Текст книги "Радиус взрыва неизвестен"

Автор книги: Николай Асанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Он так задумался над своей будущей судьбой, что не заметил, как Виола кончила читать, и только ее голос вернул его к действительности:

– Все это правда? – спросила она.

Чащину вдруг захотелось, чтобы все это было неправдой. Но лгать он не мог и только кивнул головой.

– И во всем виноват отец? – продолжала она свой допрос.

И никогда еще допрашиваемому, вероятно, не приходилось так трудно.

– Ну, не только он, – пробормотал Чащин. – У него есть заместители, наконец, партийная организация могла бы…

– Вы пишете, что партийная организация подчинилась его дутому авторитету, – с каким-то язвительным сарказмом напомнила Виола.

– Есть же еще местком, общественное мнение…

– А сами указываете, что отец никогда не считался с общественным мнением.

– Возможно, я несколько сгустил краски, – неохотно объяснил он.

– Неужели вы считаете меня маленькой? – обиделась она. – Я знаю, как пишутся подобные статьи. Сама читаю в газете: «Факты, изложенные в статье, подтвердились. На виновных наложено взыскание…» Значит, на отца тоже наложат взыскание? – с каким-то задумчивым состраданием спросила она.

– Статью отказались печатать, – осторожно сообщил Чащин.

– Ну и что? – Она смотрела прямо в глаза. – Вы же не откажетесь от своей точки зрения?

Ему показалось, что она ждет смирения, покорности, и он сухо сказал:

– Нет!

– Ну что же, – она встала со скамьи, и он растерянно вскочил на ноги. – Вот и кончилось наше знакомство! А я-то надеялась, что мы станем часто видеться, вместе побродим по городу, по музеям. Здесь есть чудная картинная галерея. При выходе, уже в коридоре, обратите внимание, висит оригинал малоизвестного итальянского художника Павлоли «Купальщица». Прекрасная работа…

– Неужели вы…

– Отец запретил мне встречаться с вами. Сначала он уговаривал меня забрать вашу статью – он подозревал, что вы сохранили копию, а когда я отказалась от этого, взял с меня слово, что я не стану видеться с вами. А он все-таки мой отец! – с каким-то жестоким удовольствием выговорила она это слово. – Прощайте! – она протянула руку и быстро отняла, когда Чащин попытался удержать ее тонкие длинные пальцы. – Да, имейте в виду, – как о чем-то малозначительном сказала она, – против вас заключен союз: отец и ваш замредактора, а мой названый жених, сговорились выжить вас из газеты. Для начала вас пошлют куда-то в Камыш-Бурун, где вы должны опростоволоситься окончательно, после чего вас уволят. Редактор приедет, говорит Коночкин, через месяц, так что в течение месяца вас должны съесть. Постарайтесь стать им поперек горла, – и, кивнув небольшой своей, но очень гордой головкой, она ушла.

Чащин стоял, не зная, удивляться ему или радоваться появлению столь странного союзника.

Потом медленно поплелся в гостиницу.

11

Чащин складывал обратно в чемодан свои вещи, которые только-только успел распаковать, и с горечью думал, не проявляется ли у него и на самом деле аберрация зрения? Он успел побывать в Рыб-тресте и даже в Научно-исследовательском институте рыбной промышленности, но эти учреждения не вызвали у него удовольствия.

Сейнер, предназначенный для рыбаков Камыш-Буруна, до сих пор не был снаряжен. Чащин написал об этом гневную заметку, но когда он принес ее Бой-Ударову, тот в полном соответствии со своим прежним обещанием вычеркнул ровно половину. Правда, он сказал, что в этом урезанном виде заметка проскочит скорее, но Чащину было жаль многих деталей, характеризующих трестовских работников, которые Бой-Ударов вырубил своим топором. А еще говорят, что написанное пером нельзя, мол, вырубить.

Обиднее всего был происшедший при этом разговор.

Чащин надеялся, что его оперативность вызовет полное расположение со стороны чудаковатого секретаря редакции. А тот поморщился, читая его гневно-выспреннее творение, и сказал:

– Газета любит простоту. И не ставьте свою личность в центр произведения!

