Текст книги "Синие глаза (рассказы)"

Автор книги: Николай Гревцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)

Синие глаза

Эту песенку мой друг сочинил сам. Никогда и нигде больше не приходилось мне ее слушать. Давно забыты мной несложный мотив и простые, наивные слова. И только две строчки нет-нет и приходят на память. Будто где-то рядом равномерно и отчетливо тикают стенные часы: тик-так… тик-так… синие глаза… милые глаза… как вам о любви моей… правду рассказать…

…Как-то ночью мы сидели у затухающего костра: я и мой друг Сергей. На лапчатых ветвях елей лежали пушистые комья снега. Сергей обтирал рукавицей иней с кожуха автомата и, как обычно, напевал свою песенку о синих глазах. Я перемешивал в закопченном котелке кашу и думал: и может же человек столько души и чувства вкладывать в такие незатейливые слова!

Я знал, что Сергей ни от кого не получает писем, и сам никому их не пишет. И все же в ту ночь я не удержался, чтобы не спросить друга:

– Скажи, Серега… Это у нее синие глаза?

Сергей поднял голову.

– Да… У нее.

Трещала и дымилась хвоя, брошенная в огонь. Я задал Сергею еще один вопрос:

– А где же она, эта девушка?

Мой друг пожал плечами; лицо его стало задумчивым.

– Кто ее знает. Я ведь ни разу ее не видал. Знаю только, что у той, которую полюблю, глаза непременно будут синие-синие…

Вода выкипела. Мы до дна выскребли из котелка пригоревшую, пахнущую дымом кашу, а потом задремали, тесно прижавшись друг к другу.

Под утро наша рота атаковала занятую немцами деревушку. Луна – маленькая и яркая – висела еще высоко над головой, когда, проваливаясь выше колен в сухой, скрипучий снег, мы вышли на опушку леса. Было до того жарко, что хотелось сбросить полушубки и идти в одних гимнастерках, словно это был не морозный декабрьский рассвет, а палящий июльский полдень. Заснеженные крыши недалекой деревушки серебрились, бросая на искрящийся снег голубые тени.

Немецкие дозоры не спали. Вскоре в воздухе, словно большие красные осы, понеслись трассирующие пули. С противным свистом они зарывались перед нами в снег, а мы бежали вперед, забыв о том, что встреча с любым из этих красивых огоньков грозит смертью. Мы торопились, ибо в деревушке уже пылало несколько изб, подожженных немцами. Зарево пожаров освещало ночь. Воздух стал красноватым, а небо почернело. Горячий ветер гнал нам в лицо дым и сажу.

Запорошенные снегом, разгоряченные и потные, мы ворвались в деревню, и из немцев, пытавшихся ее удержать, в живых остались лишь пленные.

Рушились объятые пламенем крыши и стены домов, фонтаны искр взлетали вверх к едва различимым звездам, и откуда-то из мрака выбегали люди, обнимали нас, целовали в горячие, обветренные лица. Подкатившиеся к горлу клубки мешали дышать, и потому мы молчали, хотя на сердце было радостно и слезы туманили глаза.

Часа через два мы с Сергеем пошли пройтись по деревне. Пахло гарью, дымились обугленные бревна, по которым еще бегали красные и синеватые огоньки. Связисты перематывали катушки телефонного кабеля. Скрипели проезжающие сани. Худощавый красноармеец-повар в замасленной, испачканной сажей шинели перемешивал черпаком в котле походной кухни вкусно пахнущий гороховый суп.

На дороге, ведущей из деревушки в лес, мы наткнулись на несколько трупов в зеленоватых шинелях. Все они лежали лицом вниз и головой на запад. Здесь, на околице, снег был пушистый и бело-голубой, не почерневший от копоти и не затоптанный, как на улицах деревушки.

Близился рассвет. Было то время, когда на востоке вот-вот забрезжит утренняя заря и на фоне посветлевшего неба четко вырисуются зубчатые верхушки сосен. А пока что и небо, и снег, и сосны отливали густой синевой и казалось, что даже воздух насыщен синью.

Неожиданно Сергей дернул меня за рукав.

– Смотри!

