Текст книги "Синие глаза (рассказы)"

Автор книги: Николай Гревцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Николай Александрович Гревцов
Синие глаза
Рассказы

Огонь на меня

Узкий язычок пламени колышется над сплющенной шейкой орудийной гильзы. К бревенчатому потолку, откуда нет-нет и посыпятся струйки сухой земли, поднимается, извиваясь, черная лента копоти.

– Опять размечталась, Неля?

Девушка в солдатской гимнастерке поворачивает голову. В тусклом свете коптилки не видно появившегося на лице румянца. Но сердце екнуло, забилось часто-часто.

Какой он все-таки хороший, комбат. Ни разу даже – как другие – не попытался обнять, хотя бы невзначай, в шутку. А ведь, кажется, скажи он одно слово, не задумываясь отдала бы ему всю свою нерастраченную девичью ласку.

– Школу вспомнила, товарищ старший лейтенант, выпускной вечер.

Спят солдаты – одни тихо и спокойно, другие, тревожно ворочаясь, тяжело вздыхая во сне: разные сны снятся солдатам.

– Пора отдыхать, Неля… Ты ложись, а я еще покурю.

Вот уже более двух недель они каждую ночь рядом, на одном топчане, грубо сколоченном из толстых неоструганных досок. И только один раз он легко провел ладонью по ее волосам, когда думал, что девушка спит.

«Милый и глупый…»

Старший лейтенант поднимается, отбрасывает плащ-палатку, занавешивающую вход. По стенам мечутся черные, бесформенные тени, в землянку врывается свежий воздух: он пахнет влажной листвой, хвоей, прелью.

Проходит несколько минут, и Неля тоже выходит из землянки.

Темно, очень темно. Только россыпи звезд в небе, да краснеет сбоку огонек папиросы. Комбат сидит на бревне. Об этом Неля догадывается: одно из бревен, приготовленных для наката, оказалось лишним, и его так и оставили лежать около входа в землянку.

– Ты, Неля?

– Я…

Тихо вокруг. Лишь изредка где-то далеко прозвучит глухой выстрел – и снова тишина. Но небо беспокойно, То в одном, то в другом месте, чуть ли не со всех сторон, оно время от времени светлеет. Там немцы; это их осветительные ракеты одна за другой взлетают в воздух и гаснут, невидимые за верхушками деревьев, вплотную обступивших огневую позицию.

– Садись…

Комбат отодвигается, и Неля садится рядом. Бревно кажется теплым и мягким.

Папироса погасла. Оба сидят молча, стараются не смотреть в глаза друг другу.

Неужели ему нечего сказать? – думает Неля. – Почему? Ведь письма он получает только от матери, пишет лишь ей одной. Это уж она знает точно.

Комбат снова закуривает, прикрывая ладонью спичку. В красноватом отблеске огонька отчетливо вырисовываются его упрямые губы, слегка запавшие щеки, глаза.

– Больше тебя не обижают, Неля?

Вопрос неожиданный, не совсем приятный. И все же – это хорошо. Значит, ему не безразлично, не все равно. А она даже не поблагодарила комбата за то, что он так здорово отчитал этого противного старшину. Перед строем всей батареи…

Подлец все-таки этот старшина. Ну прямо жизни от него не было, прохода не давал. И, чтобы лишний раз досадить, выдал вместо сапог ботинки с обмотками.

– Нет, сейчас все хорошо.

– Иначе и быть не могло, Неля. Ребята у нас – что надо. Ну, а если и попадется случайно дрянь какая – здесь быстро человеком станет.

– Ко мне все хорошо относятся. А большего мне и не надо. Вот если бы… – девушка умолкает, но в ее взгляде, мельком брошенном в сторону задумавшегося комбата, столько тепла и признательности, что не трудно догадаться, что она имеет в виду.

И опять оба молчат – и офицер, и солдат. Потом осторожно и бережно комбат берет девушку за руку.

– Вот и хорошо.

Неля чувствует на своей руке прикосновение его губ и замирает. Она не открывает глаз. Быть может, это только кажется ей, только снится. Обнять бы сейчас эту склоненную над ее рукой голову, привлечь к груди, прильнуть губами к пахнущим табаком и гарью волосам, сказать нежно и тихо: «Милый мой, честный, славный…».

– Спокойной ночи, Неля. Спать-то мне остается совсем немного.

