Текст книги "Радиус взрыва неизвестен"
Автор книги: Николай Асанов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)
Не меньше часа просматривал я комплект «Вечерних новостей». Я узнал много любопытного: о «Флирте цветов», который выпущен местным картонажным комбинатом по цене в десять рублей за комплект на потребу мещан; прочитал репортаж о десятке разных уголовных дел; узнал в «Уголке фенолога», что уже прилетели жаворонки, но откочевали обратно в связи с внезапными заморозками и метелями. Одним словом, тут было все, что положено печатать вечерней газете.
Пришел Галиас. Он, открыв дверь, подмигнул мне, отчего по синяку пробежала фиолетовая тень, и исчез. Но мне сразу стало легче ждать.
Минут через двадцать он вернулся и швырнул веером на стол с десяток только что отпечатанных фотографий, еще мокрых от промывки. Я склонился над ними.
– Когда вы это успели? – удивился я.
– Попросил Кристу сходить за вином. Она, верно, сейчас удивляется, что я исчез, но я оставил записку, что приду попозже: срочно вызвали в редакцию.
Даже и черно-белые фотографии показывали искусство мрачное, жестокое, с модернистскими преувеличениями теней, угловатости, величины мазка. Представлялось, что перед нами не работа кистью, а лепка красками, которые художник берет ножом или лопаткой и швыряет на полотно, мало беспокоясь, как они прильнут к грунту и в каком порядке лягут. Но это была работа талантливого художника.
Взгляд мой вдруг прицепился к одному из снимков, и я уже не мог оторваться. Это был хаос пятен, из которого, как птенец из яйца, проклевывался знакомый мне образ, почти неуловимый и в то же время заставляющий думать, искать, ждать, пока он проявится совершенно и вдруг встанет во весь рост. Я смотрел и смотрел на этот хаотический набросок, словно бы толкая его к пробуждению, к действию, к жизни, и вдруг отдельные пятна слились в отчетливые ассоциации, неприметные ранее линии объединились и потекли по всей картине, соединяя отдельные клочья и пятна, брошенные художником на холст, и я воскликнул вслух:
– Да это же незаконченная копия «Женщины в красном»!
– Чепуха! – уверенно сказал Галиас. – Это портрет Гордеевой!
– Портрет?
Я взглянул на Галиаса.
Он упорно смотрел на фотографию. Потом оторвался от нее, пошарил по столу, сказал:
– Вернее, набросок портрета Гордеевой. Как и вот эта работа… – И положил рядом со своим снимком мой снимок «копии» «Мадонны Благородной». – Неужели вы не видите, что это наброски одного и того же портрета? Если бы художник довел дело до конца, то даже из этой мазни получились бы два приличных портрета одного и того же человека – Марты Кришьяновны.
Теперь, когда он убедил меня, я и сам видел это.
Но я знал и другое: этой «мазней» можно было подменить «Женщину в красном», как подменили «Мадонну Благородную». И только Брегман мог это сделать, но почему-то не сделал. Возможно, дежурная сидела слишком близко. Помнится, отверстие калорифера, у которого грелись сотрудники галереи, находится как раз напротив. К калориферу постоянно подходили погреться и другие сотрудники: огромное здание галереи отапливалось плохо. А может быть, идея отправки картины на реставрацию возникла во время одной из встреч с Мартой…
Для меня главным было то, что среди работ Брегмана имелась «копия» украденной картины «Женщина в красном», пусть и незаконченная, несовершенная, но исполненная в той же манере, что и «копия» «Мадонны Благородной». А психологическую разгадку, почему на обеих этих «копиях» проглядывает лицо Марты, должен решать Гордеев.
Но, видно, я не сумел скрыть своего огорчения, потому что Галиас вдруг потупил взгляд. Больше он не высказывал никаких догадок. Собрал сырые снимки, обработал их спиртом, сложил меж листами пропускной бумаги и вручил мне. Я нехотя собирал свои «доказательства», почему-то вдруг переставшие меня радовать. Присоединив их к тем снимкам, что дал мне Галиас, я торопливо попрощался и ушел.
