Текст книги "Заклинатель"
Автор книги: Николас Эванс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)
7
– Я подумала, что работает снегоочиститель – ведь услышала-то я его задолго до всего. У нас было полно времени, чтобы убраться с дороги. Знай мы, что там такое, мы бы сразу увели коней в поле или еще куда-нибудь. Надо было сказать об этом шуме Джудит, но мне это и в голову не пришло. Понимаете, когда дело касалось коней и наших прогулок, Джудит была вожаком. Если надо было принять решение – последнее слово всегда оставалось за ней. У Гулливера с Пилигримом дело обстояло точно так же. Гулливер был главным – опытным и разумным конем.
Она закусила губу и отвела глаза в сторону. Свет от фонаря на стене конюшни осветил половину ее лица. Темнело. С реки дул прохладный ветерок. Они, все втроем, отвели Пилигрима на ночлег в стойло, а потом Джо, поймав выразительный взгляд Тома, пролепетал что-то про домашнее задание, которое надо еще сделать, и потихоньку улизнул. Том и Грейс тем временем направились к последнему загону, где держали молодых коней. Один раз протез Грейс угодил в канавку – девочка пошатнулась, и Том едва не рванулся, чтобы поддержать ее, но Грейс устояла, и он был рад, что не поторопился и не смутил ее. Сейчас они стояли у ограды, поглядывая на лошадей.
Грейс очень подробно пересказывала ему события того утра. Как они ехали лесом, и как Пилигрим их смешил, взрывая носом снег, и как они пропустили тропу и спустились по крутому склону рядом с ручьем. Она рассказывала, отведя глаза, глядя вроде бы в сторону коней, но Том знал, что перед ее мысленным взором разворачивается тот день, и она видит коня и подругу, которых нет уже на свете. Том слушал, и сердце его разрывалось от жалости к девочке.
– Наконец мы нашли место, которое искали: крутой подъем вел к железнодорожному мосту. Мы уже бывали там и знали, где проходит тропа. Ну, Джудит, конечно, стала подниматься первой, и вот что странно: Гулли, похоже, знал о том, что там что-то неладно – он не хотел идти вверх, а Гулли ничего просто так не делает.
Она услышала свои слова и, поняв, что неправильно употребила в последнем предложении настоящее время, бросила на него быстрый взгляд. Том ободряюще улыбнулся.
– Но он все же пошел, и я спросила у Джудит: как там подъем? Она ответила, что все в порядке, но надо быть внимательной. И тогда я стала подниматься за ними.
– А Пилигрима тоже пришлось заставлять идти?
– Нет, что вы! Он рвался вперед – совсем не то что Гулли.
Грейс опустила глаза и некоторое время молчала. В дальнем углу загона тихонько заржал жеребец. Том опустил руку на плечо девочки.
– Как ты себя чувствуешь?
– Ничего, – ответила она и продолжила рассказ: – А потом Гулли поскользнулся. – Девочка подняла на Тома глаза и серьезно произнесла: – Потом говорили, что обледенела только одна сторона тропы. Если бы Гулли ступил чуть-чуть левее, ничего бы не случилось. Но он, должно быть, поставил одно копыто на лед.
Грейс снова отвела глаза, и по тому, как задвигались ее плечи, Том понял, что она пытается не разреветься.
– И Гулли заскользил вниз. Он старался изо всех сил удержаться, бил копытами, но от его попыток становилось еще хуже – он не мог удержаться и съезжал прямо на нас. Джудит кричала, чтобы мы убирались с дороги. Она обхватила руками шею Гулли и словно приросла к нему, а я пыталась заставить Пилигрима развернуться. Наверное, я делала все слишком резко, прямо рвала поводья. Если бы я так не растерялась и управляла им умело, он бы сумел отойти. Он и так был здорово напуган, а я испугала его еще больше, и он… он даже двигаться не мог.
А потом они налетели на нас. Не знаю, как я удержалась. – Грейс издала короткий смешок. – Хотя лучше было свалиться. Конечно, не так, как Джудит, которая очутилась словно в западне: она болталась у коня сбоку и была похожа – не знаю даже, как сказать – на куклу из папье-маше. Ее подбросило в воздух, и, когда она падала, нога ее запуталась в стремени. И вот так мы, все четверо, катились вниз, и это, казалось, длилось вечность. И что удивительно! Все это время я не забывала о том, какое синее над нами небо, и как ярко светит солнце, и как искрится снег на деревьях, и думала: «Боже! Ну и прекрасный же день!» – Она повернулась к Тому. – Разве это не странно?