Старший лейтенант поднимается, устало поправляет перекосившийся под тяжестью пистолета ремень и уходит в землянку. А девушка еще долго сидит одна, и далекие, безучастные ко всему земному звезды отражаются в ее глазах…

…А на следующий день невыносимо печет солнце, повисшее над огневой позицией. В раскаленном воздухе тяжелый запах гари. Во рту пересохло, на зубах хрустит песок. Но разве есть сила, способная оторвать Нелю от рации. Вот уже сколько часов сидит она в своем окопчике, и кажется, что девушка и рация составляют одно неразрывное целое. Левой рукой Неля крепко сжимает микрофон, губы ее касаются мембраны.

– Утес!.. Утес!.. Я – рябина!.. Я – рябина!.. Вы слышите меня?.. Перехожу на прием…

Девушка переключает рацию. Но «Утес» молчит.

…Еще затемно комбат с тремя разведчиками из взвода управления ушел на НП. Сколько его коротких команд за эти часы уже повторила Неля, а за ней – старший на батарее, командиры взводов, командиры орудий. Давно порыжела и выгорела свежая трава на брустверах. Трудно двигаться в орудийных окопах – они полны закопченных стреляных гильз. Дышат жаром задранные к выцветшему небу стволы орудий…

И все-таки он вспомнил… Назвал несколько раз по имени и даже один раз ласкательно: Нелечка.

– Утес!.. Утес!.. Я – рябина!.. Я – рябина!.. Вы слышите меня?.. Отвечайте!.. Перехожу на прием… Перехожу на прием.

И вдруг девушка, побледнев, схватилась свободной рукой за наушник.

Нет, нет, этого не может быть! И все-таки это его голос – усталый, далекий, настойчивый. Он твердит и твердит одни и те же слова, одну и ту же фразу…

К окопчику подошел замкомбат, присел на корточки:

– Ну, что там? Есть связь?

«Прощайте, товарищи… Прощай, Неля…»

О! Если бы она могла быть там, рядом. Она заслонила бы его своим телом, отвела бы любую опасность своими руками.

– Что ты молчишь? – замкомбат теребит радистку за плечо.

Девушка хватает воздух и, превозмогая себя, задыхаясь, шепчет:

– Комбат просит огня… Он командует: «Огонь на меня!»

Закрыв ладонями лицо, Неля откидывается к стенке окопа. Ее плечи часто-часто вздрагивают, светлые волосы шевелятся, как будто кто-то невидимый нежно перебирает их ласковыми пальцами.

Когда через минуту оглушительный залп орудий разорвал воздух, девушка вздрогнула и уронила руки. Не чувствуя боли, до крови закусила губу и в тоске и ужасе подняла к раскаленному небу застланные слезами глаза.

Безжалостно палит повисшее над головой солнце. На батарее нечем дышать – горячий воздух насыщен едкой гарью, дымом, пылью. Частые, оглушительные залпы орудий сотрясают землю, и кажется, что она уходит из-под ног; у многих солдат из ушей и из носа идет кровь. Но орудийные расчеты, преодолевая немыслимую усталость, пересиливая душевную боль, мужественно выполняют свой долг, последний приказ своего комбата. И снаряды один за другим грозно и неотвратимо несутся к НП на безымянной высотке, откуда, окруженный врагами, комбат вызвал огонь на себя.

– Огня! Как можно больше огня!

Каждый выстрел разрывающим сердце эхом отзывается в сердцах батарейцев, невыносимой тяжестью и скорбью падает в окоп, где, охватив руками рацию и припав щекой к нагретому металлу, не таясь, навзрыд плачет девушка в выцветшей солдатской гимнастерке.

Туда дороги нет

Осенний лес безмолвен. Лишь изредка откуда-то с востока глухо доносятся раскаты взрывов, стрекотание пулеметов. По бледно-голубому небу тянутся вереницей белесые, с синеватыми тенями по краям облака.

Кажется, что лес мертв. Но это только кажется. Вблизи опушки, среди густого подлеска из молодых деревьев и кустов, притаились люди. Одни лежат на спине, другие – лицом вниз: то ли спят, то ли задумались. И каждый думает о своем – и все об одном и том же: «Что же дальше?»

