Текст книги "Радиус взрыва неизвестен"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
– А зачем вам его искать?
– Как вам сказать… Живет уж слишком широко… Тут даже церковники не помогут!
Мы подходили к гостинице. Галиас торопливо подал мне руку и свернул в переулок. Когда шедшие впереди Гордеевы остановились, я был один.
– А где же остальные? – растерянно спросила Марта Кришьяновна.
– Они решили остаться, – солгал я.
Она как-то поникла и молча стала подниматься по лестнице. У дверей, дождавшись, когда она вошла в номер, я остановил Гордеева.
– И вам не стыдно? – зло спросил я. – Вы молча наблюдаете, как какой-то шалопай ухаживает за вашей женой, и даже не пытаетесь бороться! Помните Маяковского:
Много ходит
всяческих
охотников
до наших жен…
– Это не тема для разговора! – гневно прервал он.
– Нет, именно об этом и надо говорить! Вместо того чтобы взять мокрую тряпку и снять с этого гипсового болвана всю позолоту, вы притворяетесь слепым! А вы знаете, что этот Брегман почти каждый месяц бывает в Москве и, наверно, звонит… Марте Кришьяновне… – Я с трудом вымолвил ее имя.
– Знаю, – сухо ответил Гордеев. Он открыл дверь и преувеличенно громко спросил: – Может быть, зайдете к нам?
– Нет! – отрезал я. Но, взглянув в его измученные глаза, испугался своей резкости. – Идите отдыхайте. Завтра я позвоню, как только дадут погоду. В Москве все станет проще и определеннее.
Он пожал плечами и закрыл дверь за собой. Я еще долго стоял в коридоре. Не то чтобы я подслушивал, нет, просто меня удивляло молчание за дверью. Как будто там никто и не жил. А может, и на самом деле там медленно и тихо умирала любовь? У одра смертельно больного всегда тихо…
7
Утром погоды не дали. Пообещали отправить нас в четыре пополудни с рейсовым трансъевропейским.
Когда я сказал об этом Гордеевым, Марта вдруг забеспокоилась, попросила позвонить на вокзал, нет ли поезда. Поезд уходил только в девять вечера.
Она как-то вся сжалась, побледнела, я бы сказал, даже подурнела. Неподвижно сидела в кресле, только пальцы шевелились, комкая бахрому скатерти на столе. Гордеев, одетый, выбритый, неторопливо ходил по комнате, собирая разбросанные вещи. Разговаривал он односложно: «Да», «Нет»… У меня было такое ощущение, что он ходил безостановочно всю ночь.
Но вот все было собрано, чемоданы заперты, и только тогда он остановился среди комнаты, тоскливо глядя вокруг. Ему не хватало какого-нибудь дела, чтобы занять свои руки. Так и казалось, что сейчас он сядет по другую сторону стола и тоже начнет комкать и расправлять скатерть. Картина эта представилась столь отчетливо, что я невольно поморщился, поклявшись про себя умереть, как и жил, холостяком, а если уж придется жениться, так выбрать женщину некрасивую, смирную, не моложе себя.
Впрочем, сейчас и Марта была некрасивая и смирная. А что касается возраста, так его трудно было определить. Разве лишь то, что она не забыла принарядиться, будто ждала гостей, еще говорило о ее молодости.
Мне надоела эта игра в «молчанку». Я нарочно громко и развязно предложил:
– Пойдемте-ка позавтракаем! Я давно замечаю, что самые утешительные мысли приходят после еды. Вот помню… – И принялся рассказывать первый пришедший в голову анекдот.
Супруги не поддержали меня, но завтракать пошли. Однако и за столом они не ели, а только ковыряли еду. Впрочем, мне это не помешало. Я отведал редьки с маслом и пресловутых «цеппелинов», кои оказались вполне приятными котлетами из мяса в картофельной оболочке. Выпил я и отличного кофе, после чего принялся снова расшевеливать моих спутников. Они промолчали весь завтрак.
