Текст книги "Синие глаза (рассказы)"

Автор книги: Николай Гревцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

Непобедимый

…Человек не для того создан,

чтобы терпеть поражение…

Человека можно уничтожить,

но его нельзя победить.

Э. X э м и н г у э й «Старик и море».

Сергей лежал навзничь, широко раскинув руки, всем телом ощущая теплоту и мягкость родной земли. Воздух был горяч и недвижим. В блекло-голубой бездонности неба медленно растворялись одинокие иссиня-белые облака.

Ему шел двадцать первый год, и парню бы еще только жить и жить. Но это было жестокое лето сорок первого года. На просторах России ярился вихрь самой беспощадной из всех войн. И разгулявшаяся смерть неотступно глядела в глаза миллионов людей.

Он тоже уже не однажды встречался с нею – лицом к лицу. Но до сих пор смерть, обильно разбрасывавшая вокруг изуродованные и окровавленные тела товарищей и боевых друзей, обходила его стороной. И вот сейчас она вновь предстала перед ним – вплотную и неотвратимо. На этот раз не в оглушительном скрежете рвущихся к переправе танков, не в истошном вое пикирующих на истерзанную и опаленную землю бомбардировщиков, а в заурядном облике нескольких немецких автоматчиков. Они стояли рядом, курили сигареты, громко разговаривали и смеялись – здоровые, сытые, засучив выше локтей рукава своих зеленовато-серых мундиров.

Чтобы не видеть их, он закрывал глаза, и тогда слышал, как судорожно бьется в висках кровь, и где-то возле самого уха надсадно пищит одинокий комар.

Еще вчера он был солдатом, с оружием в руках защищавшим Родину, а сегодня…

– Курсант Голубев!

Печатая шаг, Сергей выходит из строя, становится под развернутым знаменем.

В одной руке у него красная ледериновая папка с текстом воинской присяги, ладонь другой сжимает цевье приставленной к ноге винтовки. Буквы расплываются, двоятся, но это, впрочем, не имеет значения: слова присяги он знает наизусть. Голос его звучит взволнованно, но отчетливо.

«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик…»

А через несколько часов вместе с товарищами, такими же, как он, молодыми солдатами, Сергей идет по заснеженным улицам небольшого русского городка, скрипят начищенные до блеска кирзовые сапоги, развеваются полы шинелей, туго перетянутых в талиях ремнями. Сами собой от гордости расправляются плечи:

«Мы – солдаты! Народ доверил нам защищать Родину!..»

Около входа в кинотеатр, на узком тротуаре, где всегда толпятся люди, Сергея уже ждет Валя. Ей очень хорошо в вязаной из синей шерсти шапочке. Волосы у Вали дымчато-серые – сейчас на них искрятся крупинки инея, – а глаза серые и ласковые. Как все-таки замечательно, что ему посчастливилось познакомиться с ней. И кто мог бы подумать, что эта разбитная, задорная девчонка, которую он с месяц назад случайно увидал за прилавком небольшого галантерейного киоска, станет такой дорогой для него.

– А я уже достала билеты!

– Здравствуй, Валюша! – Сергей пожимает маленькую руку в синей вязаной рукавичке и счастливо улыбается.

Потом они сидят в переполненном зрительном зале. Идет новый фильм – «Профессор Мамлок». Валя напряженно смотрит на экран. Когда там вновь появляются штурмовики, Сергей не выдерживает, наклоняется к уху девушки:

– Я бы сегодня пошел бить этих сволочей, так я их ненавижу. За Тельмана, за Испанию – за все…

– И я…

Тонкие девичьи волосы щекочут губы, пахнут душистым сеном и еще чем-то чистым и свежим…

Нет, это не его вина, и не вина всех этих измученных, безумно уставших русских солдат, которые сидят и лежат рядом, что они остались по эту сторону фронта, попали в плен. Вчера фашисты опять оказались сильнее. Правда, им дорого обошлись несколько километров русской земли. Немало березовых крестов с короткими надписями витиеватым готическим шрифтом поднимется на пологих пригорках, выстроится унылыми рядами у обочин смоленских большаков. Но за убитых врагов и Сергей заплатил дорогой ценой. Кто знает, быть может, уже нашлись люди, которые, не задумываясь, не веря в его честность и в его совесть, поспешили заклеймить его презренным именем изменника Родины…

Сначала где-то позади разорвались один за другим два снаряда. Затем несколько снарядов разорвались впереди и сбоку. А потом началось светопреставление. Такого огневого налета Сергей не помнил. Казалось, еще немного, земля расколется и весь мир полетит в тартарары.

