Текст книги "На грани жизни и смерти"

Повесть о совместных действиях болгарских патриотов и советских чекистов по разоблачению коварных замыслов изгнанной из Крыма белой армии барона Врангеля.

Светлой памяти моего отца посвящаю

В канун второй мировой войны на небольшой железнодорожной станции у советско-польской границы встретилась мне семья русских эмигрантов, возвращающихся на родину. Они рассказали о долгих скитаниях в чужих краях. Запомнился и рассказ старого польского коммуниста о зарубежных друзьях русской революции, участвовавших в становлении и укреплении молодого Советского государства. Так в годы революции и гражданской войны разные люди оказывались по разные стороны баррикады.

В последующие годы во многих странах, особенно на Балканах, мне приходилось встречаться с русскими эмигрантами, с зарубежными друзьями нашей страны. Их рассказы новыми ракурсами, интересными фактами дополняли давно услышанное.

В начале двадцатых годов в Болгарии осела основная масса бежавших из Крыма врангелевцев. Многие тысячи болгарских коммунистов, членов земледельческого народного союза участвовали в Октябрьской революции и защищали ее завоевания в гражданской войне, боролись с контрреволюцией. Воспоминания старых болгарских коммунистов, встречавшихся с В. И. Лениным и выполнявших его поручения, помогли мне лучше представить многие события труднейшего для Советского государства периода – от начала гражданской войны до ее победного окончания. Эти первые пять лет после Октября примечательны тем, что Советская власть получала большую поддержку зарубежных друзей-интернационалистов. В эти же годы начался важный процесс расслоения белой эмиграции. Происходила переоценка ценностей, многие эмигранты начали серьезно задумываться над своим житьем-бытьем на чужбине, над судьбами родины. Протрезвление, наступившее среди определенной части русской эмиграции, поселившейся в Болгарии, особенно было характерно там, где велась усиленная работа по разоблачению коварных планов командования врангелевской армии, по возвращению на родину русских солдат, офицеров и даже генералов.

Борьба с внутренней и внешней контрреволюцией требовала огромных жертв. На фронтах гражданской войны и в акциях по обезвреживанию бесчисленных контрреволюционных заговоров сложили головы тысячи коммунистов партии Ленина, воинов Красной Армии, комсомольцев... Среди них были и зарубежные интернационалисты. Мир не знал примеров столь массовой солидарности. Коммунисты-интернационалисты защищали революцию в России как свою национальную революцию, как свое кровное дело. Одной из замечательных черт Октябрьской революции был пролетарский интернационализм, который кровными узами связал рабочих России с их братьями по классу во всем мире. «Можно с полным основанием сказать, что победа Октября – это и победа международного братства трудящихся, победа пролетарского интернационализма», – говорил на торжественном заседании, посвященном пятидесятилетию Великого Октября, товарищ Л. И. Брежнев. Самоотверженность зарубежных приверженцев Октября заставила значительную часть белой эмиграции, а в ее среде было немало людей ошибающихся или просто обманутых, другими глазами взглянуть на крутой исторический поворот в судьбе России, вдуматься в смысл происходящих перемен в мире.

В повести-хронике сделана попытка рассказать о большом вкладе наших болгарских друзей в ликвидацию опасного для молодого Советского государства врага, каким была дислоцированная на Балканах врангелевская армия. Герои книги существовали в действительности. Некоторые фамилии изменены, однако все, кому хорошо известны история России послереволюционного периода и важные события, развернувшиеся в Болгарии в годы подъема классовых схваток, узнают в этих персонажах известных политических, общественных деятелей...

Повесть обращена в первую очередь к современной молодежи, которая должна знать об интернациональном подвиге коммунистов XX века – совместной защите и укреплению первого в мире пролетарского государства – и никогда не забывать, какой дорогой ценой завоевана наша жизнь, наше будущее.

Автор приносит сердечную благодарность всем советским и болгарским товарищам за помощь в сборе материалов для повести, за советы и критические замечания в процессе работы над рукописью.