– Пойдемте в музей, – предложил я. – Помнится, тут есть картина какого-то неизвестного живописца на весьма фривольную тему: «Месть девушки». Может, она развеселит нас, если уж приходится столько мучиться в ожидании самолета. Да и вообще музей здесь должен быть довольно богатым…
Гордеев безразлично кивнул. Марта даже не подняла свои небесно-голубые глаза.
Выходя из гостиничного буфета, мы увидели администратора. Он резво бежал навстречу.
– Товарищ Гордеева? – обратился он к Марте. – Вас просят к телефону. Пожалуйте сюда…
Редко мне приходилось видеть, чтобы лицо человека да и вся его стать могли бы так резко меняться. Марта вытянулась, как струна, взгляд стал острым, лицо украсилось оживлением, надеждой. В то же время она словно бы разглядывала мир внутренним взглядом, чувствовала его всеми нервами. Испуганно-радостно и в то же время извиняясь, посмотрела она на мужа. «Но я же не виновата, ведь это не я, а мне позвонили!» – вот что можно было прочитать в этом взгляде. И я хмуро подумал: «А может, и нельзя мешать человеку, который так чувствует другого…»
Гордеев кивнул, словно прощал ее, и увлек меня за собой вверх по лестнице: должно быть, боялся, что я услышу этот разговор, а может, и сам не хотел слышать. Со второго марша он пошел медленнее, будто вся сила ушла от него, ноги переставлял, как ватные. Впрочем, снизу уже слышался голос Марты, окликавший нас:
– Подождите меня!
Она не хотела притворяться, делать скорбное или постное лицо. Ведь все шло так, как ей хотелось. Ей позвонили. Должно быть, она все утро сидела в ожидании этого звонка и теперь была бесконечно благодарна, что он не только позвонил, но и разыскал ее.
– Что мы будем делать? – весело спросила она.
Я опять подивился тому, как может меняться человек. Она уже ничего не помнила из того, что было до звонка. Ее жизнь только что начиналась.
– Мы собирались в музей… – напомнил Гордеев.
– Ну, в музей так в музей! – словно бы пропела она, входя в номер. Но, вместо того чтобы сразу одеться, как сделал Гордеев, надолго замерла у зеркала, оглядывая себя с каким-то веселым изумлением, как будто удивлялась, что ее, именно ее, такую, какой она стоит в зеркале, любят… По-видимому, ее поражало уже не то, что она сама любит, а то, что и тот, бесконечно нужный и дорогой, любит ее…
Было жаль разрушать это ощущение сладкого и легкого сна, но я видел лицо Гордеева, поэтому довольно грубо поторопил:
– Ну что ж, пойдемте навстречу искусству!
Она встрепенулась и заметалась по комнате, похожая на птицу, которая еще только учится летать: движения робкие, неуверенные, а глаза смотрят все радостнее и радостнее. О чем она могла условиться за те короткие минуты, когда стояла наедине с телефонным аппаратом?
Должно быть, эта мысль пришла и мне и Гордееву одновременно. Он спросил:
– А найдут нас, если вдруг окажется, что можно лететь?
– Не беспокойтесь! – ворчливо ответил я.
Мне подумалось, что Марте уже не хочется лететь. Глаза ее мгновенно затуманились, но совсем не так, как это было утром. Сейчас просто пробежала тучка и рассеялась, а утром глаза были тусклыми, как у слепой.
На улице шел тяжелый, мокрый снег, и прохожие были похожи на причудливых белых гномов, которых снег пригибал к земле. Порой из переулка вырывался ветер, и тогда снег летел полосами, как нескончаемый театральный занавес, который тянут и тянут, а сцена все не открывается. Но стоило миновать переулок, как снег превращался в плотную завесу из падающих нитей, будто они тут же и прялись и ткались, и казалось, что вот-вот они опутают и тебя, и здания, и весь город, и все станет неподвижным. Только, звеня и посвистывая, будет падать с крыш и из желобов вода – единственное, что остается подвижным.
На огромной площади, которую невозможно было рассмотреть из-за снега, в низкое небо уперлась башня, стоящая так косо, что страшно было подойти к ней: вот-вот упадет. Башня сторожила вход в музей.