Том совсем не находил это странным. Он знал, что бывают такие моменты, когда мир вдруг неожиданно решает предстать перед тобой во всем блеске, и делает он это вовсе не потому, что хочет поиздеваться над нашими несчастьями или ткнуть носом в наше ничтожество, а для того, чтобы распахнуть перед нами красоту бытия. Том улыбнулся девочке и кивнул.
– Не знаю, видела ли его Джудит – я говорю о грузовике. Она, должно быть, здорово ударилась головой, а Гулли совсем рехнулся от страха и швырял ее из стороны в сторону. А когда я увидела грузовик – мы были в том месте, где раньше проходил мост, – я подумала: нет, он не сумеет затормозить – и решила ухватиться за поводья Гулли и увести всех с дороги. Какая же я была глупая! Боже, какая глупая!
Она обхватила голову руками, закрыв глаза, но почти сразу же продолжила рассказ:
– Мне надо было слезть с коня. Тогда я легко смогла бы увести Гулли. Гулли был в страшном возбуждении, но он сильно ушиб ногу и не мог быстро двигаться. Мне надо было только шлепнуть Пилигрима по крупу – и он бы ушел с дороги, а потом увести Гулли. Но я ничего этого не сделала.
Она зашмыгала носом, собираясь с духом.
– Пилигрим был просто чудо. Он, конечно, тоже страшно перепугался, но пришел в себя быстро. Казалось, он читает мои мысли. Я имею в виду, что он мог наступить на Джудит или еще что-то выкинуть, но он ничего этого не делал и держался изумительно. Он все понимал. И если бы шофер грузовика не загудел, у нас с ним все получилось бы – мы были совсем рядом с Гулли. Пальцы мои уже тянулись к поводьям, уже тянулись…
Грейс взглянула на Тома, лицо ее исказилось от боли при воспоминании о безвозвратно потерянной возможности, и из глаз наконец полились слезы. Том обнял девочку и прижал к себе, а она, прильнув к его груди, горько зарыдала.
– Я видела ее лицо, она смотрела на меня снизу, болтаясь у самых ног Гулли, – и тут взревел гудок. Она была такой маленькой, такой испуганной. А ведь я могла спасти ее. Я могла бы всех спасти.
Том молчал, зная, насколько бессильны здесь слова – иногда даже через многие годы сознание непоправимости случившегося продолжает мучить. Темнота сгущалась. Они еще долго стояли молча; Том положил руку на голову девочки, вдыхая свежий юный запах ее волос. А когда рыдания прекратили сотрясать ее тело и он почувствовал, что напряжение спадает, то мягко спросил, хочет ли она продолжить рассказ. Грейс кивнула и, шмыгая носом, глубоко вздохнула.
– Все произошло, когда неожиданно раздался гудок. А Пилигрим – он повернулся, чтобы грудью встретить грузовик. Это кажется безумием, но все выглядело так, словно он хотел предотвратить несчастье. Он не мог позволить этому страшному чудищу раздавить нас – он был готов сразиться с ним. О Господи! Как он мог удержать сорокатонный грузовик! Разве такое возможно? Но я видела, что именно это он и хотел. И когда грузовик оказался перед нами, он напал на него. Я вылетела из седла и стукнулась головой. Больше я ничего не помню.
Остальное Том уже знал – по крайней мере, в общих чертах. Энни дала ему телефон Гарри Логана; Том позвонил ему дня два назад и услышал еще один рассказ об этих трагических событиях. От Логана Том узнал, как погибли Джудит и Гулливер и как отыскали Пилигрима в речке, где тот стоял под мостом с кровоточащей раной в груди. Том засыпал ветеринара вопросами – некоторые озадачили Логана. Однако он – видно, что добрая душа, – терпеливо перечислил все ранения и травмы коня и сказал, что предпринял на месте. Логан также рассказал, что, оказав первую помощь, отвез Пилигрима в Корнелл (Том знал хорошую репутацию лечебницы), и подробно описал, как там продолжали лечить коня.