– Значит, без «я», без «мы» и без природы? – довольно язвительно спросил Чащин.

– Вот именно! – резко ответил Бой-Ударов. – И не делайте такого страдальческого лица. Вас не в ссылку отправляют, а поручают важное редакционное дело. И тут уж нужно было особое ваше везение, чтобы редакционное это задание совпало с желанием товарища Коночкина наказать вас. Но вы-то обязаны думать не о своей личности, а о редакционном задании, которое надо выполнить, и как можно лучше! Вспомните-ка фронтовых журналистов, которые уходили на задания с винтовкой в руках, не зная, вернутся ли они вообще… Вот у кого вы обязаны учиться!

– Но я же сделал все, что вы поручили мне, и даже больше! Поехал в Институт рыбной промышленности, в порт…

– Ну и что же? Каждый журналист должен запасаться материалом для будущих статей где только возможно. Очень может быть, что вам еще придется писать об этом институте. Но уж, пожалуйста, без излишнего сарказма и поближе к реальной действительности. А действительность опять-таки требует простоты и ясности в изложении…

Чащин ушел от Бой-Ударова огорченный. Откуда ему было знать, что сам Бой-Ударов был огорчен свалившимися на молодого журналиста неприятностями еще больше!

А Бой-Ударов, проводив Чащина соболезнующим взглядом, тут же позвонил Запорожцеву.

– Ну, на нашего юного Макара начали падать первые шишки! – без предисловия объявил он.

Запорожцев не без усмешки вспомнил пламенно-рыжего юношу, которого не так давно направил в редакцию, и спросил:

– А толк-то из него будет?

– С самим Коночкиным поссорился, а сдаваться не желает. Боюсь, что Коночкин попытается согнуть его в дугу, а парень твердый. Как бы не сломался.

– К делу-то его хоть приставили?

– Коночкин почему-то отправил его в Камыш-Бурун. А перед этим уже записал один выговорок.

– Ну, Коночкина и остановить можно. Да и Голубцов мне звонил: «Соскучился, – говорит, – без работы». Скоро возвращается. Если понадобится, так мы уж как-нибудь защитим паренька до приезда редактора. А съездить в глубинку молодому журналисту не мешает. Чем он проштрафился перед Коночкиным?

– Если исходить из фактов, то перепутал два учреждения. А если рассматривать события диалектически, то, кажется, напугал Коночкина чрезмерной резкостью своих суждений.

– Тем более надо оберегать паренька. Но костыли под здоровые руки совать не следует. Пусть учится работать.

…Увы, этот разговор происходил в отсутствие Чащина. Наш герой в эту минуту стоял над чемоданом и раздумывал о будущем. Оно не сулило ему больших радостей.

Вот и фразы будущей статьи о Научно-исследовательском институте получались чересчур язвительными. А ведь Бой-Ударов предупреждал, что язвительность не главное достоинство журналиста.

Директора института профессора Золотницкого Чащин не застал. Тот был в отпуске. Знакомство же с другими работниками и лабораториями не доставило ему удовольствия. Большинство диссертаций, которые он просмотрел, были посвящены побочным темам и рассчитаны на то, чтобы работать над ними по возможности без отрыва от берега. Были тут шедевры мысли вроде таких: «Соль как фактор сохранения и консервации рыбы», «Сроки хранения различных рыб в условиях пониженной температуры», «Развитие мальков ценных рыб в условиях закрытого бассейна», но все дело было в том, что бассейном назывался маленький прудок во дворе института, пониженную температуру изучали в холодильнике «Саратов», а недосоленная рыба воняла на весь двор, и даже кошки не желали ее есть.

Только несколько человек из всего состава института ушли в море с рыбаками, остальные предпочитали гулять по городским бульварам, а с рыбой знакомились по тем образцам, что их супруги покупали на базаре.

Мысленно молодой журналист задавал вопросы профессору Золотницкому. Как получилось, что этот крупный ученый упустил из виду руководство институтом? Профессор, которого Чащин в глаза не видел, отвечал, что занят большим трудом, что он устал, что в институте остался его заместитель, а Чащин подбрасывал ему вопрос за вопросом, пока не спохватился, что опять отмечает одну теневую сторону явления.

