Текст книги "На грани жизни и смерти"

Автор книги: Николай Паниев

Соавторы: Константин Фадин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Кирилл устало махнул рукой.

* * *

Многие хорошо знавшие Кирилла и Анну не переставали удивляться тому, как они, такие разные во всем, объединили свои судьбы... Кирилл от природы был неразговорчив, не очень-то любил бывать в обществе, где часто чувствовал себя скованно и неуютно. Был он честнейшим человеком не только в личной семейной жизни, но и во всем, что касалось творчества, литературных связей. Ни у кого не возникало ни малейшего сомнения в том, что он до глубины души предан своей супруге, семье. Анна же была весела, общительна, у нее было много друзей, знакомых, в обществе она держалась непринужденно, легко сходилась с людьми. Она прощала Кириллу его слабости, была верна ему.

В последнее время Кирилл Гринин находился в состоянии творческого кризиса. Революция, новая жизнь требовали новых чувств, новых слов... Правда, некоторые журналы предлагали публиковать ему лирические стихи, но он отказывался сотрудничать с изданиями, которые считались большевистскими. Ему приводили в пример высокочтимого им Блока, который сразу же бесповоротно перешел на сторону революции, но Гринин упорно стоял на своем. Ему никогда и в голову не приходило, что на него может повлиять младший брат, которого он считал бездельником. А получилось, что в отношении к новой власти он стоял на тех же позициях, что и Леопольд. Правда, если разобраться поглубже, то дело тут вовсе не в Леопольде. Большинство знакомых Кириллу людей, имена которых известны не только в России, но и за ее пределами, не желают сотрудничать с большевиками. Так почему же он должен быть в числе тех, кто принял революцию? Вот только Анна и ее сестра осуждают его, он это чувствует. А сегодняшний поступок Анны окончательно выбил его из колеи. Ситуация пренеприятнейшая, что и говорить. Он и Леопольда не осуждает, хотя брат, конечно, вел себя грубо, несдержанно. Леопольду легко: ни жены у него, ни детей, вольный, как ветер. А он... У них с Анной никогда не было недоразумений. Теперь все повисло на волоске. Как поведет себя дальше Анна? Как будут реагировать на ее поступок люди их круга? По городу ходят упорные слухи, что большевики находятся в критическом положении, что их дни сочтены. Не сегодня-завтра в Петроград войдет белая армия или союзники. Что тогда будет с его женой?! Ну зачем ей, балерине, нужно было уподобляться тем, кто, следуя примеру Маяковского, трубит на всех перекрестках славу революции?! Благо бы прочла что-нибудь лирическое для смягчения душ этих мужиков с винтовками. Ан нет, ее угораздило петь дифирамбы «красному Питеру»! Зачем ей все это понадобилось? После такого долгого успеха на сцене Мариинки, в мире балетного искусства ей, матери прелестного сына, надобно уже о спокойной жизни среди юных танцовщиков, своих учеников, подумать!

После ухода Леопольда, заявившего, что он идет к людям, которых считают совестью России, Кирилл Гринин долго сидел в гостиной. Голова разламывалась от тягостных дум. Часы пробили полночь. Устало махнув рукой, он побрел в свою комнату. С Анной встречаться не хотелось, тем более что она, наверное, была не одна, а с Диной.

Дина, младшая сестра Анны, студентка медицинского факультета, возвращалась обычно поздно. На расспросы старшей сестры отвечала, что бывает в редакции петроградской газеты «Известия», где познакомилась с Иваном Пчелинцевым – одним из редакторов, ответственным за международную информацию.

На другой день после скандала в доме Грининых Дина в сопровождении Тимки шагала в институт. Мальчуган, живший на их улице, почему-то решил, что девушка-студентка нуждается в защите, и вот уже несколько дней подряд провожал ее на занятия.

Высокая девушка в нарядной шубке и беличьей шапочке и щупленький, бедно одетый мальчуган лет десяти представляли разительный контраст.

– Ну вот мы и пришли, товарищ Тимка, – с улыбкой сказала Дина.

– А после собрания? – поинтересовался мальчуган, преданно заглядывая ей в лицо.