Напрасно, прижавшись ко дну окопа, он пытался слиться с почвой. Земля ерзала и вздрагивала, стараясь оттолкнуть Сергея от себя. Он совсем оглох, задыхался от едкого дыма, от пыли, набившейся в рот и нос.

Когда немцы перенесли огонь в глубь обороны, – Сергей не сразу пришел в себя, измученный непрерывным ожиданием прямого попадания снаряда в окоп. Трясущейся рукой отстегнул от пояса флягу и припал запекшимися губами к ее горлышку. И лишь тогда, среди свиста и бульканья летящих над головой снарядов, различил нарастающий гул моторов.

Он выглянул за бруствер и на мгновенье зажмурил глаза. Уж слишком много было немецких танков. А за ними, в колосящейся ржи, во весь рост, не пригинаясь, шли автоматчики.

Где-то слева тявкнула уцелевшая «сорокапятка». Сергей увидел, как вспыхнул огонек на серой броне. А когда танк развернулся и, стреляя на ходу, понесся на артиллеристов, он спокойно передернул затвор и, тщательно прицеливаясь, начал стрелять.

Конечно, можно было последний патрон в магазине винтовки оставить для себя. Или, сжав в бессильной ярости кулаки, – бутылок с горючей смесью у него не было, – броситься навстречу танку. Но кому и зачем нужна подобная смерть?

Сергей не знал изречения мудрого Сократа: «Сдаться, когда нет другого выхода, еще не значит признать себя побежденным». Но в ту минуту, когда, спустив курок, он не почувствовал в правом плече привычного толчка от отдачи, – своих выстрелов среди грохота танков, разрывов снарядов и мин, частой автоматной и винтовочной стрельбы он не слышал, – Сергей подумал: пока человек жив, он еще не побежден. Сейчас он тоже уверен: нет, еще не все кончено. Пусть проклинают судьбу те, кто смирился с поражением, уверовал в свое бессилие. И пусть те, кто действительно струсил, стыдливо опускают глаза и дрожат за свою недорогую жизнь. Для него борьба продолжается. Он пройдет через все испытания, свято храня верность своему долгу. И если ему будет суждено уцелеть и, рано ли, поздно ли, вернуться к Родине – он возвратится к ней таким же преданным и любящим сыном, каким был всегда и каким остается сейчас.

А для него надо жить!.. Жить, чтобы бороться! Пока же – ниже голову. Иди молча, стиснув зубы.

Стиснув зубы!..

Ему идет двадцать первый год. Ему бы еще жить, легко дышать, радоваться весенней кипени, женской ласке. А что отныне у него впереди? Смерть? Презрение?

Сергей присел на край кровати, и отец открыл глаза. Какой у него измученный вид, как ввалились глаза, запали щеки, выдались скулы. Кто мог подумать, что проклятая болезнь сумеет так скоро и неожиданно свалить этого сильного, жизнерадостного человека.

– Ну, что нового, Листер? – отец пытается улыбнуться, и Сергею становится не по себе от этой вымученной улыбки. Он понимает, каких усилий стоит изнуренному мучительной болью человеку эта улыбка, знает, как мужественно встречает смерть отец – самый дорогой и близкий человек.

Вот уже почти два месяца прошло с тех пор, как профессор сказал Сергею: «Медицина здесь бессильна» – и беспомощно развел руками. И все эти дни ноет и томительно сжимается сердце, по ночам душат слезы – от жалости, от сознания своего бессилия помочь, от страшного ожидания неотвратимой потери.

Отец бодрится, часто говорит Сергею и матери: «Все будет хорошо. Вот поднимусь, отдохну – и наконец все вместе съездим в Иркутск, к тете Паше, побываем на Байкале…» Но Сергей понимает: это говорится для того, чтобы успокоить, утешить их… Отец не знает, что сыну все известно о его болезни, и не замечает, или делает вид, что не замечает, как тяжело Сергею казаться при нем бодрым, убежденным в том, что все действительно кончится хорошо. Но сам-то он, конечно, догадывается, что ждет его, хотя никто и не произносил при нем вслух короткого, но страшного, рокового слова «рак».