Я повернул голову. В нескольких шагах от нас, разбросав руки, лежала навзничь девушка. На груди темнела проступившая через телогрейку кровь.

Мы подошли ближе. Сергей склонился к белому лицу убитой и вдруг порывисто выпрямился. Не обращаясь ко мне и не скрывая волнения, – а он всегда был спокоен, удивительно спокоен, – как-то сдавленно произнес:

– Глаза… Синие-синие…

Я нагнулся над убитой, глянул в ее широко открытые, окаймленные заиндевелыми ресницами глаза.

Туманная пленка смерти заволакивала роговицу, делала ее тусклой и мутной. Но несмотря на это, глаза девушки были синие-синие. Быть может, это синий воздух и синее небо так засинили их в этот предрассветный час? Или это только показалось мне? Не знаю…

Сергей отстранил меня, опустился на колено и долго-долго всматривался в лицо убитой, стремясь покрепче запечатлеть в памяти ее черты. Больше он не проронил ни слова и лишь чаще обычного поглаживал сильной, натруженной рукой свой автомат…

Много разных дорог прошли мы с Сергеем плечом к плечу, связанные грубоватой и великой солдатской дружбой. Не один пуд крутой солдатской каши съели из одного котелка. Только уже никогда после того памятного случая не слышал я, чтобы напевал Сергей свою песенку о синих глазах. Но не один раз приходилось мне наблюдать, как, глубоко задумавшись, не отрываясь, смотрел мой друг в синеющее на рассвете небо.

Бессмертники

Тоскливо, мучительно тоскливо коротать в одиночестве бесконечные осенние вечера. Капли дождя судорожно бьются о стекла, нервно колеблется тусклый и неверный огонек коптилки, беспокойно мечутся по стенам черные тени. За окнами – непроглядная темень и непролазная грязь. И самое страшное – неизвестность: безжалостной леденящей рукой она сдавила сердце.

Но женщины умеют ждать. И не только в безрадостные осенние вечера, когда страшно выйти из дома. Они умеют оставаться верными, когда сады окутаны пышным бело-розовым кружевом цветения и цветами расцвечены луга и поляны, когда все буйствует и кипит, полно жизни и дурманящих запахов, а каждая соловьиная трель твердит одно и то же: нет никаких сил больше оставаться одному.

В такое время у нее в комнате всегда много цветов, но она по-прежнему одна. Потому что она слишком долго ждала, а они не вернулись.

Степан никогда не дарил Галине цветов. Даже в первые дни, когда они еще только встречались за околицей у старых верб. И если потом, после свадьбы, в светлице появлялись букеты цветов, то их приносила сама Галина.

Без цветов, с припухшими от бессонницы и слез глазами проводила Галина на войну мужа. И вскоре получила от него письмо: Степан писал, что идут жаркие бои и что немцам тоже достается как следует. И что странно: он, всегда равнодушный к цветам, вдруг вспоминал о посаженных Галиной возле хаты мальвах и чернобрывцах.

А потом писем не стало. Напрасно каждый день надеждой и страхом ждала Галина того часа, когда а улице села обычно появлялся на своем старом, впавшем виды велосипеде колхозный почтальон. Ничего…

И вот уже бабье лето с его теплым, как вдовья ласка, солнцем, плавающими в прозрачном воздухе серебристыми нитями паутины, косяками диких гусей непривычным, захлебывающимся гулом летящих где-то в стороне самолетов.

В одних хатах – горе и плач. Пришла похоронная: «…в боях за Родину…» В других – беспокойная радость: почтальон принес сложенное треугольничком письмо – значит, жив пока тот, кого ждут…

А у Галины и не горе, и не радость, а лишь мучительная неизвестность, идущие рядом, рука об руку, надежда и отчаяние.

В конце сентября с запада докатились отзвуки глухой канонады, а вскоре мимо села потянулись на восток автомашины и повозки, прошла пехота. Красноармейцы шли почти весь день – усталые, запыленные, злые. В каждого из них впивались сотни женских глаз: а нет ли среди них моего?