– После собрания? Ты о чем? – не поняла Дина.

– Смена... караула будет?

– Смена караула? Кто это тебя научил? – Дина весело рассмеялась.

– Тот, кто придет... на смену... провожать, – обиженно пробормотал Тимка и убежал.

Дина вошла во двор, где ее окружили студенты. Шумной ватагой двинулись к зданию института.

* * *

Двери Марианского театра, как и некоторых театров революционного Петрограда, пока были закрыты. В Смольный и другие советские учреждения посылались письма протеста. Группы творческой интеллигенции отказывались служить новой власти, заявляли, что не принимают революцию, не видят вокруг ничего, кроме хамства и разора. Советская власть терпеливо разъясняла ошибочность таких взглядов, старалась открыть им глаза на происходящее. Великий Блок призывал «всем телом, всем сердцем, всем сознанием» слушать революцию. Самые непримиримые, замкнувшись в себе, плакались о «святой Руси», жаждали восстановления «старого порядка». Среди таких были и те, кто собрался в подвальной комнате букинистической лавки, которая находилась по соседству с особняком Грининых. В полутемную комнату, где находилось с полдюжины сумрачных, интеллигентного вида мужчин, неслышно вошел тщедушный старичок. Это был хозяин лавки. Окинув взглядом присутствующих, старый букинист елейным голосом произнес:

– Вечер добрый, господа хорошие! Не спится? Эх, потревожили сон России, и некому пожелать ей спокойной ночи.

Одутловатый мужчина с окладистой бородой нетерпеливо пробасил:

– Ну что там? Какие новости?

– Светопреставление! – всплеснул руками старичок. – В Учредительном, говорят, идет борьба не на жизнь, а на смерть. Большевики разошлись не на шутку. Распустят Учредительное собрание, нам хоть живыми в гроб ложись. А кое-кому и горя мало. Спящую красавицу изображают перед недремлющей солдатней... Так-то, господа хорошие.

Бас с недоверием спросил:

– Это вы про кого?

– Про вашу любимицу. Да-с!

Бас сделал нетерпеливое движение, казалось, он хотел подняться во весь свой богатырский рост, но, видимо, раздумал.

– Быть того не может! – громче прежнего пробасил он.

В комнату вошел Леопольд. Все смотрели на него выжидающе. Леопольд по виду старичка догадался, что тот уже успел сообщить о поступке Анны Грининой.

– Это правда? – без обиняков спросил бас у Леопольда.

Леопольд опустил голову. Бас в гневе швырнул бокал из-под шампанского, разбив его вдребезги. Затем сгреб лежащие на столе листы бумаги и, размахивая ими, закричал:

– Какого же черта мы пишем эти протесты большевикам?

И, увидев входящего в комнату моложавого мужчину с офицерской выправкой, пророкотал сердито:

– Еще один родственничек пожаловал! Вот и ответствуйте, милостивые государи! Извольте объяснить честному обществу, что все это значит? Как вы, например, представитель русского офицерства, оцениваете поступок этой дамы?

Мужчина с офицерской выправкой – капитан царской армии Александр Кузьмич Агапов – спокойно спросил:

– Русское офицерство прежде всего хотело бы знать, о каком поступке речь?

– Как? Разве вы не в курсе? Деверь молчит, повесив голову, а кузен делает невинные глаза, – съязвил бас.

– Речь идет о том, что ваша кузина выступала перед солдатней, большевиками! – выкрикнул прямо в лицо Агапову длинноволосый мужчина, театральный художник.

Агапов бросил вопросительный взгляд на Леопольда.

– Может, ее... заставили? – нерешительно заметил мужчина с репинской бородкой.

В подвале воцарилась гнетущая тишина.

– Нет, ее заставить... Аннушку заставить невозможно! – убежденно произнес Агапов.

– Стало быть, это осознанное предательство? Нечего сказать, обрадовали вы нас, господин капитан! – возмутился бас.

– У вас был уговор бойкотировать, господа? – спросил Агапов.

