Текст книги "Заклинатель"
Автор книги: Николас Эванс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)
5
Совещание растянулось почти на час, и Энни отчаянно заскучала. Коллеги – кто где – расселись в ее кабинете, погрязнув в яростном споре по поводу того, какой оттенок розового цвета будет лучше смотреться на обложке очередного номера. Перед ними лежали образцы. По мнению Энни, один хуже другого.
– Не думаю, что нашим читателям придется по душе этот ядовито-розовый, – проговорил кто-то. Главный художник, который стоял горой именно за этот цвет, тут же дал сдачи:
– Почему же ядовитый, – отрицал он. – Скорее уж напоминает раскаленную проволоку.
– Такой цвет тоже не понравится читателям. Слишком отдает восьмидесятыми годами.
– Восьмидесятыми? Чушь!
В другое время Энни давно закончила бы эту нелепую дискуссию. Сказала бы, что думает сама – это и стало бы окончательным решением вопроса. Но сегодня она была просто не в силах сосредоточиться и – что самое противное – ее не волновало, как все решится.
Утро тоже выдалось не лучшее. Сначала – завтрак с голливудским агентом, на котором было с трудом достигнуто примирение: Энни сняла статью о его клиенте, сочтя того «неперспективным». Тот же, узнав об этом, впал в неистовство. Потом она два часа заседала с «производственниками», мрачно предрекавшими стремительный рост цен на бумагу. От одного из них так мерзко несло одеколоном, что Энни подташнивало; после совещания пришлось распахнуть настежь все окна. Но даже сейчас запах все еще ощущался.
В последнее время она больше, чем когда-либо, полагалась на свою заместительницу и друга Люси Фридман, которая была признанным авторитетом в вопросах оформления. Именно Люси заказала в свое время – в расчете на богатых бездельников – обсуждаемую сейчас обложку с фотографией вечно молодой рок-звезды, морщины которой тщательно уничтожал компьютер.
Понимая, что мысли Энни витают далеко, Люси взяла на себя ведение собрания. Эта крупная, любящая поспорить женщина, с острым чувством юмора и с голосом, скрипучим, как несмазанная телега, обожала всяческие перемены, что подтвердила и на этом собрании, объявив, что фон должен быть не розовым, а зеленым – как бы светящимся изнутри.
Опять завязались споры, и Энни вновь отключилась. Через окно было видно, как в офисе через дорогу мужчина в очках и строгом деловом костюме театрально взмахивал руками, держа при этом голову прямо и неподвижно – видимо, делал специальные упражнения. А что это дает ему? – невольно спросила себя Энни.
Ее внимание привлекло движение за стеклянными дверями – это Энтони, помощник Энни, пытался привлечь ее внимание, шевеля губами и постукивая по часам. Почти двенадцать – у нее назначена встреча с Робертом и Грейс у ортопеда.
– Что ты думаешь, Энни?
– Прости Люси, о чем речь?
– Как насчет розового на зеленом фоне?
– Звучит неплохо. – Главный художник что-то буркнул, но Энни сделала вид, что ничего не заметила. Подавшись вперед, она решительно опустила руки на стол. – Может, на этом и порешим? Мне нужно ехать.
Машина уже ждала ее. Энни, назвав шоферу адрес, села на заднее сиденье, ссутулившись в своей шубке, и они, петляя, направились к Ист-Сайду и далее – на окраину города. Улицы и люди на них казались мрачными и безрадостными. Время года было сумрачное, новый год уже успел доказать всем, что он ничем не лучше предыдущего. Когда они стояли у светофора, Энни заметила двух бездомных: тесно прижавшись друг к другу, они сидели на ступеньках – один спал, а другой что-то горячо бормотал, устремив глаза к небу. У Энни замерзли руки, и она засунула их поглубже в карманы.
Они миновали кафе «У Лестера» на 84-й улице, куда Роберт иногда водил Грейс завтракать перед школой. Пока разговор о школе еще не возникал, но вскоре дочери придется ее посещать и переносить сочувственные взгляды одноклассниц. Испытание не из легких… и чем дольше откладывать возвращение, тем тяжелее ей придется. Если протез подойдет – тот, за которым они едут сегодня в ортопедическую клинику, – то Грейс скоро будет ходить. А как только привыкнет к протезу, пойдет в школу.