Лес резко обрывается у крутого западного берега мелкого ручья. За ручьем простирается поляна. Покрытая жухлым разнотравьем и одинокими редкими кустарниками, оторвавшимися от лесного массива, она полого поднимается вверх, к небу, на фоне которого четко вырисовываются силуэты трех танков.

Солдат в лесу немного, они из разных частей, не знают друг друга. После жестоких боев, поспешного отступления, непрекращающихся бомбежек с воздуха они мелкими группами и в одиночку рассеялись по лесам. Потом шли на восток, пока не вышли на эту опушку. И вот дальше идти некуда: лec охвачен затягивающейся мертвой петлей немецких танков и автоматчиков.

Сухой лист падает на руку сержанта Лужина. Он поднимает голову.

Над башней одного из танков четко вырисовывается фигура танкиста. Немец машет рукой, приглашая тех, кто притаился в лесу, к себе.

«Все-таки боитесь, сволочи… А чего теперь вам бояться?..» Сержант вспоминает разбитые, взорванные, брошенные орудия, танки, автомашины, которые остались где-то позади в развороченных окопах, в кюветах, на обочинах большаков, и тяжело вздыхает. Потом достает из кармана твердый, как камень, коричневый сухарь и неторопливо грызет его.

«Что же теперь?..»

Вот уже третьи сутки творится что-то непонятное. День, ночь, и снова весь день в густом потоке автомашин, тягачей, повозок, людей двигался Лужин со своей батареей к Вязьме. В небе десятки чужих самолетов. А со всех сторон днем – черный дым, по ночам – зарево пожарищ: справа, сзади, слева, впереди…

К исходу второго дня вместе с лейтенантом – командиром взвода и несколькими солдатами – больше никого не осталось – Лужин пристал к какому-то небольшому пехотному подразделению, шедшему лесом. Орудия пришлось взорвать, тягачи сжечь: не было больше бензина, боеприпасов, да и некуда было дальше двигаться по большаку: где-то впереди его уже перерезали немцы.

А вчера, поздним вечером, когда они переходили широкий луг, неожиданно взвились вверх и повисли в небе осветительные ракеты. Многие так и остались навечно лежать на том никому не известном лугу. А те, кого не задели пули и осколки мин, бросились обратно в лес и во мраке не нашли друг друга.

Всю ночь и все туманное утро брел Лужин в ту сторону, откуда доносилась глухая перестрелка, осторожно обходил встречающиеся на пути трупы людей и лошадей, брошенные автомашины и повозки. И вот он здесь.

«Что же дальше?»

Он вспоминает немецкие листовки – сколько их валяется на дорогах, в кюветах, в лесах…

«Ну, нет… Не дождетесь, чтобы поднял руки и пошел в плен… И насчет того, что армия разбита, – брешете».

Сначала далеко, затем все ближе и ближе слышится гул самолета. А вот и он – Ю-87. Черно-желтый, горбатый, хищно вытянув шасси, самолет медленно плывет над притихшим лесом. Летчик перегнулся через борт кабины. Отчетливо видны его голова в кожаном шлеме, большие, поблескивающие на солнце очки.

– Эх, гад, – раздается где-то в кустах. И тотчас же слышится другой, испуганный, сдавленный голос: – Тише!

«Как будто он может услышать», – думает Лужин и плотнее прижимается к тусклому, покрытому лишайником стволу осины.

Самолет пролетает дальше. Лужин видит, как из-под его крыльев отрывается несколько крупных черных капель. Они стремительно, одна за другой, несутся к земле… Через несколько секунд доносятся взрывы, судорожно содрогается земля, вздрагивают ветви деревьев. И почти одновременно раздаются резкие орудийные выстрелы: это стреляют танки. Снаряды рвутся где-то позади и сбоку, но кажется, даже соседние деревья раскалываются на части и рушится весь лес… Судорожно дергаются ветви над головой, а в ушах долго не стихает отчаянный человеческий крик.

Потом снова становится тихо, пахнет гарью, и опять над башней танка появляется немец и машет рукой…

Где-то рядом хрустнула сухая ветка. Лужин вздрогнул, резко повернулся на звук. В нескольких шагах от него, пригнувшись, спускался к ручью солдат.

Ну что ж. И он пил воду из этого неторопливого ручья, поперек которого лежит, разбросав руки, труп солдата в серой шинели, а немного поодаль – еще один мертвый солдат уткнулся лицом в прибрежную грязь. Вода давно смыла и унесла кровь… Но почему, так боязливо озираясь, крадется к ручью этот солдат? Уж не собирается ли он перейти на тот берег!