– Уговор? Простите, господин Агапов, да вы в своем ли уме?! – еще пуще возмутился бас. – Какие еще нужны уговоры, когда Россия гибнет, чернь уничтожает ценности, создаваемые веками, когда искусству русскому грозит... Вам ли, русскому офицеру, не знать всего этого?!

– И вы убеждены, что она заодно... с большевиками? – Агапов не терял самообладания

– К сожалению, Александр, это так, – глухо произнес Леопольд. – Сегодня твоя кузина, а моя невестка, как это у них называется... браталась с солдатней и матросней.

– Позор! – пропищал старичок букинист.

– Вы бы, господин капитан, проучили ее, – посоветовал художник. – Да и сестрицу ее не мешало бы...

Помрачневший Агапов сказал:

– Боюсь, что это не по моей части!

Повернулся и вышел. Леопольд продолжал стоять с опущенной головой.

* * *

В холодной аудитории, окруженная однокурсниками, Дина взволнованно говорила:

– Государство не может обойтись без художников слова и кисти, без певцов и актеров. Почему же народу, взявшему власть в свои руки, не иметь своих певцов, своих поэтов, своих художников?

– Вся беда в том, – выкрикнул нетерпеливо один студент, – что этим самым певцам дела нет до народа! Им нужна публика, зрители. Аплодисменты сытых!

В аудиторию вошли Иван Пчелинцев и Христо Балев. Пчелинцев сказал:

– Революционный привет, товарищи!

Студенты молча смотрели на вошедших, но Пчелинцева это не смутило.

– Стало быть, на повестке дня вопрос об интеллигенции? – спросил он. – Обсуждаете, с кем она, русская интеллигенция? Интерес вполне законный. И товарища Ленина это заботит, и всю нашу партию. Да, пожалуй, и народу небезразлично, как поведут себя люди, которые на народные деньги, именно на народные деньги, обучались музыке, изящной словесности, художеству...

– Простите, с кем имеем честь? – поинтересовался бородатый студент.

Пчелинцев, успев обменяться с Диной взглядами, с улыбкой ответил:

– Представитель большевистской прессы. Газеты «Известия». Надеюсь, слыхали? А этот товарищ – болгарский коммунист. Его фамилия Балев. Христо Балев. Недоучившийся эскулап вроде вас. За социалистическую пропаганду исключен из университета в Софии, а потом за бунтарство в Париже. Мы с товарищем Балевым просим извинить за вторжение, но мы пришли к вам не как представители прессы, у нас миссия, если можно так выразиться, провожатых...

Дина, смутившись, сказала:

– Садитесь, товарищи. Мы сейчас закончим. Так вот. Часть интеллигенции пока еще бойкотирует революцию. Но такие известные поэты России, как Александр Блок, Владимир Маяковский, Сергей Есенин, Валерий Брюсов, с нами...

Пчелинцев добавил:

– И не только поэты. Известные певцы, художники, композиторы с нами, с революцией. Вы знаете балерину Анну Гринину? Она тоже с нами Эх, видели бы вы, что вчера творилось в театре! Это был подлинный триумф. Верно, товарищ Балев?

– Точно така! – подтвердил болгарин и с улыбкой добавил: – Я гость, и кто знает, придется ли мне еще побывать в вашем прекрасном городе. На память о нашей встрече я хотел бы, с вашего разрешения, если позволите, прочитать вам стихи, которые мне очень пришлись по душе и которые я послал в Болгарию для перевода на болгарский язык. Это отрывок из новой поэмы Александра Блока, поэта, имя которого упоминала только что товарищ Дина.

Балев откашлялся и, сразу посуровев, начал декламировать отрывок из поэмы «Двенадцать».

Полный восхищения взгляд Пчелинцева, казалось, говорил: «Вот так Христо! Ну и молодчина!»

Дина сначала растерялась, но по мере чтения стихов лицо ее светлело. Студенты замерли. Они ожидали, что болгарин произнесет пламенную речь в духе его земляка – тургеневского Инсарова, а он принялся декламировать новую поэму Блока. Наградой гостю были дружные аплодисменты студентов.