Когда я вернулся в гостиницу, Гордеевы были уже дома. Самолет отлетал через час.
Не знаю, о чем говорила Марта с Брегманом, – но мы снова увидели художника на аэродроме. Он стоял у кассы, регистрировал билет. Нам он непринужденно сказал, что решил взять неделю отпуска в соборе, чтобы восстановить в памяти работы Рублева.
– Уж если обновлять иконы, – посмеиваясь, иронизировал он над собой, – так делать это с блеском. А кто писал иконы лучше Андрея Рублева!
Гордеев мрачнел все больше, Марта смущалась, а я был даже рад. Я надеялся, что в Москве Брегман окажется под более строгим присмотром. Деятельность этого «мастера» мне не нравилась…
9
В Москву мы прилетели ночью. Брегман попрощался с нами на аэродроме и сразу исчез – вещей у него не было, кроме маленького ручного чемоданчика, – а нам пришлось долго ожидать разгрузки самолета. Если он о чем-нибудь и сговорился с Мартой, то незаметно; пока Гордеев таращился в ночное небо из окна самолета, подчеркивая перед женой свое благородство, я, человек незаинтересованный, потихоньку приглядывал за Брегманом.
Рано утром я был в мастерской у Гордеева.
Марта чувствовала себя плохо и не собиралась выходить из дому, это сказал Гордеев. Сам он был очень встревожен: картина неизвестного художника «Женщина в красном» действительно поступила в одной из посылок в мастерскую, ее видел экспедитор, видел регистратор. Регистратор записал картину за начальником мастерской. Почему он записал ее за Гордеевым, он не помнил: может, потому, что Гордеев любил такие работы и регистратор знал это, а может, получил устное распоряжение от самого Гордеева или его заместителя. Во всяком случае, после этого картину никто не видал.
В нашем управлении новости были тоже плохие. «Мадонна Благородная» не появлялась. «Женщина в красном» была сдана на комиссию по подложному паспорту: И. Н. Ивановой в природе не существовало. То есть были разные люди с этой фамилией, но не было той, которая предъявила паспорт при сдаче украденной картины в магазин. Оценщик магазина заявил, что картина предлагалась по дешевой цене, можно было рассчитывать на покупателя, а тут же полученные комиссионные для магазина считаются удачей. Картина была в довольно плохом состоянии, о подлинности вопрос не стоял, – ясно, какая-то грубая копия. Картину он помнил: непривычно удлиненные линии лица, резкий, как будто рукой ребенка написанный колорит. Почему он так хорошо помнит? Право, не знает. Что? Подлинник Эль Греко? Да бросьте вы шутить, товарищи!
Оставив Гордеева в кабинете, я пустился в путешествие по мастерской.
В мастерской вкусно пахло воском, медом, смолой. На длинных деревянных столах лежали гладкие мраморные плиты, на которые укладывают картины при реставрации. Тут картины проклеивали, проглаживали, медленно и осторожно снимали с изнанки старое полотно, как будто сдирали кожу, чтобы, когда на мраморной плите останется только слой краски, в давние годы нанесенной мастером, наложить на этот слой новое полотно, приклеить и дать картине вторую жизнь.
Работали человек двадцать. Они неслышно, но очень ловко возились возле длинных столов, не обращая на меня внимания, как если бы я был тенью, и только когда эта тень закрывала картину, они осторожно обходили меня.
Я зашел в запасник, где висели и лежали на стендах обновленные картины, приготовленные к отправке в музеи и галереи. С удовольствием осматривал я как бы помолодевшие полотна.
Внезапно все мое внимание сосредоточилось на одной из картин. Я еще не понимал, чем она привлекла меня: очередная голова какого-то святого – не то Иоанна Крестителя, не то какого-то пророка. Но у меня было примерно такое же ощущение, какое охватывает охотника перед встречей со зверем. Он еще не видит и не слышит затаившегося зверя, еще и собака не взлаивает, однако нервы напряглись, он чувствует: сейчас что-то произойдет… Не знаю, передал ли я это ощущение, но знаю, что часто испытывал его в лесу, и именно перед удачным выстрелом.