Сегодня отец разговаривает несколько иначе, чем обычно.

– Жаль, именное оружие нельзя передать… Помнишь, как ты мальчишкой просил, чтобы я подарил тебе маузер?

– Ладно, отец. Зачем он мне…

Дыхание у отца прерывистое, тяжелое, губы стали тонкими, синеватыми.

– Для меня всю жизнь партия была всем…

– Знаю, отец… Все знаю.

– Ты неплохой комсомолец, Сергей. И я бы хотел, чтобы ты стал хорошим, настоящим коммунистом.

– Конечно, буду, отец…

И вот они опять бредут пыльной полевой дорогой под безжалостно палящим солнцем, и грустно склоняются к коленям солдат глянцевитые головки созревающего льна. И снова – в какой уж раз за этот длинный день – где-то в конце колонны раздается глухой, короткий выстрел. Значит, еще один обессилевший от ран русский солдат окончил свой последний скорбный путь. Теперь, успокоившись навеки, лежит он у обочины проселка, уткнувшись просветленным лицом в горячую пыль, широко раскинув руки, словно пытаясь обнять потрескавшуюся от зноя землю.

Мертвые, говорят, срама не имут. И для тех крестьянок, что, тяжело вздыхая, зароют этого солдата необмытым в землю на краю ржаного поля, останется он еще одним неизвестным солдатом. А для тех, кто ждет его дома? Для тех, кто вычеркнет его из книги учета личного состава роты?

Впереди шел лейтенант из особого отдела. За ним, опустив голову, цепляясь за землю носками болтающихся на ногах незашнурованных ботинок, плелся Казаков – небритый, бледный, без ремня и без головного убора. Правой рукой он поддерживал прижатую к груди, перевязанную грязным бинтом левую руку.

Неделю назад, вечером, когда «юнкерсы» бомбили передний край, Казаков исчез. Сейчас его на полуторке привезли обратно в полк.

Сергей жадно, боясь пропустить хоть одно слово, слушает хрипловатый голос начальника штаба, оглашающего приговор военного трибунала. В первый раз он видит, как расстреливают человека. Во рту почему-то пересохло, но жалости к Казакову Сергей не чувствует. Он заслужил кару – этот трус, самострел, дезертир.

Медленно и тяжело движется колонна военнопленных. У большинства на ногах тяжелые, неуклюжие ботинки и обмотки, редко кто в сапогах. У всех зеленые петлицы на гимнастерках, и у всех одна мысль: хотя бы скорее встретилась на пути какая-нибудь, пусть самая захудалая, речушка. Тогда, наконец, переходя ее вброд, можно будет зачерпнуть несколько пригоршней взбаламученной сотнями ног воды и освежить запекшиеся, потрескавшиеся губы, утолить невыносимую жажду.

Густые заросли молодого ивняка спускались к реке. И от них и вода, и белый тонкий песок на берегу казались зеленоватыми.

Сергей расстегнул ремень, сбросил гимнастерку, стащил сапоги.

– А ты, – повернулся он к Вале, которая стояла в легком маркизетовом платьице. – Раздевайся!

– Сейчас… Ты только отвернись…

Наплававшись вдоволь – вода была чистая и освежающая, – они вылезли на берег и улеглись рядом на горячем песке – загорелые, здоровые, молодые. Сергей протянул Вале несколько кувшинок, сорванных им в одной из заводей. И вдруг увидел в разрезе черного лифчика белую упругую округлость девичьей груди. Какое-то мгновение он колебался, а затем привлек к себе девушку и прильнул губами к маленькой черной родинке.

… – Никогда, никому я не отдам тебя. Слышишь?

– Слышу…

– О чем ты думаешь?

– А если война?

– Пусть только сунутся. Впредь не повадно будет.

– Ты уверен, что так и будет?

– Ну, а как же иначе. Будем бить врага – и только на его территории.