– Эй, приятель… Куда ты?!

Услышав оклик, солдат вздрогнул, резко повернулся в сторону Лужина. И вдруг на его испуганном, но так хорошо знакомом Лужину лице появляется улыбка.

– Ленька?!

– Борис!!

…Они лежат на дне неглубокой ямы, густо устланном жухлой листвой, так неожиданно встретившиеся бывшие соученики и друзья – сержант Леонид Лужин и ефрейтор Борис Перцев.

– Д-да… Вот уж убей меня, – никогда не мог подумать, что нам еще когда-нибудь доведется встретиться. И как!

– Зачем убивать. Жить надо, Борька! – Лужин смотрит в лицо другу: похудел, подбородок и щеки заросли редкой черной щетинкой, глаза воспаленные, усталые – от бессонницы. – Сколько это мы… Да, скоро два года.

– Лучше бы их не было, этих лет. – Перцев снимает с плеч вещевой мешок, развязывает его. – Есть хочешь?

– Спрашиваешь!

– Ну что ж… Можно, пожалуй, пока и перекусить.

Он достает из мешка кусок сала, круг сухой колбасы, полбуханки хлеба, флягу…

Лужин не может удержаться от восклицания:

– Ого! Это я понимаю запасец!

– Ладно. Давай по маленькой, за встречу. – Борис протянул Леониду флягу… – Бери. Спирт. – Увидев, что Лужин замешкался, успокоил: – Ничего, он уже разведен. Крепковат, правда, но пить можно. Давай, давай…

Лужин отхлебнул несколько глотков, поднес к носу кусок хлеба, глубоко втянул ноздрями воздух.

– Неплохо…

– Смотря что. Это, – Перцев потряс флягу, – да. А в остальном – дрянь дело.

– Да, ситуация, в общем, не важная.

– Не важная… – Борис тоже отхлебнул из фляги, отломал кусок колбасы. – Прямо скажем – дерьмо. Отвоевались.

– Ну, это еще как сказать.

– Что там говорить. Не видишь? Весь фронт к чертовой матери полетел.

– О фронте мы ничего не знаем. Ну, а что у нас здесь что-то не так получилось – это точно… Вот уже никогда не мог подумать…

– Теперь думай не думай – картина ясная…

Друзья замолчали, несколько минут ели молча. У Лужина по телу разлилась приятная теплота. Хотелось закрыть глаза и уснуть – крепко-крепко – и надолго. Чтобы прогнать дремоту, он потер грязной ладонью отяжелевшие веки…

– Ну, а как ты здесь оказался?

– Как все. – Перцев достал пачку папирос, протянул Лужину, закурил сам. – Д-да… Приехали, можно сказать. Дальше ехать некуда.

– А часть твоя где?

– Черт ее знает. Наверное, там же, где и твоя…

– Наш дивизион разбомбили под Драгобушем. А потом и батарею… А ты ведь, по-моему, в стрелковом полку служил…

– Все мы служили. – Перцев несколько раз подряд глубоко затягивается дымом, зло отшвыривает окурок. – Несколько дней назад я получил письмо от отца. Наш город уже дважды бомбили. Вон куда добрались.

– А об Ольге ничего не слыхал?

С Ольгой Леонид и Борис лет шесть учились в одной школе. В десятом классе оба почувствовали, что влюблены и все, просто не могут жить без этой девчонки. Но девушка не отдавала предпочтения ни одному из приятелей, и поэтому всегда их можно было встретить только втроем.

После окончания десятилетки Ольга поступила в медицинский институт, Леонид – в механико-машиностроительный, Борис – в юридический. Но вскоре, той же осенью, парней призвали в армию. Сначала Ольга и Борис вместе проводили Леонида, а через несколько дней Ольга проводила и Бориса.

– Замуж, говорят, вышла Ольга… А вот это помнишь? – Борис расстегнул карман гимнастерки, достал блокнот в твердой обложке, вынул из него по трепанную по краям фотографию.

Это был любительский снимок. Между двух молодых парней, обняв их за плечи, стояла тоненькая, белокурая девушка. Все трое улыбались.

Лужин долго рассматривал знакомую фотографию, потом возвратил ее Перцеву.