ДЕНЬ СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ

Первый новый год после великой революции в России начался на берегах Невы шквальными ветрами и метелями. Белая круговерть, словно гигантская юла, разгуливала по площадям, проспектам и улицам.

В метельный январский вечер 1918 года по опустевшей улице медленно двигался человек, напоминавший живой сугроб. Подойдя к зданию с темными окнами, он поднялся на крыльцо и принялся шумно топать ногами, отряхиваться. Старая Лукерья, выглянув в окно, в испуге перекрестилась, потом, узнав одного из своих постояльцев, поспешила отпереть дверь.

Снежные метели бывают и в Болгарии, но разве можно было сравнивать тамошнюю зиму – теплую, мягкую, солнечную – с русской матушкой зимой, известной своими крепкими морозами, пронизывающими насквозь ветрами... Если бы не длинный бараний тулуп – подарок чабанов, кочующих с отарами в болгарских горах, то Христо Балев, пожалуй, окоченел бы в морозном Петрограде. А ведь он не хотел брать в лодку этот огромный тулуп, боясь, что он будет ему помехой в трудном и опасном морском путешествии из Варны к русским берегам. Товарищи, бывавшие в России, посоветовали ему не бросать подарок. Декабрь в Варне напоминал начало весны; на юге России – в Одессе и Севастополе – тоже стояла теплая погода, а вот в Петрограде, куда предстояло добраться Христо Балеву, зима была в разгаре, стужа не щадила тех, кто был легко одет... И, надо сказать, Балеву тулуп здорово пригодился, молодой болгарин не расставался с ним и в доме, плохо отапливаемом сейчас.

Но сегодня, несмотря на спасительный тулуп, Христо Балев изрядно продрог, пока шел от Смольного до своей квартиры. Он мечтал о кружке горячего русского чая возле печки-времянки, где хозяйничала приветливая и сердобольная тетка Лукерья, которую он называл по-болгарски «леля». Еще он думал, что надо будет отстучать на машинке сообщение в Софию о том, как большевики относятся к Учредительному собранию. Товарищи в Смольном ввели его в курс последних важных событий. А в конце разговора один из них как бы между прочим сказал, что вечером устраивается представление для красногвардейцев, и пригласил Балева в театр. Но Христо отказался, сославшись на то, что дома его ждут друзья-интернационалисты, да и старый-престарый «ундервуд»...

Тетка Лукерья, открывшая ему дверь, всплеснула руками. Она была здесь и за уборщицу, и за истопницу, обстирывала своих постоятельцев, грела им чай...

Отряхивая веником снег с тулупа Балева, не переставая сокрушаться, говорила:

– Гляжу, батюшки мои, не человек движется, а снежная гора. Кто, думаю, этот горемыка, небось продрог до костей. Ан это свой... Ну я тебя, родимый, живо чайком горяченьким напою, вот и отойдешь, согреешься.

– Точно така! – сказал Христо Балев по-болгарски и улыбнулся. Это было его излюбленное выражение, которое всем было понятно без перевода.

Однако долго распивать чай и греться у печки не пришлось. На столе он увидел записку. Иван Пчелинцев писал: «Христо, приходи в театр. Не пожалеешь. Тетя Лукерья объяснит, как добраться». Расспросив у тетки Лукерьи дорогу к театру, Христо Балев облачился в тулуп и вышел.

На улице он бросил взгляд на большой особняк напротив с темными зашторенными окнами. Когда ему сказали о представлении, у него мелькнула мысль об актрисе, которая жила в этом особняке: «Интересно, будет ли она?»

* * *

Небольшой частный театр, где прежде выступала любительская труппа, вскоре после революции распахнул свои двери перед красногвардейцами, матросами, рабочими... Для большинства этих зрителей даже такой театр с маленькой сценой, обветшалым занавесом и простыми стульями был невидалью – они входили в зал, охваченные непривычной робостью. Артисты-любители старались вовсю, и благодарные зрители награждали их бурными аплодисментами. Нынешним же вечером, как понял Христо, будут выступать настоящие артисты, среди которых немало знаменитых.