От реки тянет прохладой, а от густой тени и вода, и песок кажутся зеленоватыми…

Первым в деревушку вползает немецкий грузовик с железными бортами. В кузове его на треноге установлен пулемет. Ствол направлен в сторону бредущих за автомашиной неровных рядов.

Улица безлюдна: деревушка затаила дыхание. Лишь печально трепещут поникшие пряди берез. Но в каждом подслеповатом оконце – прильнувшие к стеклам лица женщин, детей, стариков.

Свистят над поникшими головами пули, и вот, скорчившись, валится в седой придорожный бурьян один из пленных, неосмотрительно рванувшийся из строя к колодезному срубу. А над колонной по-прежнему несется грубое и резкое, ненавистное чужое: – Los! Los!

– Читай еще, Голубев, – говорит Анна Францевна.

– Proletarien aller Länder, vereunicht euch!

– Хорошо, Сережа, – учительница поправляет пенсне. – А теперь переведи, что ты прочел.

– Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

– Gut, gut. Setze dich. Садись.

Сережа возвращается на свое место, садится за парту. Очень хорошо. Меньше «четверки» немка не поставит. Значит, можно будет дома показать дневник и пойти на каток…

Анна Францевна вызывает к доске Сеню Минкина. Это лучший ученик в классе, знаток немецкого языка. Набрав в легкие побольше воздуха, он без запинки па память читает стихотворение Гете.

 
«Uber allen Wipteln ist Ru'h.
In jeden Hipteln spürest du…»
 

…Ей было лет шесть-семь этой русоволосой девчурке, неожиданно появившейся на улице, когда первая шеренга колонны военнопленных вслед за грузовиком уже вышла за околицу деревушки, а последняя все еще скрывалась в пыли, повисшей над проселком. В выцветшем сатиновом платьице, тоненькая и босоногая, она с трудом тащила ведро, держа в другой руке большую жестяную кружку. Но не успела девочка остановиться и опустить тяжелую ношу на землю, как к ней подскочил автоматчик. Он был молод, – пожалуй, одногодок Сергея, – белобрыс, строен. Воротник мундира у него был расстегнут, открывая сильную загорелую шею, а из нагрудного кармана игриво выглядывало несколько сорванных по дороге васильков. Придерживая правой рукой автомат, висящий на шее, левой он сильно и зло толкнул девочку, и та, не устояв на ногах, упала. Дребезжа, покатилась по торной дороге кружка, хлынула на светлое платьице, на запыленные ботинки солдат вода из опрокинутого ведра.

Сергей остановился. Кто-то подтолкнул его в спину. Но он стоял, и без того неровный строй окончательно сломался. Девочка лежала на земле и полными слез и недоумения васильковыми глазенками смотрела на чужеземца. А тот стоял над ней, широко расставив ноги в сапогах с короткими, раструбом голенищами и кривил в усмешке губы.

Сергей решительно вышел из строя и склонился над распростертой на земле девочкой. Он помог ей подняться на ноги, обнял рукой за худенькие плечики, и ребенок доверчиво прильнул русой головкой к его бедру.

Сергей увидел темный зрачок дула автомата, направленного ему в грудь, и на какое-то мгновение отвел глаза в сторону. Но и этого было достаточно, чтобы в памяти навсегда запечатлелись и приплюснутые носы ребятишек за стеклом маленького окошка, и потемневшая от времени бревенчатая стена избы, и замершая па пороге фигура женщины.

Хрипло, вкладывая в каждое слово ненависть и презрение, он сказал, глядя в холодные глаза немца.

– Сволочь. Подлая сволочь.

Потом он поднял девочку на руки и, тяжело ступая, не оглядываясь назад, понес ее к оцепеневшей от ужаса матери. Всего каких-нибудь восемь-десять шагов. Но есть ли мера, которой можно измерить цену каждого этого шага!

Стало тихо-тихо. Лишь тяжело, закипая гневом, колыхались под измятыми, изорванными, потерявшими свой цвет гимнастерками груди солдат, да трепетно дрожали тонкие пряди берез.

Ошеломленный немец растерянно опустил ствол автомата, а один из конвоиров, стоявший поодаль, в стороне, подошел к ближайшему пленному и протянул ему дымящуюся сигарету.