Тут он выругался, прервал свои упражнения в диалогах и окончательно загрустил. Досадно было, что он так мало пробыл оседлым человеком, полотенце которого висит на определенном гвозде, зубная щетка стоит в стакане, а в тумбочке лежит неприкосновенный запас продуктов в виде плитки шоколада и коробки консервов, на случай, если не придется вовремя поужинать.

Как всякому разъезжему человеку, ему вдруг до тоски захотелось остаться в этом номере, полежать на продавленной койке, почитать хорошую книгу, вечером встретить знакомую девушку – такой почему-то сразу представилась Виола, – одним словом, почувствовать себя горожанином, своим среди тысяч других. Кто много ездит, тот знает эту тоску по домашнему обеду и уюту.

Не успел он еще вдоволь погоревать о несбыточном, не успел представить, что же его ждет в Камыш-Буруне, – впрочем, об этом он старался не думать, зачем вызывать злых духов раньше времени, – как заскрипела дверь и появился Гущин. На этот раз он выглядел каким-то грустным и осунувшимся, словно вместе со своей жизнерадостностью потерял и излишек веса. Тяжело опустившись на койку – в маленьком номере размещались только две кровати и стул со столиком между ними, – он, кивнув на зевающий чемодан, спросил:

– Едешь?

– Как видишь, – хмуро ответил Чащин.

– Катером или автобусом?

– Катером.

– А я заказал билеты на автобус. Терпеть не могу моря, укачивает.

– А ты-то тут при чем? Меня не укачивает.

– Подожди, еще укачает. По себе знаю.

– Что ты меня пугаешь? Тебя это не касается.

– Как это не касается? – с обидой спросил Гущин. – Я же с тобой еду.

– Со мной? – Чащин выпрямился над чемоданом, растеряв от изумления все слова.

Гущин смотрел с досадой.

– Чему ты удивляешься? Не могу же я тебя бросить одного. Ты же там утонешь, как кутенок. Море шутить не любит, а рыбаки – народ суровый…

– Но как же… Или Коночкин дознался?

– До чего он дознался? Распустил перья, как павлин, и любуется собой, – хорош ли жених? Он и не хотел меня отпускать. Но от меня отделаться трудно! – Тут Гущин на мгновение приобрел свой обычный бодрый вид, но сразу скис. – Одним словом, отпустил. И на черта он послал тебя в Камыш-Бурун? То ли дело суша! Поехали бы мы с тобой к кукурузоводам или на табачную плантацию, вот было бы славно! А то – море! Там и снимать-то скучно. Тебя тошнит, а ты снимай. Я это море видеть не могу иначе как с берега…

Он еще долго бы распинался, но Чащин, наконец, понял, на какую жертву пошел ради него приятель, и, хлопнув его по спине так, что тот поежился, воскликнул:

– Это же замечательно! Вдвоем-то мы не пропадем!

– Ты, конечно, не пропадешь, – язвительно заметил Гущин, – а вот меня, наверно, похоронят по морскому обычаю: привяжут тело к колосникам, к ногам – обломок якоря и спустят раба божьего в морскую пучину…

– Так чего же ты вмешиваешься в эту игру? – с досадой сказал Чащин.

– А что ты один сделаешь? Так-то, если я жив останусь, у тебя хоть один свидетель будет, что ты все делал правильно, когда Коночкин новый приказ писать станет. А на этот раз он решил, видно, не выговор вкатить, а волчий билет. Чтобы тебе неповадно было на его будущего родственника нападать.

Чащин промолчал. Такое самопожертвование товарища было выше всяких слов. Гущин, вздыхая, заполз под кровать и принялся собирать свои пожитки. Собрав их и сунув в чемодан черный мешок для перезарядки кассет, он жалобно попросил:

– Поедем все-таки автобусом? Как ни считай, на несколько шансов больше, что останемся живы.

– Хорошо, хорошо, поедем автобусом, – согласился Чащин.