В здании было полутемно от пурги, залепившей окна, – мы выбрали не самое лучшее время для посещения картинной галереи. Обширный притвор бывшего храма, разделенный стендами, и широкие коридоры, и переходы были пусты. Шаги наши звучали, как барабанный бой на площади.
С левой стороны я сразу увидел пресловутую «Месть девушки» неизвестного автора. Исполненное ужаса лицо поверженного мужчины, натуралистические струйки крови, злобно-торжествующее лицо девушки, повернутое к покинувшему ее любовнику, – все было сделано на том пределе, когда трудно определить, искусство ли это, собственно, или только мазня. Скорее все-таки мазня!
Меня поразило то, что большинство картин старой школы было помечено табличками «Художн. неизв.». Да и время написания картин толковалось слишком приблизительно: не десятилетиями, а веками: «XVI–XVII вв.».
Марта Кришьяновна сразу отделилась от нас: ушла в отдел национальной живописи. Я заглянул было туда, но ни картин Чюрлиониса, ни скульптур Петролиса там не увидел, а остальные меня меньше занимали. Я вернулся к Гордееву.
Гордеев подолгу стоял у той или иной картины, недовольно бормоча: «Подделка!» – или: «Неумелая копия!» – или: «Почему бы им не попытаться установить автора?» – и шел дальше, все больше мрачнея. Я спросил:
– Чем объясняется этот разнобой в определении авторства? Невниманием? Незнанием?
Гордеев сердито ответил:
– Здесь собрано все, что удалось отыскать в бывших помещичьих усадьбах. Нельзя забывать, что народ здесь долгое время жил без собственной государственности. Им пришлось начинать с пустого места. Но вы правы, многое можно было уже сделать. Смотрите, сколько картин нуждается в реставрации!
Он остановился у стенда и принялся разглядывать пятно, под которым висела медная табличка: «Женский портрет. Художн. неизв. XVII–XVIII вв.».
Светлое пятно отчетливо выделялось на грязно-сером фоне стены. Картину, должно быть, сняли недавно.
– Ну вот, видите, – заметил я, – все-таки кое-что реставрируют!
Я пошел дальше, уже без большого интереса разглядывая эти копии с копий и лишь изредка останавливаясь перед отдельными полотнами, в которых вдруг пробивалось пламя таланта. Таких картин было, к сожалению, мало.
Оглянувшись, я увидел, что Гордеев все стоит на том же месте, но теперь он что-то измерял на стене, вызывая недоверчивое изумление женщины-служительницы, до того спокойно дремавшей возле решетки калорифера, излучавшего тепло. Потом Гордеев вдруг оторвался от стены и торопливо направился к входным дверям галереи, где сидела кассирша.
Он поговорил о чем-то с кассиршей, получил у нее книгу, как будто каталог, заглянул в него и вдруг бросился ко мне. Я поспешно пошел навстречу.
– Вы узнаете это? – воскликнул Гордеев, протягивая каталог.
Я узнал. В каталоге под № 86 была изображена «Женщина в красном», которую мы обнаружили в Риге.
Увидев творения Эль Греко один раз, их невозможно спутать с чужими. Но их зато легче и копировать, придавая ту же остроту трактовки или, как делал Эль Греко, сочетая, казалось бы, несоединимые цвета: розовое – с зеленым, черное – с изумрудным, серо-зелено-черное – с красным и так далее. Удлиненные овалы лиц, вытянутые фигуры – все остается в памяти. И на этой бесцветной фотографии из дешевого каталога мне чудились яркие краски только что найденной нами картины. Я, как и сам Гордеев, был убежден: это наша «Женщина в красном».
– Где директор галереи? – громче, чем следовало бы, спросил Гордеев у окончательно проснувшейся служительницы.
Она робко указала рукой. К нам уже спешил почтенный старец с окладистой бородой, развевающимися где-то далеко за спиной полами расстегнутого пиджака, должно быть, возмущенный нарушением чинной тишины, которое совершил Гордеев, топоча тут, как слон, и крича, как с глухими.
– Где у вас эта картина? – не понижая голоса, спросил Гордеев, протягивая директору каталог.