Широко известен анекдот об одном великом художнике, который в ответ на жалобу ученика, что вот картина написана, а все выглядит неживой, взял кисть и тронул ею написанное учеником полено возле очага. И произошло чудо: ожила вся картина, все фигуры людей, огонь в очаге, даже предметы домашнего обихода, еле намеченные учеником, стали достоверными. Был, видно, и в висевшей передо мной картине такой секрет. Ничем другим не мог я объяснить, почему именно это полотно так притягивало меня.
Я принялся оглядывать картину методично, медленно, начисто отрешившись от того, что было на ней изображено. Так осматривают комнату, в которой совершено преступление, – начиная от двери, сантиметр за сантиметром, занося в акт все, что постепенно попадает в поле зрения: коврик у порога, уроненный стул, дамская шпилька, диван, окурок у ножки стола.
Сантиметр за сантиметром оглядывал я заинтересовавшую меня картину и не находил ничего примечательного. Во всяком случае, такого чуда, о котором говорилось в приведенном анекдоте, тут явно не было. Обыкновенная картина, и только!
Я добрался до нижнего правого угла, «читая» картину примерно так же, как читают криптограмму, тайнопись, и ничего не видя. В этом углу полотна светло-коричневый фон, на котором была написана голова, постепенно переходил в глухой черный цвет. И вдруг я увидел. Фон был тоже подновлен, но мазки тут были другие: широкие, гладкие, словно их наносили не кистью, а брали краску просто комьями и потом раздавливали и разглаживали ножом или мастихином, как делал это Брегман в соборе.
– Кто реставрировал эту картину? – спросил я у экспедитора, готовившего картины к отправке.
Экспедитор, тщедушный человек, в синем, не по росту, халате, и без того уже напуганный предыдущими расспросами, долго копался в бумагах, потом с видимым облегчением ответил:
– Марта Кришьяновна…
– Бывают случаи, когда художники остаются в мастерской после рабочего дня?
– Конечно. Особенно, если есть срочная работа.
– Марта Кришьяновна задерживалась?
– Наверно. Точно я не знаю, но это можно выяснить у сторожа. Он опечатывает дверь, когда все уходят.
– Снесите картину в кабинет директора, – попросил я.
Гордеев сидел в полной отрешенности от мира и, судя по раскиданным на столе бумагам, от дел своей мастерской. Он не обратил внимания и на служащего, поставившего картину у стены.
– Ну, что вы еще нашли? – неприязненно спросил он меня.
Я понимал, как неприятно ему было видеть меня. Вряд ли вообще кому-нибудь приятно видеть постороннего человека, разрушающего твой собственный, пусть и не очень уютный, мирок. Но жалеть Гордеева я не мог: слишком дорого могла обойтись такая жалость. Я спросил:
– Брегман бывает в мастерской?
– Нет, – удивленно взглянув на меня, ответил он.
– Кто работал над этой картиной? – спросил я, поворачивая холст к свету.
– Марта…
– Давно?
– Недели две-три назад.
Он постепенно обретал спокойствие.
Я поставил картину перед Гордеевым и спросил:
– Марта работает мастихином? Да еще при восстановлении картины?
Взгляд его, как недавно и мой, скользил по картине, твердый, словно бы ощупывающий, и вот споткнулся, замер. Я понял: он увидел то же самое, что увидел и я.
– Значит, она с ним встречалась! – хрипло сказал он.
– Да! И именно тогда, когда был послан подложный вызов на «Женщину в красном», когда картина пришла сюда, когда она исчезла… В тот день, когда Брегман заполучил картину, он очень торопил Марту… Вот почему он сам помогал ей «доделать» эту работу.
– Значит…
Я понял, о чем он не договорил. И поторопился успокоить его:
– Марта ничего не знала. Брегман уговорил ее встретиться в мастерской. Он так умело разыгрывал роль влюбленного, что она поверила.
