – опять протараторила мерно и сиповатым голосом приживалка с зобом и мутными глазами и тотчас была подхвачена хором всех товарок:

– Мы все молим бога за нашу благодетельницу!

Для Любы слишком тяжела была эта сцена; она едва сидела, не зная, куда глядеть: со всех сторон устремлены были на нее глаза разного цвета и выражения. Тавровский понял ее умоляющие взгляды и под предлогом усталости испросил у Натальи Кирилловны позволение Любе уйти в свою комнату, куда и проводила ее сама Наталья Кирилловна. Зина осталась одна с Любой и по уходе Натальи Кирилловны кинулась к ней на шею и, целуя ее, со слезами сказала:

– Защитите хоть вы меня здесь! У меня нет ни отца, ни брата; я из милости взята в дом. О, я самая несчастная!

Люба была тронута отчаянием Зины, которая с первого взгляда не очень-то ей понравилась; но быстрые глаза Зины в эту минуту были отуманены изобилием слез. Люба спросила ее с участием:

– Что же я могу сделать?

– Ах, ваше одно внимание ко мне – и участь моя изменится. Если б вы знали, что за люди окружают добрую Наталью Кирилловну; они даже ссорят ее со всеми родственниками. – Голос Зины понизился, и она, глядя на дверь, прибавила:– Вот, смотрите, за мной уж подсматривают.

И точно, дверь скрыпнула и лягушечья физиономия Ольги Петровны показалась.

Зина, уходя, шепнула Любе:

– Вот самая страшная женщина в доме; берегитесь ее и не говорите ей ничего: она всё передает навыворот Наталье Кирилловне.

Но любезная улыбка уже дрожала на ее губах, когда, удаляясь, она встретилась лицом к лицу с Ольгой Петровной, которая подошла к Любе и сказала:

– Вы, я думаю, очень устали после дороги; всё ли вам хорошо? не хотите ли чего-нибудь – чаю или кофею?

– Нет, благодарю вас!

Ольга Петровна приблизилась к Любе и, глядя на дверь, таинственно и шепотом сказала:

– Я пришла вас предуведомить, что лицо, сейчас бывшее у вас, вертит всем домом; берегитесь ее: она способна на всякое черное дело!

Люба с удивлением слушала.

– Спокойной ночи! усните хорошенько! – громко сказала Ольга Петровна и вышла из комнаты.

Люба не успела вздохнуть от двух визитов, как дверь вновь скрыпнула: приживалка с мутными глазами, высунув одну головку и мотая ею, как алебастровый зайчик, с приторной улыбкой сказала:

– Позвольте взглянуть на нашу красавицу? – И, не дождавшись позволения, вошла в комнату, продолжая напевать сиповатым голосом:– Можно сказать, будет парочка: оба красавцы, молоды, добродетельны, щедры… и… и… и… – Приживалка приостановилась и через минуту поспешно продолжала:– Я могу сказать, что любима всеми. Вот на днях я еще встретила Зюзиных: уж как меня просили погостить к себе! и барышни тоже, они такие милые, ласковые и в совершенстве, можно сказать, умные, все науки прошли – и арифметику, и грамматику, даже такие худенькие чрез науки, – и они уж как упрашивали меня! Но как же мне было оставить дом, когда такого счастья и, можно сказать, торжества мы ждали! Я признательна: мой батюшка и матушка были такие, зато их все любили и ласкали. – И приживалка чмокнула в плечо Любу и сказала:– Мы все вас покорно просим не оставить нас вашими милостями; мы и малым будем довольны. Извините, что обеспокоила вас, желая лично засвидетельствовать от всех нас глубочайшее почтение и пожелать вам спокойной ночи после такой дальней дороги.

И приживалка, кланяясь до самой двери, наконец скрылась.

Люба, усталая и удивленная, осталась одна в доме, где не только стены, но и все живущие были для нее совершенно новы.

Любу нисколько не изменило пребывание в Москве, куда привез ее отец, чтоб дать ей, по желанию Тавровского, светское образование. Она прожила там несколько месяцев, но провела их большею частию у постели больного отца, а остальное время с учителями, которые решительно не могли ей внушить никакой светскости. И Люба осталась, как она была. Разумеется, любовь, потеря отца, другая обстановка жизни – всё это настолько на нее подействовало, что оригинальное ее воспитание не могло обнаружиться резко. Цыган был при ней; на него заметно легла печать пребывания в столице. Он принял все манеры самостоятельного человека, сосредоточенного в себе. Его туалет, гордая осанка вовсе не шли к роли лакея, каким его приняли в доме Натальи Кирилловны, – и он, казалось, не желал изменить ее.