Текст книги "Синие глаза (рассказы)"

Автор книги: Николай Гревцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Земля родная

Как это все быстро случилось. Кажется, совсем недавно стих рев моторов, только-только перестал свистеть в ушах ледяной ветер, словно бритвой режущий лицо, только что перестали перемигиваться по сторонам огоньки карманных фонариков. Но нет… Все это было давно, очень давно. Они еще долго шли по редкому осиннику, глубоко проваливаясь в сухой хрустящий снег. Потом, наткнувшись на немецкий дозор, завязали с ним перестрелку. И все же Семен не может понять, почему его раскачивает из стороны в сторону, словно он все еще подвешен к стропам парашюта.

Семен глотает морозный воздух и, открыв глаза, окончательно приходит в себя.

Переливчато лучатся звезды и, как прозрачная марлевая лента, протянулся из края в край бездонного неба Млечный Путь. А в животе, кажется, полно раскаленных углей. Семен закрывает глаза и видит: они темно-красные с бегающими синими огоньками.

Хриплым чужим голосом он просит пить, и кто-то прикладывает к его пересохшим губам комок снега. Становится чуть-чуть легче.

Снова Семен открывает глаза. Те же далекие и холодные звезды, что были и над аэродромом, где он садился в самолет, чтобы лететь на родную смоленскую землю. И вот прошло всего несколько часов, а его уже несут здесь – тяжело раненного, быть может, умирающего. И все же, несмотря на изматывающую, нестерпимую боль, радостно знать: он дома! А ведь как услышал полтора месяца назад, что немцы в его родной Зажевке, – словно вырвали из груди кусок сердца. Пусть долго не был он в деревне, где родился и вырос, но там все свое, родное, близкое. Да и что может быть дороже земли своих отцов?

Через огороды, с трудом передвигаясь по глубокому снегу, несколько десантников направляются к ближайшему от опушки дому. Остальные, вытянувшись редкой цепочкой, идут дальше…

Семена вносят в избу, вместе с шинелью, на которой он лежит, кладут на пол. Один из товарищей берет из его рук автомат, другой снимает свою шапку-ушанку и подкладывает ее под голову Семену.

Пожилая женщина – хозяйка дома – пытается подойти поближе. «А мои-то где? Эх, жильцё наше…»

Сержант удерживает ее за руку:

– Не надо, мать… Ребята сами, что надо, сделают. Вы лучше о них позаботьтесь. Кипяточку бы согрели.

Семен вновь открывает глаза и в тусклом свете коптилки видит стоящих полукругом товарищей. Он хочет улыбнуться, но не может. Кажется, все внутри порвано. Кто-то сзади него шепчет: «Фельдшер разбился». Он слышит эти слова и думает: «Теперь никто не спасет». Но от этой мысли не становится страшно. «Ну что ж, значит, все. А вот немцев все-таки прогнали. И уж коль суждено, так хоть на родной земле…»

Прямо перед ним в углу висят три потемневшие от времени иконы. Точно такие образа были в родительском доме. Он вспоминает умершего перед войной отца – седого, бородатого, неласкового, вспоминает хлопотливую, заботливую мать…

«А ведь она, если осталась жива, где-то совсем рядом… Рядом, а вот не узнает, пожалуй, где и как погиб ее сын».

Боль слегка утихает, и Семен осторожно поворачивает голову в сторону, откуда доносится тиканье часов. И чем больше он всматривается в безучастно отсчитывающие минуты ходики, тем тверже становится его убеждение, что он уже не раз видел их. Ну, конечно. Точно такие ходики купил когда-то в сельпо отец. Тот же рисунок над циферблатом: молодой тракторист, держась одной рукой за руль, другой приветливо машет девушкам в красных косынках, с граблями на плечах. И снопы… много желтых снопов на густо-синем фоне неба. А вместо гири на цепочке висит старый тяжелый замок.

«Откуда они здесь? – удивляется Семен. – Может, я сплю?»