Энни опоздала на двадцать минут; Роберт и Грейс уже были у Венди Ауербах, протезиста. Энни проводили по узкому коридору с белыми стенами в примерочную. Она еще издали услышала знакомые голоса.
Дверь кабинета была открыта – никто не заметил, как Энни подошла. Грейс сидела в трусиках на кушетке и смотрела вниз, на ноги, но Энни ничего не видела за фигурой Венди, которая, стоя на коленях, что-то прилаживала. Роберт внимательно следил за ее действиями.
– Как теперь? – спрашивала Венди. – Лучше? – Грейс кивнула. – Отличненько. А теперь попробуй встать.
Венди поднялась на ноги. Энни видела, как Грейс, сосредоточенно нахмурив брови, медленно оторвалась от кушетки и болезненно поморщилась, когда обрубок ноги надавил на протез. Она подняла глаза и тут увидела Энни.
– Привет, – проговорила дочь, выдавив улыбку. Роберт и протезист обернулись.
– Привет! – отозвалась Энни. – Как идут дела?
Грейс пожала плечиками. Какая же она бледная, пронеслось в голове Энни. Какая хрупкая!
– Малышка очень способная, – сказала Венди Ауербах. – Извините, мамочка, что мы вас не дождались.
Энни жестом показала, что не возражает. Наигранная веселость врачихи раздражала ее. Чего стоило хотя бы это «отличненько»! А называя ее «мамочкой», Венди подписывала себе смертный приговор. Энни не могла оторвать глаз от протеза, понимая, что Грейс внимательно следит за ее реакцией. Искусственная нога была вся телесного цвета, кроме шарниров и клапана у колена, – точная пара левой ноги дочери. Энни показалось это чудовищным, отвратительным. Она не знала, что сказать. Роберт пришел ей на выручку:
– Новый протез – просто красота!
После предыдущей примерки медики сняли еще один гипсовый слепок с ноги Грейс и сделали новый, улучшенный вариант протеза. Искреннее восхищение Роберта достижениями науки очень помогло снять общее напряжение. Он водил Грейс в протезную мастерскую и задал там столько вопросов, что теперь, наверное, знал о протезах не меньше самих специалистов. Энни понимала, что этим он пытается не только отвлечь внимание Грейс от ужаса происходящего, но и успокоить себя. Однако его действия приносили плоды, и Энни была благодарна за это мужу.
Кто-то принес опору для ходьбы, и Венди Ауербах стала учить Грейс ею пользоваться. Опора понадобится только на день или два, сказала она, пока Грейс не научится управлять протезом. А потом хватит и палки, да и то она скоро почувствует, что и та ей не нужна. Грейс снова села на кушетку, а Венди заговорила об уходе за протезом и стала давать гигиенические советы. Она обращалась к Грейс, но старалась вовлечь в разговор и родителей. Вскоре, однако, она исключила Энни, почувствовав, видимо, ее неприязнь; к тому же вопросы задавал только Роберт.
– Ладненько, – сказала она наконец, хлопнув в ладоши. – Думаю, мы во всем разобрались.
Венди проводила их до дверей. Грейс не сняла протеза, но шла с помощью костылей. Роберт нес следом опору и сумку с разными приспособлениями для ухода за ногой – теми, что дала Венди. Он поблагодарил ее, и та, открыв дверь, давала Грейс последние напутствия:
– И запомни, ты можешь делать все, что делала раньше. Думаю, юная леди, скоро ты снова сядешь на своего заштопанного коня.
Грейс опустила глаза. Роберт положил руку на плечо дочери. Энни пропустила их вперед.
– Она этого не хочет, – процедила Энни сквозь зубы, выходя из комнаты. – И заштопанный конь – тоже. Ясненько?
