Текст книги "На грани жизни и смерти"

Автор книги: Николай Паниев

Соавторы: Константин Фадин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Полковник расспросил о распоряжениях своего коллеги, потом стал звонить по телефону, разогнал по городу подчиненных...

– Если не в России, то во Франции я доберусь до этого... коммуниста, – пригрозил полковник.

По дороге в свой особняк Покровский тешил себя мыслью, что беглецов еще можно было схватить.

* * *

Балев, Бланше и еще двое в форме французских моряков поспешно сели в лодку. Они прощались с остающимися в Севастополе товарищами, с «певицей» – милой и храброй Машей.

Балев сказал на прощание Василию:

– Скажи товарищам в Москве, передай, пожалуйста, что болгарская «Надежда» не будет стрелять в русскую революцию!

– Точно така! – ответил его друг. – А ты, Христо, если встретишь где землячку, мою... балерину...

– Скажу, что земляки ждут ее в России, – пообещал Балев.

– Правильно! В Советской России.

Лодка отчалила. Вскоре ночную тишину нарушили долгие тревожные гудки. Лучи прожекторов с кораблей, с береговых укреплений шарили по бухте. Было ясно, что побег обнаружен и что будет погоня. Василий Захаров и его друзья поспешили скрыться, их поглотила ночная темнота.

Казалось, весь город поднят на ноги. Неистово ревели сирены, гремели выстрелы, тут и там раздавались громкие крики...

Лодке с трудом удалось прорваться сквозь заслон прожекторов. Она причалила к борту санитарного судна, над которым реяли два флага – французский и Красного Креста. Капитан судна ждал, как было условлено с месье Пикаром, лодку. Матросы спустили на воду веревочную лестницу, по которой Бланше, Балев и один из моряков поднялись на палубу. Оставшийся в лодке моряк сделал в ней пробоину, и суденышко, быстро наполнившись водой, стало идти ко дну... С новыми четырьмя пассажирами, которых срочно забинтовали и надели на них больничные халаты, санитарное судно продолжало свой путь.

– Вот теперь можно сказать, что операция выполнена, – сказал Бланше.

– Точно така! – согласился Балев. – Все понимаю, а вот как с этим санитарным судном...

Жорж лукаво улыбнулся, не торопясь с ответом.

– Тоже Сюзан? – не утерпел от вопроса Балев.

– И она тоже. Как участница операции. А сама операция, месье Христо де Балев, ты знаешь, где готовилась? Молодые, еще малоопытные товарищи в одном московском здании, где мы с тобой встречались, а матерых врагов наших перехитрили так, что благородный человек от такого поражения пустил бы пулю себе в лоб.

* * *

В Севастопольском порту все сбились с ног. Французские солдаты и агенты генерала Покровского врывались в дома, задерживали прохожих... Результаты погони были неутешительные для Покровского. Был отдан приказ проверять все суда.

К судну, приютившему группу Бланше, подошел сторожевой катер. Старший просигналил ручным фонарем приказ остановиться. Вахтенный с палубы спросил по-французски:

– Что надо?

– Чье судно? Куда следует? – крикнули с катера.

– Вы что, ослепли? Не видите, санитарное судно!

– Приказ останавливать все суда.

Луч прожектора с катера высветил французский флаг, а пониже полотнище с красным крестом.

– Санитарное судно! – прокричал в рупор вахтенный. – Будете болтаться у носа, пошлем на завтрак акулам. Раненых героев приказано не тревожить. Среди раненых есть и заразные... Тиф! Идем в Марсель.

На палубу вышел человек в белом халате, приветливо махнул рукой. Судно продолжало идти своим курсом. Человек в белом халате вошел в каюту, где лежал раненый с перевязанной головой. На немой вопрос раненого медик ответил:

– Они прекрасно поняли, что мы можем сделать пиф-паф.

– Точно така! – сказал «раненый» и озорно улыбнулся.

Бланше медленно снял бороду, очки и спросил:

– Настанет такое время, камарад Христо де Балев, когда никто никогда не будет делать пиф-паф?

– Будет, Жорж, непременно будет.

– А твоя революция, Христо де Балев, пока не удалась.

– Да, верно. Но все-таки это был первый бунт, первое восстание после русской революции... Недаром Ленин оценил ее так высоко, назвал эхом Октября, продолжением русской революции.