* * *

Враги революции ушли в глубокое подполье. Конспиративным квартирам заговорщиков в Петрограде, казалось, не было счета. В них собирались люди, давно оторвавшиеся от народа и видевшие в революции только разрушительную силу. Одна из таких квартир была прибежищем весьма разношерстных противников Советской власти: среди них были правые эсеры, меньшевики, анархисты... Хозяин квартиры анархист Арц – небольшого роста, в очках, с острой бородкой – созвал экстренное совещание своих приверженцев.

– Господа, дело идет к тому, что большевики, видимо, распустят Учредительное собрание и Россия окажется во власти дикарей, – без обиняков начал Арц. – Русская интеллигенция говорит Ленину и его комиссарам «нет». Но этого мало, Тем более что кое-кто смалодушничал, пошел к большевикам на поклон. Вы, видимо, уже наслышаны о концерте мадам Грининой и еще некоторых предателей. Самое опасное, что их примеру могут последовать другие. Поэтому предлагается принять следующие экстренные меры. Всех видных интеллигентов надобно взять под наблюдение и постараться воспрепятствовать их ренегатству, измене России. Все средства хороши, вплоть до... физического уничтожения предателей.

– Первой нужно проучить эту Гринину! – истерично выкрикнула рыжая женщина.

– Нет-нет, трогать ее пока не стоит, – поспешно сказал Арц. – Расправа над ней была бы на руку большевикам. Для начала надо бы попугать господ, которые собираются у известного всем вам букиниста по соседству с Гриниными... Попугать как следует... А потом свалить все на большевиков. Вот, мол, как большевики расправляются с русской интеллигенцией. Господа, действовать надо не мешкая! Сегодня, насколько мне известно, все у букиниста в сборе. Небось до утра будут сидеть и заниматься великим словоблудием. Удобный момент, господа, привести наш план в исполнение... Охотники есть?

– Не понимаю, что нам это даст? – выразил сомнение бородатый. – Охотимся за мелюзгой, в то время как крупная дичь...

– Крупная дичь – особая статья! – отпарировал Арц. – В свое время, господа, по Смольному будет нанесен решающий удар. А перед этим надо покончить с разными там красными французами, поляками, болгарами... С этим интернационалом. Коммунисты-иностранцы собрались в Петрограде и пописывают статейки о популярности Ленина, большевиков в России и посылают их в свои страны. К их голосу многие прислушиваются.,.

В прихожей задребезжал звонок. Заговорщики испуганно переглянулись. Звонок повторился. По знаку Арца бородатый мужчина подошел к двери, тихо спросил:

– Кто там?

– Агапов. Капитан Агапов, – послышалось в ответ.

Все посмотрели на Арца, который уже поспешно раскладывал на большом столе пасьянс. Арц опять подал знак: можно открыть дверь.

Вошедший огляделся, спросил у бородатого:

– Господин генерал дома?

Бородатый в недоумении пожал плечами:

– Милостивый государь, я всю жизнь мечтал носить генеральские эполеты, однако, увы...

Гость быстро спросил:

– Разве не здесь проживает генерал Покровский?

Подошедший Арц манерно произнес:

– Если не ошибаюсь... капитан Агапов?

В дверь опять позвонили. Один долгий звонок, два коротких. Бородатый поспешил без разрешения открыть дверь. Вошел приземистый мужчина с непомерно большой головой.

Арц съязвил:

– А, сам капитан Яблонский! Как говорится, не было ни гроша, да вдруг... два капитана сразу. Вы знакомы, господа?

Капитан Яблонский осторожно поинтересовался у Агапова:

– Вы тоже к нам?

– Нет, я к генералу...

– Ах да, к вашему любимому генералу! Его превосходительство проживает этажом выше, но, сдается мне, пребывает... в бегах.

Агапов, сдерживая гнев, произнес:

– Как прикажете понимать ваши слова, господин капитан?

В разговор вмешался Арц:

– Проходите, господа. За чашкой чая или... стопкой водки разберетесь. Прошу к столу.

Агапов наотрез отказался:

– Благодарю покорно, господа. Дела. Значит, мой генерал живет этажом выше?

– Да, ваш генерал... выше, – насмешливо произнес Яблонский.