Он протягивает руку и чувствует на полу холодную воду: это растаял снег с валенок десантников. Семен снова смежает веки: так лучше, спокойнее.

У стола хлопочет хозяйка. Она ставит на стол, покрытый дырявой клеенкой, кувшин с молоком, нарезает большими ломтями тяжелый ржаной хлеб. Затем приносит чугунок с картошкой, миску соленых грибов. Глядя на спины десантников, женщина тяжело вздыхает.

– Поди, и его мать дожидается. А он тутытька, бедняга.

Один из десантников перевязывает Семену рану. Бинт быстро пропитывается кровью, а Семен широко раскрытыми глазами смотрит на бревенчатый потолок и тихо стонет. Потом шепчет, с трудом шевеля пересохшими, жесткими губами…

– Ничего, ребята… На своей земле… смоленской…

Присевший на корточки рядом с Семеном солдат гладит его белую, холодную руку. Кое-кто из стоящих вокруг товарищей отворачивается.

А хозяйка, накрыв стол, стоит в стороне, сложив на животе темные жилистые руки, смотрит на эту печальную группу людей со странными, очень короткими ружьями с какими-то круглыми железными коробками на них.

«Ироды окаянные, – думает она о немцах. – Чтоб вы все как есть пропадом пропали…» Мысли ее невольно переносятся к неизвестно где воюющему, а быть может, уже и погибшему сыну, и женщина снова и снова тяжело вздыхает.

Семен просит пить. Один из парашютистов спрашивает у хозяйки, где взять воды, но она сама поспешно направляется к кадушке с водой. В руках у нее старая медная кружка, на которой ее сын, будучи еще белобрысым мальчонкой, неумело выцарапал гвоздем свое имя.

Женщина подает кружку одному из солдат, а сама опять отходит в сторону. Нет, не может она больше смотреть, как умирают люди. Уж больно много смерти и крови довелось ей увидеть за последнее время.

А Семен, которого, поддерживая ладонью затылок, поит водой сержант, вдруг откидывает назад голову и протягивает руку к кружке. Он берет ее, разглядывает неумело нацарапанные буквы и не замечает, что вода льется на грудь. Глаза у него мутнеют, и он делает свободной рукой жест, прося расступиться стоящих вокруг товарищей. Опираясь на локоть, силится подняться, но от острой боли вскрикивает и падает, теряя сознание.

…Как приятно бегать босиком по шелковистой мураве. В небе плывут белые-белые облака: одно, точно огромная конская голова с развевающейся гривой, другое похоже на сидящего в задумчивости человека, третье напоминает корабль, какой он видел на рисунке в книжке старшей сестренки. Приветливо машут маленькому Сене своими тонкими ветвями березы, а ветерок ласково треплет золотистые волосы.

Вот только бы не встретить этого гадкого гусака. Вечно он норовит больно-пребольно ущипнуть зазевавшегося мальца, и беда, если не убежишь вовремя.

Но гусь – тут как тут… Вытянув шею и злобно шипя, он уже несется к Сене. Еще мгновение, и он впивается своим железным клювом в живот. Кажется, сейчас он вырвет все внутренности.

Как больно, ой, как больно…

Семен бредит… Задыхаясь, он хрипло зовет на помощь мать:

– Маменька… Опять этот гусь… Прогони его… Прогони… Маменька…

Женщина напряженно вслушивается в отрывистую речь, бледнеет, хватается рукой за грудь – и вдруг с криком бросается к раненому солдату:

– Родимый мой… Сямченок!

* * *

Когда Семен снова пришел в сознание, он лежал на широкой деревянной кровати. Через маленькое оконце в комнату лился яркий солнечный свет. У изголовья постели сидела мать, а за столом радист что-то выстукивал ключом под тихую диктовку капитана – командира отряда.

Увидев, что сын открыл глаза, мать склонилась к его лицу; по морщинистой щеке женщины медленно катилась слеза.

– Сынок мой, родимый… Больно тебе…

Семен стиснул зубы, чтобы не застонать от жгучей боли. Широко открытыми глазами посмотрел на мать.