В прозрачное небо на горизонте; поднимались столбы густого черного дыма, и даже полуденное солнце приобретало зловещий красноватый оттенок. А еще через день по утрамбованной тысячами сапог, отороченной густо покрытыми пылью зарослями бурьяна и крапивы улице пронеслись мотоциклисты мышиного цвета мундирах с засученными рукавами, хлынули тяжелые с железными бортами грузовики, плотно набитые аккуратными рядами солдат в серых касках.

И хотя фронт откатился на восток, но надежда осталась. Ожесточенные бои шли уже где-то на подступах к Дону, а с запада все еще – то небольшими группами, то в одиночку, кто в военной форме, кто переодевшись в штатское, – шли на восток русские солдаты. И с одинаковой тоской и ожиданием смотрела Галина то на восток, то на запад.

Дважды через село прогоняли длинные колонны военнопленных. Тяжело волоча ноги, склонив головы, шли обреченные на страдания люди. И снова впивались в них сотни женских глаз: а нет ли среди них моего?

И дважды женщины и старики копали на убогом деревенском кладбище широкие могилы: тех, кто, обессилев, не мог идти и отставал, – немцы стреляли…

Капли дождя беспокойно бьются о запотевшие стекла. Бесконечно длинны осенние вечера. И еще страшнее и тоскливей оттого, что совершенно не знаешь, что же делается на белом свете. Ведь нельзя, невозможно поверить немцам, которые, смеясь, громко кричат: «Русь капут! Москва капут!»

…Этот человек пришел такой же усталый, грязный, заросший, как и многие другие, приходившие с запада. Был он в шинели, пилотке, потрепанных кирзовых сапогах. И хотя за оврагом, на другом краю села, расположились немцы, Галина впустила его в дом. Он был совсем не похож на Степана – голубоглазый и светловолосый. Но он был чей-то сын и чей-то, быть может, муж. И он был свой, русский.

Человек этот не жаловался на судьбу, не выглядел растерянным и несчастным и, разговаривая, часто шутил и улыбался.

– Ничего, молодка. Будет и на нашей улице праздник. Как пить дать, будет. Помянешь тогда мои слова.

– Как бы роса очи не повыедала, пока солнце взойдет.

– Такие жгучие очи никакая роса не выест. Только голову не вешай. На согнутую шею легче ярмо надеть. А на твоей шее – красивому намисту место.

Он остановился около старомодного, еще от родителей оставшегося комода. Внимательно посмотрел на фотографии в облепленных ракушками фанерных рамках. Взял в руки высокую из голубоватого стекла вазочку с воткнутым в нее букетиком бессмертников. Провел пальцами по жестким, колющимся лепесткам.

– Хоть и бессмертники, а мертвые. Нет, ничего нет лучше живых цветов, особенно черемухи. У нас ее – море. Приезжай к нам на Оку весной. Вот такой, – он широко развел руки в стороны, – букет подарю. А пока, если не возражаешь, я один из этих сухоцветов на память оставлю.

– Хоть все забирай.

– Все не надо. А этот – сберегу.

Он вытащил из вазочки один цветок, сунул его в карман гимнастерки.

На рассвете Галина разбудила незнакомца – спал он на кухне, не раздеваясь, на постеленной ею на полу овчине. Он сразу вскочил, быстро сполоснул студеной водой лицо, наскоро проглотил несколько холодных, сваренных накануне картошек, сунул в карман кусок хлеба с салом и вышел вслед за хозяйкой из хаты.

Галина шла впереди, с трудом вытаскивая сапоги из вязкой грязи, он – следом за ней. Огородами они вышли на околицу. Неподалеку от старых верб, нахохлившихся в густом тумане, они остановились.

Солдат протянул Галине руку.

– Спасибо, молодка.

– Да что там. Свои ведь… Пойдешь прямо, спустишься к реке – сразу кладки увидишь. По ним и перейдешь на тот берег – и дальше лесом. А через мост нельзя: немцы там.

– Ясно… Кстати, опять запамятовал: как ваша-то деревенька называется?

– Вировкой всегда звали.

– От веры, значит. Теперь никогда не забуду. – Солдат пристально, запоминая, посмотрел в лицо женщины. Исхудавшее, серое, с заметно ввалившимися глазами, оно все равно было красивым. – Вот доконаем немца – непременно в гости приеду. Примешь?

– Приезжай. Даст бог, как говорят, муж вернется – оба рады будем.