И на какой-то миг могло показаться: кончилась война, стихла ненависть, и на многострадальную землю опустился мир.

Но минуло еще немало долгих и кровавых лет, – и было еще много детских и недетских слез, и безвозвратных утрат, и неутешного горя, и разрывающей сердца боли, прежде чем в берлинском Трептов-парке другой, изваянный из гранита, возмужавший и утвердивший Победу русский солдат поднял на руки доверчиво прильнувшего к его натруженному плечу ребенка и опустил меч, повергший навеки паучью свастику.

И еще больше лет прошло, прежде чем Сергей освободился от мучительной и несправедливой тяжести недоверия, а многие поняли, что таких, как он, нельзя победить. Ибо они – непобедимы.

Он шел на восток

Александр шел лесом. Под ногами мягко пружинила опавшая листва, потрескивал хворост, а над головой стыло небо – неприветливое и серое. Спутанные волосы, выбиваясь из-под пилотки, надоедливо лезли в глаза; измятая шинель неуклюже висела на плечах; из-под расстегнутого ворота гимнастерки виднелся серый, давно не стиранный подворотничок.

Он шел на восток. Шел один, в стороне от большаков и проселков, по которым, увязая в грязи, ползли окутанные густыми клубами едкого черного дыма автомашины, бронетранспортеры, танки: немцы тоже стремились на восток.

Он шел, не считая дни, не запоминая места, где проходил. Он знал: это родная смоленская земля, но чтобы иметь возможность жить на ней впредь, надо идти на восток. И он шел.

Шесть дней назад, около полуразрушенного сарая для сена, Александр потерял последних товарищей. Немецкие обозники наткнулись на группу советских артиллеристов, выходивших из окружения. В завязавшейся перестрелке погибло семеро русских солдат. Остальным четверым удалось скрыться в густом подлеске. Но никого из них Александр больше не встретил. Тогда же в бессильной ярости швырнул он в коричневую воду лесного ручья искореженный немецкой пулей автомат и до боли почувствовал свое одиночество.

Обхватив голову руками, долго сидел на стволе упавшего дерева. У ног журчала вода. В нее изредка падали листья, и ручей уносил их куда-то в сгущающиеся сумерки.

Где-то позади, километрах в полуста на запад, засыпал его родной городок. Там, в бревенчатом домике, в окна которого осторожно стучатся опаленные ягодами ветви рябины, денно и нощно думает о сыне старушка-мать. Там мягкая постель, сытный обед, теплая печь.

А впереди – ручей со студеной водой, мрачные тучи, с которых вот-вот сорвется и зарядит бесконечный осенний дождь, незнакомые трудные дороги и беспрестанное ожидание встречи с теми, кто стремится убить тебя. Впереди дни голода и холода, одиночества и тоскливой жути. Хватит ли сил, воли, мужества, чтобы дойти туда, где теперь пролегла обозначенная огнем и кровью линия фронта? Хватит ли? Одно дело – желать, другое – мочь. Погибнуть зря – проще простого. Выйди на любую дорогу – и первый встречный немец, с посиневшим от холода носом, пронижет тебя короткой очередью из автомата. Но в том-то и дело, что пока этот немец ходит по твоим дорогам, нельзя умирать. Надо жить, чтобы убрать этого немца с русской земли.

И Александр перепрыгнул через ручей.

…Было за полдень. Александр присел отдохнуть. Прислонившись спиной к замшелому стволу осины, долго и пристально рассматривал свой левый сапог. Подошва наполовину оторвалась, ржавые кривые гвозди торчали во все стороны, как зубы неизвестного голодного зверя. Усталость не проходила, клонило ко сну, тошнило от голода. С трудом заставив себя подняться, Александр разжег костер. Под ласковый треск сухой хвои пересчитал спички. «На двенадцать дней», – подумал он, бережно пряча коробок в карман гимнастерки. Затем опустил руку в карман шинели, нащупал самую большую из четырех картофелин – последних из тех, что два дня назад выкопал на каком-то заброшенном огороде, – и, раздвинув сапогом горящие сучья, положил ее в золу. Через некоторое время он достал еще картошину, а минутой позже решительно вытащил из кармана оставшиеся и тоже положил их в огонь. Когда клубни обуглились, Александр обтер их полой шинели и, не очищая, съел.