Балев покопался в своей сумке, потом протянул Бланше лист бумаги:

– Читай.

Француз принялся читать по складам, коверкая слова:

– «Наша революция оказалась явлением мировым. О том, что большевизм есть теперь явление мировое, говорит и вся буржуазия, и от этого признания становится очевидным, что наша революция поползла с Востока на Запад и встречает там все более подготовленную почву. Вы знаете, что вспыхнула революция в Болгарии».

Бланше взглянул на Балева:

– Ленин? Его слова?

Балев кивнул.

* * *

А в Севастополе по-прежнему было тревожно.

Василий Захаров и Маша Нежданова, соблюдая осторожность, пробрались к небольшому дому на окраине города. Маша, как было условлено, три раза стукнула в окно.

В доме скрывалось несколько человек подпольщиков. Они очень обрадовались пришедшим, однако чувствовалось, что люди эти чем-то встревожены...

– Что случилось? – спросила Маша.

Пожилой мужчина в очках – один из руководителей местного большевистского подполья, Григоровский, – сказал:

– Ранена женщина... француженка. Агитировала французских моряков не идти против нас.

– Сюзан! – догадалась Маша.

* * *

Иван Пчелинцев стоял перед зданием медицинского факультета, наблюдая, как ловко, сноровисто пожилая женщина приклеивала на доски свежие номера газет. Пчелинцев подошел и стал читать... Под крупными заголовками «Пролетарская солидарность болгарских моряков», «Что произошло на болгарском крейсере «Надежда?» были опубликованы сообщения о событиях в оккупированном Севастополе.

Пчелинцев читал, и лицо его было печально, глаза смотрели сурово. Дина подошла незаметно и, став сзади, тоже принялась читать газету.

– Поздравляю, товарищ Пчелинцев. Болгарская «Надежда» оправдала наши надежды, – сказала она.

– Как говорит наш друг Христо, точно така. Оправдала. Но корабль теперь под арестом.

– А что с нашими товарищами?

– Операция по их спасению удалась. Правда, не обошлось без жертв. Погибла чудесная женщина, ты ее не знаешь, она севастопольская, вернее, из Одессы... Мария Нежданова, однофамилица известной московской певицы и сама способная певица... Из рабочей семьи. Отец – старый большевик. Работала с нашими в Севастополе... Хорошо работала. Красивая, находчивая, смелая. Ей бы только жить и жить, доставлять радость людям своим пением. Она ночью, спасая французскую коммунистку, погибла. И знаешь кого? Невесту Жоржа Бланше, Сюзан. Я все думаю, Дина, оценят ли потомки, – он показал на детвору, лепившую снежную бабу, – все величие поступка таких, как Маша Нежданова? Ведь наряду с видными деятелями в революции принимали участие тысячи рядовых соратников – скромных, беспредельно преданных партии, народу, верящих в победу народного дела. Многие из них погибли.

– Потомки будут помнить и чтить революцию, – ответила Дина, которую до глубины души взволновал рассказ Пчелинцева. – А революцию делали такие, как Маша, как ее севастопольские друзья, как наши питерские...

– Не забудь одного скромного москвича, – улыбаясь одними глазами, сказал Пчелинцев.

– Какой ты москвич? Ты тоже наш, питерский, – в тон ему ответила Дина.

– Не скажи, у меня в Москве прямо хоромы – отдельная комната. Дина, поехали в Москву, а?

– Не соблазняй, Ваня. В Питере у меня множество дел. Надо кончать учебу. Раз. Тимка тоже на моей совести. Два. Ну а третье – и самое главное – со дня на день жду возвращения своих.

– Бланше и Балев в Париже свяжутся с ними.

– Это будет очень кстати. Но они, к сожалению, не исцелители.

– А тот исцелитель, значит...

– Да, оказался просто-напросто шарлатаном. Неизвестно еще, что было бы с Костиком, попади он в его грязные руки. А Леопольд уже хотел было заплатить этому авантюристу большой гонорар. Кошмар какой-то! А каково все это Аннушке? Я вот думаю, думаю: как им помочь?

* * *

Средства на существование у Грининых иссякали. Анна Орестовна решилась на то, чего она не могла себе представить еще совсем недавно, по приезде в Париж. Она подписала контракт.