В театре были две ложи, напоминавшие простые загородки, – они предназначались для почетных гостей. В левой ложе расположилась группа мужчин в гражданской одежде. Большинство из них были иностранцы, активно участвовавшие в русской революции. В другой, справа, сидели мужчины и женщины, многие из которых были хорошо известны сидевшим в зале по встречам в штабе революции – Смольном.

* * *

На сцену вышел мужчина в кожанке и громко, словно он выступал на большом солдатском митинге, обратился к залу:

– Товарищи революционные солдаты и матросы, рабочие красного Питера! Разрешите от имени народного комиссариата просвещения приветствовать вас, дорогие новые хозяева нашего рабоче-крестьянского, солдатско-матросского театра.

Сразу было видно, что человеку в кожанке часто приходилось держать речи. Привыкшие к митингам и собраниям зрители встретили его слова шумными рукоплесканиями. Воодушевленный таким приемом оратор продолжал:

– Дорогие товарищи, перед вами, новыми хозяевами, сейчас выступят артисты театров революционного Петрограда. Разумеется, те, кто понял и принял нашу революцию. Они уполномочили меня передать вам, дорогие товарищи, боевой сердечный привет!

Иван Пчелинцев наклонился к Христо Балеву и, стараясь перекрыть гром аплодисментов, сказал:

– Она будет непременно! А как же без нее?

Мужчина в кожанке торжественно объявил:

– Первым делом будет исполнена сцена из знаменитого балета великого русского композитора това... Чайковского Петра Ильича под названием «Спящая красавица»...

Иван Пчелинцев сильно толкнул Балева в бок:

– Ну что я говорил!

* * *

В креслах оркестра, только наполовину занятых музыкантами, появился худой как жердь дирижер. Не успел он поднять свою палочку, как вдруг на сцену выбежала балерина. Дирижер с растерянным видом опустил палочку. Конфуз! Такого еще не бывало. По ложам пробежал шумок. Почему балерина очутилась на сцене, не дождавшись музыкального вступления?

Женщина на сцене прижала руки к груди, с заметным волнением начала говорить:

– Я балерина, поэтому у меня свой язык, свой способ общения со зрителями. Это язык танца, язык движений.

Христо Балев, невольно приподнявшись, впился немигающим взглядом в балерину. Она продолжала:

– Но сегодня, когда я увидела вас, моих новых и, надеюсь, постоянных зрителей, мне захотелось поговорить с вами другим, более понятным языком... языком поэзии. Я не драматическая актриса, стихов со сцены не читаю. Но очень люблю стихи. С детства... Стихи и песни. Детство мое прошло в деревне, возле Твери. Здесь, наверное, есть мои земляки, тверские?

– Есть! Имеются! – раздались голоса из зала.

Один матрос, парень неробкого десятка, вскочив с места, весело крикнул:

– Тверяки... они везде! А как же! Давай, землячка, не робей!

Зал одобрительно загудел.

– Мне хочется прочесть одно стихотворение, я думаю, что оно вам понравится. Оно посвящено нашему городу и написано совсем недавно. Вот послушайте...

* * *

Леопольд Гринин стоял у окна, медленно водя пальцем по причудливым узорам, нарисованным морозом на стекле. Улица была пустынна. Вдруг он увидел толпу вооруженных людей, которая двигалась по заснеженной улице. Леопольд быстро отдернул руку, будто стекло вмиг раскалилось и обожгло пальцы. «Не иначе как идут усмирять, а может, кого-нибудь и... к стенке», – подумал он. Вид этой темной массы на фоне белого безмолвия вызвал в душе щемящую тревогу. Мимо особняка часто проходили такие толпы. За эти немыслимо перевернувшие всю его жизнь осенне-зимние месяцы Леопольд перевидал немало вооруженных людей. Но ему хотелось верить, что эта чернь с винтовками, тяжеленными деревянными маузерами и бомбами на кожаных поясах непременно уберется из города, исчезнет, как дурной сон. Правда, крушение новой власти почему-то затягивалось, и это вселяло тревогу. Большевикам поначалу давали пять-шесть дней существования, потом прибавили месяц, накинули еще один. Но должен же быть конец этому! Леопольд надеялся, что этот конец удастся положить европейским союзникам, которые вначале было ограничились тем, что подняли большой шум в прессе по поводу большевистского переворота, но теперь обещают силу свою показать, мощью оружия восстановить вековой порядок в России. Россия знавала смутные времена, но черни никогда не удавалось надолго взять власть...