– Ничего, мама… Дома я… А на родной земле не так больно.

Русские тулупы

Опять нелегкая принесла, – буркнула Варвара и отошла от окошка, за которым искристо блестел подтаявший на солнце снег.

Матвей флегматично почесал согнутыми пальцами заросшие рыжеватой щетиной щеки, грузно поднялся со скамейки и вразвалку подошел к подоконнику.

У дома Ивана Михеева, деревенского старосты, остановилась пара, запряженная в розвальни. Из кузова, отряхиваясь и поеживаясь, вылезли двое немцев и протрусили в избу. Третий положил на солому карабин, который лежал у него на коленях, соскочил с передка и начал, подпрыгивая, бегать вокруг саней, хлопая руками в овчинных рукавицах по бедрам. Матвей улыбнулся: пилотка и уши немца были повязаны пуховым бабьим платком, головки сапог украшали куски пестрого ватного одеяла, привязанные проволокой.

– Частенько, гляди, Ивана-то навещают.

– Еще бы… Он-то всегда укажет, где поживиться, – вытаскивая ухватом чугунки на шесток, ответила Варвара.

Матвей достал из кармана кисет с самосадом, неторопливо скрутил «козью ножку», закурил.

Прошло около получаса, и вот в сенях взвизгнула дверь, заскрипели половицы. В комнату вошло двое немцев. За ними боком проскользнул Иван Михеев, крепкий рябоватый мужик, накануне войны вернувшийся в село из исправительно-трудового лагеря, где отбывал наказание за кражу колхозного сена. Матвей встал, кивнул головой.

– Здравствуйте.

– Гутен таг!

– Присаживайтесь, – Матвей указал рукой на скамью.

Один из немцев – в красноармейской шапке-ушанке и коричневых деревенских катанках– отошел к печи и маленькими заплывшими глазами стал шарить по комнате, как будто искал в ней что-то им забытое. Другой, высокий и поджарый, в сероголубой фуражке с кокардой и черными наушниками, стащил с узкой руки перчатку, вынул из кармана портсигар и, раскрыв его, протянул Матвею.

– Курить.

Матвей взял сигарету, поблагодарил. Иван Михеев потер руки.

– А мы к тебе с делом, Матвей.

Офицер чиркнул зажигалкой, прикурил и протянул огонь Матвею.

– Мне сказаль, что вы большой майстер делайть кароший тулюп, – начал немец, тщательно выговаривал русские слова и рассматривая белый пепел на конце сигареты.

Матвей пожал плечами.

– Какой уж там мастер?

Офицер продолжал, не слушая Матвея:

– Немецкий зольдат нушен теплый русский тулюп. В России ошен холодно.

– Йа, йа, кальт, зимна, – поддакнул другой немец, унтер-офицер, и подвинулся ближе к Варваре.

– Вы, – продолжал офицер, – будете работать для немецкий армия… Понятно?.. Будете делайть тулюп из овшина. Мы будем карошо… – офицер запнулся, подыскивая нужное слово.

– Платить, – робко подсказал Иван.

– Да-да… платить… Деньги… Немецкий марка и ваш… – офицер щелкнул пальцами, – рупь…

Унтер оторвал взгляд от высокого бюста Варвары и похлопал ее по плечу:

– Русский матка карош, – и, подморгнув, поднял вверх указательный палец.

Варвара резко отстранилась от него и исподлобья зло сверкнула глазами. Немец засмеялся и похлопал ее по упругим бедрам.

– Гут, гут… Немецкий зольдат аух гут.

Матвей крепко стиснул в пальцах сигарету:

– Да кто это сказал, что мы овчинничаем? – и покосился в сторону Ивана.

Староста не смутился:

– Брось, Матвей. Что уж говорить… Лучшего тулупника во всем районе не сыщешь.

Офицер пристально посмотрел на Матвея.

– Вы будете работайть. Немецкая армия заставит тебя работайть.

– Да что я… – развел руками Матвеи.

– Ты будешь делать двенадцать русских тулюп.