– Эта? – Директор пожевал губами, разглядывая нас достаточно неприязненно. Но, наверно, наш взволнованный вид что-то сказал ему, так как он сдержанно ответил: – Восемьдесят шестой номер отправлен для реставрации в мастерскую профессора Гордеева в Москву! – и умолк, с достоинством ожидая, как мы объясним свой неуместный интерес.
– Н-н-е м-может б-быть! – заикаясь, выдавил Гордеев.
– Позвольте, с кем имею честь? – уже подозрительно спросил старец, не отводя глаз от бледного лица Гордеева.
Я потянулся было взять Гордеева под руку: мне казалось, что он вот-вот упадет, но Александр Николаевич отстранил мою руку.
– Я профессор Гордеев! – странно свистящим голосом сказал он.
– Разрешите мне взглянуть на ваши документы? – дрожа и бледнея, попросил директор.
Острые колени его заходили ходуном. Теперь мне уже подумалось, что двоих падающих в обморок мне не удержать.
Гордеев лихорадочно шарил по карманам, суя в руки директора паспорт, командировочное удостоверение, билет Союза художников, еще какие-то бумаги. Старик, мельком взглянув на документы, упавшим голосом спросил:
– Что-то случилось с картиной?
– Теперь я уже и сам не знаю, что с нею случилось! – Гордеев сунул бумаги обратно, потер мокрый лоб. – Покажите мне это – требование! – приказал он.
Старик засеменил впереди, мы двинулись следом. Я все-таки взял Гордеева под руку. По-моему, у него подскочило давление и все шло кругом перед его глазами, так неуверенно он шагал.
В кабинете директора, маленькой клетушке, выгороженной в бывшем алтаре храма, Гордеев бессильно опустился на стул, да так и замер. Директор поискал в папках и передал ему документ.
Да, это было предписание директору музея отправить на реставрацию картину «Женский портрет. Художн. неизв. XVII–XVIII вв.», числящуюся в каталоге музея под № 86…
Бланк, номер, число, текст, написанный на машинке, – все было подлинным. Гордеев узнал даже машинку мастерской, да и я помнил ее неровный шрифт: нам приходилось обмениваться разными документами с мастерской. Но вот подпись… Подпись была Гордеева, со всеми ее подробностями, с прочерком в конце фамилии, с перечеркнутой на трети высоты заглавной буквой, и, однако, это была подделка…
– Что… что случилось с картиной? – робко перебил наше тяжелое молчание директор.
– Картина найдена. Но мы даже не знали, что она из вашего музея.
– Найдена? Значит, она была похищена?
– Да.
Но теперь уже нельзя было остановить любопытство директора. К счастью, я вспомнил, что Марта Кришьяновна где-то блуждает одна по улицам и переулкам галереи, и отослал Гордеева к ней. Уходя, он предостерегающе шепнул:
– Ни слова Марте!
Но и мне самому не хотелось ничего говорить о происшедшем.
Проводив Гордеева, я спросил директора галереи:
– Откуда к вам попала эта картина?
– А разве это имеет значение?
– Теперь все, связанное с картиной, имеет значение…
Директор, охая и вздыхая, копался в инвентарных книгах. А мне больше всего хотелось выбраниться. Но как его бранить? Разве мог этот чинный и вежливый человек предположить, что за вверенными ему ценностями ведется охота? И все-таки я не мог простить ему того, что он, пятнадцать лет проходя не однажды в день мимо «Женщины в красном», ни разу не подумал: «А чьей кисти может принадлежать эта картина?» Ведь теперь имеется не один десяток способов помочь ему в определении авторства! И рентгеновское просвечивание, и фотографирование ультрафиолетовыми лучами, и, наконец, перенос картины на другой холст могли бы многое подсказать вдумчивому исследователю. А он заприходовал бесценное произведение искусства и ограничился этим! А сколько у него в галерее висит еще картин, авторы которых «неизвестны», как он пишет на медных и жестяных пластинках с инвентарным номером?
Директор прекратил свое копание в пыльных книгах и равнодушно сказал:
– Картина поступила к нам восемнадцатого августа тысяча девятьсот сорокового года из Брегмановского антиквариата. В начале войны была эвакуирована со всеми ценностями музея в Киров.