Его размышления были прерваны появлением еще одной толпы, которая была больше первой и запрудила всю улицу. Леопольд не на шутку забеспокоился. Что происходит? Солдаты и матросы шли спокойно, не торопясь, и у Леопольда мелькнула мысль, что они идут на какое-то свое сборище. Наверное, опять будут митинговать, орать «Да здравствует!» и «Долой!». Ох, дались им эти два слова! Повсюду только их и слышишь, словно в русском языке нет иных слов! Даже люди его круга нет-нет да и вставят эти словечки в свою речь. Да что говорить о других! Он вчера за обедом выкрикнул «Долой!» по адресу большевиков, временно захвативших власть, на что Анна не без иронии заметила, что он не на митинге. Вспомнив об Анне, Леопольд задумался: почему это она сегодня так поспешно, никому ничего не сказав, куда-то уехала? Интересно, возвратилась ли она? Леопольд быстро накинул на плечи стеганый халат и вышел из комнаты. В гостиной никого не было. Пойти к Дине спросить? Нет, надо выдержать характер: он на нее обижен, в последнее время она держится с ним ужасно. Оставался Кирилл. Но если брат засел на сочинительство стихов, то к нему лучше не соваться. Да и дверь в комнату брата была заперта Черт побери, в этом доме не найдешь живой души! Леопольд, мысленно продолжая проклинать все на свете, уже было направился к дверям своей комнаты, как вдруг из детской появился Костик, протирая кулачками заспанные глаза.

– Изволили проснуться? – спросил Леопольд племянника, переходя на привычный шутливый тон.

– Мама еще не приехала? – спросил Костик.

– А разве она уехала? Куда?

– Она сказала, что будет танцевать.

Леопольд долго смотрел на мальчика широко раскрытыми от удивления глазами.

– Танцевать? – наконец выдавил он из себя. – Она сказала это тебе? – допытывался Леопольд.

– И тете Дине сказала. Тетя Дина тоже будет в театре.

– В каком театре? – нетерпеливо переспросил Леопольд, тряхнув Костика за плечи.

– В мамином, – испуганно произнес мальчик и, вырвавшись, убежал в детскую.

Леопольд сжал кулаки. Ему вдруг пришло в голову, что между этими движущимися к центру города толпами вооруженных людей и отсутствием Анны существует какая-то связь. Неужели то, что сказал Костик, правда? Он стоял в гостиной в полной растерянности, не зная, что предпринять. Нет, к черту запреты, надо немедленно поговорить с братом. Должен же тот, черт побери, знать, что делает его супруга. Леопольд дернул ручку двери, постучал. Ответа не последовало. Потом заглянул в детскую, но там, кроме старенькой глухой няни, никого не было. Няня никогда не знала, что делается в доме, и спрашивать ее о чем-либо было излишне. Оставалось одно – ехать в театр, вернее, попробовать добраться в эту пакостную погоду до центра города пешком или на случайно подвернувшихся санях.

Выйдя из дома, Леопольд пошел в том же направлении, в котором двигалась толпа вооруженных людей. Он почти был уверен, что, идя по их следам, непременно достигнет цели. Костик сказал «в мамином». Неужели распахнул свои двери Мариинский? А как же гневные, полные протеста письма, летевшие из императорского театра в Смольный на имя народного комиссара, ведающего делами искусства? Неужели пошли на компромисс с большевиками? Господи, что же это будет? Какой позор! Талантливейшие актеры, цвет театральной России! Эти мысли всю дорогу не давали покоя Леопольду. Он и не заметил, что очутился на площади перед театром. Ступени были занесены снегом, видно, что сюда давно не ступала нога человека. Мальчик, должно быть, перепутал. Где же тогда ее искать? У кого спросить? С ним поравнялась новая толпа солдат. Леопольд посторонился, исподлобья разглядывая небольшую группу вооруженных людей. Один из них, видимо, главный, торопил: «Живей, братва, не то придем к шапочному разбору!»