– Какой подлец!.. – У Гордеева перекосилось лицо. – Но ведь, значит, и «Мадонна Благородная» у него! – вдруг спохватился он. – Что же вы сидите здесь? Брегман может просто уничтожить картину, как опасную улику…
– Не думаю. Вероятно, он уже передал ее. И приехал сюда именно потому, что возникли какие-то осложнения с вывозом. Заказчики не простят ему исчезновения шедевра. Скорее всего, от него потребуют, чтобы он сам умудрился доставить картину через границу. Опыт с «Женщиной в красном» показал, что таможенная служба не спит…
– Но ведь он действует! – воскликнул Гордеев.
– Конечно! – согласился я. – И, возможно, Марта Кришьяновна помогает ему. – Увидев, что Гордееву не хватает воздуха, что он вот-вот задохнется, я торопливо добавил: – Конечно, без умысла. Как без умысла помогла ему заполучить «Женщину в красном».
Гордеев поднял трубку телефона.
Я знал, что он звонит домой, и знал, что он не дождется ответа. И опустил глаза, чтобы не видеть его лица.
Он прослушал с десяток длинных, тоскливых гудков. Думаю, что они звучали для него, как рев пароходной сирены в тумане, когда корабль вот-вот наткнется на скалы. Когда коротко звякнул рычаг под опущенной трубкой, я взглянул на Гордеева – и не узнал его. Лицо стало землисто-серым, словно он уже побывал на том свете и возвращение было более мучительным, чем сама смерть.
Но это был боец, который мог бы победить и смерть. Едва переведя дыхание, он строго спросил:
– Что надо делать?
– Съездим в управление. Пора подытожить наши догадки и доказательства.
Он встал из-за стола, застегивая пиджак негнущимися пальцами, молча оделся и вышел первым. Шел он так, словно покидал свою мастерскую навсегда. Оглядел кабинет, в проходной мимоходом провел рукой по стоящей на мольберте картине какого-то передвижника, словно приласкал ее. Я сердито сказал:
– Не делайте трагедии из пустяков!
Выйдя из помещения, он оглянулся, грустно спросил:
– Вы думаете, это пустяки? Я потерял все: дом, работу…
– Ерунда! Никто вас ни в чем не обвиняет!
– Я сам себя обвиняю! – резко ответил он.
– Ну и напрасно! – Я не хотел сдерживаться. – Вы должны были бороться! Когда вы увидели, что этот хлыщ сбивает Марту с пути, вы были обязаны удержать ее! Впрочем, – тут я нарочно сделал паузу, – вы и сейчас еще имеете такую возможность…
Он сделал вид, что не слышит, но я не желал уступать. Усаживая его в машину, я преувеличенно грубо сказал:
– Стоит доказать, что этот ее избранник – подлец, и Марта отвернется от него.
– К кому? – спросил Гордеев.
– К вам! К вам! – Я был готов избить его за это глупое «непротивленчество». Неужели он не видел, как мучилась его жена все это время? Ведь ей тоже не просто было сделать выбор. Не могла же она не понимать, что тот, другой, себялюбив, жесток, властен. Чем, как не приказом, действовал он, когда захотел сделать ее своей сообщницей? Да и сообщница ли Марта ему? Может быть, она так же обманута, как и все мы?
Но Гордеев не желал слушать меня. Этакое гордое самоуничижение, та простота, которая хуже воровства. Я продолжал, сердясь все более:
– Если вы не бросите это глупое донкихотство, клянусь, я не приду к вам, когда вы будете праздновать освобождение от злого духа…
– Злой дух не оставляет своих жертв.
К счастью, машина уже остановилась, а то кто знает, до чего бы мы договорились. Я вспомнил о том, что обязан изображать хозяина.
Начальник управления ждал нас.
– Ну-с, что мы теперь знаем об Эль Греко? – спросил он.
Я подивился его самообладанию. В конце концов мы знали не так уж много.