– А где я на них овчин наберусь? – хмуро спросил Матвей.

– Овшин? Овшины мы будем тебе давайть.

– Да и инструмента хорошего нет у меня…

– Инструмент?.. Майстер долшен хабэн инструмент, – теперь нотки угрозы звучали в голосе офицера. – Тулюп долшен быть ошен карош. Ты будешь отвечайть голова.

– Не чуди, Матвей… Заработаешь… – вмешался Иван.

– Мы будем карашо платить. Немецкий армия ошен богата.

– Еще бы, – искоса глянув на тонкую и грязную шинель немца, проворчала у печи Варвара.

– Я тебе всегда говорил, что с ними жить можно, – шепнул Матвею Иван.

Офицер криво улыбнулся, отрывисто бросил: – Шульц!

Унтер резко повернулся, хлопнув пятками, вытянулся, широко отставив в стороны локти, прижав ладони к бедрам и, задрав подбородок, вперил взгляд на офицера.

Лейтенант что-то быстро по-немецки сказал ему и слегка кивнул головой Матвею:

– До свиданья…

Потом медленно натянул на пальцы перчатку и вышел из комнаты. За ним последовал Иван, к чему-то сказавший «гут», и, еще раз хлопнув Варвару по округлому бедру, выбежал немец в красноармейской шапке-ушанке.

– Ух, кобель немой, – кинула вслед Варвара. Посмотрев на стоящего в раздумье мужа, сердито добавила: – Нравится, как твою бабу щупают… Эх, тетеря!

Матвей сплюнул на пол, швырнул к дверям, где лежал березовый веник, потухшую сигарету, медленно подошел к окну. Мимо проехали сани с сидящими в них немцами. Офицер сидел спиной к передку, закрыв глаза.

«О тулупчиках, поди, размечтался», – подумал Матвей, но промолчал.

…С раннего утра и до поздней ночи Матвей резал большими ножницами лохматые овчины, курил немецкие сигареты и что-то мурлыкал под нос. И целые дни, не умолкая, причитала Варвара:

– Связался ты, старый дурень, с этими иродами. А мне люди проходу не дают. Только и слышишь: «Чтоб у твоего Матвея руки поотсыхали. Пусть бы замерзали себе фрицы окаянные». – Она ловко меняла ухваты, зло дергала чугунки, расплескивая воду, и из печи, шипя, валил густой белый пар. Из него и доносился ее голос, ворчливый, раздраженный: – Залепить бы тебе с ними заодно глаза дерьмом, что они тебе носят.

А Матвей, не обращая внимания на причитания жены, сидел у окна на низеньком табурете и, далеко вынося иглу, крепко сжатую в грубых, коричневых от никотина пальцах, сшивал куски овчин.

Как-то, лежа в постели, Матвей спросил Варвару:

– Ты что, жить спокойно не хочешь?.. Слава богу, они хоть нас не трогают.

Варвара резко повернулась к нему спиной.

– Пропади он пропадом такой спокой… Люди на фронте с немцем воюют, а ты тут с ними дружбу завел.

Матвей попытался было возразить, но Варвара не стала слушать и сильно толкнула его. Матвей крякнул и поцеловал жену в шею. Варвара заплакала.

Тогда он встал с постели и долго ходил по комнате. Но так ничего и не сказав больше, лег и долго еще ворочался с боку на бок, как будто его мучило что-то невысказанное.

После этого вечера Матвей почти не разговаривал с женой. Но в его отношении к ней появилось больше заботливости и внимания.

Даже кое-какую работу по дому он пытался делать сам. Однако Варвара недовольно принимала его участие в домашних делах, а когда замечала, что он собирается подмести пол или пойти за водой, сердито вырывала у него из рук веник или ведро.

Повадился навещать Матвея Иван Михеев. Он по-приятельски похлопывал его по спине, садился напротив и наблюдал за спорой работой Матвея. Часто говорил о том, что наконец-то хоть немцы наведут на русской земле порядок. Матвей слушал его молча, а на неоднократные предложения зайти «побаловаться первачком» неизменно отвечал отказом:

– Посля как-нибудь… Вишь, работа спешная…

Ивана он не любил и не особенно пытался скрывать это.