Выйдя из гостиницы, оба, как по команде, оглянулись и посмотрели на окна второго этажа. Чащину показалось, что в заветном окне, к которому он уже успел мысленно приставить пожарную лестницу, чтобы спасти в случае беды Виолу, что-то мелькнуло: то ли девичье лицо, то ли тонкая рука с платком. Однако ничего за этим не последовало. Гущин недружелюбно сказал:

– Еще один претендент на мое счастье! Думаешь, она по тебе плачет? Как же, держи карман шире!

Тут створки окна распахнулись, и величественная фигура Трофима Семеновича показалась в проеме. Он зевнул, не спеша остановил орлиный взгляд на наших рыцарях и произнес глубоким басом:

– Отправляетесь? Ну-ну!.. Счастливого пути! Десять футов воды под киль!

Чащин ожесточенно сплюнул под ноги, а Гущин, изысканно поклонился в сторону окна, весело сказал:

– Со мной он не пропадет, Трофим Семенович!

Окно с треском захлопнулось, и лицо Гущина сразу изменилось: оно вытянулось, пожелтело, словно фоторепортера уже трепал страшный шторм.

12

В Камыш-Бурун они прибыли к обеду следующего дня. Когда Чащин выволок Михаила из машины и положил на колючую траву у дороги, из чайной, напротив которой остановился автобус, вышло человек двадцать рыбаков. Среди них были молдаване, носившие в эту страшную жару такие высокие смушковые шапки, что длинная тулья падала на спину, прокопченные греки в цветных платках на голове, украинцы в вышитых рубахах и постолах, несколько русских и два или три аджарца в чохах и мягких сапогах. Все говорили по-русски, чтобы понять друг друга.

Два рыбака остановились рядом с приезжими, разглядывая Гущина.

– Дохлая акула! – сказал один из них, крючконосый, черный, похожий на заядлого морского пирата и, по-видимому, именно для усиления этого сходства повязавший голову цветным платком.

– Ничего ты не понимаешь, Максимиади, – сказал другой. – Он просто притворяется рыбой, а на самом деле это пьяница.

– Нет, он нырял на дно и увидел там морского черта…

Так они стояли, рассуждая о Гущине, а Федор махал над его головой пыльной шляпой. Пыль сыпалась, как мука, пока, наконец, не попала в нос. Гущин чихнул, вздохнул и открыл глаза.

– Оно смотрит! – предупредил один из зрителей. – Берегитесь, может, оно кусается?

Двое других сделали вид, что отскакивают в сторону. Остальные засмеялись.

Чашину надоели эти шутки.

– Вы бы лучше помогли мне пристроить его куда-нибудь, – сердито сказал он. – Когда он поправится, станет снимать вас для газеты.

Эта короткая информация произвела самое неожиданное действие. Толпа расступилась и мгновенно растаяла. Остался только рыбак, похожий на пирата, который утверждал, что Гущин превратился в акулу.

– В чем дело? – спросил Чащин.

– План не выполнили, – коротко сказал рыбак и помог Чащину поставить приятеля на ноги. – Ехали автобусом? Так вам и надо! На этом все новички попадаются. Мы-то знаем, как наш ошосдор заботится о дорогах, поэтому и ходим морем.

Гущин покачался немного на ногах, схватился за живот и изверг все остатки пищи, принятой накануне. После этого он обвел мутными глазами берег моря, каменные домики, единственную лавку сельпо, чайную и спросил:

– Где мы?

– В Камыш-Буруне, – радушно ответил рыбак, засыпая морским песком следы гущинской слабости.

– Я бы предпочел умереть! – воскликнул Гущин и снова схватился за живот.

– Все мучения кончились, – любезно сообщил рыбак Чащину. – Теперь ваш друг полежит денек, потом станет есть. Готовьте ему барана и в придачу пару-другую уток.

– Есть здесь какой-нибудь Дом приезжих? – осведомился Чащин со слабой надеждой в голосе.

– В каждом доме могут принять приезжего человека! – гордо сказал рыбак. – Прошу ко мне. Тошнить его больше не будет, а то жена не приняла бы. Меня зовут Максимиади. Анастас Максимиади, бригадир третьей бригады. Прошу извинить за то, что мы так невежливо шутили, но мы думали, что вы – инструкторы, которые не выносят качки. Ну, а мы, естественно, не выносим таких инструкторов.