Но на Гордеева этот спокойный тон подействовал, как холодный душ. Может, мы слишком близко ходили возле огня, потому-то он и обжигал нас? А издали пожар был виднее и не казался таким опасным?
Выслушав мои предположения, начальник сказал:
– Может быть, вы и правы. Мы получили вашу телеграмму и установили наблюдение за вашим подопечным. В одиннадцать часов утра он встретился в том же магазине с одним иностранцем и о чем-то поговорил с ним, был весьма озабочен. В два часа дня у него состоялось еще одно свидание… с молодой дамой… Они прошли к нему в гостиницу…
– Моя жена… – словно выдохнул Гордеев.
– …были там не больше десяти минут. Дама вышла очень взволнованная, ваш же подопечный держался значительно спокойнее. Они позавтракали в кафе, если учесть, что подопечный еще ничего не ел, это был завтрак, хотя и пополудни. Из кафе дама направилась домой, подопечный зашел вместе с нею в квартиру, пробыл там полчаса. После этого он поехал в кассу Аэрофлота и взял билет на самолет. Сейчас… – начальник взглянул на часы, – он уже летит домой…
– Зачем же он приезжал? – с досадой воскликнул я.
– А установить это – ваша обязанность, – довольно сухо ответил начальник. – Можете попросить товарища Гордеева помочь вам. Если он уверен, что дама, с которой встречался ваш подопечный, его жена, он имеет право спросить, о чем они говорили в гостинице, затем в кафе и в его доме. Но для нас значительно важнее выяснить, где «Мадонна Благородная». В вещах Брегмана, сданных на аэровокзале, ее не было, хотя иностранец передал Брегману при встрече какой-то сверток, похожий по форме на альбом или книгу большого размера, примерно in cvarto.
– Почему же этот предмет не изъяли?
– А если это был просто чистый холст? Или картина самого Брегмана, возвращенная за ненадобностью? Или предложенная на реставрацию картина из частной коллекции этого господина? Альбом рисунков? Книга по искусству? Если заходить в своих подозрениях так далеко, так ведь и навестившая Брегмана дама имела в руках довольно объемистую сумку из этих ультрамодных, величиной с добрый чемодан. Следовательно, она тоже могла унести разыскиваемый предмет… Прикажете обыскать и ее? Думайте-думайте, тут я вам помочь ничем не могу…
Мы ушли от начальника расстроенные, огорченные, я бы сказал, злые. Только на улице мы осмелились обменяться взглядами, – все казалось, что у другого легче на душе. Нет, Александр Николаевич чувствовал себя не лучше.
– Поедемте ко мне, – вдруг жестко сказал он. – Я должен поговорить с Мартой.
Мне подумалось, что в таком разговоре третий всегда лишний. Но в то же время стало жаль Марту Кришьяновну. Гордеев мог наговорить много ненужного. Я ответил согласием.
10
Марта встретила нас несколько растерянно, но сразу захлопотала с обедом, принялась накрывать на стол. Она входила и выходила из столовой, где мы сидели, успевая переброситься со мной и мужем непринужденной шуткой, вопросом, не обращая внимания на нашу мрачность, а я мучительно думал, с чего и как начнет Гордеев свой разговор. И в то же время было странно видеть эту женщину веселой, нежной – словом, такой же, какой была всегда, хотя она только что предала мужа, если можно говорить такими высокими словами о супружеской неверности. Ведь она только что простилась с другим…
Я встал и принялся бродить по квартире, чтобы хоть как-то рассеять все возрастающую неловкость.
В кабинете Гордеева я перелистал несколько книг, поглядывая через распахнутую дверь на своего друга. Гордеев сидел в столовой у журнального столика в глубоком кресле, тяжело опустив голову. На вопросы Марты он отвечал односложно.
Ставя какую-то книгу на полку, я нечаянно взглянул на стену и увидел портрет Марты. Он висел в центре стены, одинокий, строгий, написанный в непривычной для Гордеева манере – яркими красками, не соответствующими друг другу по тону, небрежно, словно наспех, но в то же время прочно передающей сходство, как, скажем, негатив, в котором все тона даны наоборот, передает наше представление о формах предмета и о его характере. Эта импрессионистская работа была столь непривычна в чопорной, сдержанной атмосфере кабинета, где все, вплоть до переплетов книг и шкафов темного дерева, попахивало академией, что я невольно воскликнул:
– С каких это пор, Александр Николаевич, вы стали модернистом?