В парижскую квартиру Грининых пожаловал гость – импресарио Фажон. Он вел разговор с Анной Орестовной, но то и дело обращался к ее мужу и Леопольду, ища у них поддержки.

– В нашем контракте, мадам, – вкрадчиво говорил француз, – весьма желательно оговорить еще одно условие.

Гринина с недоумением смотрела на улыбающегося импресарио, не понимая, к чему тот клонит.

– Мадам, после спектаклей в нашем театре, – объяснил гость, – мы предлагаем, разумеется, на очень выгодных условиях, учитывая известные материальные затруднения вашей семьи, турне в Лондон, Мадрид...

Анна Орестовна резко поднялась, еле сдерживая себя, спросила:

– Месье, не кажется ли вам, что вы несколько своеобразно пытаетесь использовать наше затруднительное положение, связанное с вынужденным пребыванием здесь?

– О мадам, какие слова, какие несправедливые слова! Мадам, моей стране, всему миру нужно большое искусство. Ваше искусство, мадам. А за это мы готовы платить деньги, много денег, мадам. Так было и так будет. Вы заслужили право иметь много денег.

Леопольд поспешил вмешаться:

– Много денег, которые нам так нужны. Чтобы вылечить ребенка. Их надо раздобыть любой ценой, пожалуй, если бы даже... пришлось их украсть.

Кирилл Васильевич, пытаясь разрядить напряженную обстановку, мягко заметил:

– Да, да, врач, конечно же, запросил слишком много. Но нельзя сваливать все заботы на хрупкие плечи моей жены. Это несправедливо. Месье, нельзя ли исключить условие о других гастролях? Мадам Гринина должна быть здесь... при сыне. Я попытаюсь... кое-что сделать. Меня здесь знают... издатели, пресса. Я попытаюсь... издать стихи...

Леопольд жестко перебил:

– Не понимаю, к чему это ломанье! Что нам предлагают? Поездку к дикарям?

Анна Орестовна бросила:

– Вам лично, кажется, никто ничего не предлагает.

Леопольд возмутился:

– А с этим шестипалым эскулапом вести переговоры, будь он проклят, кому приходится? Разве не мне?

– Я никуда не поеду! – решительно заявила Гринина. – Ни в Лондон, ни в Мадрид. Я не оставлю сына. Наконец, я приехала сюда не ради гастролей.

В дверь постучались. Вошла камеристка и, обращаясь к Грининой,сказала:

– Мадам, вас желает видеть одна дама. Говорит, нужно срочно. Сестра милосердия. Что ей сказать, мадам?

Анна Орестовна, извинившись перед месье Фажоном, поспешно вышла из комнаты. В передней ее ждала пожилая женщина с добрым лицом. Она бросилась к Грининой и, волнуясь, заговорила:

– Мадам, извините, но я к вам по интересующему вас делу. Я знаю вас... видела на сцене, правда, давно... до войны. Рассчитываю, мадам, на вашу... Одним словом, я очень симпатизирую вам, мадам, поверьте, и доверяю. Я работаю в клинике. Догадываетесь в какой? Скажу одно, мадам, не верьте заезжему профессору, мадам. Он не исцелитель. Он... он шарлатан.

Женщина поднесла к глазам платок. Анна Орестовна взяла ее за локоть, усадила на стул. Та, немного успокоившись, продолжала:

– Я сама мать. Отдала бы за спасение своего ребенка все... свою жизнь, кровь... каплю по капле, как и вы, мадам. Я вижу. Поэтому очень понимаю вас, мадам. Я видела вашего прелестного сына. Но шарлатан его не спасет. Выкачает деньги. Так уже было с другими. Не доверяйте ему, мадам. Извините, если что-то не так... Но это мой долг. И выражение глубокой симпатии вам.

* * *

Санитарное судно с двумя флагами приближалось к болгарскому порту Варна. Жорж Бланше – опять с бородой и в очках – вместе с «раненным» в голову Христо Балевым стояли на палубе.

– Мой дед, – рассказывал Балев, – был в дружине, в боевом отряде нашего большого поэта-революционера Христо Ботева. Слыхал о нашем Ботеве? – И, не дождавшись ответа, продолжал: – Борода у Ботева была вроде твоей, только настоящая. Орлиный взгляд. О, какой это был человек! Пламенный, беззаветно храбрый. Когда Христо Ботев высадился на дунайском берегу, то первым делом поцеловал родную землю... Знаешь, Жорж, мне хочется сейчас сделать то же самое.