Пилигрим таял на глазах. Переломы срастались, шрамы на морде и ногах заживали, но поврежденный плечевой нерв сделал его хромым. Только покой и долгое лечение могло помочь ему. Но каждого человека, делавшего попытку подойти к нему, он встречал таким взрывом ярости, что смельчаков общаться с ним не находилось. Таким образом, лечение исключалось – оставался только относительный покой, а точнее, заточение в темном вонючем стойле на заднем дворе, за той конюшней, где он знавал более счастливые дни. Пилигрим худел и слабел.
У Гарри Логана не было ни смелости Дороти Чен, ни ее ловкости. И тогда сыновья миссис Дайер изобрели довольно жестокую методику, чтобы можно было делать ему хотя бы уколы. Они соорудили в нижней секции двери отодвигающуюся заслонку и подавали через нее Пилигриму еду и питье, подгадывая, чтобы к нужному времени конь был голоден. Логан стоял наготове со шприцем, а они тем временем ставили воду и еду у отодвинутой заслонки. Парни, хихикая, прятались в сторонке, дожидаясь, когда голод и жажда пересилят у коня страх. Пилигрим осторожно тянулся к бадье, а тем временем ребята задвигали заслонку и удерживали голову Пилигрима в западне, и тут Логан всаживал в его шею шприц. Ветеринару все это совсем не нравилось. Особенно противен был хохот парней.
В начале февраля он позвонил Лиз Хэммонд и договорился с ней о встрече в конюшне. Осмотрев Пилигрима через приоткрытую дверь стойла, они сели поговорить в машину Лиз и некоторое время молчали, глядя, как Тим и Эрик возятся со шлангом во дворе, шалят и весело смеются.
– Я сыт по горло, Лиз, – признался Логан. – Передаю его в твои руки.
– Ты говорил с Энни?
– Звонил ей десятки раз. Еще месяц назад советовал усыпить коня. Но она и слышать об этом не хочет. А я больше не могу. Я просто с ума схожу. Я ветеринар, Лизи. И должен облегчать страдания животных, а не заставлять их мучиться. С меня хватит.
Они опять помолчали, сурово, с неодобрением поглядывая на парней и как бы взвешивая, чего они стоят. Эрик пытался закурить, а Тим мешал ему, направляя на него шланг.
– Она спросила, не знаю ли я психиатров, которые лечили бы лошадей, – сказала Лиз. Логан рассмеялся.
– Этому коню не психиатр нужен, а лоботомия. – Он немного подумал. – Есть в Питтсфилде один лошадник, вроде бы умеет заговаривать, но за такой случай он не возьмется. А больше я никого не знаю. А ты?
Лиз покачала головой.
Таких специалистов не было. Логан вздохнул. С самого начала ему было ясно, что дело гиблое. И перспектив он не видел.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Родина лошадей – Америка. За миллионы лет до появления на Земле человека лошади уже пощипывали сочную травку на безбрежных американских равнинах, перемещаясь по каменистым перешейкам на другие континенты, впоследствии отрезанные от Америки наступлением льдов. В отношениях с человеком они поначалу выступали как «охотник – добыча», ибо задолго до того, как человек постиг, что лошадь может помочь ему в охоте на других зверей, он убивал ее ради мяса.
Наскальные рисунки показывают, как это происходило. Преследуемые человеком львы или медведи всегда поворачиваются к охотнику передом, принимая неравный бой, – тут их и подстерегает острое копье. Но лошадь не умеет защищаться – она спасается бегством, тут-то ее и губят с помощью простой и убийственной ловушки – целые стада в паническом бегстве находили свою смерть, низвергнувшись с кручи. Об этом свидетельствуют горы раздробленных и сломанных костей, что находят при раскопках. И хотя позже человек прикинулся другом лошади, союз человека и лошади и по сей день хрупкий и непрочный: ничто не может вытеснить из сердца лошади навеки поселившийся там страх перед человеком.
Еще со времен неолита, когда лошадь приручили, встречались среди людей и те, кто это понимал.