Изредка наезжали немцы. Они одобрительно кивали головами, щупая мягкую овечью шерсть, давали Матвею сигареты. Потом уходили, стреляли на улицах и во дворах кур, шарили по избам и, как правило, забирали у кого-нибудь если не корову, то овцу.

Когда привязанная к розвальням овца, пробегая мимо Матвеевого окна, жалобно блеяла, Матвей хмурился и старался не глядеть на Варвару.

Однажды к Матвею, которого теперь никто не навещал, зашел бывший колхозный сторож дед Прокофий. Он вытер пестрыми варежками слезящиеся глаза, стер с усов и бороды иней, перекрестился перед висевшей в углу большой иконой и присел на сундук рядом с Матвеем.

– Шьешь все…

– Как видишь, – ответил Матвей. Уколов иглой палец, он добродушно выругался.

– Колется? – наклонив голову и внимательно рассматривая Матвея, спросил дед.

– Колется…

Оба замолчали. Потом дед Прокофий возобновил разговор:

– Д-да… Шьешь все-таки.

– Что ты, дед, забубнил все – шьешь да шьешь. На-ка, закури лучше. – Матвей протянул деду зелененькую пачку сигарет.

Прокофий внимательно осмотрел ее со всех сторон, вынул из нее сигарету с золотой каемочкой, понюхал, вложил обратно в коробку и вернул Матвею.

– Я уж лучше нашего… русского.

– Ну, а я сигаретку, – и в первый раз за последние дни Матвей улыбнулся. – Чудак ты, дед. Кури, коль дают.

– Сам ты чудак, чтоб похуже не назвать… Я вот хоть и чудак, говоришь, да людей своих не продаю… Было время – охранял колхозный амбар. А теперь им шиш, – и показал Матвею дулю. – Пусть их черт сторожит.

Матвей засмеялся.

– Ой, уморил, дед… Нужен ты им больно… Как варежки в Петров день. Хлеб-то они и без тебя устерегут.

Улыбка на лице Матвея исчезла, растворившись к густой рыжеватой щетине, покрывающей щеки и подбородок. Дед разозлился.

– Без меня или со мной, да вот не продался им за кусок… – дед сочно выговорил крепкое слово и сердито толкнул пачку сигарет.

– А ты, дед, гляди, зубастый, – улыбнулся Матвей и потрепал старика по плечу.

Дед Прокофий оттолкнул его руку и вдруг выпалил:

– Шкура ты, Матвей.

– Да ну… – подчеркнуто удивился Матвей.

– Бога хоть постыдись, коль перед людьми не совестно. Русский ты человек аль нехристь какой?

– Русский, дед, русский… Самый что ни на есть русский человек… Вот крест святой, – перекрестился Матвей.

– Так что же ты перед поганым немцем хвостом виляешь?

– Стало быть, я собака по-твоему?

– Да уж как есть, – дед запнулся и, видимо, смутился.

Матвей сердито посмотрел на деда Прокофия, и искорки смеха, бегавшие в его глазах, исчезли: глаза стали жесткими, сухими.

– Вот что я тебе скажу. Старик ты вроде неплохой… Только знай: иногда человеку хуже, чем собаке, бывает. Ее хоть незаслуженно не корят. А теперь иди, дед. Работа у меня спешная.

Дед Прокофий встал, натянул на уши облезшую заячью шапку и, ничего не сказав, пошел к дверям. Уже выйдя в сенцы, он просунул в дверь маленькую головку в большой шапке и, как бы прося, сказал:

– Брось ты это, Матвей. Мира постыдись… – и, тихо притворив дверь, ушел.

Матвей несколько минут посидел в раздумье, потом покачал головой и снова заработал иглой, слушая, как ворочается на перине Варвара. Потрескивая самодельным фитилем, трепетал над коптилкой чадящий язычок пламени, и на небеленых бревенчатых стенах тревожно колебались бесформенные тени.