Держась на расстоянии, чтобы его не приняли за шпиона, Леопольд двинулся за ними. Через несколько минут солдаты вошли в неказистое помещение частного театра, в который Леопольд и его друзья никогда не заглядывали. Правда, однажды они ввалились туда веселой компанией, преследуя смазливую курсистку, ринулись за кулисы, наделали много шума, до смерти перепугали зрителей и персонал театра.

Следом за солдатами он вошел в жалкое фойе. Зал не мог вместить всех желающих, и вооруженные люди толпились в фойе, пытаясь через открытые двери увидеть то, что происходит на сцене. Стоять среди этих людей Леопольду было невмоготу. Что же делать? Он уже хотел было повернуть обратно, как со сцены донесся знакомый женский голос. Боже мой, неужели Анна? Да, голос был ее, но почему она читает стихи? Леопольд прислушался. И вдруг кто-то тронул его за руку Леопольд, вздрогнув, обернулся. Перед ним стоял худощавый молодой человек в студенческой тужурке и молча, глазами, приглашал следовать за ним. Леопольд оказался за кулисами. Он смотрел на сцену и не верил своим глазам. Его невестка-балерина, жена поэта, стояла на сцене и, глядя в зал, набитый солдатней, громко читала стихи. Нет, не может этого быть! Леопольд зажмурился, снова медленно открыл глаза. Да, это была Анна. Ее лицо горело, глаза сияли. Она продолжала читать стихи. После чтения стихов какое-то мгновение в зале стояла тишина, потом последовал новый взрыв восторга, неистовее прежнего. Все встали, кто-то крикнул «ура!». Зал мощно подхватил. Громкое «ура!» долго гремело под сводами. Балерина еще раз вышла на сцену, просительно подняв руку, сказала:

– Стихи, которые вам так понравились, сочинил один... молодой поэт. Он мой земляк, из Твери. Он здесь, в театре.

Актриса, улыбаясь, смотрела в сторону ложи, где сидели иностранцы. И все сидящие в зале повернули головы к ложе. На лице Христо Балева появилось удивление. Кто же среди них поэт? Похоже, что Иван Пчелинцев тоже был в неведении. В это время их общий друг Павел поспешно выбрался из ложи.

– Вот так Павлуша! – радостно воскликнул Пчелинцев. – Вот тебе и тихоня!

Христо Балев вышел из ложи. Пчелинцев последовал за ним. Павел стоял в полутемном углу коридора и нервно курил. Балев подошел к нему, хлопнул по плечу, крепко пожал руку и похвалил:

– Молодец, Павлуша! Добре! Хорошо! Браво!

Пчелинцев принялся добродушно выговаривать Павлу:

– Ну и конспиратор! Поэт-подпольщик! И от кого скрывал? От своих товарищей!

Из зала послышались звуки музыки. Все трое бросились к дверям и, привстав на носки, через головы стоящих людей стали смотреть, как танцует Анна Гринина.

В это время к зданию театра подошла группа молодежи. То были студенты, курсистки... Они столпились у входных дверей и стали прислушиваться.

Одна из девушек испуганно сказала:

– Странная тишина. Выход Грининой без аплодисментов, без цветов. Кошмар!

– Миледи! Дело не в этом, а в том – перед кем выступает! – запальчиво воскликнул один из студентов, брезгливо скривив рот.

– Что же там происходит? Почему тихо? – В словах девушки в очках был испуг.

И тут из театра вырвался гром рукоплесканий. Аплодисменты перемежались восторженными криками.

* * *

Благодарные зрители неистово рукоплескали. Шквал аплодисментов утих, когда на сцену поднялись два друга – матрос и солдат. Но куда девалась вся смелость Василия Захарова и Тиграна Григоряна? Матрос, заметно смущаясь, произнес:

– Уважаемая землячка! Спасибо вам... согрели душу... Не обессудьте, мы от всего сердца...