– Моя дома осталась… Мать сбережет…

Борис криво усмехнулся.

– Фотографию-то сбережет, а вот сына… Что дальше делать будем, Леня?

Лужин пожал плечами.

– Дождемся ночи. А там пойдем к фронту.

– А где он, фронт? Ты знаешь? Может, и нет его больше. Видел, как прут? Не угонишься.

– Остановятся…

– Это, кто знает. А вот наткнешься на немцев – и конец. – Борис снова полез в карман, вытащил аккуратно сложенный листок бумаги. – Читал?

Лужин увидал одну из часто встречавшихся ему немецких листовок.

– На кой черт ты ее таскаешь?

– Я, брат, много передумал за эти дни. И знаешь, по мне уж лучше плен, нежели пуля в лоб, так ни за что, ни про что. Ведь и разговаривать не станут, коль встретятся.

– Да ты что…

– Разве я виноват, что здесь вот оказался… один… Вон видишь, машут пока, зовут, – он кивнул головой в сторону танков. – Потом снова начнут стрелять. Осколок дурной заденет – и подыхай как собака… никому не нужный. Воды даже никто не подаст…

– Да ведь это же… – Лужин запнулся, не находя нужных слов.

– Знаю, знаю. Сейчас начнешь: измена родине, предательство. А кого я предал? И, можно подумать, тебе жизнь надоела? Впрочем, надоела – стреляйся. Все равно больше делать нечего. – Борис говорил зло, резко бросая фразы. Кивнув на лежащий рядом с Лужиным карабин, он презрительно скривил губы и деланно засмеялся: – На это надеешься. Как же, выручит!

– Выручит! Не затем мне оружие дали, чтобы я его под ноги врагу бросил… А ты, я смотрю, поторопился… За это, знаешь…

Над головой просвистел снаряд, и одновременно донесся звук орудийного выстрела: танки опять начали обстреливать лес. Лужин и Перцев, прикрыв головы руками, прижались к земле. Несколько осколков пронеслось где-то совсем близко, сбивая листья и ветки…

Выпустив наугад десяток снарядов, танки медленно двинулись к лесу, но, проехав метров двести, снова остановились. Теперь стали отчетливо видны белые кресты на серой броне. Снова открылась крышка башни у одного из танков, и из люка появилась черная фигура танкиста. Он соскочил на землю и, спокойно прохаживаясь около танка, стал махать рукой.

Лес молчал.

Лужин осмотрелся. Вблизи никого не видно. Кажется, здесь только он и Перцев. Тот лежал на спине, курил папиросу.

«Всем запасся, – с неприязнью подумал Лужин. – Пошарить было где».

Он вспомнил десятки брошенных автомашин, повозок. Чего только в них не было! Почему-то перед глазами встала застрявшая в болотце штабная машина, мимо которой он проходил сегодня на рассвете. На полу пишущая машинка, бумаги, раскрытый чемодан, из которого вывалились шелковое платье, еще какие-то предметы женского туалета…

Короткие автоматные очереди, доносившиеся сзади, стали слышны отчетливей, громче. Борис порывисто привстал и сидя прислушался.

– Слышишь? Автоматчики лес прочесывают. – Лицо у него стало бледно, напряженно. – Скоро здесь будут.

Лужин протянул руку к карабину.

– Будут или не будут, а я пока того гада, что руками машет, попробую убрать.

– Не смей! – Перцев схватил карабин. – Ты только стрельнешь – они весь лес разнесут… А с ним вместе и нас…

– Отдай карабин! – Голос Лужина звучит глухо, угрожающе. А в мыслях: «Неужели и у меня такие глаза?»

– Успокойся. И не двигайся. – Борис сует руку в карман. Леонид видит перед собой маленькое, кажущееся бездонным отверстие в стволе нагана и инстинктивно откидывается назад. Перцев криво улыбается:

– Ты уж извини меня, дружище, но я не хочу, чтобы ты делал глупости.

Леонид молчит, тяжело дышит.

«Что же это такое? Впрочем, он всегда думал только о себе, любил себя одного. Дружил, когда находил в этом выгоду».

– Это идиотизм, сидеть и ждать, пока сюда придут автоматчики. Уж тогда-то пощады не будет.

«О чем это он… Ах, да… Сволочь… Трус…».