– Что это за антиквариат?
– В Прибалтике действовала фирма «Брегман и Кº» по торговле антикварными предметами и картинами. В нашем городе находился филиал фирмы, который был закрыт при передаче торговых контор и крупных магазинов государству.
– Почему картина была определена как итальянская и без указания автора?
– Вероятно, со слов продавца или директора фирмы… – Он пожал плечами.
– И вам никогда не приходило в голову попытаться определить автора?
– О боже мой!.. Тогда было получено столько всяческих подделок, что это никого не могло интересовать…
– Однако же, как вы видите, кого-то это интересует! Кстати, вы не знаете, художник Герберт Брегман имеет какое-нибудь отношение к этой фирме?
– Если и имеет, то весьма отдаленное. Сколько я знаю, главная контора компании всегда находилась в Лондоне…
Я невольно присвистнул.
– Но она, по-моему, лопнула или влачит самое жалкое существование, – успокоил меня директор. – Мы уже много лет не получаем никаких проспектов этой фирмы.
Я его почти не слушал. Дело оборачивалось самым странным образом. Где-то в Лондоне живет некто, кто знает наши сокровища лучше, чем мы сами. Кто знает, не обнаружим ли мы еще не одну пропажу?
Я довольно грубо посоветовал:
– Постарайтесь усилить охрану вашей галереи. И пригласите экспертов. Очень может случиться, что среди тех картин, авторы которых для вас неизвестны, найдутся такие, авторство которых определить совсем не трудно. Лучше сделать это вам самому, а не через уголовный розыск по поводу пропажи.
Марта Кришьяновна и Гордеев стояли среди зала, ничем больше не интересуясь. Завидев меня, Марта Кришьяновна сказала:
– Я устала и замерзла. Пойдемте домой…
Вспомнив утренний звонок по телефону, я подумал: «Ей скоро нужно быть в городе в определенном месте».
Муж мог отпустить ее. Но я был другом ее мужа, у меня было больше права беспокоиться о них обоих. И я не хотел, чтобы Гордеев сдавался без борьбы.
Площадь была по-прежнему затянута дрожащей, колеблющейся пеленой снега. Мир ощутимо сжимался, его границы не превышали границ площади. Только вверх по течению реки угадывался в сером сумраке огромный купол католического собора.
Падающая башня, казалось, наклонилась еще ниже.
– А не зайти ли нам в собор? – тоном заправского гида спросил я. – Будет стыдно, если мы не посетим этот выдающийся архитектурный памятник…
Гордеев, занятый своими мыслями – я-то знал, какими! – только безмолвно кивнул. Марта Кришьяновна хотела возразить, но я уже взял ее под руку и повел к стоянке такси.
Машина затормозила у заснеженного входа. Рядом стояли два экскурсионных автобуса. Когда молебствия в храме кончались, им овладевали туристы.
Распахнулась дверь, и повеяло мертвящим холодом. Причт храма, как видно, экономил на отоплении. Огромная каменная чаша для омовения рук была покрыта льдом. Светильники перед иконами и статуями были погашены. Свет лился только сверху, точно с неба. Но при таком освещении храм производил еще более величественное впечатление.
Я шел вслед за Гордеевым и думал: если он старше, то должен быть по крайней мере умнее, с более сильной волей, чем его молодой соперник. А он боится воевать и едва ли сумеет победить в этом соревновании. Лучше бы ему жениться на тихой, спокойной женщине «сорока с лишним лет…», как говорил когда-то Есенин, может быть, та посчитала бы себя «облагодетельствованной» и вечно таила бы благодарность к человеку, избавившему ее от одиночества…
Они шли по храму, как слепые, не поднимая глаз, и я уже отчаялся, что смогу привлечь их внимание к этой чудесной лепке на стенах и колоннах, к этим статуям, вылепленным доморощенными мастерами, оставившими на каждой из них свой родовой знак как подпись, как самоутверждение. Вот один из этих мастеров лепил гроздья винограда и лавровые венки, а внутрь этой лепки вписал плетеную домашнюю сумку из корневищ сосны, в какой приносил сюда свой скромный обед. Вот другой, закончив хитрое альфрейное витье из роз, оставил внизу вместо подписи скрещенные топор и рыбацкую острогу, чтобы потомки знали: его фамилия Плотник, а занимался он рыбацким делом, эту же работу во славу бога выполнял лишь по обету или по приказу ксендза. Третий неведомый художник, писавший маслом младенца в хлеву, собрал овец возле кормушки, и написана эта кормушка из прутьев куда тщательнее, чем лица волхвов, пришедших поклониться младенцу. Кормушку-то художник видел ежедневно, а что ему было до волхвов?