Те, кто умел постичь душу этих созданий и исцелить гнездившиеся там раны. Их часто считали колдунами – возможно, они ими и были. Некоторые из них добивались нужных результатов, используя отбеленные косточки жабы, выловленные из ручья при лунном свете. Иным же, по преданию, достаточно было просто взглянуть на лошадей, и только что влачащие за собой плуг, они замирали как вкопанные. Кто только не крутился вокруг лошадей: цыгане и бродячие артисты, шаманы и шарлатаны. Те же, кто и впрямь был наделен даром целительства, должны были распоряжаться им мудро: ведь не зря говорится, что тот, кто изгоняет дьявола, должен найти ему новое пристанище. Владелец исцеленного коня мог в благодарственном порыве пылко жать его руку, а потом с тем же рвением плясать на деревенской площади у костра, на котором поджаривали ведуна-целителя, лошадиного знахаря.
Эти люди нашептывали в уши запуганных, несчастных лошадей тайные слова, и потому их еще называли шептарями.
В большинстве своем это были мужчины, что страшно удивило Энни. Ей казалось, что в таких делах женщины разбираются лучше мужчин. Про шептарей она вычитала в публичной библиотеке, где подолгу просиживала за длинным полированным столом красного дерева, отгородившись от прочих читателей горами книг, которые ей удалось раскопать и над которыми она корпела до самого закрытия библиотеки.
Оказывается, еще двести лет назад один ирландец по имени Салливан вылечивал впавших в бешенство буйных коней – сие подтверждалось многочисленными свидетельствами. Он уводил больное животное в темное стойло, и никто не знал, что происходит там, за закрытой дверью конюшни. Сам этот знахарь уверял, что нашептывает на ухо коню древнее заклинание индейцев, которое открыл ему за обед один голодный путешественник. Никто так и не узнал всей правды, ибо свой секрет Салливан унес в могилу. Единственное, что дружно утверждали все свидетели: когда шептарь выводил лошадь из стойла, в ней не было прежней ярости. По мнению некоторых, она выглядела словно загипнотизированная страхом.
Еще был человек из Гроувпорта, штат Огайо, по имени Джон Соломон Рэри, – он усмирил своего первого коня, когда ему было всего двенадцать лет. Слух о его необыковенном даре распространился повсюду, и в 1858 году его пригласили в Виндзорский замок для усмирения лошади английской королевы Виктории. Королева и ее свита с удивлением взирали на то, как Рэри возложил руки на больную лошадь, и та покорно легла на землю у его ног, а Рэри улегся рядом и положил голову на копыта только что буйствовавшего животного. Королева радостно засмеялась и приказала выдать Рэри сто долларов. Рэри был скромным, тихим человеком, но теперь, когда он стал знаменит, журналисты жаждали новой сенсанции. Бросили клич и стали искать самого злобного коня в Англии.
И нашли.
Им оказался жеребец по кличке Крузер, в прошлом один из быстрейших в скачках. Со временем же, читала Энни, он превратился в сущего дьявола – на него приходилось надевать восьмифунтовый намордник, чтобы он не губил молодых конюхов. Хозяева не прикончили его лишь потому, что это был ценный производитель. Для большей безопасности предлагали ослепить жеребца. Рэри, несмотря на все предостережения, вошел один в стойло, куда никто не осмелился последовать за ним, и закрыл за собой дверь. Спустя три часа он вышел оттуда, ведя за собой кроткого, как ягненок, Крузера, с которого уже снял глухой намордник. Такое перерождение настолько потрясло владельцев коня, что они подарили его Рэри. Тот привез жеребца с собой в Огайо, где Крузер скончался 6 июля 1875 года, пережив своего хозяина на целых девять лет.
Энни вышла из библиотеки и спустилась по ступенькам подъезда, охраняемого массивными каменными львами. Мимо с ревом проносились автомашины; ледяной ветер со свистом гулял между домами. У Энни еще оставались дела на работе – часа на три-четыре, но она все же не взяла такси, пошла пешком, надеясь, что холодный воздух поможет ей осмыслить истории, от которых голова у нее шла кругом. Все лошади, о которых она читала, – неважно, где и когда они жили, – имели для нее один облик – Пилигрима. Именно в уши Пилигрима ирландец нашептывал свое заклинание, и за железным намордником Крузера ей чудились глаза Пилигрима.