Том совершенно искренне сказал ему, что впервые о таком слышит – чтобы ветеринар спас совершенно искалеченное животное, Логан только рассмеялся в ответ и заметил, что, наверное, допустил ошибку. Не надо было его спасать. В конюшне Дайеров дела пошли крайне плохо – эти негодные юнцы черт знает как обращались с несчастным конем. Теперь он жалеет, посетовал Логан, что пошел у них на поводу и позволял защемлять бедняге голову, чтобы всадить иглу.
…Грейс поежилась от холода. Было уже поздно, мама, наверное, волнуется. Они медленно двинулись по направлению к конюшне, прошли ее насквозь – шаги гулко отдвались в темном опустевшем помещении – и, выйдя с другого конца, сели в стоящую рядом машину. Свет от фар освещал рытвины и выбоины на дороге, ведущей к речному домику. Впереди бежали собаки, отбрасывая длинные тени на дорогу, и, когда они оборачивались на машину, глаза их сверкали зловещими зелеными огнями.
Грейс спросила, поможет ли Пилигриму ее рассказ, и Том ответил, что нужно еще подумать, но надеется, что поможет. Когда они подъехали к домику, девочка уже не выглядела заплаканной – чему Том в душе порадовался, – а, выбираясь из машины, улыбнулась ему; Том понимал, что ей хочется поблагодарить его, но она стесняется. Он бросил взгляд на дом, надеясь увидеть Энни, но та не вышла. Улыбнувшись Грейс, Том прикоснулся к шляпе:
– До завтра.
– До завтра, – отозвалась девочка, закрывая за собой дверь.
Когда Том вернулся домой, все уже отужинали. Фрэнк в гостиной за большим столом помогал Джо делать математику, время от времени покрикивая на близнецов; те никак не хотели уменьшить звук телевизора, по которому шло какое-то комедийное шоу. Наконец отец пригрозил совсем выключить телевизор, если они не послушаются. Дайана молча поставила ужин Тома в микроволновую печь, он тем временем пошел в ванную комнату.
– Ну как, понравились ей новые телефоны? – Сквозь приоткрытую дверь Том видел, как невестка снова уселась за кухонный стол со своим рукоделием.
– Да, она обрадовалась.
Том вытер руки и вышел из ванной. Микроволновая печь мелодично запикала – Том вынул оттуда тарелку с куриным фрикассе, зеленой фасолью и отварной картошкой. Дайана считала, что это его любимое блюдо, а у Тома не хватало духу ее разочаровывать. Есть не хотелось, но отказ от пищи огорчил бы невестку, и он, усевшись за стол, стал есть.
– Никак не могу уразуметь, что она будет делать с третьим телефоном? – поинтересовалась Дайана, не поднимая глаз.
– Что ты имеешь в виду?
– У нее же всего два уха.
– Одну линию отведет под факс, есть у нее и другие машины, которым тоже нужны свои линии. Телефоны ей необходимы – сюда же все время звонят. Она предложила оплатить установку.
– И ты, конечно, отказался от денег.
Том не отрицал и видел, как Дайана улыбнулась про себя. Когда она была в таком настроении, как сегодня, Том предпочитал с ней не спорить. Дайана с самого начала не скрывала, что не в восторге от пребывания Энни, и Том думал, что лучше дать ей иногда поворчать. Он продолжал есть, и какое-то время оба молчали, слыша, как Фрэнк и Джо выясняют, что нужно делать с каким-то числом – делить его или умножать.
– Фрэнк говорит, что сегодня вы ездили верхом и ты дал ей Римрока, – произнесла наконец Дайана.
– Точно. Она не садилась на лошадь с детских лет. Но ездит неплохо.
– А эта малышка!.. Какое несчастье!
– Да.
– Она так одинока. Лучше бы ей находиться в школе.
– Не знаю. Мне кажется, с ней все в порядке.
Поев и посмотрев лошадей, Том сказал Дайане и Фрэнку, что пойдет к себе и немного почитает, и, пожелав всем доброй ночи, удалился.