…Как-то утром Варвара не увидела Матвея на его обычном месте – у окна. С полчаса она пролежала в постели, уверенная, что муж вот-вот вернется в избу. Обычно он никуда не ходил. Однако Матвей не возвращался. Тогда она встала, оделась и вышла во двор. Матвея нигде не было.

– Куда его нелегкая понесла? – гадала Варвара, растапливая печь.

Когда же прошло более часа, а Матвей все не возвращался, Варвара не на шутку обеспокоилась. К полудню она оббегала уже всю деревню, но кого бы она ни спрашивала о муже, никто ничего сказать не мог. Да и разговаривали с ней о Матвее односельчане неохотно.

Матвей вернулся затемно и застал Варвару заплаканной и осунувшейся. Как-никак, хоть и делал он то, что было не по душе Варваре, а все-таки – муж. Слава богу, более двадцати лет вместе прожили.

Где он был, Матвей так и не сказал. «Дело», – пробурчал он в бороду и снова принялся за шитье.

На следующее утро в избе появились немцы. Глядя на все еще не законченные тулупы, – к ним оставалось пришить воротники, – офицер ругался и грозился.

– Кончать пора, доннерветтер! Пошему ешо ни один тулюп не закончаль?

– Так-то оно мне работать сподручней, – пытался возражать Матвей.

Офицер примерил один из тулупов и, видимо, остался доволен.

– Завтра два часа я приезжай снова. Все тулюп долшен быть готов. Работа совсем мало.

Когда немцы ушли, Варвара уловила на губах Матвея улыбку.

– Угодил?

– Угу, – откусывая зубами нитку, согласился Матвей и снова что-то замурлыкал себе под нос.

Варвара раздраженно швырнула в угол тряпку, которой затирала мокрые следы «гостей».

В этот день Матвей работал с особым ожесточением. Засыпая, жена видела, как он, окутанный табачным дымом, быстро орудовал шилом и иглой.

…Проснулась Варвара от прикосновения чьей-то руки. Она испуганно приподнялась и села на постели, не понимая, что происходит. Около нее стоял Матвей. Дверь в сени была распахнута, в проеме клубился морозный воздух. На пороге стоял незнакомый человек в полушубке, шапке-ушанке и валенках. В руках он держал немецкий автомат и улыбался.

– Собирайся, Варвара, – голос Матвея звучал как-то глухо, и в то же время в нем чувствовалась ласка.

– Куда это еще…

– Я выйду, чтоб не мешать, – сказал человек, стоявший у дверей, и вышел, прикрыв дверь.

– Уходить надо, Варя… Кое-что мы с тобой раньше закопать успели, кое-что я сам припрятал… Так что ты собирай только самое нужное…

Немцы приехали на другой день в полдень. Как обычно, они сначала зашли за Иваном Михеевым, а уже вместе с ним направились к дому Матвея. На этот раз за парой, запряженной в розвальни, шла еще одна, тащившая такие же сани: везти тулупы.

Немецкий офицер носком бесцеремонно толкнул дверь, и та сразу распахнулась.

В комнате было пусто. На столе – так, что сразу бросалось в глаза, – стояла пустая бутылка из-под немецкого шнапса, в горлышко которой был вставлен лист бумаги.

Не сдерживая бешенства, офицер дернул листок. Бутылка упала, покатилась по клеенке и, свалившись на пол, разбилась. Иван Михеев, бледный, как полотно, прислонился к косяку дверей и не мог оторвать взгляд от пустого угла, где раньше обычно лежали аккуратно сложенные одна на другую заготовки для тулупов.

А на листе бумаги, вырванном из ученической тетради в косую линейку, было старательно написано крупными буквами:

«Наши русские тулупы очень даже сгодятся советским партизанам.

Вы же лучше заранее побеспокойтесь о деревянных тулупах. Все равно ни одному фашистскому захватчику на нашей земле пули не миновать.

С партизанским приветом.

Матвей Овчинник».