Тигран торжественно протянул актрисе каравай черного хлеба, добавив:

– Хлеб. По-кавказски – ац, пури, чурек. Бери!

Тигран крепко нажал большим пальцем на хлеб, пробуя, очень ли черствый. Улыбаясь во весь рот, сказал:

– Крепкий, как Арарат. Но, душа любезный, с чаем будет хороший, как теплый-теплый кавказский хлеб. От всего сердца, душа любезный! На здоровье!

Растроганная балерина взяла каравай, прикоснулась к нему губами. Потом сделала шаг к матросу и солдату, смущенно топтавшимся на месте, расцеловала их. Кто-то в ложе, где сидели товарищи из Смольного, громко крикнул: «Вот как целуют революцию!»

* * *

В своей уборной балерина почувствовала, что силы покидают ее... Она тяжело опустилась в глубокое кресло, сильно сжала голову руками... Кто-то стучал в дверь. Может быть, даже сразу несколько человек...

– Я никого не могу принять... сейчас, – тихим голосом попросила Анна Орестовна свою верную гримершу Настю.

Настя направилась к двери с ключом, но после еще одного настойчивого стука в комнату вошли двое. Гринина узнала в одном из них веселого француза, который, конечно же, пользуясь знакомством с русской балериной, считал своим долгом выразить ей восхищение. Второго она видела впервые, но в том, что он тоже был иностранцем, не сомневалась. Не успел Бланше закончить просьбу о коротком интервью для него и коллеги из Болгарии, как вошел Леопольд, бросил на мужчин быстрый оценивающий взгляд, поторопил балерину:

– Вас ждет... толпа. Советую с черного хода. Там будут сани...

– Пойдемте, – балерина поднялась. – Я, право, устала, господа, – сказала она гостям.

– Болгарский журналист Христо Балев, – представил Бланше своего друга.

Гринина протянула руку.

– Господин болгарин, – улыбнулась она. – Мы, кажется, с вами соседи? Интервью можно и завтра, не так ли?

– Как вы пожелаете, госпожа Гринина, – сказал Балев. – Для летчика «завтра» надежда, для журналиста существует только «сегодня».

– Закон пишущих, мадам, – не замедлил подтвердить это француз.

Леопольд уже стоял у выхода, нетерпеливо поглядывая на Гринину.

– Надеюсь, что сани не умчатся без нас, – произнесла с улыбкой балерина. – Что ж, господа, я буду кратка. Сегодня я... на стороне революции. Навсегда. Этого вам достаточно, господа?

– Слова, достойные великой женщины! – воскликнул Бланше. – Русской женщины и балерины!

Настя помогла накинуть на плечи Анны Орестовны тяжелую доху.

– Благодарю вас. Передадим ваши слова в Болгарию! – взволнованно, произнес Балев и низко поклонился балерине.

* * *

Театральный подъезд был запружен вооруженными людьми. Анна Гринина с трудом пробиралась к извозчичьим саням. Возле саней балерину окружили студенты и курсистки, протягивая ей крохотные букетики цветов. Леопольд, ни на кого не глядя, с высокомерным видом подошел к Анне, подчеркнуто вежливо помог ей сесть в сани, потом уселся сам и, бросив презрительный взгляд на толпу матросов и солдат, сердито крикнул извозчику:

– Трогай!

Сказать привычное «Пшел!» не решился: не те времена.

Сани медленно тронулись. Чтобы развеселить приунывших друзей, Жорж Бланше сделал вид, что стреляет в надменного мужчину, который увез балерину:

– Пиф-паф!

Пчелинцев, кивнув в сторону удаляющихся саней, заметил:

– Такой еще будет стрелять в революцию.

* * *

По дороге домой Леопольд долго молчал, изредка бросая косые взгляды на Анну, державшую в руках каравай. Всем своим видом Леопольд выказывал свое возмущение и презрение. Уголки губ Анны тронула легкая улыбка. Это привело его в бешенство. И он не выдержал:

– Изволите играть в революцию? Русская балерина перешла на сторону революции? Как эскадрон... Перемахнули на ту сторону. Что ж, лошадок обычно за это кормят. Вот и дали нам хлеба... И мы лобызаемся с мужичьем. Срам и позор! На всю Россию! На весь мир! Муж ваш в опале, ему на горло сапогом наступили...