– Если ваши полицейские и сыщики превратились в Красных Шапочек и их бабушек, то можешь поцеловать, – ответил Бланше, разглядывая в бинокль приближающийся порт. – Оркестра, радостных улыбок, цветов что-то не видно. А вот карабины в руках солдат я вижу отчетливо. Много солдат. Много карабинов. Сразу видно, что прибываем в государство, где проявляют большую заботу о безопасности человека! Теперь, дорогой Христо, в твоей Болгарии так напуганы революцией, что вооруженных солдат, мне кажется, на пристани гораздо больше, чем прелестных дам. О, солдаты даже на борту военного корабля! А где же моряки?

Христо поспешно взял из рук Бланше большой бинокль и принялся внимательно рассматривать стоящий в гавани военный корабль.

– Английский корабль. Сильно охраняется.

– Что? – не понял Бланше.

Балев беспокойно зашагал по палубе, то и дело поглядывая на приближающийся берег.

Было видно: с английского корабля, стоявшего у причала, сводили по трапу под сильной охраной арестованных болгарских моряков.

Балев в бессильной ярости бросился к вахтенному французскому матросу и попытался вырвать у него винтовку. Бланше с трудом удалось втолкнуть своего друга в каюту и запереть дверь на ключ.

Моряк в капитанской форме сообщил Жоржу Бланше:

– Заходить в порт не будем. Там чрезвычайная обстановка. Причалим в Бургасе. Ваш друг, месье, сойдет в Бургасе?

Бланше после недолгого раздумья покачал головой:

– Нет, он передумал... решил ехать в Марсель.

* * *

На нижних пролетах Эйфелевой башни была вывешена гигантская карта – панорама России. Ее прикрепили к железным балкам знаменитой башни люди с красными бантами на синих блузах. Многотысячная толпа смотрела на карту, где было изображено огненное кольцо интервенции, которое должно было сомкнуться вокруг пролетарской России. Над толпой колыхались плакаты с гневными лозунгами: «Руки прочь от России!», «Долой интервенцию против России!»

Жорж Бланше не шел, а бежал к Эйфелевой башне. Ему как очевидцу русской революции было поручено выступить на митинге. Поднявшись на возвышение, он заговорил страстно и горячо:

– Совесть Франции гневно и решительно протестует. Русскую революцию приветствуют и поддерживают все лучшие люди Франции, весь пролетариат и его авангард – потомки парижских коммунаров – коммунисты-интернационалисты. Позор тем русским эмигрантам, которые здесь, на нашей земле, земле парижских коммунаров, призывают Францию расправиться с властью рабочих и крестьян, с революцией в России!

В толпе находились и братья Гринины. Кирилл Васильевич почувствовал себя неловко, когда оратор, недавно возвратившийся из России, столь нелестно отозвался об эмигрантах, которые, по его словам, желали новой России, своей родине, самого худшего. Он пожалел, что предложил Леопольду подойти к башне и посмотреть, что там делается. С лица Леопольда не сходила ироническая усмешка. Он сразу узнал оратора. Старшего брата поразили его слова:

– Этот французик тоже из компании питерских большевиков. Я видел его в тот день, когда ранили Костика... Ишь ты! С пеной у рта защищает красную Россию. Чего доброго, ему и здесь захочется устроить революцию. Тогда, дорогой братец, придется махнуть в Сахару. Или петлю на шею...

Жорж Бланше продолжал говорить:

– Да, революционной России сейчас трудно, очень трудно. Посмотрите на эту каргу. Она не может не будить тревоги. Эти смертоносные стрелы из Америки и Англии, Германии и Японии, из нашей благословенной отчизны направлены на великую страну только потому, что ее народ решил зажить новой жизнью, по закону справедливости, честно распределять блага и плоды своего труда. Нам, потомкам парижских коммунаров, это близко, дорого, понятно. Наша коммуна просуществовала семьдесят два дня. Русская революция – революция, вдохновленная Лениным, этим скромным человеком, гигантом мысли, которого хорошо знают граждане с улицы Мари-Роз и многие парижане, держится уже два года. Несмотря ни на что, она живет, сражается, крепнет. Мы, французские пролетарии, французские коммунисты, желаем нашим русским братьям новых завоеваний, новых успехов и решительно требуем вывода с территории России оккупационных французских войск, а также войск всех интервентов! Пусть народ России и его правительство сами решают свою судьбу, сами определяют, как им строить жизнь. Мы с вами, русские братья!