Потом из кармана брюк вытащил смятый клочок бумаги, на колене разгладил его. Еще раз прочитал написанное: немецкое командование грозило расстрелом на месте всем тем, кто, попав в окружение, немедленно не сдастся в плен.

«Лучше бы додумались разбрасывать по лесам сигареты…»

Александр оторвал от листовки узкую полоску и скрутил цигарку: табак заменяла смесь из сухих березовых листьев и мха. После каждой затяжки он откашливался и сплевывал. Так и не докурив «папиросу», швырнул окурок, тяжело поднялся и пошел. Шел не спеша, часто потирая плечи и грудь: давно немытая кожа зудела и чесалась от пота, грязи и укусов насекомых. Медленно, кружась и переворачиваясь с боку на бок, опадали последние листья – желтые, оранжевые, коричневые…

Пересекая лесную дорогу, Александр задержался около уткнувшегося радиатором в ствол обгоревшего дерева, покрытого копотью трактора. Рядом, провалившись колесом в глубокую колею, свалилась набок пушка. Вокруг валялись разбитые ящики, снаряды. Казалось, брошенное орудие воздетым к небу стволом взывало о мести. Александр тяжело вздохнул, вспомнив свою взорванную под Ельней гаубицу.

Вскоре он вышел на опушку. Перед ним расстилалась ощетинившаяся колючими стеблями стерня. На скошенном поле сиротливо маячили неубранные, порыжевшие от дождей копны ржи. За жнивьем грязно-желтой полосой протянулся большак. Лениво вползая в серую, как бы старающуюся поглубже зарыться в землю деревушку, дорога рассекала ее надвое и исчезала в подступающем к самой околице перелеске.

Над кургузыми трубами избенок курились дымки. Глядя на эти дымки, Александр щурил наливающиеся злобой глаза и кусал губы. Он хорошо знал: на Руси днем в деревнях печи не топят. Значит, там сейчас немцы. Это им все холодно: это они с утра до ночи кипятят воду, жарят мясо и курятину, сжигая заборы, мебель, фруктовые деревья.

«Греетесь, сволочи… Ну-ну…» – спекшимися губами прошептал Александр и пошел дальше, придерживаясь опушки.

Небо дымкой опустилось на землю. Ветер, налетая порывами и тонко завывая, шатал деревья, и они недовольно шуршали и поскрипывали. Смеркалось. Низко, выплывая из-за верхушек осин и берез, скользили тяжелые тучи. Заморосил дождь. Приметив темно-зеленую ель, размашисто раскинувшую над землей лохматый лапник, Александр решил ночевать. Он забрался под густой навес, сгреб в кучу сухие иглы – получилось подобие подушки, натянул на уши пилотку, втянул голову в плечи, спрятал подбородок за воротник гимнастерки – дыхание приятно согревало грудь, – поджал к животу колени. Но несмотря на усталость, заснуть сразу не удалось.

Засунув руку за пазуху, Александр нащупывал маленькие живые комочки и давил их пальцами. В памяти выплыла недавняя встреча, оставившая после себя такое же гадливое чувство, какое он сейчас испытывал от этого занятия.

…Дня три назад он встретил в лесу человека, одетого в дерюжные отрепья, обутого в неведомо где раздобытые лапти. Увидев Александра, «мужичок» растерянно остановился. Поздоровались, разговорились. Александру сразу стало ясно: все, о чем говорит этот человек, – ложь. И все в нем – и лицо – землистое, заросшее рыжеватой щетиной, и маленькие бегающие глазки, и тонкие синеватые губы – вызывало неприязнь. А чем больше говорил встретившийся, тем сильнее хотелось Александру сжать в кулаке мышиное лицо дезертира и раздавить, как гнилушку.

Посетовав на ранние холода, «мужичок» вдруг неожиданно спросил:

– А что это ты серую-то не сбросишь? – Поймав удивленный взгляд Александра, пояснил: – Шинель-то тебе на какого лешего? Домой, поди, идешь… – Потом самодовольно похлопал себя по бедру: – Так оно спокойней…

– К своим иду… К фронту, – с трудом сдерживая себя, ответил Александр.