Комната Тома занимала весь северо-восточный угол дома. Окно выходило на долину. Большая комната из-за минимального количества мебели казалась еще больше. Том спал на бывшей родительской кровати – высокой и узкой, с витым изголовьем из клена. Лежавшее поверх кровати одеяло сшила еще его бабушка. Когда-то оно было из красных и белых полос, но теперь красный цвет стал розовым, а ткань кое-где протерлась, обнажив подкладку. В комнате стояли также сосновый стол со стулом, комод и старое, покрытое шкурой кресло под лампой рядом с черным железным нагревателем.
На полу лежали мексиканские коврики, которые Том купил несколько лет назад в Санта-Фе, слишком маленькие, чтобы сделать комнату уютной – эффект был прямо противоположный: на темном пространстве пола они выглядели одинокими островками, затерявшимися в безграничном океане. Две двери в задней стене вели: одна – в маленькую гардеробную, где хранилась его одежда, а вторая – в ванную. На комоде стояли в простеньких рамках фотографии его семьи. На потемневшем от времени снимке Рейчел держала на руках маленького Хэла. Рядом стояла недавняя фотография сына, его улыбка разительно напоминала материнскую. Но, кроме этих фотографий, книг и журналов по коневодству, в комнате не было ничего личного, и случайно попавший сюда человек мог подумать: надо же, прожил много, а нажил мало.
Усевшись за стол, Том просматривал стопку журналов «Квотер Хорс джорналз», ища номер, который читал года два назад. Там была статья одного тренера из Калифорнии, с которым Том был знаком; в ней рассказывалось о молодой кобыле, попавшей в страшную катастрофу. Ее, вместе с шестью другими конями, перевозили в трейлере из Кентукки в другое место, и в районе Аризоны шофер уснул за рулем, съехал с дороги, и вся эта махина перевернулась. Трейлер упал особенно неудачно – дверью вниз, и спасателям пришлось пропиливать в нем ход. Когда они проникли внутрь, то увидели, что привязанные в импровизированных стойлах лошади болтаются в воздухе задушенные, свисая с той стены, что стала потолком, – все мертвы, кроме той кобылы.
Том знал, что у тренера была своя излюбленная теория, касающаяся того, как помочь коню, учитывая его естественную реакцию на боль. Теория была довольно сложной, и Том был совсем не уверен, что все в ней понимает. Основная посылка заключалась в том, что хотя первая реакция лошади на опасность – бегство, но если она чувствует боль, то обычно поворачивается и нападает на преследователя.
Тренер подкреплял свою теорию конкретными примерами: дикие кони спасаются бегством от стаи волков, однако, если те все же нагоняют и вцепляются им в бока, кони разворачиваются и грудью встречают врага. Знание этой особенности помогло тому тренеру вылечить уцелевшую кобылу.
Том нашел нужный номер и перечитал статью, надеясь, что та поможет ему в работе с Пилигримом. В статье было мало подробностей, но одно ясно: тренер вернул кобыле утраченную душевную целостность – она как бы заново родилась; добился он этого тем, что правильные вещи для нее делал простыми, а неправильные – трудными. Все выглядело достаточно убедительно, но для Тома в этом не было ничего нового. Так он работал постоянно. Ну а то, что лошадь не убегает от боли… нет, пока он не знал, можно ли это как-то использовать. А чего он ждал? Хотел найти какой-то новый прием? Но их нет – он лишний раз в этом убедился. Есть только ты и конь, и еще понимание того, что происходит в вашем мозгу. Отбросив журнал, Том откинулся в кресле и вздохнул.
Выслушивая сегодня вечером Грейс, а еще раньше – Логана, он все время искал какую-нибудь зацепку, искал ключ или скорее рычаг, который мог бы применить. Но – ничего не находил. И вот теперь он наконец понял, что все время видел в глазах Пилигрима. Полный распад, крушение мира. Рухнула вера животного в себя и в тех, кого он любил. Те, кому он так доверял, предали его. Грейс, Гулливер – все. Ему приказали подниматься по склону, прикинувшись, что тот безопасен, а когда это оказалось не так, кричали на него и делали больно.
Возможно, Пилигрим винил себя за то, что случилось. Действительно, почему люди думают, что только им свойственно чувство вины? Том часто видел лошадей, защищающих своих ездоков, особенно детей, от тех опасностей, которые подстерегают их из-за неопытности. Пилигрим подвел Грейс. Когда он бросился на грузовик, чтобы защитить девочку, то в ответ получил только боль и наказание. А потом незнакомцы обманом схватили его, мучили, кололи шею и наконец заперли в темноте, где его ждали вонь, грязь, нечистоты.