– Какую пощаду ты ждешь? У нас есть оружие… И наши недалеко…

Перцев не слушает. Он, должно быть, давно решил, что ему делать. И сейчас торопливо, горячась, стремится склонить Лужина на свою сторону.

– Да пойми же ты, наконец, ведь ты никогда не был дураком, Леня. А только круглый дурак может ни за что отдать жизнь. Никто даже не будет знать, как тебя убьют. А там, – Борис кивнул в сторону танков, – жизнь.

Леонид грубо выругался.

– Ругайся сколько угодно – дело твое. Только помни: тех, кто сам не сдается, они убивают. А останемся живы – видно будет.

– Туда я не пойду. И ты не пойдешь. Нет туда дороги.

– Довольно. Хочешь подохнуть – подыхай: твое личное дело. А мне жить не мешай.

– И ты это называешь жить?

– Да, жить… Как угодно, но жить. – Борис отшвырнул карабин в сторону. – Надеюсь, ты не станешь мне на пути. Не убивать же мне тебя в конце концов. Тем более, что я в свое время… Впрочем, стоит ли вспоминать…

Но оба вспомнили.

Ледоход на реке. Наскакивающие одна на другую и с треском раскалывающиеся льдины, бурлящая коричневая вода. Не желая отставать от друга, Леонид, почти не умеющий плавать, тоже прыгает с льдины на льдину. А на берегу что-то кричит, отчаянно машет руками испуганная Ольга. И вдруг край льдины отламывается, Леонид падает в ледяную воду… Да, он обязан Перцеву жизнью: тогда Борис бросился за ним в реку, помог добраться до берега…

– К сожалению, этого нельзя забыть. Но лучше бы ты тогда вместе со мной пошел на дно…

– Это было бы совсем ни к чему. Погибнуть – не фокус. Надо уметь жить…

– Не всякий может и умереть по-человечески.

Борис поморщился:

– Все это слова. А жизнь одна.

– Нет, это не только слова. «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Помнишь?

– Ну и что? Испания была далеко, все повторяли красивую фразу – и я тоже…

– Подлец… Какой ты подлец!

Вновь где-то позади послышалась стрельба – на этот раз еще ближе. Борис встал.

– Ну, так вот. Я тебе всегда был другом – ты это знаешь. Бывало, правда, иногда… Ну, да ладно, мелочи то все. И теперь я тебе говорю как друг. Не хочешь слушать меня – прощай. Только имей в виду: еще немного – и будет поздно.

Втянув голову в плечи, Борис оглянулся по сторонам. На поляне по-прежнему стояли три танка. Около них расхаживали немцы. А лес, казалось, вымер. И несколько увядших листьев, устало упавших наземь, лишь оттеняли воцарившуюся вокруг неподвижность.

…Когда Лужин сообразил, что же в конце концов произошло, Перцев был уже на другом берегу ручья и быстро шел среди кустарника. Вот он вышел на поляну и поднял вверх согнутые в локтях руки. Он шел, сутулясь, не оглядываясь назад, на виду у всех, кто еще был здесь, на опушке леса…

Кровь хлынула в лицо Лужину, в одно огромное чувство смешались ненависть, стыд, презрение, боль. Он посмотрел в одну сторону, в другую… Рядом никого. Но метрах в тридцати от него вдруг мелькнула среди пожелтевшей редкой листвы серая шинель. Несколько секунд, и на поляне показался еще один солдат. Так же, как и Борис, сутулясь и подняв руки, он шел к танкам.

Задыхаясь, Леонид схватил карабин, передернул затвор, припал щекой к холодному ложу. И вот уже в прорези мушки колышется вещевой мешок.

«Вернись, Борька. Вернись…» – шепчут пересохшие губы. Но Перцев, подняв руки, спотыкаясь, идет все дальше и дальше.

Где-то в стороне идет за ним еще один. А быть может еще?

Тщательно прицелившись, Лужин нажимает курок. Он видит, как Борис дернулся всем телом, медленно опустил руки, попробовал повернуться назад и грузно упал лицом в землю.

Все!

Лужин видит, как бегут к танкам немцы, и торопливо перезаряжает винтовку. И в это же время из леса один за другим раздаются несколько винтовочных выстрелов. Взмахнув руками, падает один из танкистов, другой безжизненно повисает на башне, а затем медленно сползает вниз…

С деревьев тихо сыпятся листья.