Гордеев воспользовался поводом, чтобы оставить Марту, и прошел ко мне.
– Ложные подозрения! – ворчливо ответил он. – Никогда не увлекался модами.
– А портрет Марты Кришьяновны?
– Мне с ее портретами не везет. Сколько ни принимался, все получается не то…
– Как? И этот вас не устраивает?
Я так удивленно взглянул на стену, что Гордеев невольно поднял глаза. Увидев портрет, он сделал движение, словно намеревался сорвать его или хоть потрогать, чтобы удостовериться в реальности.
– Ее портрет! – все еще не веря глазам, произнес он.
И тотчас же из-за двери послышался милый, удивительно веселый возглас:
– Заметили наконец? Ну, как он вам нравится?
Марта встала на пороге, теребя кокетливый передничек. Она была взволнована, горда, счастлива. Не замечая взвинченного состояния мужа, она заговорила, торопясь насладиться своим торжеством:
– Я давно думала сделать это, но все как-то не получалось. То художник не нравился, то у самой не было настроения. Когда-то Герберт… – Тут она на мгновение запнулась, но набралась храбрости и продолжала в естественной манере: – Герберт сделал набросок, но так и не дописал. И вдруг сегодня позвонил, что уезжает надолго и что он закончил тот портрет по памяти и хотел бы подарить его. Я, конечно, согласилась… – Тут ее взгляд нашел глаза мужа. Очевидно, она увидела в них что-то неожиданное, отчего вдруг запнулась и уже смущенно-нервно, как напроказивший ребенок, спросила: – Разве я поступила нехорошо? Этого не надо было делать? Но Герберт… – Она произнесла это имя с усилием и теперь уже добавила: – Герберт Оскарович попросил меня передать этот портрет тебе, как его личный подарок нам обоим. Да вот его письмо… – Она засуетилась, шаря по карманам передничка, достала конверт – видно, она заранее подготовилась к этому милому семейному торжеству и теперь недоумевала, почему оно не удалось.
Гордеев разорвал конверт, пробежал глазами письмо, спросил у Марты: «Ты разрешишь?», – показал глазами на меня и, хотя жена недоуменно пожала плечами, подал письмо мне.
Брегман писал, что дела не позволили ему засвидетельствовать свое почтение лично Александру Николаевичу, но в память о добром знакомстве он хотел бы преподнести Гордеевым свой скромный дар. Единственная его просьба состоит в том, что если когда-нибудь откроется персональная выставка его работ, он мог бы экспонировать этот портрет, разумеется, с указанием владельца. Он льстит себя надеждой, что при всей незаконченности этого произведения оно все же достойно быть показанным зрителям.
Это было обычное, весьма милое письмо, каким положено сопровождать подарки.
Гордеев посмотрел на меня. Я поторопился расхвалить и художника и портрет. Портрет действительно стоил похвал. Даже кричащие его краски, асимметричность черт, глухая чернота тона не погубили его. Гордеев облегченно вздохнул, вдруг сделал короткое движение и прикоснулся губами к голове жены. Это было как символ примирения. Марта сразу успокоилась, снова расцвела, стала усиленно приглашать к столу.