Что-то произошло с Энни за последнее время, хотя она сама не понимала, что именно. Изменения свершались где-то в глубине ее сознания. Месяц назад ее дочь стала ходить по квартире – сначала с опорой, потом с палкой. Энни помогала Грейс, все домашние помогали ей в ежедневных изнурительных тренировках – час за часом, пока тело у них самих ныло не меньше, чем у Грейс. Девочка постепенно крепла – физическая сила прибывала, каждый день приносил хоть скромную, но победу. Но от Энни не могло укрыться то, что почти с такой же скоростью что-то умирало в душе дочери. Грейс пыталась скрыть это от всех – от них с Робертом, от Эльзы, от подружек, даже от целой армии консультантов и врачей, которым хорошо платили, чтобы они ничего не упустили, – она прятала душевное умирание за напускной веселостью. Но Энни нельзя было провести, она видела, как менялось лицо дочери, когда та думала, что на нее не смотрят. Энни видела, как молчание, словно некий упорный, не выпускающий свою жертву монстр, все крепче стискивает свои щупальца вокруг ее дочери.
Энни не понимала, почему судьба свихнувшегося, запертого в грязном стойле коня вдруг странным образом так сильно повлияла на состояние духа дочери. В этом не было логики. Энни безоговорочно приняла решение Грейс не ездить более верхом, она и сама не хотела, чтобы дочь когда-нибудь села вновь на коня. И когда Гарри Логан и Лиз твердили ей снова и снова, что гуманнее было бы усыпить Пилигрима, что его жизнь теперь никому, в том числе и ему самому, не в радость, она соглашалась с ними. Но почему тогда упорно отвечала «нет»? И почему сейчас, когда надо срочно анализировать, почему не растет спрос на журнал, она вместо этого вот уже два дня читает байки про каких-то колдунов, нашептывавших в уши лошадям неведомые заклинания? Да потому что дура, вот почему.
Когда Энни вернулась в офис, там уже никого не было. Она уселась за свой стол, и Энтони принес ей список первоочередных дел, напомнив об одном официальном завтраке, который она так надеялась избежать. Потом помощник попрощался и ушел домой. Энни сделала пару звонков, которые, по мнению Энтони, нельзя было отложить, а потом позвонила домой.
Роберт сказал, что Грейс занимается физкультурой. Она хорошо себя чувствует, прибавил он. Он всегда так говорил. Энни предупредила, что задержится, и просила не ждать ее к ужину.
– У тебя усталый голос, – проговорил Роберт. – Тяжелый день?
– Нет. Я читала о шептарях.
– О ком? – Потом расскажу.
Энни перебирала оставленные Энтони бумаги, но мысли ее возвращались к тому, о чем она читала в библиотеке. А что, если у Джона Рэри есть праправнук, унаследовавший его дар, и он сможет испробовать его на Пилигриме? Может, поместить объявление в «Таймс»? Вдруг отыщется? Так и написать: ТРЕБУЕТСЯ ШЕПТАРЬ.
Она не заметила, как заснула, и, резко проснувшись, увидела в дверях охранника. Он делал дежурный обход помещения и извинился, что побеспокоил ее. Энни спросила у него, который час, и выяснилось, что уже больше одиннадцати.
Энни вызвала машину. Печально сгорбившись, сидела она на заднем сиденье, пока автомобиль вез ее по Сентрал-Парк-Уэст. Зеленый щипец над дверью их многоквартирного дома казался в свете фонарей совсем бесцветным.
Роберт и Грейс уже легли. Энни открыла дверь дочкиной спальни и стояла, дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Искусственная нога возвышалась в углу, словно игрушечный часовой. Грейс что-то пробормотала, пошевелившись во сне. И тут вдруг Энни осенило: возможно, ее стремление сохранить жизнь Пилигриму, найти кого-то, кто излечил бы его изболевшуюся душу, вызвано не только потребностью помочь Грейс. Возможно, это нужно ей самой.
Энни осторожно поправила одеяло на дочери и, осторожно ступая, отправилась на кухню. Там лежала записка от Роберта. Звонила Лиз Хэммонд. Она вспомнила кого-то, кто мог бы им помочь.