Огромная толпа ответила тысячеголосым «ура!». Мужчины, женщины, дети принялись громко скандировать лозунги солидарности и протеста.

Леопольд с трудом пробивал дорогу в толпе, Кирилл Васильевич следовал за ним.

– Пойдем-ка, брат, в «Медведь», – натянуто улыбаясь, предложил Леопольд. – Что-то уж больно не по себе среди этих орущих пролетариев

У самого входа в знаменитый русский ресторан «Медведь» старший брат замешкался.

– Нет уж, я, пожалуй, пойду домой, – сказал он и, втянув голову в плечи, быстро удалился.

* * *

Такая же карта, наглядно свидетельствовавшая об огромной опасности, нависшей над Советской Россией, висела на стене кабинета Ивана Пчелинцева. Огненные стрелы со всех сторон впивались в тело революционной России. Две самых больших стрелы рассекали территорию республики с запада и юга.

Перед картой стояли Василий Захаров, Кучеренко и Григоровский, приехавшие из Севастополя.

Иван Пчелинцев, показывая на две больших стрелы, сказал:

– Руки империализма. Так сказал товарищ Ленин. К самому горлу тянутся. Первая опасность – белополяки. Вторая – Врангель. Начнем с положения в Крыму. Вам известно, товарищи, что барон Врангель собрал там большую, вооруженную до зубов армию. Крым представляет собой крепкий орешек. Наше же дело – проникнуть к врангелевцам в тыл. С сожалением должен сказать, что несколько наших попыток потерпели неудачу. Мы очень рассчитываем на вас – вы знаете местные условия. Генерал Покровский лютует в Крыму. Никак не может забыть, как его обвели вокруг пальца в Севастополе. Всех, на кого падет хоть малейшее подозрение, по его приказу немедленно расстреливают. Доверия – никому. А вам придется отправиться прямо в звериное логово и действовать под носом у Покровского. Он ваш старый знакомый, может, обрадуется встрече, а?

– Проведем и на этот раз! – уверенно сказал Григоровский.

– Да, только надо крепко подумать, как Крым штурмовать изнутри, – продолжал Пчелинцев. – Кстати, хорошо бы наладить постоянную связь с Балевым. Он сошел с французского судна в Бургасе, откуда, насколько я знаю, прибыл в Варну. Свяжитесь с руководителем канала Варна – Севастополь, болгарским товарищем Чочо – вы его знаете, – и установите контакт с Балевым. У товарища Чочо много верных боевых помощников – коммунистов, членов военной организации. Это очень важно в смысле перспективы дальнейшей борьбы с врангелевцами. Сами подумайте, куда может двинуться Врангель со своей добровольческой армией, со всей этой белогвардейской шушерой, когда Красная Армия вышвырнет его из Крыма? У него два выхода: или утопай в море, или беги. А куда? В Румынию или Болгарию, ну, пожалуй, еще в Турцию можно, в Грецию. Одним словом, на Балканский полуостров. И нам надо быть готовыми к этому. У нас на примете есть несколько серьезных, опытных болгарских товарищей.

– Один Христо чего стоит! – воскликнул Василий.

– Совершенно верно! – согласился Пчелинцев. – Вот с ними-то и придется пораскинуть умом, какой сюрприз преподнести генералу Покровскому. С Балевым через Чочо свяжется товарищ Захаров. Тебе, Василий, придется окопаться в Крыму. Вспомнить свою старую профессию. И надежная помощница у тебя там есть.

* * *

Эхо русской революции не только докатилось до болгарской земли, но и подняло солдат, которым опостылело воевать во имя интересов кайзеровской Германии, на восстание осенью 1918 года. Болгарские части, сражавшиеся на Южном фронте – в районе Доброполе, – повернули оружие против виновников кровопролитной бойни. Восставшие солдаты двинулись на Софию. Однако провозглашенная ими Радомирская республика недалеко от Софии просуществовала всего несколько дней. Первое в мире после Великого Октября восстание в Болгарии было жестоко подавлено. Печальная участь постигла и команду болгарского крейсера «Надежда», поднявшую бунт в Севастополе. Под сильной охраной арестованный экипаж «Надежды» был доставлен в варненский порт.