Теперь Чащин мог более внимательно разглядеть своего радушного хозяина. Это был человек, похожий на усатого жука, обладавший таким длинным и горбатым носом, что на нем вполне можно было поставить парус. Ему было лет тридцать, но держался он крайне солидно. Это говорило о том, что бригадиром он работал давно. Чащин невольно огляделся, ища рыбацкие посудины, на которых им с Гущиным придется выйти завтра в море и снова осрамиться. Правда, в автобусе его не укачивало, но на море-то он не бывал, а Гущин вполне показал свою неприспособленность к качке.

Однако берег был пуст. Только старые сети висели на шестах да несколько лодок стояли на приколе у мостков, бряцая цепями. По берегу бродили толстые ленивые собаки, подбирая мелкую рыбешку, оставшуюся после уборки улова.

– А где же ваши… суда? – довольно робко спросил Чащин. Он хотел было сказать – посудины, – кажется, так именно называют рыбаки свои шайбы-лайбы, но в последний момент споткнулся. Знакомство с рыбацким промыслом ограничивалось у него застрявшим в памяти названием купринской повести «Листригоны»^[1], но что это такое – моллюски или рыба, он не помнил.

– Суда – в море, – равнодушно сказал Максимиади. – Мы ждем новую посудину. Уже вторую неделю ждем! – более сердито сообщил он. – Вот почему наши рыбаки не выполнили план и вам нечего здесь снимать. Вы тоже из газеты?

– Да, я очеркист, – стараясь придать себе побольше важности, ответил Чащин.

– Первый раз вижу на нашем берегу человека из газеты! – воскликнул Максимиади и, отойдя в сторону, принялся разглядывать Чащина так же, как перед этим разглядывал Гущина. Он даже сделал из пальцев подобие подзорной трубы, но Чащин держался спокойно. Тогда Максимиади с той простотой радушного человека, которая бьет посильнее отравленной стрелы, спросил:

– Проштрафились?

– Как это? – сдерживая гнев, спросил Чащин.

– Ну, выпили, загуляли, не знаю, как это у вас называется. Вот и отправили проветриться?

– Мы приехали работать! – гневно ответил Чащин.

– Молчу, молчу, – с усмешкой ответил Максимиади, успев ловко поддержать вновь покачнувшегося фоторепортера: тот увидел с пригорка море, и его опять закачало. – Только мы все тут безработные… – Последние слова бригадир произнес с горечью.

У маленького деревянного причала, вдававшегося в море, остановился катерок. На причал вышел пожилой мужчина в черном форменном кителе. С катера выбросили на причал парусиновый мешок, форменный человек подобрал его, и мотор катера застрелял снова. Катер отвалил и пошел по своим делам дальше.

– Опять приказы привезли! – мрачно сказал Максимиади.

Чащин догадался, что катер был почтовый. Пожалуй, и в самом деле следовало идти с этим катером, чем мучиться в автобусе. Но потемневшее лицо Максимиади тревожило. Чащин спросил:

– Какие приказы?

– Сидеть у моря и ждать погоды… Поверите, – он заговорил горячо, сердито, – две недели ждем! Как объявили, что начнем соревноваться за звание бригады коммунистического труда, ну, просто не везет! – Он вдруг оборвал разговор, словно жалоба опротивела и ему самому, и распахнул дверь.

Навстречу вышла женщина с раздраженным лицом. Максимиади поспешил представить:

– Вот наши гости. Приехали из газеты…

– Корреспондент областной газеты Чащин. А это наш фотокорреспондент Гущин, – поспешил добавить Чащин.

– Господи, какие длинные слова! – сказала женщина. – Позвольте вас называть просто по фамилиям.

– Даже по именам! – поторопился Чащин. – Меня зовут Федор, а товарища – Михаил.

– Проходите, проходите, – довольно радушно сказала женщина и тут же напустилась на мужа: – Ох, лишенько мое! Ведешь гостей в дом, а в доме нечего на зуб положить!

– Я схожу к Шенгелая за рыбой, – быстро сказал муж. – Он не стал ждать инспектора и вышел вчера в море.

Женщина провела гостей в дом.