2
Том Букер поднялся в шесть часов и, бреясь, слушал по телевизору местные новости. Какой-то чудак из Окленда остановил посреди моста «Золотые Ворота»[2]2
«Золотые Ворота» – знаменитый мост в Сан-Франциско, построенный через пролив «Золотые ворота».
[Закрыть] свой автомобиль, застрелил жену и двоих детишек, а сам потом прыгнул в воду. Движение полностью остановлено. А в восточном районе на женщину, бегавшую трусцой неподалеку от дома, – дом стоит около холмов – напал горный лев. Разыгралась кровавая трагедия.
Свет от лампочки над зеркалом придавал загорелому лицу Тома, смазанному кремом для бритья, зеленоватый оттенок. Чтобы встать под душ в тесной, плохо освещенной ванной комнате, Тому пришлось согнуться в три погибели. Такие мотели, вероятно, рассчитаны на представителей некой невиданно низкорослой расы, чьим крошечным пальцам никак не удержать мыла размером больше кредитной карточки, и еще оно почему-то должно быть тщательнейшим образом упаковано в скользкую оберточную бумагу…
Том оделся и сел на постель, надевая ботинки и поглядывая через окно на автомобильную стоянку, где в основом были припаркованы капы и грузовики, приехавшие в клинику. По его вчерашним сведениям, привезли двадцать жеребят и молодых коней до четырех лет и почти столько же взрослых лошадей. Многовато, но Том старался не отсылать назад никого из приехавших, делая это не столько ради них самих, сколько ради лошадей. Том натянул зеленую шерстяную куртку, взял шляпу и по узкому коридору вышел в вестибюль.
Молодой китаец поставил рядом с кофейным автоматом поднос с очень неаппетитными пирожками.
– Доброе утро, мистер Букер! Как поживаете?
– Спасибо, хорошо, – отозвался Том, вешая на доску ключ от номера. – А как ваши дела?
– Отлично. Возьмете пирожок?
– Нет, спасибо.
– Все готово для осмотра?
– Надеюсь. Еще увидимся.
Когда Том шел к своему пикапу, его охватил сырой и прохладный утренний воздух, но высокие облака говорили: к полудню здесь будет пекло. В его родной Монтане снег еще фута на два покрывал землю, а здесь, в Марин-Каунти, уже вовсю бушевала весна. Одно слово – Калифорния. Здесь у них все под контролем, даже погода. Ему вдруг страстно захотелось домой.
Том выехал в своем красном «Шевроле» на шоссе и развернулся. Центр по работе с лошадьми размещался милях в двух от города, в уютной долине, лежащей среди лесов. Вчера, еще до того, как обосноваться в мотеле, он подогнал сюда трейлер и выпустил Римрока – попастись на травке. Кто-то обозначил путь к долине стрелками-указателями – «Букеровская клиника для лошадей». Лучше бы этого не делать, подумал Том, тогда те, кто потупее, могли бы не объявиться.
Въехав в ворота, Том затормозил у большого манежа с увлажненным и аккуратно разровненным песком. Вокруг никого не было. Римрок находился в дальнем конце загона, но, когда Том приблизился, конь уже поджидал его у изгороди. Это был восьмилетний каурый жеребец с белой звездочкой на морде и аккуратными белыми носочками на ногах – казалось, он принарядился для игры в теннис. Том сам кормил коня, сам за ним ухаживал – он ласково погладил крутой загривок, и Римрок ткнулся влажным носом в плечо хозяина.
– Придется сегодня потрудиться, старина, – сказал Том. Обычно он брал с собой в клинику двух лошадей – чтобы им было полегче. Но кобыла Бронти должна на днях разродиться – вот он и оставил ее в Монтане. Это еще одна причина, по которой он так рвался домой.
Том облокотился на изгородь – хозяин и конь в молчании обозревали пустое пространство, которое в последующие пять дней заполнится до отказа лошадьми, страдающими нервными заболеваниями, и их еще более неуравновешенными хозяевами. После того как они с Римроком с ними поработают, большинство их подопечных вернутся домой в несколько лучшем состоянии – значит, их труды не напрасны. Однако это уже их четвертая клиника за месяц, и везде у лошадей неврозы по сходным причинам – всякому надоест.