– Приеду. – Солдат неизвестно зачем провел ладонью по заросшей русоватой щетиной щеке. – Непременно приеду… Вот так, черноока-черноброва. Цветы только не забудь, когда встречать будешь.

Всего несколько шагов – и фигура в солдатской шинели растворилась в тускло-белом молоке тумана. Галина поправила платок и медленно пошла домой.

А через два дня у колодца, где женщины обычно собирались не только, чтобы набрать воды, но и посудачить, услышала Галина последнюю новость: деревенские ребятишки, ходившие в лес за хворостом, наткнулись там на убитого красноармейца. Кто он, куда и откуда шел – никто, разумеется, не знает. Ребятишки сбегали в село, принесли лопаты и сами похоронили бойца на высоком берегу реки, под старым дубом.

В тот же день Галина разыскала сына своей золовки – Ваську: тот, конечно, не мог не быть в лесу и наверняка знал подробности. Но сколько Галина ни расспрашивала парнишку об убитом, тот так ничего определенного и не сказал.

– Как все наши… в шинели… в сапогах… Лицо все разбито, в крови: мать родная не узнала бы…

– Ну, а документы? В карманах что-нибудь было?

– Ничего не было. Должно быть, немцы забрали. Или сам уничтожил.

Васька хмурился, вертел головой, неуклюже переминался с ноги на ногу. Видно было, что не хочет вспоминать виденное, хотя и не может забыть его.

– Ну, ничего, гады. Вам тоже будет, погодите!.. – неожиданно закончил он свой сбивчивый рассказ и шмыгнул носом…

День был как и все предыдущие – сырой, пасмурный. Переброшенные через узкую, густо поросшую у берегов сухим камышом речушку, ветхие кладки жалобно скрипели, прогинаясь под ногами, а вода казалась густой и тяжелой.

Галина сразу нашла старый раскидистый дуб. Еще издали заметила у его могучего основания свежий холмик земли. Она подошла ближе, пальцами свободной руки ухватилась за влажный ствол молодого береста.

Кто он, этот неизвестный солдат, что зарыт в сырую, остропахнущую увядшей листвой и грибами землю? Не тот ли славный и улыбчивый парень, что переночевал у нее в хате и который так уверенно обещал приехать в гости, как только доконает немца? Или кто другой – мало ли их шло и идет туда, к фронту, – попавших в окружение, бежавших из плена? Молодой ли он или пожилой? И кто ждет его, выплакивая по ночам глаза: мать, жена, невеста?

А может быть, это возвращался Степан?

Никто этого не знает. И теперь никогда не узнает…

С жестких, покоробившихся листьев дуба, с его узловатых ветвей изредка срываются крупные капли и тяжело падают на рыхлую землю. Тихо шуршат кусты, скрипят стволы деревьев, и кажется: скорбно вздыхает оголенный осенью неприветливый лес. Печально смотрит на могилу неизвестного солдата женщина и озябшей рукой кладет на нее букетик бессмертников – иммортелей.

…Годы – как воды: они бегут и бегут. Но неизменно каждый год приходит весна, пенным кружевом цветения вновь окутываются сады, а луга и поляны заполняют рвущиеся к майскому солнцу цветы и травы. И тогда на скромном могильном холмике, что приютился у подножья старого дуба, на высоком берегу реки особенно много цветов. И в каждом из них живое тепло человеческого сердца, великая благодарность тому неизвестному солдату, который в годы лихолетья отдал свою жизнь, веруя в нашу Победу, непроходящая боль о тех, кто никогда не вернется.

Шнурок

Олег стоит перед витриной, залитой мертвенным светом люминесцентных ламп. Сверху доносится монотонное шипение красных неоновых букв. Оказывается, они имеют свой голос. Только услышать его можно, когда город начинает дремать на голосистых улицах становится по-деревенски тихо.

В центре витрины бутафорная патефонная пластинка. Она во много раз больше обычной. На выкрашенном в черный цвет диске танцующая пара, вырезанная из толстой фанеры: девушка – в белом бальном платье с широкой, вздувшейся парусом, юбкой, – ее вылощенный партнер – в черном вечернем костюме.