В доме было чисто и довольно уютно; две деревянные койки, снятые с какого-нибудь судна, маленький столик, табуретки. Ни шкафа, ни сундуков, какие бывают в каждом доме, не было. Хозяйка уловила удивленный взгляд Чащина и сказала:

– Нас на три дня отправили, а живем третью неделю в ожидании…

И видно было, что вынужденное безделье истомило ее.

Газетчики спустились к морю смыть дорожную пыль. Этот далеко заброшенный бригадный участок действительно напоминал место ссылки. Рыбаки-дельфинеры потерянно бродили по берегу, лениво переговаривались. Сейчас большинство толпилось возле конторки, куда прошел почтовый работник. Чащин и Гущин поплелись к дому.

С другой стороны к дому подошел Максимиади, волоча двух огромных рыб. Он помахал гостям рукой и скрылся за дверью.

– Вот пропечатают тебя в газете, как бездельника, тогда узнаешь! Зачем бы им сюда ехать? – слышался раздраженный голос жены бригадира.

– Я не виноват, что сейнера нет, – оправдывался Максимиади.

– Почему же их тогда прислали? – допытывалась хозяйка.

– Я ведь не баркас, что ты мне душу смолой мажешь! – гневно оборвал хозяин, и жена замолчала.

Чащин и Гущин переглянулись, будто и на них пала вина за это вынужденное сидение, и тихо вошли в дом.

Чащину все казалось, что раздосадованная женщина не выдержит и выставит их вон. Но она уже чистила рыбу, кривой нож ловко играл в ее руках, а бригадир разжигал костерок под таганком на шестке печки.

В это время на улице послышался шум. Максимиади распахнул дверь. К домику бежали рыбаки. Опередивший других давешний любитель поболтать, что отличался смушковой шапкой, кричал:

– Максимиади, смотри, про нас в газете напечатано!

Женщина так и села на топчан.

– О господи, началось!.. – только и сказала она.

– Да погоди ты плакать! – раздраженно крикнул Максимиади и выхватил газету.

– Вслух! Вслух читай! – требовали подбежавшие рыбаки.

Максимиади начал, заикаясь, читать:

– «Рыбаки-дельфинеры Камыш-Буруна по вине Рыбтреста стоят третью неделю на простое. Занаряженный для них сейнер „С-42“ находится у причала без снаряжения, хотя все орудия лова имеются на складе. Отделы Рыбтреста никак не могут договориться о том, кто из них должен снаряжать судно для дельфиньего лова, а подумать, как это отражается на плане первой рыбацкой бригады, начавшей соревнование за звание бригады коммунистического труда, начальству треста некогда… Директор…» Да хватит, братцы, пожалуй! Вы лучше скажите, как вы думаете, будет у нас сейнер или нет? – вдруг крикнул Максимиади совсем другим голосом.

– Я бы хотел сначала узнать, кто это написал? – задумчиво сказал рыбак в смушковой шапке, поглядывая на Чащина.

Чащин взял газету и уткнулся в нее.

– Ай да Бой-Ударов! Молодец! – слабым голосом произнес Гущин. – Жаль только, что снимка не дал…

– А сколько он вырезал? – недовольно пробормотал Чащин, дочитывая статью. – Из ста строк оставил пятнадцать!

Максимиади, переводя глаза с одного гостя на другого, крикнул:

– Да мы и за пятнадцать строк готовы благодарственное письмо написать! Слышите, ребята, это они написали! – обратился он к рыбакам.

Рыбаки надвинулись на своих гостей так угрожающе, что Гущин поспешно нырнул в дом и даже крючком щелкнул, запираясь. Чащин остался на расправу. Но он был столь доволен появлением первой своей заметки, что был готов перенести любые мучения.

13

Появление «сигнала», как называли дельфинеры заметку Чащина, словно бы преобразило поселок. Наутро Чащин не увидел ни одного человека без дела. Максимиади и его помощники проверяли сети, оружие. Увидав в руках дельфинеров винтовки, Чащин сообразил, что его ожидает нечто более сложное, чем заброс капроновой сети…

Впрочем, Чащин не скучал. Дельфинеры привыкли к журналистам и с удовольствием рассказывали им о себе и о своем промысле. Правда, они любили и прихвастнуть – «потравить», как называли они соленую шутку. Но, попав раза два на удочку, Чащин стал осторожнее. Да и Максимиади, услышав очередную присказку, с неудовольствием напомнил, что рыбаки должны учиться в свободное время, а не болтать.