Христо Балев и Чочо, ответственный за конспиративный канал связи Варна – Севастополь, сидя в рыбацкой хижине, вели наблюдение за английским кораблем, на котором сюда были привезены моряки-заговорщики.

– Знаешь, Чочо, мне так и не удалось побывать на крейсере «Надежда», – признался Балев. – Не успел. «Надежда» осталась в Севастополе. А этот «англичанин» торчит здесь. Есть у меня задумка, Чочо, «перекрестить» этого «англичанина».

– Как это?

– На борту должно красоваться гордое имя «Надежда». Подвиг экипажа «Надежды» должен жить.

Балев обратил внимание на небольшой углевоз – чумазое каботажное судно, шныряющее среди стоящих у причалов судов.

– Каждый день так? – поинтересовался он, показывая глазами на углевоз.

– Уголь, как и хлеб, каждый день нужен, – сказал Чочо.

– А капитан?

– Что?

– Наш или...

– Ничей.

– На что клюет?

– Любит деньги.

– Экипаж?

– Разные люди. Один коммунист. Есть еще член земледельческого союза.

– Морской земледелец?

– Главное – наш союзник.

– Познакомишь?

– Можно. Только если хочешь на крейсер...

– Что?

– Не выйдет. Капитан не рискнет. Откажется.

– И это мне говорит человек, которого называют красным призраком?

– Риск должен быть оправдан.

– Вот и я о том же. Ты бы не мог устроить мне вечером встречу с угольщиками?

– А деньги для капитана?

– Пообещаем.

– Ну, он на это не клюнет.

– Наличными?

– Только.

– А как насчет золота?

– Попробует на зуб. Понравится – возьмет.

– Пусть. А когда коммунисты и земледельцы возьмут власть, то мы это золото у него обратно...

– Ишь, какой ты... предусмотрительный.

– Ленин мечтал о революции с ранней юности... Предвидел ее победу.

– Насчет риска подумай, Христо. Канал наш действует. Того и гляди получишь задание.

– Получу – будет выполнено. А задуманное сделаю. Значит, у меня такой план. Слушай, Чочо...

* * *

Жизнь Грининых в Париже текла по-старому. В небольшой, скромно обставленной квартире зимой было холодно. Приходилось натягивать на себя теплые вещи.

Анна Орестовна склонилась над вязаньем, время от времени посматривая на Костика, сидящего за пианино. Глаз у мальчика все еще был забинтован. Сын кончил играть. Она ласково сказала:

– Молодец, мой мальчик. На сегодня довольно, Костик. Пальчики не озябли?

– В Питере снега больше, а дома было тепло-тепло, руки никогда не зябли, – сказал Костик.

Анна Орестовна взяла руки сына в свои и принялась согревать их теплым дыханием.

– Мамочка, можно я сыграю... свою музыку? – вдруг спросил Костик.

– Ты сочинил музыку? – удивилась мать.

– Я слышал, как папа декламировал одно стихотворение. Мне очень понравилось. Я слушал, а слова папы окунались в меня, как в море. Музыка сама появилась во мне, моя музыка, мамочка. Так бывает?

– И ты можешь вспомнить эту свою музыку? – радостно спросила Анна Орестовна.

– Всегда! И днем и ночью!

Мать со счастливым видом кивнула. Костик взял аккорд и запел. Эти слова были Анне Орестовне хорошо знакомы. В них жила тоска по России.

Дверь отворилась, и в комнату вошел автор стихов. Костик кончил играть. Мать и сын выжидающе смотрели на Кирилла Васильевича.

– Это же, это же...

От волнения Гринин-старший не мог говорить.

– Музыка Константина Гринина на слова Кирилла Гринина, – торжественно объявила Анна Орестовна. – Браво! Бис!

В маленькой комнате наступило веселье – большое, переливающееся через край. Впервые после долгих недель и месяцев огорчений, неудач, лишений, тревог сердца этих русских людей наполнились искренней радостью. Гринины громко смеялись, они были счастливы. Костик еще раз проиграл сочиненную им мелодию.

Кирилл Васильевич на радостях откупорил бутылку вина, налил бокалы себе и жене.

– За наше отечество! – сказал он с волнением.