Впервые за двадцать лет он не хотел заниматься чужими проблемами – хотя бы весну и лето. Никаких клиник, никаких разъездов. Жить на ранчо, растить молодняк, помогать брату. И больше ничего. Может, он стареет? Ему сорок пять – почти сорок шесть! А ведь когда он только начинал, ему ничего не стоило разъезжать по всей стране круглый год – каждую неделю в новой клинике. Только бы хозяева были так же умны, как их лошади!
Рона Уильямс, владелица Центра, из года в год приглашавшая Тома в создаваемую здесь на неделю клинику, успела заметить его и теперь шла навстречу из конюшни. Эта невысокая крепкая женщина с фанатичным блеском в глазах носила, несмотря на свои сорок лет, длинные косы. Девическая прическа совершенно не вязалась с ее решительной, почти мужской, походкой. Походкой человека, привыкшего командовать. Тому Рона нравилась, это ее стараниями клиника приобрела такую известность. Том, почтительно ее приветствуя, коснулся шляпы, а она, улыбнувшись, подняла глаза к небу.
– Славный будет денек.
– Надеюсь, – Том кивнул в сторону дороги. – Я смотрю, вы поставили новые указатели. На случай, если кто-то из этих сорока психованных коней заблудится?
– Из тридцати девяти.
– Вот как? Кто-то выбыл?
– Нет. Тридцать девять лошадей и один ослик. – Рона усмехнулась. – Его хозяин – не то актер, не то циркач. Они из Лос-Анджелеса.
Том поглядел на нее, тяжело вздохнув.
– Нет у тебя жалости, Рона. Скоро ты заставишь меня усмирять свирепых гризли.
– А это мысль.
Они шли рядышком к манежу, обговаривая расписание. С утра он займется жеребятами и молодняком до четырех лет – будет работать с ними индивидуально. Их двадцать. Он, пожалуй, ухлопает на них весь день. Завтра перейдет к взрослым лошадям, а потом, если останется время и будут желающие, можно посмотреть и скот.
Том купил несколько новых динамиков и теперь хотел их опробовать. Рона помогла ему вытащить их из «Шевроле» и установить недалеко от скамей, где обычно сидели зрители. Когда их включили, послышался резкий треск, который постепенно перешел в угрожающий гул. Том, нарушив девственную чистоту манежа, пошел по песку, пробуя микрофон.
– Привет, друзья, – загремел его голос в тиши долины, среди неподвижно застывших деревьев. – Открываем шоу Роны Уильямс. Я – Том Букер, укротитель строптивых осликов, я превращаю их в звезд арены!
Отрегулировав аппаратуру и все проверив, Том и Рона поехали в город – в кафе, где обычно завтракали Смоки и Ти Джей, два помощника Тома, которых он захватил с собой из Монтаны, уже сидели за столиком и ели. Рона заказала себе гранолу, а Том – яичницу, тост и большую порцию апельсинового сока.
– Слышали про женщину, которую во время бега трусцой растерзал горный лев? – спросил Смоки.
– Так это лев бегал трусцой? – изобразил наивное изумление Том. Все рассмеялись.
– А почему бы и нет? – поддержала его Рона. – Не забывайте, ребята, здесь Калифорния.
– Это точно, – поддакнул Ти Джей. – Говорят, он был весь в лайкре и маленьких наушничках.
– Ты имеешь в виду плейер «Сони»? – поинтересовался Том. Смоки невозмутимо ждал, когда им надоест над ним издеваться. Это подтрунирование стало уже привычной утренней игрой. Он не был на них в обиде. Том любил этого парня. Конечно, нобелевского лауреата из него не получится, но толк в лошадях Смоки знал. Со временем, если постарается, станет отличным специалистом. Том потрепал его по голове.
– Хороший ты парень, Смоки, – сказал он.