– Надеюсь, он дома, – не обращая внимания на насмешку, сказал Агапов и, отдав честь, удалился.

Арц сказал Яблонскому, кивнув в сторону двери:

– Не красный. И не будет. Предан генералу. «Мой генерал»... За Россию будет драться. Вместе с Покровским.

Яблонский поинтересовался:

– За какую только Россию?

– За генеральскую, – хитро прищурил глаза Арц. – А вот, интересно, за нашу с вами, капитан Яблонский, будет бороться капитан Агапов?

– Будет, если прикажет... генерал. Он же оловянный солдатик!

– На таких вот оловянных и держится армия, – оборвал его Арц. – Такие нам и нужны. До за-ре-зу!

– Втяните генерала, – предложил Яблонский. – За ним пойдут и такие...

– Пути господни неисповедимы. Кто знает, с кем придется драться, с кем брататься, – тоном– пророка произнес Арц.

Бородатый предложил:

– А не пропустить ли нам, уважаемые дамы и господа, как в старые добрые времена, по маленькой?

* * *

Внутренняя контрреволюция собирала силы для решительного удара по новой власти в России. Заговорщикам всех мастей – крупным и мелким – оказывали помощь империалистические державы, штабы и разведки союзнических армий.

Одним из тех, кто активно боролся с Советской властью, был опытный контрразведчик генерал Покровский. Вот к нему и направился Александр Кузьмич Агапов.

Войдя в большую мрачную гостиную, капитан Агапов увидел Покровского. Генерал перелистывал массивный альбом.

– Как это называется, господин капитан? – неожиданно спросил генерал после того, как они молча обменялись приветствиями, показывая Агапову старую литографию. На литографии был изображен расстрел парижских коммунаров: группа мужчин и женщин возле полуразрушенной стены; направленные на них дула винтовок...

– Экзекуция, – ответил гость.

– Не совсем точно, господин капитан, – возразил генерал, покачав головой. – Экзекуцией, капитан Агапов, в русской армии называлось наказание. Шпицрутенами, шомполами, розгами. Бывало, конечно, что и до смерти забивали... А это, Александр Кузьмич, уничтожение, стирание с лица земли врагов... Как псов бешеных... С корнем... навсегда.

С каждым произнесенным словом лицо Покровского все больше багровело, глаза налились кровью... Генерал явно был чем-то взбешен. Агапов смотрел на руки генерала, нервно перелистывающие старый альбом с французскими литографиями, стараясь понять, что вывело его из равновесия.

– Да-с, вырывали с корнем! – повторил генерал, сердито уставясь на Агапова.

– Французам тогда... было легче, господин генерал, – заметил Агапов.

– Да-с, господин капитан. Тогда было легче. То был век минувший. В девятнадцатом веке были свои трудности. В двадцатом свои. Тьеру потребовалось не так уж много времени, чтобы подавить революцию. Немногим более двух месяцев держалась эта Парижская коммуна.

– Н-да, – задумчиво произнес Агапов, – наши добрые союзники пророчили, что власть большевиков не продержится и столько...

– Времена пророчеств и гаданий на кофейной гуще давно прошли, Александр Кузьмич, – уже мягче сказал генерал. – Дело надо делать, действовать надо, господин капитан, а не кликушеством заниматься. Английскому премьеру, разным президентам и королям чужестранным не Россию жалко – они бояться изволят, что русская революция, – он взглянул на известную картину Айвазовского, висевшую на стене, – могучим девятым валом прокатится по всей земле.

– Что ж, ваше превосходительство, раз так, стало быть, им есть резон помочь как можно скорее подавить русскую революцию, расправиться с большевиками...

– Да-а! – задумчиво протянул генерал и, глядя на рисунок в альбоме, продолжил: – Если этим головорезам удастся добиться перемирия, а значит, передышки на фронте, то они, пожалуй, смогут сколотить свою армию, которая будет воевать против нас с вами, господин капитан.

– Армию? – удивился Агапов. – Из кого?.. Шайку, банду, сброд – да. Но армию! И кто же этой... армией будет командовать?