У Олега нет такого элегантного костюма. Его вполне устраивает добротный выходной костюм из синего «метро» с узенькой белой строчкой. А вот то, что нет у него девушки, с которой было бы приятно пройтись по задремавшим улицам, это хуже. Всегда лучше коротать время вдвоем, а не одному, как сейчас.

Девушки не балуют Олега вниманием. Им нравятся парни статные, сильные, веселые. А он долговяз и тощ, фигура у него нескладная, движения какие-то вялые, расслабленные. И походка некрасивая: идет и волочит ноги, нудно шаркая подошвами. Ко всему этому Олег еще излишне застенчив и робок.

Ну, в общем, «Шнурок», как его добродушно называют товарищи. И Олег свыкся с этим шутливым и незлобивым прозвищем, которым его окрестил Петька Ищенко.

Ничего не поделаешь. Жаль только, раньше никто не надоумил спортом заняться всерьез.

Он отходит от витрины и идет дальше по проспекту Мира. Идет просто так, без всякой цели, прогуливаясь.

Можно было бы зайти к Петьке, живет он здесь неподалеку. Но его наверняка не застанешь. Вечерами Петр никогда не сидит дома. А по утрам, как правило, появляется в цехе запыхавшийся и заспанный. Потом в течение всего рабочего дня, особенно после перерыва, частенько поглядывает на часы. Олег знает: вечером у Петра очередное свидание.

Сейчас он встречается с Валей – худенькой, вертлявой чертежницей из отдела главного конструктора. Это его очередное увлечение. А до Вали встречался с Машей Ворониной – инструментальщицей из их цеха. Теперь они подчеркнуто сухо здороваются и уж никогда не увидишь их за одним столом в заводской столовой во время обеденного перерыва. А раньше было – водой не разольешь.

Олег вздыхает, достает из кармана измятую пачку «Беломора», закуривает.

«Да, Маша Воронина – это да! Куда тягаться с ней этой фифочке-чертежнице. А вот поди разберись кому, кто и почему нравится».

Он доходит до табачного киоска на углу проспекта и Заводской улицы и поворачивает назад.

«Пора, пожалуй, домой. Как раз успею к последним известиям, – думает Олег. – А завтра надо бы спросить у Петьки, что же все-таки у них с Машей произошло…»

Он не спеша идет по тускло освещенной улице, шаркает подошвами по асфальту. Улица обсажена густо разросшимися остролистыми кленами, столбы с фонарями расставлены редко, и на тротуаре совсем темно. Темно и безлюдно. Впрочем, на автобусной остановке стоит женщина, держит за руку мальчика лет восьми. И еще одна женщина с разбухшей от покупок авоськой тоже ожидает дежурный автобус. А в подъезде большого пятиэтажного дома, украшенного пилястрами и башенками, угадываются две стоящие рядом человеческие фигуры. Так, наверное, где-то сейчас стоит и Петр со своей новой симпатией.

Олег снова проходит мимо мертвенно-голубоватых витрин универмага. Навстречу из-за угла вываливается шумная молодежная компания.

«Из клуба, – решает он и отходит ближе к мостовой, в густую тень. – Очень нужно, чтобы встретился кто-нибудь из знакомых. Увидят одного – начнутся шутки, подначки…»

Но знакомый тут как тут. От группы отделяется Виктор Друп – комсорг цеха – и направляется к Олегу.

– Привет! Ты что здесь?

– Да так… К приятелю заходил…

– Шнурок! Такую лекцию о международном положении пропустил. Лектор из Киева. Ну и здорово он о Кубе, о боях на мысе Плайя-Хирон, о Фиделе Кастро рассказывал!

Виктор оборачивается в сторону своих спутников, зовет: – Воронина!

Одна из девушек останавливается. Голубоватый свет льется через зеркальное стекло витрины на пестрое поплиновое платье, черные остроносые туфельки на тонких каблучках.

Как все-таки одежда изменяет внешность! Вот сняла Маша спецовку – и совсем другой человек. Правда, она всегда хороша – глаз не оторвешь, а сейчас– ну, куда там любой кинозвезде!

– Добрый вечер! – приветствует Машу Олег и с трудом отводит взгляд от ее лица.