И все-таки нельзя было отказать этим неведомым художникам в величественности. Статуи Христа и девы были огромны и массивны, как идолы древней религии, на смену которой пришло христианство. Приготовленные для выноса в процессиях хоругви напоминали цеховые знамена: столько украшений было навешано на них. Да и среди изображенных на стенах картин-икон наряду с итальянскими или польскими работами попадались картины-иконы местных художников, поражавшие вдруг возникающим местным сельским пейзажем, равниной или рощицей березок, полем жита или льна…
Я пытался привлечь внимание Гордеева и Марты Кришьяновны к этим внезапным, как проблеск молнии, прихотям живописцев, но они оба равнодушно отводили глаза. Наконец мне показалось, что в самом движении этих непослушных туристов есть какая-то система, и вдруг увидел, что они все время идут по кругу, тщательно обходя густую толпу экскурсантов, собравшихся возле одной из колонн, и в то же время неуклонно приближаясь к толпе, – совсем, как мальчишки, что ходят возле оставленного взрослыми запретного предмета, все суживая круги, чтобы вдруг броситься коршуном и завладеть.
Я прошел к колонне.
На небольшой стремянке, приставленной к колонне, стоял художник и резкими, точными движениями обновлял старую икону. Он стоял спиной к нам, и только по широким плечам я узнал Брегмана.
Он, видимо, торопился, а может, внезапно нагрянувшие экскурсанты раздражали его, и потому работал чисто механически. Впрочем, основное – голова мадонны, ее плечи, руки, скрещенные на груди, – было готово, сейчас художник обновлял фон. Выдавив из разных тюбиков краски на палитру, он размазывал их не кистью, а мастихином и наносил жирные точные мазки, накладывал слой на слой, как будто не писал, а лепил плоскость. Еще мазок, еще, вот еще три-четыре мазка, и бледный, выцветший уголок иконы закрашен, даже не закрашен, а залеплен жирными полосами и пятнами, не сливающимися одно с другим, наплывающими одно на другое. Вот он содрал мастихином оставшиеся краски с палитры, подумал и наложил все это несмешанное пятно в самый угол, провел мастихином для верности еще раз, сглаживая, и оно вписалось в фон, как булыжник на площади, где стоит мадонна. Да, глаз у художника был острый и верный, камень под ногами мадонны заблестел, как только что омытый дождем или ее слезами, смуглый, опаленный солнцем. Насколько я мог судить, икона была кисти одного из итальянских мастеров: мадонна стояла на площади маленького старинного городка, – может, того самого, где только что осудили и заточили ее сына. За спиной мадонны видна крепость или тюрьма, а мать обратила лицо к зрителям, словно жалуясь им.
Художник собрал свой нехитрый инструмент и спрыгнул с лесенки.
В этот миг он увидел нас.
Прежде всего он взглянул на часы. Я понял: увлеченный работой или обязанный закончить ее, он забыл о времени и удивлялся тому, что его нашли здесь. Потом перевел взгляд с Марты на нас и торопливо задернул шитым покрывалом икону, словно именно мы были недостойны смотреть на нее. Сняв с руки палитру и бросив ее на стоявший возле стремянки столик, он вытер руки заткнутой за пояс тряпкой, дружелюбно улыбнулся и насмешливо спросил:
– Пришли посмотреть, как работают современные богомазы?
Но визит наш был ему не по душе, это стало понятно, когда он оглянулся, чтобы посмотреть, хорошо ли закрыта икона.