В тоне Агапова слышалось глубокое возмущение, и только присутствие генерала мешало ему разразиться потоком бранных слов. Генерал же как-то вдруг сник.

– Будут, как они выражаются, агитировать... вас, капитан, меня... Возможно, найдутся такие, кто согласится...

– Согласится воевать против своих? Против России? Ну это уж слишком!

Покровский тяжело поднялся, с решительным видом принялся вышагивать по комнате. Агапов замолк и невольно вытянулся, готовясь услышать из уст посуровевшего генерала какие-то чрезвычайно важные слова. И он не ошибся. Покровский принялся высказывать этому капитану, к которому относился с симпатией, мучившие его мысли:

– Эти играющие в политику белоручки, эти болтуны в Учредительном собрании не способны дать настоящий бой большевикам. Их разгонят, как свору псов. Из-за не-сос-тоя-тель-ности своих депутатов Россия потеряла высокую трибуну, откуда должны были звучать сигналы SOS, обращенные к цивилизованному миру, откуда должны были раздаваться мольбы спасти русскую империю, народ русский, нас с вами, капитан Агапов. Мы теряем время, упускаем последние шансы, даем стянуть на своей шее петлю. А завтра у большевиков появится армия. Да, да, армия, капитан Агапов. Моя разведка донесла о планах создания армии. И название уже есть. Рабоче-крестьянская армия. Заслуга принадлежит их главарю Ленину. Вот так-то, мой дорогой капитан. Рабочая и крестьянская. А если иметь в виду, что этих самых рабочих и крестьян в России огромное большинство, то... Понимаете? Ведь это означает, что миллионы фанатиков получат оружие. Миллионы фанатиков с оружием в руках! Представляете?

Капитан Агапов, пожав плечами, спросил:

– Что это за армия без офицеров, без генералов?

Генерал Покровский, понизив голос, доверительно сказал:

– Нас с вами, господин капитан, ждут большие, я бы сказал, исторические дела. Я верю и надеюсь на вас. Только между нами. Слушайте внимательно. Готовится план похода на Петроград. И это в конце концов самое главное.

Генерал ткнул пальцем в рисунок, изображающий расстрел парижских коммунаров.

– Эта... экзекуция покажется скоро детской игрой. Да-с, детской игрой, мой дорогой капитан.

В передней раздался звонок. Генерал и капитан переглянулись. Агапов осторожно подошел к двери, прислушался.

Из-за двери донесся тревожный женский голос:

– Ради бога, откройте!

Агапов и генерал снова переглянулись. Покровский медлил. В дверь забарабанили кулаками, тогда он, вытащив пистолет, кивнул Агапову – открывайте! В переднюю вбежала женщина. Она бросилась к Агапову со словами:

– Ради бога, спасите ее! Вы обязаны!

– Кого? – спросил сбитый с толку Агапов.

– Вашу кузину, Анну Гринину. Ради бога! Скорее!

* * *

Редакция газеты «Известия» приютилась в двух комнатках Смольного. Неподалеку жили коммуной журналисты. Коммуна эта была по тем временам не обычная, а интернациональная. Среди журналистов находилось немало иностранцев, часть из них принимала участие в Октябрьской революции. После победы революции задача состояла в том, чтобы через прогрессивные газеты информировать общественность ряда стран Европы и даже далекой Америки об истинном положении дел в Советской России. Зарубежные журналисты и публицисты – большинство из них были коммунистами – являлись своего рода летописцами великой революции, которая живо интересовала многих людей в разных концах мира.

Сообщения из красного Питера шли и в Болгарию. И одним из тех, кто делал это, был коммунист, боевой пилот Христо Балев.

После большого митинга в начале декабря в Софии в поддержку революции русских рабочих и крестьян Христо Балев неожиданно был вызван к самому Деду. Так называли (по-болгарски – дядо) Димитра Благоева. На предписании, которое было выдано Балеву, стояла его подпись. Создатель и руководитель партии рабочего класса в Болгарии, легендарный дядо поручил храброму летчику Христо Балеву любой ценой пробиться в красный Петроград, сообщить русским товарищам о митинге, о солидарности с Октябрьской революцией и Советской властью. И совсем неожиданным для авиатора, который лучше чувствовал себя в воздухе, чем на земле, было партийное поручение быстро привыкнуть к роли журналиста и сообщать о событиях в революционной России.