Тот же Максимиади заставил Чащина прочитать дельфинерам лекцию.

– Да о чем я стану читать лекцию? – отбивался Чащин. – Я же не член общества по распространению знаний!

– Что знаете, о том и читайте. Вы поимейте в виду, что наши рыбаки почти все время проводят на воде да на таких вот пустынных становищах. А ведь им тоже кое-что хочется знать…

Тут Чащин вспомнил, что он еще совсем недавно был студентом, и то время еще не выветрилось из памяти. И принялся рассказывать о том, как делается газета.

Нельзя сказать, чтобы этот рассказ самому ему доставил хоть какое-нибудь удовольствие: уж слишком памятна была его собственная неудача. Но интерес рыбаков к такому далекому делу поразил его.

Еще удивительнее оказались вопросы. По крайней мере половина дельфинеров захотела стать рабкорами. А когда на море, словно врезанное в голубое полотно, появилось судно и Максимиади со вздохом облегчения сообщил, что это и есть «С-42», столь давно ожидаемый, будущие рабкоры дали клятвенное обещание писать в газету о всякой заминке в работе. Уж очень они уверовали в действие печатного слова!

Впрочем, Максимиади тут же прекратил все разговоры: судно подваливало к причалу. Тотчас захлопали все двери в домиках поселка. Рыбаки появлялись одетые в высокие резиновые сапоги, брезентовые куртки и штаны, в широкополых шляпах с ремешком под подбородком. За ними поспешали жены и сестры, волоча сумки со снедью и чистым бельем. Максимиади вышел на причал необыкновенно торжественным. Кроме такой же, как у всех, робы, он имел за поясом огромный кривой нож в кожаных ножнах.

– А где ваша роба? – спросил он вдруг Чащина.

– Какая роба? – удивился тот.

– А вот такая, – указал Максимиади на свою одежду. – Или вы собираетесь в море в туфлях и в шляпе?

Чащин откровенно признался, что не думал о том, в чем надо выходить в море. Гущин, со страхом смотревший на маленькое суденышко, подваливавшее к мосткам, честно сказал:

– А может, нам лучше не ходить в море? Судно я отсниму и здесь, а ты потом расспросишь рыбаков, как они ловили этих дельфинов, запишешь имена лучших – и дело с концом? А?

Максимиади взглянул на фоторепортера с таким презрением, что Чащин постарался превратить эту просьбу в шутку:

– Ну, тут будет меньше качать, чем в автобусе!

– Ты думаешь? – с некоторой надеждой в голосе спросил Гущин и задумчиво посмотрел на тихое, как будто затянутое шелком море.

– Так ехать не годится, – строго объявил Максимиади и окликнул жену. – Сходи к старикам, нет ли у кого запасной робы, – попросил он. – Переоденьтесь и приходите на судно.

И голос его показался репортерам совсем другим: в нем слышались командирская власть и нетерпение.

Репортеры бросились в дом, а хозяйка побежала по поселку. Вернувшись, она положила к их ногам костюмы, которые, по-видимому, носили еще Ной и его сыновья, когда плавали в ковчеге. Чащин и Гущин, охая и вздыхая, начали переодеваться. Поглядывая друг на друга, они не могли удержаться от смеха – так нелепо они выглядели. Куртки и штаны, задубевшие от времени и смоляных напластований, стояли колом, сапоги свернулись на ногах, как ботфорты, и вообще всем видом своим журналисты напоминали странствующих рыцарей.

– Дон Кихот! – выпалил Гущин, глядя на приятеля.

– Санчо Панса! – отпарировал Чащин.

Гущин смертельно обиделся и замолчал.

Так молча они подошли к судну. Зато рыбаки не могли остаться равнодушными, увидев репортеров.

– Полундра, на нас нападают пираты!.. – кричал один.

– Капитан Кук и Христофор Колумб! – кричал другой.