Анна насмешливо бросила:

– А вам, Лео, и наступить не на что... Вы неуязвимы...

Леопольд зло сверкнул глазами. Сани остановились у подъезда. Соскочив на тротуар, Леопольд уже без напускной галантности, небрежно протянул руку Анне, а другой рукой взял у нее каравай хлеба и бросил бедно одетому мальчугану, неожиданно очутившемуся рядом.

Анна Орестовна посмотрела на мальчугана, который переминался с ноги на ногу, не зная, что делать с хлебом.

– Ешь на здоровье, мальчик! – сказала она и, не взглянув на Леопольда, быстро пошла к подъезду. Леопольд сунул извозчику деньги и торопливо зашагал следом за Анной.

Старик извозчик, покачав головой, сердито сплюнул.

– Ишь скотина! Хлебом бросаться вздумал. – Повернувшись к пареньку, добавил: – Запомни это, Тимка! Пригодится! Ну а теперь садись, господин хороший, подвезу. Чего доброго, околеешь на морозе. Одежонка-то у тебя, вижу, совсем худая.

– Не околею! – сказал Тимка, которого почему-то на этот раз не тянуло прокатиться в санях. Он долго стоял в раздумье. Хлеб ему бросили как собаке – это, конечно, было обидно. Но зато сама Анна Орестовна Гринина улыбнулась ему, сказала доброе слово.

– Ну же, садись да поживее!

Голос старика вывел Тимку из оцепенения. Он сел на краешек сиденья, бережно прижимая к груди хлеб. Сани тронулись. Тимка не спускал глаз с дома, в котором скрылась Анна Орестовна. В светлом квадрате большого окна мелькали тени людей. Мальчику показалось, что тот злой человек, который швырнул ему хлеб, поднимает руку, словно хочет кого-то ударить. Тимка спрыгнул в сугроб, бросился к парадной двери и неистово забарабанил в нее кулаками.

* * *

После возвращения Анны и Леопольда у Грининых разыгралась бурная сцена. Вне себя от ярости, Леопольд кричал:

– Какой стыд! Позор! Балерина Гринина тешит солдатню! На всю Россию, на весь мир позор!

Муж балерины Кирилл Васильевич пытался урезонить младшего брата:

– Леопольд! Ради всего святого, перестань! Господи, до чего мы дожили, что творится. Это не жизнь, а сплошной хаос, ад... Где же выход?

Леопольд сделал рукой движение, словно нажимал спуск пистолета.

– Спасение вот в этом, дорогой брат, певец России! Только не-ко-му! Некому стрелять. Нет силы, способной свернуть шеи этим скотам, спасти Россию от позора. Этот сброд растопчет нас, уничтожит. А я жить хочу! Жить!

Анна Орестовна, до этого молча наблюдавшая за разыгравшейся на ее глазах сценой, презрительно бросила Леопольду:

– Вдобавок ко всему прочему вы еще и... трус!

Лицо Леопольда перекосилось, словно от пощечины. Он угрожающе поднял руку и шагнул к Анне. Она смотрела на него в упор, в уголках губ опять играла улыбка, которая всегда выводила Леопольда из себя. В ней сквозили ирония и торжество. Да, эта женщина, которая после рождения сына подумывала уже покинуть сцену и заняться преподаванием, своим служением революции торжествовала победу и над ним. Ее муж предостерегающе окликнул:

– Анна!

Поэт хорошо знал своего брата и понимал, что назревает большой скандал. Раздался звон разбитого стекла. Ворвавшийся в комнату ветер всколыхнул шелковую гардину. Испуганно выключив свет, Леопольд бросился к окну. В полосе света уличного фонаря мелькнула убегающая фигурка. Он узнал – это был тот самый мальчишка.

Леопольд процедил сквозь зубы:

– Мерзавец! Ему дали хлеба, а он... камень в окно...

Это и впрямь был Тимка. Он бежал, крепко прижимая к груди каравай...