– Это все наш гид виноват, – неловко пробормотал Гордеев, кивая в мою сторону. – Пойдемте да пойдемте, покажу вам собор.
Он оправдывался, когда следовало нападать! Марта молчала. Взгляд ее беспокойно скользил по храму, останавливаясь то на зарешеченных отдушинах исповедален, к которым приникают верующие губами, чтобы исповедник не видел их выдающих прегрешения лиц, то на каменной чаше для водосвятия, возле которой остановилась какая-то только что пришедшая верующая, тщетно пытаясь окунуть руки в покрытую прозрачным льдом воду. Брегман поискал взгляда Марты, но та сделала вид, что не заметила этого.
– Что же, пойдемте отсюда! – предложил Брегман. – Холод здесь адский, раем и не пахнет! Не будь нужды в деньгах, ни за что бы не согласился. Еще воспаление легких наживешь!
Он говорил это просто, безразлично, но я видел, каких усилий стоило ему это притворное спокойствие. Подняв край покрывала, я взглянул на смуглый булыжник, только что возникший на моих глазах из ничего и смешанной краски, спросил:
– Вы всегда мастихином пишете?
– Нет, конечно, но когда тороплюсь, то мажу. Быстрее! – односложно пояснил он. Взгляд его все время беспокойно скользил по лицу Марты, по ее согнутой фигуре, но не мог встретить ответного взгляда. – Так что же мы, собственно, стоим? – настойчиво спросил он снова.
– Да мы уже все видели! – неопределенно ответил я. – Можно и уйти.
Брегман как-то подозрительно взглянул на меня, но промолчал. Он сунул палитру, тюбики с красками и кисти вместе с мастихином в ящик столика, еще раз вытер руки, вынул из кармана своей куртки берет, опять оглядел нас, напомнил:
– Так пошли?
Мы двинулись за ним.
8
У входа в костел экскурсанты шумно усаживались в автобусы. Стало как будто светлее. Ветер утих.
Такси, на котором мы приехали, ушло. Мы двинулись пешком.
По-видимому, Брегману было неловко от нашего принужденного молчания, а может, он хотел привлечь внимание Марты, только он сразу заговорил. Говорил он беспорядочно, перескакивая с одного на другое, и я видел: это для того, чтобы не молчать. Молчание предполагает мысль. Он не хотел, чтобы мы о чем-то думали.
Возле падающей башни я остановился.
– Я еще зайду в музей, – сказал я. – Все-таки там есть несколько заслуживающих внимания картин: «Месть девушки», «Голова монаха», «Женщина в красном»…
– Плохое освещение сегодня, – спокойно возразил Брегман.
Я невольно сжался, так естественно он это сказал. И тут же он добавил:
– Впрочем, я давно там не был и не видел новой экспозиции.
– Господи, и вам не надоело? – с унынием в голосе спросила Марта. – Мы же мерзли там битый час!
Брегман взглянул на меня, и я смиренно опустил глаза.
– А что это за «Женщина в красном»? Я совсем не видела… – непоследовательно заинтересовалась Марта. – Но я туда не пойду. И не зовите! – решительно возразила она вслед за этим и обратилась к мужу: – Пойдем в «Балтику», там хоть тепло…
Александр Николаевич, безучастно слушавший наш разговор, вдруг бросил на меня острый взгляд, затем кивнул мне головой и, взяв жену под руку, неторопливо пошел с нею и Брегманом. Я видел, что Брегману очень хочется последовать за мной, но Марта защебетала, и он послушно зашагал рядом.
Возвращаться в музей я не стал, а взял такси и снова поехал в собор. Туристы уже откочевали куда-то в другое место, и никто не мешал мне.
Отдернув штору с реставрируемой иконы, я долго рассматривал работу мастера. Она так заинтересовала меня, что я сделал несколько снимков моим маленьким фотоаппаратом, останавливаясь на тех деталях, по которым только что прошелся Брегман. Если снимки получатся, то о манере реставратора можно будет написать целую статью.