– За возвращение в Россию, – мечтательно произнесла Анна Орестовна.

– Домой, домой! – кричал Костик. – Ура! Ура!

Вошедший Леопольд с недоумением спросил:

– По какому случаю митинг?

Кирилл Васильевич молча протянул брату бокал.

– За что, позвольте полюбопытствовать? – спросил Леопольд.

Поэт медлил с ответом. Но, когда он уже собирался ответить, Костик быстро сел за пианино, начал петь...

Леопольд со всевозрастающим волнением слушал незнакомую песню, в которой были призывные слова о возвращении на родину. Автора песни он не знал, но был уверен, что слова сочинены братом. Сомнения об авторстве окончательно исчезли, когда в наступившей тишине после песни Кирилл Васильевич взял с книжной полки зеленый томик, нашел нужную страницу и сказал:

– Бывает, даже самые мудрые, очень понравившиеся слова воспринимаются как должное, как великолепный житейский афоризм, даже остаются в памяти, но свое высокое значение приобретают лишь в определенных обстоятельствах. Да-с, высокое, необратимое значение! Сколько раз читал это тургеневское как заклинание, как эпиграф жизненного пути каждого россиянина, а истинное значение познал далеко от России.

Поэт обвел всех взглядом, дольше всего задержавшись на брате, потом принялся читать каким-то незнакомым, срывающимся голосом:

– Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится!

Кирилл Васильевич медленно закрыл книгу, долго смотрел на обложку сочинений великого русского, который оставил, может быть, свой самый главный завет соотечественникам после возвращения на родину из долгих и дальних странствий по белу свету, особенно частых во Францию...

БЕГСТВО ОБРЕЧЕННЫХ

В осенние дни 1919 года наступление контрреволюционных сил достигло кульминации. Объединенные удары белых армий и иностранных интервентов на фронтах гражданской войны были названы вождем революции «бурей бешеной силы». Враги новой России возлагали большие надежды на добровольческую армию барона Врангеля. Англо-французское вооружение, моральная поддержка, оказываемая врангелевским войскам, засевшим в Крыму, со стороны мировой контрреволюции, превратили Южный фронт в опаснейший из фронтов гражданской войны. Крым стал последним оплотом контрреволюции.

Многие, кто бежал от революции из Москвы и Петрограда, да и из других городов, раскинутых по всей России, обосновались в Крыму. «Империя» черного барона готовилась к решительным боям с Красной Армией. Советская военная разведка заслала в Крым своих людей.

В резиденцию генерала Покровского можно было попасть только по личному разрешению шефа контрразведки. Капитан Агапов был там своим человеком. В тот день, о котором пойдет речь, Агапов, приехав в резиденцию, нашел генерала в хорошем расположении духа.

– Ну-с, Александр Кузьмич, – пробасил генерал, – могу доложить вам, что наш долгожданный час не за горами. Как поют большевики? Это есть наш последний и решительный бой. Так, кажется?

– За время моего «командирства» в Красной Армии я не имел удовольствия научиться петь их «Интернационал», – сухо произнес Агапов.

– А зря. Противника надо бить его же...

– Песнями?

– И песнями, если надо. Так вот, последний и решительный – это о нас. Мы дадим большевикам последний и решительный бой.

– Мы так окопались в Крыму, будто собираемся остаться здесь на веки вечные. По себе знаю, как трудно сюда проникнуть. Нигде ни лазейки.

– Ну, что касается лазеек, то их отсутствие, Александр Кузьмич, доложу я вам, это уже дело моей службы. Никого не пропущу! Самих послов Франции или там Англии лично буду проверять. Стыдно вспомнить: французский щелкопер в Севастополе обвел как слепых котят.

– Не без помощи Чека.

– Чека уже потеряла в крымской западне не одного своего агента. Не успеет сунуть нос в мышеловку, как мы его – хлоп!

– У меня к вам просьба, ваше превосходительство.

– Что случилось?

– Вы, наверное, знаете, ваше превосходительство, балерину Гринину? Это моя кузина, она сейчас в Париже – повезла лечить сына. У мальчика поврежден глаз. Я получил от нее письмо, надо сказать, весьма тревожное послание. Остались без средств к существованию. Надежд на лечение никаких. Хотят воротиться домой. В Россию. Но куда ехать? В Петроград опасно. Я решил, что здесь, в Крыму, петербургская знаменитость...