Сидя за столом и поднимая первый тост за дорогих моему сердцу хозяев, я нечаянно взглянул в открытую дверь кабинета и снова увидел портрет. Теперь я видел его издалека, ярко освещенным, и он вдруг вызвал у меня какие-то странные ассоциации. Как будто я когда-то и где-то видел нечто подобное. Я неожиданно остановился на полуслове, и только нетерпеливое движение Гордеева вернуло меня обратно к действительности. Скомкав свое приветствие, я, едва пригубив, отставил рюмку и склонился было к столу, но портрет все время словно бы притягивал мой взгляд. Марта с портрета упрямо смотрела через мою голову куда-то вдаль, и мне хотелось обернуться, чтобы увидеть, что такое она там разглядывает. И непомерно удлиненное лицо ее было таким строгим, словно она жалела нас, сидящих за этим столом, желая и в то же время не в силах предостеречь от чего-то очень трудного, что ожидает нас. Непонятная, но властная сила воспоминания волновала меня. Как будто все это уже было, как будто я уже видел и это лицо и этот взгляд, вот так же предупреждающий и предостерегающий. Ощущение было похоже на то необъяснимое, какое иногда овладевает человеком в новом, незнакомом месте: как будто ты когда-то уже был тут и точно знаешь, что за следующим бугром покажется знакомый тебе дом или пруд. Необъяснимое и таинственное чувство, всегда одинаково настораживающее человека!
Я вдруг встал из-за стола, словно управляемый таинственной силой взгляда нарисованной женщины, и, забыв о хозяевах, пошел к портрету. Чем ближе я подходил, тем быстрее улетучивалось чувство неизвестного, и вот передо мной уже опять была ординарная, в сущности, модернистская мазня, составленная из кричаще разных цветов, как будто художник нарочно задался целью соединить несоединимое.
И в то же время ощущение, что я где-то видел нечто похожее, не проходило.
Картина висела высоко.
Что-то словно толкнуло меня. Я взял стул и, забыв о бархатной обивке, встал на него и снял картину.
Сейчас я не мог бы объяснить, что заставило меня рассматривать картину со всех сторон. Она была заключена в дубовую рамку и прикреплена с обратной стороны множеством гвоздиков, холст был новый, тщательно прогрунтованный. Ее следовало повесить на место; этого, я понимал, ожидали хозяева. А я все рассматривал ее, словно надеялся понять, что именно привлекало меня к ней.
Заметив на столе серебряный нож для разрезания бумаг, я принялся выдирать гвоздики, прикреплявшие холст к рамке. Нож легко входил под широкую шляпку гвоздя, и они выпадали один за другим, хотя серебряное лезвие и покрывалось царапинами. Но я уже отогнул угол холстины.
Тогда я увидел то, что бессознательно искал. В рамке было три холста: нижний – чистый, новый и еще пахнущий льном, второй – старый, ломкий, ставший похожим на промасленное дерево, и еще один – тоже новый, на котором был написан портрет. И когда я разъял уголки холстов, перед моими глазами и перед глазами беззвучно подошедших Гордеева и Марты предстало лицо «Мадонны Благородной»…
– Что это? – удивленным голосом, упавшим до шепота, спросила Марта.
– Подлинник Эль Греко. Вы, вероятно, слышали, что из Народного музея пропала картина Эль Греко «Мадонна Благородная»? Вот эта картина…
– Но… но как она попала сюда?
– Об этом надо спросить Брегмана. Кстати, где он писал ваш портрет?
– В реставрационной мастерской. Я тогда реставрировала «Голову Иоанна Крестителя»… – Она отвечала замедленно, но точно. – Брегман попросил меня попозировать немного, я достала ему пропуск.
– Когда это было?
– В конце февраля. Да, да, он еще шутил, что пришел в такой день, который повторится только через четыре года… Это было двадцать девятого февраля.
Я вынул из кармана снимки «Женщины в красном», фотографию той подделки, что осталась вместо «Мадонны Благородной», несколько снимков работы Брегмана в соборе.
– Вы видели эту картину? – Я показал снимок «Женщины в красном».
– Да, но это было позже. В середине марта…
– В тот день, когда Брегман помог вам закончить работу над «Головой Иоанна Крестителя»?
– Он не помогал! – Она даже испугалась. – Я предупредила, что мне придется все смыть.
– И не смыли…
– Я была занята.
– А знаете ли вы, что двадцать девятого февраля Брегман подделал подпись вашего мужа и направил требование о высылке в мастерскую картины, которая не нуждалась в реставрации, а в середине марта, когда он торопил вас уйти из мастерской, эта картина была им украдена?