Вот так болгарин Христо Балев оказался в питерской коммуне журналистов-интернационалистов.

* * *

Сегодня Христо Балев проснулся раньше всех. Хотя болгарин полночи просидел за пишущей машинкой: нужно было сообщить в Софию о последних важных событиях в Петрограде, утренний свет разбудил его. Балев шагнул к окну, бросил взгляд на еще не проснувшуюся улицу, по которой медленно прохаживался патруль красногвардейцев. Будить остальных было рано. И вдруг, будто вспомнив что-то важное, бросился к календарю, с лихорадочной быстротой сорвал листок. Потом побежал в комнату, где на трех койках безмятежным сном спали его друзья. Балев сел за рояль, занимавший чуть не полкомнаты, изо всех сил ударил по клавишам. Спавшие открыли глаза, с недоумением уставились на пианиста, игравшего «Марсельезу».

Иван Пчелинцев спросил:

– Христо, по какому случаю музыка, которая способна разбудить самого дьявола?

Балев продолжал играть. Поляк Холмский, сделав из газеты рупор, крикнул:

– Другарю, ну что тебе в голову взбрело?

Балев сделал последний аккорд и торжественно произнес:

– Взбрело? Нет, не взбрело. Это факт! Понимаете, товарищи, исторический факт! Точно така!

– Что? Что это такое? – протянул Холмский.

– Нет, братцы, Балев не станет зря... Что-нибудь, верно, случилось, – сказал Пчелинцев.

Балев, поднял над головой сорванный листок календаря с цифрой «4», загадочно спросил:

– Что это такое?

– Ну четыре, четверка, – первым ответил Пчелинцев.

Балев весело мотнул головой:

– Нет, не просто четверка. Семьдесят два это. Понимаете? Да, вчера, четвертого января, было семьдесят два. А сегодня уже семьдесят три. Непонятно? Эх, пойду к Жоржу Бланше, он сразу поймет, что к чему.

И быстро вышел из комнаты. Пчелинцев как ужаленный вскочил с постели:

– Христо! Балев! Постой!

Потом, обращаясь к друзьям, укоризненно произнес:

– Эх вы! Да и я тоже хорош. Человек «Марсельезу» играет, сияет весь, а мы... Айда за ним, не то Бланше на весь мир раструбит, что он первым разгадал.

Все трое поспешили в комнату, где жил Бланше. Они вошли в тот момент, когда Балев пытался разбудить француза.

– Ура! – крикнул Пчелинцев.

– Ура! – поддержали его двое товарищей.

– Ура! – присоединился к ним Христо Балев.

Француз ошалело смотрел на орущих людей, потом вскочил с постели и подбежал к окну, но, видно, ничего особенного на улице не обнаружил. Четверо заговорщиков, лукаво перемигнувшись, подняли с постели Бланше и с криком «ура!» понесли его по коридору.

– Пой! – сказал Балев французу, опять заиграв «Марсельезу».

Двое русских и поляк подхватили. Глядя на них, Бланше тоже запел. В комнату заглянули несколько иностранцев. Они с удивлением смотрели на поющих. Балев энергично замахал им рукой, приглашая присоединиться. «Марсельеза» мощно звучала на разных языках.

– Товарищи, другари, камарады! – взволнованно обратился к интернационалистам Иван Пчелинцев, когда последние аккорды стихли. – Сегодня большой, знаменательный день. – И, сделав паузу, сказал: – Камарад Жорж Бланше! Парижская коммуна продержалась сколько дней?

На лице француза появилась широкая улыбка. Он радостно воскликнул:

– О! Теперь понял. Теперь мой голова хорошо понял, очень хорошо понял! Семьдесят два дня, камарады.

– А русской революции уже семьдесят три! – воскликнул Пчелинцев. – Нашей революции, Октябрьской революции уже семьдесят три дня, товарищи!

– Ура! – крикнули интернационалисты.