Покровский замахал руками:

– Нет, нет, увольте! Никаких прим! В сундуке для туфелек, пачек и прочих доспехов балерина, чего доброго, привезет из Парижа какого-нибудь потомка парижских коммунаров. Вроде того... щелкопера. Кстати, вы же его знаете, этого французского проныру Бланше. Не исключено, что он знаком и с вашей... кузиной. А? Ведь верно?

Покровский буравил Агапова глубоко посаженными глазами. Казалось, он уже заподозрил неладное и хочет немедленно уличить...

– Знает она того француза? – жестко повторил Покровский. – Я ведь, господин капитан, могу это быстро и точно установить. Мы в большом контакте с французскими... коллегами. Где именно проживает ваша кузина?

Телефонный звонок заставил генерала быстро снять трубку. После первых слов он встал и вытянулся, видно было, что звонит высокое начальство.

– Слушаю, Петр Николаевич, – говорил он с почтением в трубку. – Так точно-с, у меня. Немедленно. Слушаюсь. Буду очень рад. Доброго здоровья.

Осторожно положив на рычаг трубку, Покровский, у которого на губах все еще играла подобострастная улыбка, сказал Агапову:

– Вас, Александр Кузьмич, желает видеть сам барон. Весьма лестно отозвался о вас. Вы что-то там хитрое придумали в борьбе с красными?

– Наша фирма тайн не разглашает, – сказал словами генерала Агапов. – Ваше превосходительство, вы интересовались адресом моей кузины? Извольте. Осмелюсь напомнить, что гуманность и человечность всегда были свойственны русским людям. Тем более в отношении к женщине.

– Помните певичку, исполнительницу цыганских романсов? – спросил генерал Покровский. – Как, по-вашему, следовало поступить с этой красной шпионкой?

– Среди моих родственниц и знакомых таких нет.

– И слава богу. О вашей кузине, Александр Кузьмич, мы еще поговорим. Только прошу вас, поймите меня! Крым – это наша последняя ставка. Да, последняя. И поэтому никаких просчетов, никаких ошибок не должно быть.

Агапов, отдав честь, вышел из кабинета.

Покровский долго раздумывал, потом взял листок с парижским адресом Грининых. Эта фамилия напомнила генералу довоенный Петербург, вечера в императорской Мариинке... Какие были времена! У него и тогда была уйма дел, но в Петербурге могли его оценить, столица предлагала столько больших и малых удовольствий... И все это рухнуло в один день, когда после сигнального выстрела с «Авроры» чернь захватила главный дворец. Подумать только – это случилось в самом сердце империи! Все рухнуло! Сперва это казалось сном, диким недоразумением. Но вот уже два года попытки уничтожить эту власть не дают результата. И какие попытки! Буквально со всех сторон обрушиваются мощные удары на эту мужицкую власть! Большевиков пытаются взорвать изнутри и извне, морят голодом, их приверженцев убивают, а они продолжают держаться, свергнуть их власть пока не удается. Генералу Покровскому и его людям еще никогда не приходилось так дьявольски много работать, как сейчас. Они поставили на карту в борьбе с Советами все. Выстоит белый форпост – Крым, удастся ему нанести решающий удар по изнуренной непрерывными боями армии красных, путь к осуществлению мечты генерала Покровского будет открыт. Ну а если... Нет, нет, эту мысль генерал старался гнать от себя. Врангелевская акция – последняя надежда... Ох эти просчеты! В послужном списке генерала за последние два года можно обнаружить немало проигранных схваток с советской контрразведкой. Самое позорное – провал в Севастополе. Покровскому удалось узнать, кто руководил действиями тех... севастопольских агентов красных. Пчелинцев, Иван Пчелинцев. Тоже бывший щелкопер. Как и этот француз, который сейчас подвизается в Париже. Эх, Париж, Париж! Благословенный Париж! Если бы пришлось выбирать, где жить за пределами России, то, разумеется, генерал предпочел бы Париж. Да, только Париж. А эти... Гринины рвутся домой. И ходатая нашли. Узнали, где пребывает кузен! Агапов с помощью самого Покровского собирается открыть им дорогу в Крым. Интересно, с каким багажом они прибудут? Что привезут эти незадачливые эмигранты в своих чемоданах? Да и в своих мозгах?