Затем я отыскал ксендза, который командовал этим кораблем Христовым, плывущим по бурным волнам советской жизни. Ксендз оказался совсем еще молодым человеком. Жил он при соборе в отличной квартире, которую стерегли и обихаживали две почтенные матроны, вероятно, из «бывших», как называли когда-то у нас людей, потерявших в результате революции все свои привилегии.
Ксендз показался мне весьма осторожным и сдержанным человеком. На мои вопросы отвечал уклончиво. Однако когда я осведомился, есть ли в соборе какие-нибудь особо ценные произведения живописи, вдруг заволновался. Очевидно, мои документы подсказали ему, что вопрос я задал не из любопытства…
– Я с удовольствием покажу наш храм, – живо сказал он.
Это был умный гид. Он не стал рассуждать об архитектуре и росписи собора, просто повел меня к алтарю и отдернул одну из штор.
Передо мной было небольшое полотно, изображающее явление Христа в Эммаусе. Для тех, кто не знает евангельских легенд, поясню: Христос воскрес на третий день после казни и в Эммаусе встретил своих учеников. Когда об этом сообщили апостолу Фоме, он и произнес свои знаменитые слова о том, что, пока не вложит свои персты в раны учителя, он не поверит в его воскресение… Как мы видим, реализм и тогда боролся с мистицизмом!
Из всех картин, посвященных этому драматическому евангельскому сказанию, лучшей, вероятно, является картина Рембрандта «Неверие Фомы». Но и то, что я видел, было написано отлично. Христос предстал перед учениками не человеком, а тенью, в профиль от зрителя, и ученики не могут скрыть своего потрясения. Они боятся этой тени!
Снять картину ксендз не соглашался: она была вмонтирована в стену на шипах. Головка шипа скрыта в раме под позолотой, а шпора, сделанная под углом, врезана в кладку и затем заштукатурена. Но на этот раз я сам был похож на апостола Фому. Сделав шаг, я осторожно потрогал раму. Она сдвинулась.
Ксендз побледнел примерно так же, как бледны были ученики на картине, увидевшие Христа. Бросившись ко мне, он резко толкнул раму – она висела на одном болте. Остальные были разрезаны тонкой пилкой. Очевидно, похитителю что-то помешало…
Больше мне нечего было делать в храме. Я был уверен, что ксендз или снимет икону, или поставит возле нее самого дюжего из верующих. Своих подозрений я ему не высказал…
В «Балтику» я не пошел. Не хотелось глядеть на несчастное лицо Гордеева. Да и у Марты, я думаю, вид был не очень счастливый: ведь мы уезжали.
В «Вечерних новостях» мне показали маленькую клетушку, в которой «отписывался» Галиас, если он вообще хоть что-нибудь писал для газеты. На сей раз Галиас был там. Конечно, он не писал, а просто разглядывал в маленькое карманное зеркальце свое лицо, особенно синяк под глазом. Я думаю, только этот синяк и удерживал его на службе, а то мне пришлось бы искать его с собаками.
Жалобно поглядев на меня, Галиас спросил:
– Ну, можно ли идти с таким лицом на свидание?
– Дня три придется посидеть дома, – ответил я. – Но если она любит…
– Врет! – уверенно ответил Галиас. – Это Криста, та, беленькая, что танцевала с медведем Яном. Она была год или два женой Брегмана, и я подумал…
– Тогда идите! – весело посоветовал я. – Она сочтет вас рыцарем! Особенно, если вы скажете, что все это устроил Брегман из ревности. И посмотрите, не осталось ли у этой Кристы каких-нибудь работ Брегмана. А пока проявите мне пленку и сделайте несколько пробных снимков…
Когда снимки были высушены, я разложил их на столе и бросил рядом фотографию «копии» с «Мадонны Благородной», которую ловкий похититель оставил вместо картины. Галиас невольно присвистнул.
– А ведь манера похожая! – воскликнул он.
Да, было сходство в мазках и даже в излюбленных оттенках, которые избирал художник. Я коротко рассказал о пропаже картины и о том, как мы нашли вместо «Мадонны Благородной» «Женщину в красном», которая якобы отправлена на реставрацию в мастерскую Гордеева, где ее никто не видал. Галиас невольно заторопился на свое свидание…