«Красивая она, очень красивая… Ну и дурень же Петька…»

– Ты извини, Воронина, – Виктор обращается к Маше, – но это же просто здорово, что мы Олега встретили. Вот он тебя и проводит. Судя по всему, ему спешить некуда. А я домой помчусь, чтобы скандала семейного избежать.

Виктор, как обычно, шутит. Все знают: комсорг с женой живут дружно, дай бог, как говорится, другим так жить. И если Виктор был сегодня в клубе без Светы – значит, никак не могли прийти вдвоем, не на кого было оставить сынишку.

– Ты не беспокойся. Я и сама дойду. – Маша смотрит на освещенную витрину, где белый аист из папье-маше несет в красном клюве запеленатую куклу, а в детских колясках сидят еще несколько розовощеких лоснящихся кукол в разноцветных распашонках и весело размахивают пластмассовыми погремушками. Маше совершенно безразлично – проводят ее или нет. Был бы здесь тот, кто интересует ее, чья близость волнует, – другое дело. А так разве не все ли равно?

– Нет, зачем же. Олег с удовольствием проводит тебя. – Виктор поворачивается к Олегу. – Не так ли?

Олег молчит. Он чувствует, как кровь приливает к щекам. Хорошо, что на лицо падает отблеск от неоновой вывески. А Виктор снова обращается к Маше,

– Все-таки, знаешь, время позднее… – Он торопливо пожимает руку Маше, Олегу. – Всего хорошего… – и устремляется вслед за удалившимися попутчиками.

– Ну, что ж, пошли…

Маша переходит на другую сторону улицы, сворачивает на Славянскую. Олег молча следует за ней.

«Неужели так и будем идти до самого ее дома, словно воды в рот набрав?» – тоскливо думает он.

Можно было бы, конечно, о многом поговорить. Вот вчера, например, в клубе областной театр показывал «Цыганку Азу». Спектакль, правда, ничего. И пьесу хороший драматург написал – Старицкий. Но почему театр других постановок не привозит? Что-нибудь о сегодняшнем дне…

Или поговорить о книге Всеволода Кочетова «Секретарь обкома», которую он вчера кончил читать. Интересно, что думает о ней Маша, – она ее тоже, должно быть, читала…

Но девушка молчит, думает о чем-то своем, и Олег не решается заговорить первым.

– Что это твоего дружка по вечерам нигде не видно? – неожиданно спрашивает Маша.

Олег не находится, что ответить. Не скажет же он Маше, что его сосед по станку, после того как познакомился с этой чертежницей, все свое свободное время проводит с ней. Поэтому он бормочет невнятное:

– Н-не знаю.

И злится на Петьку.

– Тоже мне молодец. На людях показываться боится.

– А что ему бояться?

Олег задал вопрос не подумав, лишь бы не прервался едва затеплившийся разговор. И сразу же пожалел об этом.

Маша резко остановилась, повернулась к нему лицом, и Олег увидел, как скривились губы девушки. От этой улыбки, выражавшей смесь иронии и презрения, ему стало не по себе.

– Разумеется, бояться ему нечего. Но если у него совесть есть – неловко ему все же, должно быть, людям в глаза смотреть. Каждый день за какой-нибудь новой девчонкой волочится. Дурочек все ищет. Тоже мне неотразимый красавец…

– Да нет, парень он все-таки красивый. А вот по отношению к тебе он, конечно…

– Дело не во мне. Мне лично он вот ни на столечко не нужен, – девушка вытянула левую руку и приложила конец большого пальца к ногтю согнутого указательного. – Только вообще не годится таким быть.

Маша говорила горячо, со злостью. Олег не перебивал ее, не пытался возразить, заступиться за приятеля.

Разве она не права? Есть у Петра какая-то легкость во всем. Олег и сам не один раз думал об этом. Конечно, спора нет, токарь Петр классный. И внешне он парень интересный, и волосы у него красивые – волнистые, блестящие, с золотым отливом, и в плечах крепок. И язык у него подвешен – дай бог. Но разве это самое главное?

– А я считаю, надо так жить, чтобы все хорошо и красиво было, – голос Маши звучит уже спокойно, мягко. – А для этого каждый из нас непременно должен хорошее для людей сделать, для всех. Хоть что-нибудь, пусть даже какую-нибудь малость, но обязательно сделать.