Все радостно обнимались, кричали, смеялись.

Иван Пчелинцев – негласный старшина в коммуне – обвел всех взглядом, проникновенно произнес:

– Большое русское спасибо, дорогие друзья, за сердечные слова, тебе, Христо, за то, что ты обратил наше внимание: Октябрьская революция живет уже семьдесят три дня. Напишите об этом, друзья! Напишите о нашем празднике. Каждый из вас, дорогие друзья, своими глазами видит, как трудно приходится нашей революции. Враги прочили нам считанные часы, дни, неделю существования, потом увеличили срок до месяца. Они были уверены, что уничтожат нас, сметут, как в свое время парижских коммунаров. Миру, который наши враги залили потоками вражеской лжи и клеветы, нелегко понять, что происходит на самом деле в России. Вот почему мы так ценим вашу работу, ваш голос, голос друзей новой России. Пусть это будет несколько строчек, пусть они публикуются далеко не во всех газетах, но ваши слова ценятся на вес золота. Это слова правды о нашей партии, о нашем вожде, о классе, совершившем великую резолюцию. Да, товарищи, нашей революции уже семьдесят три дня. Впереди еще много трудностей. Враги готовятся дать нам бой, наступают труднейшие для революции дни. Но мы верим, что наша революция выстоит. Она непобедима! Она вечна, как мир!

Откуда-то появился плакат со словами: «Париж-72, Питер-73...»

И вдруг на улице загремели выстрелы.

Журналисты бросились к окнам. Мимо дома бежали какие-то люди, стреляя из револьверов...

К одному из окон в доме напротив прильнуло лицо мальчика. Это был Костик Гринин. Выстрелы не прекращались. Послышалось дребезжанье разбитого стекла.

Христо Балев первым выбежал в коридор, остальные бросились за ним.

* * *

В то раннее утро люди Арца, предводительствуемые капитаном Яблонским, провели задуманную провокационную операцию: напали на тех, кто собрался у старого букиниста. После выстрела Яблонского Леопольд успел захлопнуть дверь. Все в панике ринулись к потайной лестнице.

Анна Гринина видела из окна, как на улице после выстрела упал лицом в снег человек, в котором она узнала баса из Мариинки. Она кинулась в детскую комнату. В этот момент пуля террористов угодила в окно... Анна Гринина, увидев на лице сына кровь, в ужасе бросилась к нему. А через секунду в комнату вбежал Агапов, сжимая в руке пистолет...

На улице Иван Пчелинцев заметил человека, стреляющего с крыши. Пчелинцев, не раздумывая, навел на него наган, и тот упал, скатился на край крыши...

Балев вбежал в подъезд дома Грининых, чуть не сшиб с ног насмерть перепуганного Леопольда. Оба остановились как вкопанные и, тяжело дыша, впились друг в друга глазами. Леопольд перевел взгляд на наган Балева и упавшим голосом спросил:

– За что вы... нас? Что вам надо? Кто вы такой?

– Медленно говори, медленно, – попросил Балев.

Сбегающий с лестницы Агапов натолкнулся на Балева и Леопольда. Агапов решил, что он должен спасти Леопольда, и вот-вот должен грянуть выстрел. Вбежал Павел и крикнул:

– Стой! Стой! Не стреляйте!

Агапов, обернувшись к Павлу, презрительно бросил:

– Что вам здесь надо, убийцы?

– Это вы не по адресу, капитан Агапов. Вот они, убийцы. – Павел кивнул на раненого Яблонского, которого вели под руки подоспевшие красногвардейцы. – Мы не имеем с такими ничего общего.

– Кого я вижу! – удивился Агапов. – Капитан Яблонский?

– Он самый. Наемник анархистов, – ответил Павел.

Агапов проводил Яблонского долгим взглядом.

И тут он увидел Пчелинцева, с которым они были давно знакомы. Пчелинцев кивнул Агапову, сказал:

– У вас, Александр Кузьмич, еще есть время понять... многое. И чем скорее это будет, тем лучше.

– Для кого лучше? – глухо произнес Агапов.

– Для вас, разумеется. Да и нашей революционной армии была бы польза...