– Бригадир, поставь их на баке. Все дельфины со смеху сдохнут. Сетей метать не надо будет, – советовал третий.

Гущин остановился на полдороге и сказал:

– Хватит! Все! Я не поеду.

– Это ты брось, – сердито зашипел Чащин. – Достань аппарат и сделай вид, что ты их фотографируешь. Они живо перестанут.

Гущин сразу вспомнил о волшебной силе своего «Зоркого» и нацелился им в шутников. Те, и верно, попрятались кто куда. Тогда, в отместку, он снял Чащина, отчего тот пришел в ужас и попытался было вырвать камеру, чтобы засветить пленку, но Гущин оказался проворней и взбежал на палубу.

Поднялся и Чащин.

Вблизи судно это совсем не походило на ту рыбацкую фелюгу, шхуну или шняву, какую собирался описать Чащин. Перед ним было новое, современное судно, цельносварное, с отличным двигателем, с электрическим светом во всех коридорах, с душем, красным уголком и кубриком.

С того момента как молодые люди вступили на палубу судна, все шутки над ними прекратились: то ли бригадир сказал, чтобы рыбаки перестали «травить», то ли их посчитали полноправными членами маленькой команды. Во всяком случае, когда репортеры вышли из кубрика, все были заняты своими делами и не обращали на них внимания.

Судно, приняв рыбаков, отвалило от берега, и поселок сразу окутало розоватым туманом. Качки совсем не было, судно шло по гладкой, словно зеркальной поверхности. Только за кормой разбегался надвое вал от винта.

Рыбаки проверяли капроновые сети, загребные шлюпки, лини. Очутившись в море, они оказались очень ловкими и быстрыми. От ленцы и пустословия, которые так портили их на берегу, не осталось и следа. Здесь никто не пререкался ни меж собой, ни с бригадиром, а сам Максимиади выглядел настоящим командиром.

Он стоял на мостике рядом с капитаном и о чем-то совещался с ним. Чащин поднялся на мостик и попросил разрешения задать несколько вопросов.

– Наши корреспонденты! – гордо сказал Максимиади.

– А вдруг улова не будет? Тьфу, тьфу, тьфу! – трижды сплюнул капитан.

– Не может не быть! – гордо сказал Максимиади.

– Как же вы будете искать этих дельфинов? – спросил Чащин.

– А зачем нам бензин тратить? – удивился Максимиади. – Искать будет разведка.

– Какая разведка? – переспросил Чащин.

– Слышите, вон она, разговаривает.

Тут Чащин услышал писк зуммера, стук ключа и треньканье морзянки. Они стояли как раз у дверей каюты, из которой доносились эти радиозвуки. Чащин заглянул туда.

Над радиоприемником сидел юноша, прижав наушники двумя руками, и внимательно вслушивался в разноголосый хор звуков. Чащин кашлянул. Юноша не слышал. Казалось, он весь превратился в слух, ища среди тысячи шумов какой-то единственно нужный.

Вдруг морзянка запищала быстрее. Юноша отнял одну руку и принялся писать. Потом повернулся и крикнул:

– Дельфины в квадрате Г-26!

Чащин отшатнулся в изумлении: перед ним была Виола…

14

Капитан и бригадир проявили еще одно качество: быстроту. Максимиади ринулся с мостика, вниз, командуя:

– Сети к забросу!

Капитан в два шага достиг штурвала, попутно передав в переговорную трубу:

– Полный! Самый полный!

Судно, до сих пор следовавшее легким развальцем, вдруг словно прыгнуло вперед, задрожало от нетерпения, которое овладело людьми, и пошло, пошло, пошло, все убыстряя ход, так что скоро дым из трубы, до сих пор подымавшийся вверх, застелился над самой палубой и припал к воде, как шлейф.

И на палубе все изменилось. Рыбаки и матросы, стоявшие у фальшборта, вдруг забегали; застрекотали лебедки; шлюпки повисли над самой водой и остались там, готовые спрыгнуть на воду и уйти. Даже Гущин, робко прижимавшийся к стенке кубрика подальше от борта, вдруг шагнул вперед, поднял свой фотоаппарат на уровень глаза и принялся щелкать, отыскивая наиболее выигрышный кадр.