Они снова заворачивают за угол и идут мимо новых домов-близнецов из крупнопанельных блоков, стремительно выросших на месте, где еще совсем недавно простирался пустырь, обильно поросший бурьяном, репейниками и чертополохом.

– Быстро у нас научились дома строить, – говорит Олег. – Город на глазах растет, хорошеет.

– Растет. А вот с Дворцом культуры сколько лет уже возятся, а до ума никак не доведут. Конца стройке не видно. Сколько денег на него уже зря перевели. Почему так?

Олег молча пожимает плечами. Откуда ему знать? Он не председатель горсовета и даже не член завкома.

Они пересекают Новую площадь. В стороне остается пышная клумба, густо усаженная цветущими каннами, гладиолусами, флоксами. Оттуда же доносится запах матиол и душистого табака.

– Я недавно была в инструментальном цехе на метизном заводе. Там у каждого станка подставка с цветком. И чистота сказочная. Входишь в цех – как будто в сад попадаешь. Хорошо ведь, правда?

– Хорошо, – охотно соглашается Олег.

– А почему бы и у нас так не сделать?

– Можно, конечно…

– Говорить все мастера, это легче всего… – девушка остановилась. – Вот я и дома. Спасибо, что проводил. До свидания.

Хлопает дверь – Маши уже нет, а Олег все еще стоит у подъезда. Потом уходит назад, шаркая по асфальту подошвами.

«А что если и в самом деле взять и поставить у своего станка цветок? Принести из дому герань или розан – мать не пожалеет. Совсем неплохо получится. Разве что ребята начнут подтрунивать. Тот же Петька – первый наверняка сочинит что-нибудь. Он мастер на такие дела.

А Маша? Может, посмеется надо мной с девчатами? Впрочем, не похоже. Она же серьезно говорила: «Входишь в цех – как будто в сад попадаешь». К тому же она тут собственно ни при чем. Не для нее же этот цветок, для всех…

Она, должно быть, любит цветы. Интересно, Петька ей цветы дарил? Вряд ли… Конфетами и пирожными, конечно, угощал, а вот цветы – вряд ли…

В самом деле – принесу цветок и поставлю у своего станка. Уютнее и красивее станет…»

Олег шел и видел перед собою свой цех. Он был и тот и не тот. Те же привычные ряды станков, пролеты ферм, подпирающих высокий потолок, бесконечные ряды окон. Но все в цехе сверкает и блестит и, главное, всюду, куда ни посмотри, живая зелень листвы, яркие пятна красных, белых, голубых, желтых цветов и соцветий…

Утром, как всегда, к заводу со всех сторон города стекаются ручейки людей. Чем ближе к проходной – тем гуще людской поток. И это уже не ручей, а широкая полноводная река. Одни идут молча, другие негромко переговариваясь друг с другом, третьи шумно приветствуя знакомых, бойко перебрасываясь шутками. Идут в одиночку, парами, но три, группами. Идут парни и девушки, отцы семейств и матери, пожилые люди и безусая молодежь. Идут беззаботные и степенные, оживленные и задумчивые, веселые и хмурые. Это идет рабочий класс.

Идет на смену и Олег. Чувствуя на себе удивленные взгляды, он еще больше, чем обычно, сутулится, еще сильнее шаркает по асфальту подошвами. И уж в какой раз с тех пор, как вышел из дому, раскаивается в своем поступке. Действительно, он один выделяется из всех идущих, привлекает всеобщее внимание – тащит здоровенную тяжелую квадратную кадку с кустом китайской розы. Хорошо хоть, что в густых листьях удобно прятать лицо.

Впрочем, узнать Олега нетрудно – и по фигуре, и по походке. И то один, то другой из рабочих затронет его – кто дружелюбно, кто не скрывая насмешки. Но Олег отмалчивается. Скорей бы добраться до цеха, хотя там тоже придется выслушать немало вопросов и реплик, сдобренных изрядной порцией иронии.

В проходной пожилой охранник остановил Олега:

– Куда ты его тащишь? И зачем? – он звонко хлопнул ладонью по кадке.