– Не надо так резко… – сказал Гордеев.
Я замолчал. Марта сидела без кровинки в лице. Гордеев дал ей воды и принялся успокаивать.
Я не слушал, что он говорил. Я думал, что на его месте постарался бы еще больше испугать ее: слишком долго она мучила мужа, чтобы быть доброй к ней. Разбросав снимки по столу, как пасьянс, я подозвал и ее и Гордеева.
– Вот так называемые «работы» Брегмана. Вы видите, они выполнены в одной манере. Возможно, что это даже талантливый мастер. Но он гнался только за деньгами и отдал свой талант для преступления. Одних этих снимков, без дополнительной экспертизы, достаточно, чтобы сказать: лицо, укравшее «Мадонну Благородную», оставив на месте картины подделку, затем сделавшее несколько мазков на реставрированной «Голове Иоанна», позже расписавшее соборную живопись, написавшее несколько картин, хранящихся у его бывшей жены, – одно и то же. И это лицо охотилось за работами особой ценности. Правда, благодаря этому мы узнали о существовании в наших музеях еще одной работы Эль Греко. Но обе эти картины были выкрадены для передачи за рубеж…
– Но как… как вы определили, что «Мадонна Благородная» спрятана под портретом? – робко спросила Марта.
– Брегман так хорошо изучил «Мадонну Благородную», что мог бы воспроизвести ее и во сне. И он воспроизвел… И именно во сне… Когда писал вас…
– Так, значит, он…
– Нет, Марта! Вы были только бессознательной помощницей. Он не любил вас! Но когда понадобилось укрыть картину, он вспомнил о вас… А думал он только о «Мадонне Благородной». Взгляните на ваш портрет и сравните с картиной Эль Греко…
Марта гордо вскинула голову и вышла в столовую. В дверях она ядовито спросила:
– Надеюсь, меня не подозревают в сообщничестве? Я свободна?
Я не успел ответить. Она закрыла дверь за собой.
Квартира казалась вымершей.
Гордеев умелыми руками размонтировал соединенные картины. Портрет Марты он снова включил в рамку и повесил на то же место. «Мадонна Благородная» заслуживала другой рамы для своего возвращения на место. Я позвонил в управление, чтобы прислали охрану и ящик для перевозки картины.
– Что теперь будет? – спросил Гордеев.
Я не ответил. Я не знал.
То есть в общих чертах я знал. Гордеев снова будет работать в мастерской. Марта останется с ним. Но никогда и никто не утешит ее. Она знает, что ее любили! И зачем только я сказал, что Брегман писал ее портрет, как во сне!..
И когда-нибудь она уйдет. Уйдет искать настоящую любовь. Тут я ничем не мог помочь Гордееву.
Взятие Громовицы
Пролог
Совсем недавно я узнал, что подполковник Синицын наложил дисциплинарное взыскание на старшего лейтенанта Сиромаху со странной формулировкой: «За вмешательство в дела церкви…» Позже я выяснил, что летчик Сиромаха считает меня виновником случившейся с ним неприятности.
Я был огорчен этим взысканием не меньше, чем сам летчик, и предпринял розыски подлинного виновника. К сожалению, им оказался… я.
Увлеченный романтической историей летчика Сиромахи, я как-то рассказал ее в кругу знакомых. И вот одна из слушательниц, дама чрезвычайно литературная, решила, что эта история может служить основанием для прелестного, как она выражается, сценария и даже как будто написала и предложила какой-то студии заявку или что-то в этом роде. Не являясь свидетельницей, ни тем более участницей всей этой истории, дама обратилась за сведениями к подполковнику Синицыну, командиру части, в которой служил старший лейтенант Сиромаха, – единственному человеку, к которому обращаться не следовало.
Обеспокоенный подполковник сам потребовал от незадачливой интервьюерши сведений: где, когда, как это было. Выслушав лживый, бессвязный пересказ из уст дамы, подполковник и задал Сиромахе незаслуженную взбучку.