– Чудак человек, – захихикал «мужичок». – Какой там фронт. Поди сам видал, – и, понизив голос, заговорил, стараясь придать своим словам убедительность: – Дура! Одолел нашего брата немец. Капут. Теперь одно дело – по своим бабам. Поворачивай, друг, назад. От фронта будешь идти – они тебя и не остановят. Домой придешь – жив будешь. Сиди, не рыпайся – тебя и сам черт не тронет. А так… – «мужичок» махнул рукой. – Али жизнь не дорога? Одна-то ведь она?

Александр выругался и замахнулся. «Мужичок» испуганно отскочил в сторону.

– Ну чего серчаешь? Добра тебе желаю… А свои, если даже к ним попадешь, думаешь, по головке погладят? Смотри, как бы не так! Доказывай потом, что ты справный…

– Иди, мразь… – Александр еще раз выругался, повернулся к попятившемуся от него «мужичку» спиной и, не оборачиваясь, пошел на восток. Вдогонку ему донесся визгливый голос:

– Знаем мы таких вояк. Россию прос…, а еще петушатся!

Александр молча стиснул кулаки и ускорил шаги.

Подлая тварь! И откуда только подобная погань берется на нашей земле?! Неужели, гад, не понимает, какой ценой добились немцы своих успехов, что не зря, спасая Родину, столько советских солдат полегло в кровавых боях.

А он сам?

Когда не стало снарядов, когда в бензобаках тягача не осталось бензина, он своими руками взорвал орудие и решил пробираться к своим.

Разве он виноват в том, что сейчас остался один, оказался в стороне от полей сражений?

Нет, врешь! Еще не все кончено, он не сдался и не думает сдаваться.

Вот только надо было обязательно дать в морду той сволочи.

…Затем – как контраст – вспомнилось самое близкое: мать. Она осталась где-то там, позади – слабая, беспомощная старушка. Если жива еще, – как ждет она своего единственного Сашеньку, свою последнюю радость и опору… А сын ее все дальше и дальше уходит от нее на восток, к фронту, который неведомо где, идет по лесам, в которых за каждым деревом его поджидает смертельная опасность. И, может быть, зря все его лишения, муки, эта неизвестная никому, молчаливая, жуткая в своем одиночестве борьба…

Так Александр пролежал до утра, лишь изредка погружаясь в забытье, но тотчас же просыпаясь от холода, зуда, беспокойных лесных шорохов и еще непонятно от чего. И хотя все тело затекло, он ни разе не поднялся, чтобы размяться. Ведь даже пошевелиться – это значит рассеять то крошечное тепло, которое удалось скопить кое-где под шинелью, вновь почувствовать на лице, руках, шее холодные капли дождя, окончательно отогнать дремоту и продлить до бесконечности проклятую ночь, не дающую ни отдыха, ни забвения.

Наконец пришло утро – мокрое, мглистое. Дождь не прекращался, и казалось: во всем мире не осталось ничего, кроме мокрого леса да мельчайших, взвешенных в воздухе капелек воды – холодных, колючих, как иголки. Шинель промокла, тяжело давила плечи. Чтобы согреться, Александр на ходу резко размахивал руками, хлопал себя ладонями по бокам. Подошвы скользили по мокрой листве, с ветвей кустов и деревьев лилась вода. Вскоре насквозь промокли портянки, брюки.

Часа через три Александр выбрался из зарослей на заброшенную лесную дорогу. Видно было, что здесь давно никто не ездил: опавшие листья не были вдавлены в грязь, а плавали в наполненных водой колеях. Он пошел по обочине, с трудом передвигая ноги, изредка останавливаясь, чтобы передохнуть и прислушаться. Вскоре в просветах деревьев показались строения. Небольшая деревушка казалась вымершей. Не видя ничего такого, что могло бы говорить о присутствии немцев, Александр смело направился через выгон к ближайшим избам. И вдруг у одного из дворов увидел немецкую автомашину. На секунду перехватило дыхание. По-прежнему нудно моросил дождь, за спиной шумел оголенный, неприветливый лес.

Александр пригнулся и, стараясь слиться с землей, подкрался к сараю.