Олег не выдержал:

– Ты лучше смотри, чтоб отсюда чего-нибудь не уперли. А на завод – не твое дело. Или, может, нельзя?

В узком проходе стало тесно. Сзади зашумели, стали напирать. Охранник растерялся.

– В инструкции на этот счет ничего не сказано.

– Вот и выполняй, что сказано в инструкции…

Он уже подходил к своему цеху, когда кто-то неожиданно налетел на него. Олег едва устоял на ногах, но кадку не удержал. Она выскользнула из рук и, глухо ударившись о бетонную плиту дорожки, с треском раскололась.

– Ты что… – вырвалось у Олега. Но он даже не успел выругаться, а так и замер с открытым ртом.

В нескольких шагах впереди него, уткнувшись лицом в землю и выбросив вперед неестественно белую руку, лежал Петька Ищенко: Олег сразу узнал его по голубоватой, спортивного покроя куртке и синим вельветовым брюкам. На асфальте, пересекая наискось Петькину спину, змеилась толстая проволока.

Все стало ясно: оборвался электропровод, и случилось несчастье.

Не раздумывая, Олег оторвал от лопнувшей кадки короткую дощечку и, подбежав к лежащему без сознания товарищу, поддел свободным концом дощечки тяжелый провод. С трудом, двумя руками приподнял его над землей. Тотчас же кто-то из оказавшихся поблизости рабочих оттащил подальше бесчувственное тело Петра. Олег успел увидеть смертельно бледное, без кровинки лицо, посиневшие губы товарища – и больше уже ничего не помнил: дощечка, не выдержав нагрузки, переломилась пополам, и провод грузно упал ему на ноги.

…Петьку на следующий же день выписали из больницы, куда их вместе с Олегом привезли в одной машине скорой помощи. Олег же пролежал в пахнущей медикаментами палате целую неделю.

Каждый день после смены его посещали ребята из цеха. Побывали у него и благодарили за мужественный поступок председатель завкома и все цеховое начальство. Дважды приходила Маша с подругами. Тумбочка ломилась от апельсинов, лимонов, банок с компотом, конфет и печенья.

Все это было приятно, хотя чувствовал Олег себя от подобного внимания неловко и, пытаясь скрыть свое смущение, зябко кутался в вылинявший байковый халат, опустив глаза, подолгу внимательно рассматривал стоптанные войлочные шлепанцы. Но было одно обстоятельство, которое особенно сильно огорчало его.

Конечно, Петька – пострадавший, а он, можно сказать, его спаситель. Но разве, случись это с Олегом, Петька или кто угодно другой не поступил бы так же точно, как поступил он, Олег? Однако Петьку сразу выписали, а его все держат в больнице, берут всяческие анализы, пичкают различными таблетками. Значит, слабак он по сравнению с Петькой, даже здесь тот опередил его.

Вспоминая происшедшее, Олег с сожалением думал о своем розане. Сколько лет мать заботливо растила цветок – и вот тебе на! Ни ей, ни людям. Спросить у ребят о цветке Олег стыдился: подумают, нашел о чем сейчас вспоминать.

Через несколько дней, по-летнему солнечным и прозрачным утром он вышел на работу. Все было так, словно ничего и не случилось, словно не был он на волосок от смерти. Как обычно шли, стекаясь к проходной, люди. Тот же пожилой охранник проверял пропуска. Но когда Олег вошел в цех – он остановился растерянный и удивленный. Все здесь было прежним, до самых мелочей знакомым и привычным. И в то же время это, казалось, был совсем другой, новый цех.

Первое, что бросилось Олегу в глаза, – это зелень. У многих станков на высоких, выкрашенных охрой подставках стояли горшки и кадки с цветами. У его станка пышно зеленела китайская роза – та, которую он первый принес сюда. И даже около Петькиного рабочего места виднелось что-то зеленое – не то кактус, не то «тещин язык».

Олег скосил глаза в сторону инструментальной. И там, за стеклянной перегородкой, увидел стоящий на тумбочке фикус. А рядом с цветком, в синей куртке, повязанная пестрой косынкой, стояла Маша. Она смотрела на Олега и приветливо улыбалась – красивая-красивая.