Ночью, лежа с выключенным светом в охваченном тишиной доме, Том вдруг почувствовал, как на душу легла мучительная тяжесть. Он нашел наконец то, что искал: он знал теперь, как все было, и открывавшаяся ему картина была такой мрачной и безрадостной, что у него заныло сердце.
В том, как воспринял Пилигрим обрушившиеся на него беды, не было ничего странного или случайного. Все выстраивалось в строгую логическую цепочку – поэтому-то коню и трудно помочь. А Тому ужасно хотелось помочь ему. Ради него самого и ради девочки. Но он понимал, что лукавит: больше всего на свете он хотел сделать это ради женщины, с которой ездил сегодня утром верхом, чьи глаза и губы он видел перед собой так ярко, словно она лежала сейчас здесь – рядом с ним.
8
В ту ночь, когда умер Мэтью Грейвс, Энни с братом гостили у своих друзей в Голубых Горах на Ямайке. До конца рождественских каникул оставалось еще несколько дней, и родители не стали забирать их с собой, видя, что в гостях им понравилось. Энни и Джордж спали в большой двуспальной кровати под сеткой от москитов. Сюда-то однажды ночью пришла мать их друзей – в одной ночной рубашке. Включив ночник, она села на краешек кровати и разбудила их, дожидаясь, пока они придут в себя. За спиной этой женщины маячил ее муж в полосатой пижаме, тень от сетки падала на его лицо.
Энни не забыть странную улыбку на лице женщины. Позже она поняла, что улыбка эта была вызвана страхом перед тем, что ей предстояло им сказать, но в тот момент, спросонья, выражение лица женщины показалось Энни неподдельно веселым, и поэтому, когда та сообщила страшную новость, Энни решила, что это шутка. Совсем не смешная, но все же шутка.
Много лет спустя, когда Энни решила, что надо как-то обуздать бессонницу (та накатывала на нее каждые четыре-пять лет, и ей приходилось платить бешеные деньги врачам за то, что они говорили ей то, что она и без них знала), она отправилась на консультацию к гипнотерапевту. В основе лечения лежал принцип поиска травмы в прошлом. Врач вместе с пациентом докапывались до события, вызвавшего начало заболевания. Затем врач погружала пациента в гипноз, внушала ему, что он находится в прошлом, и заново моделировала с ним ту, прежнюю, ситуацию.
После первой встречи, стоившей Энни сто долларов, гипнотерапевт – бедная женщина – была обескуражена тем, что Энни не могла припомнить ничего такого, что могло бы показаться причиной бессонницы. Энни мучилась целую неделю, стараясь отыскать в прошлом что-нибудь подходящее. Она поделилась своими затруднениями с Робертом, и тот вспомнил: в десять лет Энни разбудили, чтобы сообщить о смерти отца.
Врач от восторга чуть не свалилась со стула. Энни тоже испытывала удовлетворение, словно была одной из тех школьных отличниц, ненавидимых ею всей душой, которые, сидя на первых партах, изо всех сил тянут руки, чтобы учитель понял: они все знают. Вы не засыпаете, потому что боитесь, что кто-то близкий может умереть. Все отлично сходилось. Только было непонятно, почему первые двадцать лет Энни отлично спала. Но это врача не беспокоило.
Она расспрашивала Энни о ее чувствах к отцу, а потом – к матери. А когда Энни все рассказала ей, предложила сделать «одно маленькое упражнение по расставанию». С радостью, сказала Энни. Женщина изо всех сил старалась загипнотизировать ее, но была настолько возбуждена, что у нее ничего не получалось. Чтобы ее не разочаровывать, Энни по мере сил имитировала погружение в транс, с трудом сохранив серьезное выражение лица, когда женщина назвала именами родителей тарелочки из фольги и с торжественным видом прощалась с ними, выбрасывая на улицу.
Но если смерть отца никак не повлияла на сон Энни (в этом она ни минуты не сомневалась), на все остальное в ее жизни влияние ее было огромным.