Два канюка лениво парили в безоблачной голубизне полуденного неба, и над деревьями несся их непрерывный терзающий уши крик. А пятьюстами футами ниже, в клубах пыли разыгрывалась очередная из двадцати намеченных на сегодня драм. Солнечная погода, а может, и новые указатели согнали сюда множество народа. Все скамьи были уже переполнены, а народ все шел, и каждый платил по десять долларов одному из помощников Роны, встречавшему гостей у ворот. Женщины, торговавшие закусками и прохладительными напитками, оказались сегодня в большой прибыли, в воздухе носились ароматы пикника.
В центре манежа соорудили небольшой загон шириной футов в тридцать – там и работали Том с Римроком. Струйки пота размывали пыль на лице Тома, и он время от времени утирал его рукавом выцветшей синей рубашки на кнопках. Ноги в кожаных штанах, которые он натянул поверх джинсов, прямо-таки раскалились. Том уже пропустил одиннадцать жеребят и теперь работал с двенадцатым чистопородным вороным жеребчиком.
Перед осмотром Том обычно беседовал с хозяином, чтобы узнать то, что он называл «лошадиной историей». Объезжали его уже? Не возникало ли каких-то особых проблем? Вообще-то они были всегда, но чаще всего он узнавал о них от самого коня, а не от его владельца.
Именно так обстояло дело с этим жеребцом. По словам хозяйки, у него была дурная привычка взбрыкивать, и еще он неохотно двигался с места. Она утверждала, что он ленив и капризен. Но сейчас, когда Том видел его бегущим по кругу за Римроком, складывалось совсем другое впечатление. Том постоянно сопровождал то, что происходило на манеже, комментариями в микрофон, чтобы зрители понимали, что происходит. При этом Том старался не выставлять хозяев круглыми дураками.
– А вот здесь мы видим совсем другой случай, – начал Том. – Всегда интересно выслушать и другую сторону. Будь конь ленивым или капризным, он бы сейчас подергивал хвостом и скорее всего прядал ушами. Нет, это не капризный конь, это испуганный конь. Только взгляните, как он весь напрягся.
Хозяйка, следившая за происходящим из-за изгороди, кивнула. Том заставил Римрока перейти на аккуратный мелкий шаг, чтобы ни на мгновение не упускать из виду «пациента».
– Вы видите, он все время норовит повернуться ко мне задом? Кажется, я понимаю, почему ему не хочется трогаться с места – он боится, что ему за это достанется.
– Он с трудом меняет побежки, – сказала женщина. – Понимаете? Ну, когда надо, к примеру, перейти с рыси на шаг.
На это Том много чего мог сказать, но вовремя прикусил язык.
– Ну, – протянул он, – это не совсем то, что я вижу. Возможно, вы приказываете ему перейти на шаг, а тело ваше говорит ему совсем другое. Вы сопровождаете ваше требование слишком многими условиями. Говорите «Пошел!» и одновременно «Погоди!». Или: «Вперед, но не так быстро!» Он постоянно чувствует противоречие в командах, которые вы подаете голосом, и в тех, которые он ощущает. Вы даете ему пинка, побуждая ехать?
– Иначе он просто с места не тронется.
– А когда вам кажется, что он бежит слишком быстро, вы его резко осаживаете?
– Ну да. Иногда.
– Ага. Иногда. И вот тогда он взбрыкивает?
Женщина кивнула.
Том замолчал. Женщина поняла, куда он клонит, и явно приготовилась защищаться. Держалась она с достоинством и даже несколько высокомерно – важная персона, не иначе. Накрашена, как Барбара Стенвик, и вообще выглядит классно. Одна ее шляпа стоит не меньше трехсот долларов. А сколько она уплатила за коня, трудно даже представить! Теперь Тому нужно было сосредоточить внимание жеребца на своих действиях. Держа в руках свернутую кольцом шестидесятифутовую веревку, он бросил ее так, что веревка, чуть распустившись, легонько ударила коня по боку, заставив его пойти шагом. Потом, потянув веревку на себя, Том снова собрал ее в кольцо. Затем снова швырнул. Он повторял броски вновь и вновь, побуждая коня то бежать рысью, то переходить на шаг, искусно манипулируя скоростью его бега.