Анна Орестовна повернула выключатель, и в комнате вновь зажегся свет. Леопольд принялся затыкать дыру в окне подушкой.

– Это вам даром не пройдет, мадам, – произнес он угрожающе. – Подождем лучших времен. А времена эти, смею вас заверить, не за горами.

Достав из кармана газету, Леопольд потряс его в воздухе:

– Да-с, мадам, вы весьма опрометчиво сделали ставку на... новых хозяев России. Вот что пишет «Дейли телеграф»: «Советское правительство может пасть в любой момент, и ни один здравомыслящий человек не станет утверждать, что оно удержится у власти...» То-то. Поигрались, и баста! Цивилизованный мир не даст нас... не даст истинную Россию в обиду. Поиграли в правителей, в комиссаров, пора и честь знать.

– Кто же, по-твоему, о нас печется? – с недоверием спросил Кирилл Васильевич. – Премьер Англии, американский президент?

Ироническая улыбка не сходила с лица Анны.

– И тот и другой, – объяснила она мужу. – Только все они пекутся прежде всего о себе. О своих концессиях, о судьбе своих капиталов в России, которую они обдирали как липку. И уж кому-кому, а интеллигенту, каковым мните себя вы, Леопольд, следовало бы знать это. Все у вас рисовка, поза... Слова... Вы только и умеете, что произносить в великосветских салонах витиеватые, напыщенные речи. «Ах наши славные, героические русские женщины-декабристки! Я бы поставил им мо-ну-ме-нт в центре Петербурга»... Сплошная мишура.

– Уж не возомнили ли вы себя... декабристкой? – язвительно спросил Леопольд.

– Нет, – спокойно ответила Анна. – Моя революция совершилась в октябре.

– Декабристки последовали в Сибирь за своими мужьями, а эти... Вы на что способны? – не унимался Леопольд.

– Декабристки, да будет вам известно, не просто ехали в Сибирь за своими мужьями, они готовы были принять муку за дело своих мужей. За их идеал. За их веру. Их мужья, кстати, были... настоящими мужчинами. Они действовали, а не занимались болтовней. А если мой муж...

– Ну, ну, это интересно! Если ваш муж пожелает покинуть этот ад, который именуется ре-во-лю-цион-ной Россией, то вы...

– Этот вопрос мы с мужем способны решить сами, – со спокойной уверенностью ответила Анна. – А вам не мешало бы знать, что в тяжелую минуту покидают дом, друзей, родину только... подлецы. Спокойной ночи.

Анна направилась в детскую. Поправила одеяло, сползшее со спящего Костика, и, подойдя к окну, вгляделась в пугающую пустоту темной улицы.

– Боже мой, где же Дина? – прошептала она.

* * *

Братья долго молчали. Когда Кирилл Васильевич начал говорить, в его голосе звучала укоризна:

– Ну к чему эти душераздирающие сцены, Лео? Не понимаю я, ты-то чего из себя выходишь? Меня, поэта, скажем, лишили голоса... поэтического слова. Я вынужден молчать, и для меня это трагедия! А ты... лишился чужих будуаров, возможности наслаждаться своей велеречивостью в салонах, играть в карты... Извини, Леопольд, но ты ведь никогда не занимался настоящим делом!

– А ты, брат, тоже хорош! Нет, не она, а ты за ней... к черту на рога пойдешь! Что ж, я умываю руки. Вы со своей супругой, уверен, плохо кончите. Англичане, американцы, французы не отдадут Россию в руки черни! Вот об этом тебе стоило бы сочинить стихи, не то найдутся другие, обгонят. Сегодня твоя обожаемая супруга читала солдатне стихи. Знаешь, кто их автор?..

Леопольд вдруг умолк, заметив в окне соседнего дома условный сигнал. Потом повернулся к брату и, кивнув в ту сторону, тоном заговорщика произнес:

– Там собралась совесть России. Ее цвет. Настоящие интеллигенты. Таких не купишь. И очень печально, что в столь тревожный для родины час среди них нет ни тебя, дорогой поэт, ни балерины с ее распрекрасной сестрицей...