Не прошло еще и месяца после смерти отца, а мать уже продала дом, расставшись с вещами, так много значившими для детей. Она продала лодку, на которой отец учил их гребле и брал с собой на необитаемые острова, где они ловили в коралловых рифах омаров и бегали нагишом по золотому песку в окружении зеленых пальм. А их собаку, черного лабрадора по кличке Белла, мать отдала соседям, с которыми была едва знакома. Проезжая мимо на такси, которое везло их в аэропорт, дети увидели свою собаку у чужих ворот.
Они прилетели в Англию – в эту странную, сырую, холодную страну, где никто не улыбался, и мать оставила их у своих родителей в Девоне, сама же отправилась в Лондон улаживать, по ее словам, дела мужа. Себя она, однако, тоже не забыла и, занимаясь делами мужа, уладила и свои, потому что через полгода снова вышла замуж.
Дедушка был милым, мягким человеком – неудачником, который курил трубку и любил решать кроссворды. Больше всего на свете он боялся вызвать гнев или хотя бы просто недовольство жены. Бабушка – низенькая злобная женщина с крутым перманентом на седых волосах, сквозь которые, словно тайное предупреждение, проглядывал розовый череп, – не любила детей, но они не являлись исключением: она не любила и все остальное человечество. Однако дети, в отличие от абстрактного человечества, которому было наплевать на нее, находились под рукой и могли испытывать большие неудобства по ее желанию, а она старалась вовсю, превратив месяцы, что они у нее провели, в сущий ад.
К Джорджу бабушка относилась чуть получше, но не потому что он ей больше нравился, – просто она стремилась поссорить детей, сделав таким образом Энни, в чьих глазах она читала вызов, еще более несчастной. Бабушка все время повторяла, что жизнь в колониях сделала из внучки вульгарную грязнулю, и боролась с «дурными» привычками, отправляя ее в постель без ужина и за ничтожные провинности больно хлопая длинной деревянной ложкой по ногам. Мать, приезжавшая в конце недели, внимательно выслушивала жалобы детей и по свежим следам проводила расследование, пугавшее своей холодной объективностью. Тогда Энни впервые поняла, что факты при надлежащем освещении могут представлять самые разные точки зрения.
– У девочки слишком богатое воображение, – говорила бабушка.
Энни ничего не оставалось, как тихо презирать в душе несправедливых к ней людей и делать им мелкие пакости, – она воровала из сумочки старой карги сигареты и курила их за осыпающимися рододендронами, печально размышляя, что любить никого не стоит, – ведь те, кого ты любишь, умрут и оставят тебя одну.
Отец был веселым щедрым человеком, он один считал, что она на что-то годится. Со времени его смерти вся ее жизнь была подчинена одному: во что бы то ни стало доказать, что он не ошибался. И в школьные дни, и позже – в студенческие, в голове у нее была одна цель – показать этим сукиным сынам, кто она есть.
На какое-то время после рождения Грейс она успокоилась. Это розовенькое личико, беспомощно прильнувшее к ее груди, привнесло в ее душу покой – казалось, с гонкой покончено. Пришло время самоопределяться. Теперь, сказала себе Энни, я могу наконец быть самой собой, а не тем, кого во мне видят. А потом у нее случился выкидыш. Потом еще один, и еще, и еще – неудача следовала за неудачей, и вскоре Энни опять превратилась в бледную измученную девочку, прячущуюся за рододендронами. Что ж, она им уже показала раньше и покажет опять!
Но так было не всегда. Когда она работала для «Роллинг Стоун», в средствах массовой информации ее называли «блистательной и страстной». Теперь, перевоплотившись в главу собственного журнала, – в свое время она клялась, что никогда не займется такой работой, – Энни сохраняла первый эпитет, но второй – «страстная» – журналисты заменили на «безжалостная», признав, что былое пламя стало больше походить на холодный огонь. Энни и сама подчас удивлялась собственной жесткости, которую она часто проявляла на новом месте.
Прошлой осенью она встретила бывшую подругу, в свое время они вместе учились в частной школе, и когда Энни рассказала ей, как лютует в журнале, та рассмеялась и напомнила, что в школе Энни играла в спектакле леди Макбет. Энни никогда не забывала свой актерский опыт, считая в глубине души, что сыграла роль хорошо.
– Помнишь, как ты окунала руки в ведро с жидкостью, имитировавшей кровь, и начинала монолог – «Прочь, проклятое пятно…»? Руки у тебя были обагрены до самых локтей.
– