Текст книги "Зубы дракона. "Властелин мира""

Автор книги: Николай Дашкиев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц)

Машина остановилась у моста. Из нее вышел и направился обратно Чарли Бертон. Он что-то говорил, Майя отвечала и через минуту забыла, что именно. Ей не до него.

Перед Навабганджем, во время вынужденной остановки, когда шофер прочищал карбюратор, старый Джоши тронул Майю за рукав.

– Рани, что это означает, если ночью в лесу мигает красный огонек – быстро-быстро.

Майя встрепенулась, словно освобождаясь от сна, удивленно посмотрела на старика и звонко засмеялась:

– Не знаю, Джоши!.. Я нич-чего не знаю!.. Это Навабгандж, да?.. Подождите, а кто идет там, мимо баньяна?

Не успел Джоши опомниться, как Майя вихрем вылетела из машины и побежала вперед. Вырвавшись из его рук, следом за хозяйкой помчался и Самум.

Джоши присмотрелся внимательнее и узнал сагиба Лаптева.

Майя подбежала к нему, протянула обе руки. Русский привлек ее к себе. А потом они целый час, а то и больше, стояли на дороге и говорили, говорили. О чем? Рассказать мог бы только Самум. Но он, животное порядочное, чужих секретов не выдавал.

Глава XVII
ТАК ПРИХОДИТ ЛЮБОВЬ

Напрасно напрягал слух старый Джоши – в разговоре двух на дороге вблизи Навабганджа не было ничего секретного. Даже больше: если бы его застенографировать, он вряд ли смог заинтересовать читателя.

Действительно, какие чувства может вызвать у вас обыкновеннейшая проза: "Я приехала к вам поучиться". И "Очень рад"… Раскроет ли вам их душевное состояние старательно процитированный монолог на тему "Достижения советской нейрохирургии"?

Печатное слово – только бледный отпечаток слова живого. Если бы с помощью хитроумных значков удалось зафиксировать, а потом воспроизвести интонации, тембр и силу каждого звука, мы не могли бы понять, почему иногда самая будничная фраза приобретает такую глубину содержания. что для ее расшифровки нужно написать целый роман, а патетика и лирика подчас наталкиваются на стену безразличия и разлетаются во все стороны блестящими холодными осколками.

Говорит не только язык. Свой язык имеют и глаза, и руки, и все тело.

Вот девушка мнет краешек "сари" – неприхотливой одежды индийских женщин, говорит тихо, доверчиво, а может быть, молчит, изредка кивая головой. На ее розовое ушко игриво спадает золотой локон, и вам очень хочется коснуться его. На белой шее девушки дрожит жилка – такая целомудренная и робкая. Девичья грудь дышит глубже, чем обычно,-и она тоже умеет выразительно говорить: то затаит дыхание, то вздохнет с облегчением.

Вы не смотрите ни на что, а видите все. Видите, не анализируя и не доискиваясь причин. Да и зачем их искать? Любовь избегает разрушающего анализа. Она синтезирует, жадно собирает ощущения, чтобы вдохновенно приукрасить и объединить в чарующий образ лучшего в мире человека.

Нет, Андрей Лаптев и Майя не говорили о любви, не пели дифирамбов пейзажам и погоде, не вздыхали, тайком поглядывая друг на друга. В их беседе фигурировали скальпели и трепаны, тампоны и прочие принадлежности, необходимые в хирургии, но слишком далекие от лирики. И все же именно там, возле баньяна, который каждый год в канун Азарха служил сборным пунктом калек из всей Бенгалии, произошло первое объяснение влюбленных.

Сначала Лаптев сопротивлялся своим чувствам. Он с тоскливым беспокойством думал о том, с каким злорадством, с каким подчеркнутым презрением отнесутся к нему те лицемеры и ханжи, которые все человеческие чувства и порывы готовы пронумеровать, проштемпелевать и подшить в соответствующее "дело". Они будут стараться растоптать грязными сапогами самое чистое, чего сами никогда не знали, постараются отравить жизнь и ему, и Майе.

Лучше бы не было этой встречи, не рождалось бы это чувство. Но если так случилось, нужно защищать свое право на счастье.

Андрей настороженно искал в разговорах сослуживцев малейших намеков, готовый в любую минуту резко прервать попытки вмешиваться в его личную жизнь, но в экспедиции был дружный коллектив борцов за жизнь, который прошел огненную купель фронтов Отечественной войны, научившую искренности отношений и взаимному уважению. Доцент Лаптев – новичок в экспедиции; он не знал ее традиций.

Он пришел к выводу, что о его чувствах к Майе никто не догадывается.

Все видели, все понимали, что происходит с Андреем Лаптевым… и молчали. Когда человек в таком состоянии, его лучше не трогать. Насталет время – и он сам заговорит, поделится радостью или горем, попросит совета. А сейчас пусть в нем перекипят чувства, испарится лишняя анергия… Майю в экспедиции встретили сдержанно. Будь она обыкновенной индийской девушкой из какого-нибудь селения, к ней отнеслись бы, как к хорошему другу, как к ученику, способному впитать все лучшее, что может дать советский человек. Но она явилась как дочь раджи, как представитель чужого мира, поэтому к ней внимательно присматривались, оценивая по самым суровым критериям, и до поры до времени отгораживались подчеркнутой вежливостью.

А она ничего не замечала. Пьяная от счастья, впервые по-настоящему юная, она витала на крыльях, которые крепли с каждым днем. Где уж ей различать нюансы в отношении к ней каждого из русских, если один из них – самый лучший! – любил ее. Ей хотелось ответить на эту любовь чем-то очень хорошим, показать себя достойной ее, мужественной, выносливой. Девушке казалось: вот-вот должно случиться необыкновенное, когда придется напрячь все силы и показать Андрею, на что она способна.

Но ничего выдающегося не происходило. Майе не пришлось столкнуться с чумой. Страшная болезнь в тот год обошла Бенгалию – вернее, с помощью новейших средств удалось предотвратить эпидемию еще до ее возникновения.

Чума в Индии – страшная беда. Она никогда не угасает, тлея, как уголек под пеплом, везде, где господствуют нищета и грязь, готовая в любую минуту вспыхнуть страшным пожаром. Англичане, пытаясь побороть эту страшную болезнь, приглашали врачей всего мира помочь им. Россия первой откликнулась на призыв. С 1897 года, когда в Индию впервые направили противочумную экспедицию, в составе которой был прославленный украинский ученый Заболотный, эта помощь превратилась почти в обязанность.

В Индии врачам приходится сталкиваться не только о чумой. Вздумай какой-нибудь ученый собрать возбудителей всех болезней, начиная с древней как мир проказы и кончая самыми современными вирусами, он нашел бы их здесь без особого труда. Поэтому экспедиция проводила работу очень прозаическую, хотя и важную.

Прошло то время, когда на советских врачей смотрели, как на предвестников беды. Прав был Сатиапал, он в самом деле помог экспедиции, развеяв создавшуюся вокруг нее атмосферу недоверия. Но и без этого лед все равно бы тронулся. Достаточно было провести две три удачных операции, вылечить нескольких тяжело больных – и их появилось так много, что подчас приходилось ограничивать прием: не хватало ни врачей, ни лекарств.

Пока лечились только мужчины. Преодолев опасения, они начали охотно обращаться к советским врачам. А женщины упрямо отказывались от медицинской помощи и, даже умирая, тянулись к невеждам-жрецам.

К сожалению, в экспедиции не было ни одной женщины. Профессор Калинников со дня на день ждал приезда своей жены терапевта и ее подруги – хирурга, справедливо считая, что женщинам легче найти путь к сердцам забитых, темных существ. Приезд женщин по некоторым обстоятельствам откладывался, поэтому Калинников обрадовался появлению дочери Сатиапала. Ему казалось, что Майя поможет преодолеть недоверие женской части населения.

Несколько первых попыток ничего не дали. Больные индианки не верили, что молодая девушка может отвести беду, спасти их от болезней.

Но вот в лагерь пришел старик-мусульманин, незадолго перед этим вылеченный от тропической малярии. Старик умолял спасти его жену или хотя бы помочь ей спокойно умереть. Он поставил лишь одно условие: чтобы его жену лечили дома, тайком, и чтобы врачом была женщина.

Из рассказа старика можно было предполагать, что у больной приступ аппендицита, но, конечно, не исключалось и что-либо другое.

Калинников на миг заколебался. От результата первой операции зависит очень многое. Имеет ли он право поручать ее незнакомой девушке?.. Профессор вызвал Лаптева и поделился с ним своими сомнениями.

Что мог ответить Андрей? Он доверял Майе не только как любимому человеку, но и как хирургу. Он видел ее на операциях и убедился, что, несмотря на молодость, она имеет достаточный опыт. Но он понимал и другое: произойди несчастный случай, одно из многочисленных неожиданных осложнений,– и смерть пациентки падет пятном на всю экспедицию. К тому же оперировать придется в самых тяжелых, недопустимых условиях. И все же нужно отважиться.

– Можно! – сказал Андрей и пристукнул по столу кулаком, как бы разбивая остатки сомнений.

– Хорошо,– ответил Калинников.– Пойдете с ней. Может быть, поможете ей хотя бы советом.

И вот они вдвоем с Майей идут в абсолютной темноте следом за стариком-мусульманином. Пожалуй, не идут, а крадутся: старик на каждый неосторожный шаг отвечает умоляющим стоном. Он хочет обмануть не только своих односельчан, но и аллаха, надеясь и жену спасти, и осуждения избежать.

Путешествие тяжелое и неприятное – старик умышленно удлиняет путь, выбирая самые глухие тропки.

В руках у Андрея чемоданчик с хирургическими инструментами, на спине тяжелый аккумулятор и большая переносная лампа. Полны руки и у Майи: неизвестно, какие лекарства и принадлежности понадобятся. На всякий случай приходится нести с собой столько, сколько хватило бы для оборудования небольшой амбулатории.

Темная ночь. Вой шакалов. Таинственный шорох ветра в чаще. Легкое шуршание шагов по сухой траве…

Есть своеобразная, неповторимая прелесть в путешествии ночью рядом с любимым человеком. Может быть, хорошо, что старик мусульманин не разрешает проронить ни одного слова. Вот так идти молча, ощущая локоть хорошего, сильного, способного защитить в случае надобности,– разве не самое лучшее в мире?

Нет, Майя не волнуется, нисколько! Пусть аппендицит, пусть что-нибудь более сложное,– она справится и проведет операцию безупречно. Она прекрасно понимает, как будет волноваться за нее Андрей; да и профессор Калинников, этот суровый внешне, но в действительности милый и приятный человек, не уснет, пока не получит известие, что все в порядке… Она должна оправдать его доверие и оправдает!

И вот Майя осталась одна в хижине мусульманина. Старик разрешил Лаптеву установить аккумулятор и лампу, а потом попросил выйти. Девушка оглядывала почти пустую комнату помещение выразительно свидетельствовало о скромных достатках хозяев,– и прислушивалась к стонам, отрывистому шепоту, доносившимся из смежной комнаты.

– Баба, я хочу видеть больную! – громко сказала девушка, теряя терпение.

– Сейчас, мэм-сагиб, сейчас! – послышался голос старика, а следом глухой шлепок и приглушенный стон.

На пороге появился мусульманин. Он тянул за руку молодую девушку, даже девочку, с лицом, искаженным болью, и черными глазами, полными смертельной тоски.

– Иди, иди! – старик еще раз дернул жену за руку и подтолкнул сзади кулаком.– Мэм-сагиб тебе поможет!

– Раздевайся, кхоки,– участливо сказала Майя. Она ласкательно назвала молодую женщину, которая и в самом деле походила на ребенка, на маленькую девочку-"кхоки". Ох, не выполнялся закон, что девушка может выйти замуж не раньше четырнадцати лет! Ей и сейчас, наверное, еще нет двенадцати!

– Не бойся, кхоки, я тебе помогу!

Внимательный осмотр больной подтвердил, что у нее аппендицит.

– Нужно делать операцию, – негромко сказала Майя. – Баба, немедленно разожгите огонь и вскипятите ведро воды.

Старик вышел. Казалось, прошла целая вечность, пока он вернулся с кипятком.

Майя старательно вымыла руки, подготовила больную и выпроводила старика. Теперь она осталась наедине с больной, с глазу на глаз с болезнью, которую нужно одолеть любой ценой.

Больная уже не сопротивлялась и не стонала. Только мелкие капельки пота выступили у нее на крыльях носа да безвольно, в глухом стоне, приоткрылись запекшиеся, по-детски пухлые губы.

– Все будет хорошо, кхоки… – уговаривала ее Майя, готовя маску для наркоза. – Сейчас ты уснешь и не почувствуешь боли…

Но больная не верила, нет! Она готовилась к смерти и молчала, не сводя ненавидящего взгляда с той, кого считала своей губительницей. Ее взгляд навсегда врезался в душу Майи.

В нормальных условиях самую простейшую операцию проводят два, а то и три человека – хирург, ассистент, наркотизатор. А здесь Майе пришлось все делать самой.

Операция не очень сложная, но и не очень легкая. Конечно, не затягивай старик до вечера, больной было бы лучше: воспаленный аппендикс нужно удалять как можно скорее. Пока еще не поздно…

Майя слышала под окном шаги Андрея, его нервное покашливание. Дорогой, он так волнуется! А волноваться и нечего. Какое счастье, что у этой девочки аппендицит, а не перитонит, например!

Майя верила в счастливый исход операции и поэтому загадала: если все кончится благополучно, она станет женой Андрея. Девушка хотела этого, любовь придавала ей новые силы, решительность, уверенность. Почему-то вспомнился вечер, когда Андрей сумел покорить Самума и впервые предстал пред нею воплощением силы и энергии. Тогда она тоже загадывала… Но разве можно сравнивать эти два вечера? Тогда Майя была просто ребенком, невзирая на свои двадцать два года. Теперь она полюбила и узнала цену самопожертвованию во имя любви.

"Ты должна поправиться, кхоки!" – просила, убеждала, приказывала Майя, а ее пальцы привычно делали свое, удаляя поврежденное, зашивая разрезанное. На шов легла последняя скобка, и Майя вздохнула с облегчением.

– Заходите, баба! – позвала она старика.– Ваша жена почти здорова. Она скоро проснется. Я останусь возле нее, пока состояние не станет вполне удовлетворительным.

– Спасибо, мэм-сагиб, спасибо! – старик расчувствовался. – Не нужно, нет! Мэм-сагиб устала, она должна отдохнуть…

– Ничего, я отдохну завтра!

Разговаривали на английском языке, которым владеют некоторые индийцы. Но индиец так коверкал слова, что Майя решила перейти на родной язык.

– О,– удивился старик,– мэм-сагиб знает хинди? Да еще так хорошо, будто жила в Бенгалии много лет?

– Я и жила здесь, баба! – с улыбкой ответила Майя.– Мой отец – индиец. Я дочь раджи Сатиапала.

Еще не закончив фразы, она увидела, как старик заморгал глазами, отшатнулся и, схватившись руками за голову, прислонился к стене.

– Вам плохо, баба? – озабоченно спросила девушка.

Старик злобно дернулся, вытянул палец к двери и зашипел:

– Почему не сказала раньше?! Почему не сказала?! Прочь отсюда! И знай, что кровь моей жены падет на голову тебе, твоим детям, твоим внукам и правнукам вплоть до десятого колена!

Девушка ничего не понимала. Она пыталась успокоить старика, но тот твердил свое "прочь!".

Едва сдерживая слезы, Майя выбежала из комнаты. На пороге ее встретил Андрей.

– Что случилось, Майя?.. Почему хозяин кричит?.. Больная умерла?

В его голосе было столько беспокойства, столько тревоги, что Майя едва сдержала желание броситься на грудь любимому.

– Нет, нет! Мне кажется, все в порядке. Но старик… Я не знаю, чего он хочет. Пойдите к нему, уговорите… Нужно же кому-то остаться возле больной…

Андрей направился в хижину. Старик встретил его на пороге неразборчивыми выкриками, угрозами, проклятиями. Можно было понять только одно: мусульманин испуган тем, что операцию его жене делала не русская, а индийская женщина.

Напрасно Лаптев доказывал, что присутствие врача просто необходимо, что больная без квалифицированного присмотра может погибнуть. Старик был неумолим.

Андрей с Майей возвращались в лагерь на рассвете. Розовело небо. Просыпались птицы. Неторопливо и мощно дышала земля, вбирая в себя жизнетворную прохладу перед удушливым днем.

Потом вспыхнули облачка над горизонтом. Засияло, окрасилось в золотистые жизнерадостные цвета все вокруг; и лес, и река, и укрытая белой пылью дорога.

В такое время только радоваться жизни, мечтать и надеяться, упиваясь солнечными лучами утра, нежного, как юность.

Но Майя и Андрей шли молча, печальные, полные тоскливых предчувствий и того неудовлетворения, которое всегда следует за неудачей.

Лаптев доложил Калинникову об операции и о странном поведении старика-мусульманина.

Профессор, нахмурившись, вздохнул:

– Скверно!.. Я забыл вас предупредить, Андрей: в Индии обострилась борьба между индусами, то-есть брахманистами, и мусульманами. Мы допустили ошибку. Если больная умрет, никто из мусульман больше не придет к нам. А здесь их – шестьдесят процентов.

К вечеру второго дня прибежал старик-мусульманин. Он рвал на себе волосы, крича, что его жена умирает.

Глава XVIII
С ГЛАЗУ НА ГЛАЗ СО СМЕРТЬЮ

Это были пышные похороны – самые пышные на всю округу впервые за много лет. Все, от последнего золотаря из касты шудра до важных брахманов, увидели, сколь богат Пьяришонгкор Чаттопадхайя,– сын, внук и правнук писаря из касты кайоста, а теперь – богатый землевладелец, заминдар.

Над смертным ложем молодой жены заминдара целые сутки бормотал мантры из священных книг самый главный жрец – пурохит. Ему помогали пятьдесят брахманов, считавших своей обязанностью прежде всего как можно больше съесть в честь умершей. Похоронный костер сложили – только из сандалового дерева, чтобы вместе с его ароматным дымом развеялось и бренное тело жены заминдара, а ее дух позже воплотился в ином образе и перешел в высшую касту. Брахманы уверяли, что так и произойдет, ибо Пьяришонгкор Чаттопадхайя прославился праведной жизнью и неусыпным соблюдением кастовых обычаев и законов.

Поднимается вверх ароматный сандаловый дым, ветер несет его далеко – до самого Навабганджа, до бедной хижины старого мусульманина Ойяма, просачивается в комнату, попадает в ноздри юной женщины, почти ребенка, которая, разметавшись, лежит на ветхом коврике и в бреду зовет маму,– ту, которая всегда помогает…

Но нет, не поможет и мать! Она сидит вот здесь, рядом; из ее воспаленных глаз уже не льются слезы. А дым сандалового дерева щекочет ей нос, дразнит и радует: проклятые индусы, узнали и вы горе!.. Жгите, неверные, своих детей, жгите! Огнем развеянное не воплотится в живом, не надейтесь!.. Жгите, жгите,– как бы не сгореть и вам самим!

Так думает старая женщина, почти обезумевшая от горя, готовая проклясть весь мир за то, что умирает ее дочь. Так думает старый Ойям – полновластный собственник своей молодой жены. А возле больной сидит толстый грязный мулла, бормочет стихи из корана и время от времени выкрикивает писклявым голосом скопца:

– Смотрите, люди!.. Смотрите, правоверные!.. Индусы решили уничтожить всех мусульман!.. Самый ароматный цветок нашего селения подрезан ножом языческой девки!.. Горе нам, горе!

Мулла кричит так, чтобы слышали все мусульмане, толпящиеся под окнами хижины. Его слова падают на подготовленную почву: на протяжении многих столетий в Индии длится глухая вражда между индусами и мусульманами, которую все время кто-то раздувает.

Жили-были в Навабгандже две подруги – Кончонмала и Кушум. Первая – богаче, другая – беднее. Та – индуска, ата – мусульманка. Для них не существовало спорных вопросов религии и экономики; они любили друг друга и поклялись никогда не разлучаться.

Их разлучили, когда им минуло по двенадцать лет. Кончонмала вышла замуж,– а вернее, ее "отдали в дом свекра", как говорят в Бенгалии,– за богача Пьяришонгкора, а Кушум досталась старому Ойяму. И пошли подруги разными дорогами.

Пьяришонгкор вдалбливал жене, что мусульмане – лиходеи и мерзавцы, отвратительные и грязные нечестивцы, которые проливают кровь священных коров и не верят в переселение душ. Старый Ойям доказывал, что индусы – злодеи и грабители, язычники, способные обожествлять даже свинью. Малейшая разница в религиозных обрядах и обычаях давала обоим повод для целого ряда обвинений и проклятий. Но ни Ойям, ни Пьяришонгкор не задумывались серьезно, почему же, собственно, они враждуют?

Несколько сот лет тому назад, во времена империи Великих Моголов, мусульмане обрели в Индии господствующее положение и, в самом деле, крепко насолили индусам. Но уже давно империя пала, исчезла. Давно Индию грабит Англия, а индийцы все еще не объединились против общего врага, ибо им не дают этого сделать.

День за днем настраивали Ойям и Пьяришонгкор своих жен одну против другой, и кто знает, возможно, со временем любящие подруги стали бы самыми заклятыми врагами, но им было суждено иное.

Подруги заболели почти одновременно. Кончонмала погибла: она заболела дифтеритом, а добропорядочный заминдар вместо врача вызвал жреца. К Кушум судьба оказалась милостивей, она могла поправиться, операция прошла удачно, соблюдены все предупредительные меры. Но, оставленная по воле своего мужа на произвол судьбы, больная в забытьи в момент пробуждения от наркоза, повредила рану, а кашель и рвота сорвали ей внутренние швы. У женщины начался сепсис, который неминуемо вел к трагическому концу.

Охватив голову руками, сидит возле жены старый Ойям и с тупым отчаянием старается понять, за что же аллах карает его?

Может быть, за то, что обратился к русским докторам?.. Но Кушум была больна уже и тогда… Не один из мусульман обращался к ним, и никто не умер… Беду накликала дочь Сатиапала, ясно… А если пригласить русского? Аллах простит такое своеволие, ведь доктора только выполняют его волю… Пусть придет доктор, пусть!

Так уговаривал себя старый Ойям и наконец уговорил. Он любил свою жену горькой и жадной последней любовью старика, и во имя этого мог отважиться на все.

Не говоря никому ни слова, он потихоньку выбрался из хижины и пошел к лагерю русских.

По виду старика Лаптев понял, что случилась беда. Калинников должен был вот-вот приехать, но доцент, не стал ждать. Через каких-нибудь пять минут Лаптев вместе с Ойямом шагал через лес.

Старый мусульманин успокоился. Теперь, когда он переложил заботы о больной жене на врача и усыпил сомнения в правильности выбранного решения, ему начало казаться, что все кончится хорошо.

Зато Андрей Лаптев с трудом подавлял в себе тоскливое беспокойство. Он не видел жены Ойяма, не знал, по сути дела, как проводилась операция и каково состояние больной сейчас. Смерть человека по вине хирурга недопустима вообще, а при сложившейся ситуации неминуемо приведет к очень неприятным осложнениям. Темные люди не поймут, что врач не виновен. Они будут требовать одного – спасти больную. Значит, ответственность за жизнь человека лежит на нем. Волноваться преждевременно, конечно, не стоит. Надежда не потеряна: есть пенициллин – чудесный препарат, который сможет побороть страшную болезнь.

Самое неприятное, что вся эта история связана с Майей… Дорогая, хорошая, она совсем подавлена горем…

Андрей забежал сообщить ей, что идет спасать больную. Девушка не слышала его шагов, она плакала, спрятав голову в подушку.

Острая боль пронзила сердце Андрея. Хотелось прижать к груди любимую, осушить ее слезы поцелуем, утешить. Но он постоял на пороге и ушел. А теперь у него перед глазами неотрывно стояли узенькие девичьи плечи, скорбно вздрагивающие в беззвучном рыдании.

Казалось бы, малодушие и беспомощность не могут вызвать преклонения и уважения. А вот почему-то именно в минуты растерянности и отчаяния Майя стала Андрею еще ближе, еще дороже.

– Сагиб, не нужно идти дальше…– послышался голос старого Ойяма, и Лаптев очнулся.

Возле хижины мусульманина происходило что-то необычное. Несколько десятков людей размахивали руками, кричали, перебивая один другого. Слов не слышно – все слилось в сплошной угрожающий гул потревоженного роя.

– Что нужно этим людям?

– Не знаю, сагиб…– тоскливо ответил старик.– Может быть, Кушум умерла.

– Идемте быстрее.

До усадьбы старого Ойяма оставалось шагов сто, когда на пороге показался толстый безбородый человек. Он что-то крикнул, махнул рукой, и вся толпа мигом обернулась в сторону дороги. Наступила тишина.

Лаптев невольно ускорил шаги. Как всегда, он напролом шел навстречу опасности, не стараясь оттянуть неприятную минуту. А в этом приближении к толпе приятного было мало. Зловещее молчание людей, только что кричавших и размахивавших руками, походило на безмолвие порохового склада, к которому по бикфордову шнуру бежит огонек. Кто мог поручиться, что экзальтированная толпа не бросится на чужака – врача? Неграмотным, забитым людям, наверное, кажется, что они противостоят беде, и это убеждение делает их способными по первому знаку совершить преступление во имя кажущейся справедливости. Такому фанатизму можно противопоставить лишь веру в свою правоту правоту врача и советского человека.

Но надо идти, встретить опасность лицом к лицу. Андрей выбрал глазами одного, поглядывавшего на него злее других, и пошел прямо к нему. Это был достойный противник – молодой, высокий, широкоплечий, с кулаками, подобными молотам.

Огромная энергия мускулов великана, возбужденная всем происходящие, бурлила, отыскивая выход; налитые кровью глаза впились в чужака. А тот шел спокойно, будто не замечая опасности, и, остановившись на мгновение, сказал:

– Дайте пройти.

Юноша не пошевельнулся. Тогда Лаптев насмешливо покачал головой:

– Глупец, убери прочь кулаки. Ты можешь нечаянно убить меня, а меня ждет больная.

Великан не понимал русского языка. Он искал в интонациях голоса противника угроз или еще чего-то, что дало бы повод для наступления, но русский врач только улыбался с сочувственным превосходством, как улыбаются взрослые, глядя на шалунов-малчишек. Великан и почувствовал себя таким шалуном, который набедокурил и готов загладить свою вину. Он даже пошевелился, чтобы посторониться, но сзади долетела писклявая команда, и начался невообразимый галдеж.

Не вмешайся мулла, все, очевидно, обошлось бы хорошо. Людей ошеломил неожиданный поворот событий, поразила решительность русского, который не побоялся пойти один против всех. Самый сильный признал себя побежденным, и толпа утратила превосходство над мужественным одиночкой. Теперь его никто не тронул бы и пальцем. Зато гнев людей пал на Ойяма.

Юноша-мусульманин схватил старика за шиворот и поднял высоко в воздух. Ойям что-то кричал, но его вопли тонули в общем галдеже.

– Стойте! – крикнул по-английски Андрей. Его никто не услышал. И тогда он, как в детстве, заложил четыре пальца в рбт и так свистнул, что у окружающих зазвенело в ушах.Стойте, говорю вам! Ну?!

Люди обернулись на лихой свист; смолкал галдеж, опускались кулаки.

– Что вам нужно от старика?.. Пустите его!..– Лаптев подошел к великану и положил ему руку на плечо.– Скажи, еслибы умирала твоя жена, разве ты не сделал бы всего, чтобы ее спасти?

Великан покосился на него, но старика выпустил. Потом зло сказал:

– Это моя сестра, сагиб!.. Если она погибнет, следом за ней пойдет и Ойям!

– Она будет жить! – твердо сказал Андрей.– Я ее спасу.

– А если не спасете?..– тихо, угрожающе спросил великан.

– Ну, тогда… я отвечу за ее смерть вместо старого Ойяма. Согласен?

Лаптев протянул правую руку, но мусульманин ее не взял, а только молча кивнул головой и направился к хижине.

Растопырив руки и загородив собой дверь, что-то заорал толстый мулла. Великан легким движением отодвинул его в сторону и пропустил Лаптева в сенцы.

– Подождите немного, сагиб…

Он пошел в комнату; заговорил быстро и гневно, отвечая на плач и выкрики какой-то женщины, а потом позвал:

– Заходите, сагиб!

Едва сдерживая нервную дрожь, Лаптев подбежал к больной. Жива!

Девочка пылала огнем. Спекшиеся черные губы раскрылись, грудь дышала так, будто в комнате не хватало воздуха, сердце билось из последних сил – неровно и слабо. Скверно, очень скверно.

Доцент ввел больной пенициллин и склонился над нею, тревожно вглядываясь в черты ее лица. Нужно следить и следить: почти все лекарства – яд, способный подчас убить не только возбудителей болезни, но и больного.

Казалось, все шло к этому. С лица больной начали сбегать краски, конвульсивно задрожали мышцы, раскрылись и закатились невидящие глаза.

– Камфору!..– шепотом скомандовал себе доцент. Камфора не помогала. Напрасными были и другие обычные средства: обессиленный организм не выдерживал резкой встряски нервной системы; приближался конец.

Почти в отчаянии Андрей положил шприц и отошел к окну, подальше от ненавидящего взгляда брата умирающей. Нет, Лаптева не пугали угрозы мусульманина. Гораздо страшнее укоры собственной совести, признание бессилия перед смертью. Человек умирает, а он, врач, ничем не может помочь.

За окном быстро смеркалось, небо заплывало кровью, предвещая ветер. По пыльной дороге не спеша плелся буйвол, лениво отмахиваясь хвостом от насекомых. Затрещали цикады. Звякнуло что-то металлическое.

Взор Андрея цеплялся за мелочи, не стоящие внимания, ухо ловило звуки, уже ставшие привычными, и все это, чтобы отвлечь внимание от очень тяжелого, очень неприятного.

Буйвол свернул направо, сорвал на ходу листья с куста н остановился возле хижины, которая, если судить по размерам, принадлежала богатому человеку.

Из хижины вышли двое. Одного Андрей узнал сразу: это был толстый мулла. Второй очень напоминал кого-то знакомого, но память не могла подсказать, кого именно.

Андрей видел, как мулла заискивающе суетится около низенького худощавого человека в чалме, а тот важно отвечает, сопровождая слова скупыми жестами. Вот он обернулся лицом к хижине Ойяма и характерным жестом показал, как делают укол.

– Хинчинбрук! – прошептал Андрей.

Это было лишь предположение – невероятное и бездоказательное, но невероятность такого совпадения и укрепляла уверенность Лаптева, что перед ним тот, кто однажды уже встретился на пути.

– Послушайте, что это за человек?

Брат больной медленно подошел к окну. Мусульманин смотрел не туда, куда указывал Лаптев, а на него самого, и этот взгляд не предвещал добра: Кушум умирает, а русский врач, как кумушка-сплетница, разглядывает, что происходит на улице.

– Скажите, он, случайно, не англичанин?

Худощавый повторил свое движение. Укол, потом резкий взмах руки, которая будто перечеркнула и выбросила прочь чью-то жизнь. Так по крайней мере показалось Лаптеву, и он уже с полной уверенностью повторил:

– Майкл Хинчинбрук!

Удивительное свойство человеческой памяти! Она иногда неожиданно и ярко напоминает о прошлом какой-нибудь несущественной деталью пережитого. Вот и сейчас: Лаптев, глядя на английского шпиона, вспомнил не имение Сатиапала, а освобожденное от японских оккупантов осенью прошлого года местечко в Маньчжурии, полуразрушенную фанзу и старого врача-китайца.

Немилосердно коверкая русские слова, китаец торжественно объясняет Лаптеву старинную методику лечения уколами и прижиганиями, показывает на бронзовом муляже тела человека, где нужно искать "жизненные точки", поясняет, как и когда колоть, чтобы вылечить больного от той или иной болезни.