«Заметили – один конец. Только не в лес. Надо поспать – иначе свалюсь, и тогда все…»

Осторожно приоткрыв дверь, он скользнул в темноту. Густой бражный запах навоза ударил в ноздри. Постепенно глаза привыкли к мраку, и Александр различил в одном из углов большую кучу сена. Мучительно хотелось спать. Он разгреб сено, забрался в него и, как-то сразу забыв обо всем, уснул.

Проснулся он мгновенно: так просыпаются, когда снится, что падаешь в пропасть. Рядом разговаривали немцы. Александр затаил дыхание и тотчас же услышал, как отчаянно громко колотится сердце. Ну хотя бы пистолет, хотя бы нож, чтобы можно было драться и, если уж суждено погибнуть, то умереть, убивая врага. Но быть пристреленным…

Немцы – их было двое – взяли по охапке сена и вышли. Голоса и шлепание сапог по грязи стали удаляться и стихли. Александр выбрался из сена, бесшумно подошел к двери. Дождь еще ожесточенней хлестал измученную землю. Совсем неподалеку, метрах в пятнадцати от сарая, тускло, но приветливо светилось оконце едва угадывающейся во мраке избы.

Он с трудом оторвал взгляд от огонька. Там, за стеклом, начинался иной мир. Мир, в котором тепло, где люди едят картофель с солью и спят на сухом.

Хотелось снова зарыться в сено, и Александр уже решил остаться в сарае – будь что будет, – но тут его взгляд упал на двери, и он увидал крупно написанные мелом цифры и латинские буквы: «Квартирьеры, – сразу мелькнула мысль. – Значит, того и жди, фрицы вот-вот наедут сюда».

Александр выскользнул из сарая, а затем, пригнувшись к, побежал к лесу…

«Сейчас увидят и…» Никто не стрелял. Но все же он бежал пока хватило сил, и, лишь углубившись далеко в лес, пошел спокойно. Шел он в каком-то состоянии полусна, то и дело натыкаясь на стволы деревьев, кустарники. Во всем мире не было сухого места – только вода, холодная осенняя вода на земле, в воздухе, в каждой складке одежды.

Изнеможенный, выбившийся из сил Александр на рассвете встретил старушку, собиравшую грибы и ягоды. Старушка ахнула, потянулась рукой ко лбу, но, видимо, раздумав, не пepeкрестилась. Когда же она услышала слово «окружение», маленькая головка в поношенном темном платке часто закивала, а сморщенные старческие губы несколько раз причмокнули в знак сочувствия.

– Вот беда-то. И к нам в Блинцы нельзя, сердешный… Немец у нас…

Старушка опустила на землю кошелку, достала из нее небольшой сверток. Размотав тряпицу, протянула Александру кусок тяжелого черного хлеба.

– Уж чем богаты… – и снова закачала головой, глядя в измученное серо-зеленое лицо Александра. – Хлеб, сам видишь, какой нынче. Мельницу сожгли, а на жеренках[1]1
  Ручной жернов.


[Закрыть] – что за помол. Да и хлеб-то весь убрать не успели. К муке отруби добавляем, картошку.

Александр жадно проглотил хлеб, поблагодарил.

– А скажи, сынок, правду немцы брешут, будто они уже Москвой завладели?

Александр вскинул голову: «Москву?» – мелькнуло в уставшем мозгу: «Нет. Все может быть, а этого быть не может!..» И уверенно, удивляясь своему спокойствию, ответил:

– Что вы, мамаша. Этому никогда не бывать!

– Да вот мы тоже так думаем. Не положено немцу в Москве быть. А только принесла вчерась Любашка, племянница это моя, газету немецкую – и в слезы. Я и сама своими глазами видела. Там, значит, Москва нарисована, Кремль и звезда на нем. А вокруг черные толстые линии, кольцо вроде, и за ним всюду – танки. Это немецкие-то…

– Врут!

И все же, упорно отгоняемая, шевельнулась страшная мысль: «А если и в самом деле?» Вспомнились нескончаемые потоки чужих машин и солдат, двигающиеся на восток, брошенные в кюветах танки, орудия, множество людей в таких же, как он, шинелях, но мертвых – у обочин дорог, среди неубранных полей, в лесах. Всплыло в памяти лицо оставленного раненого.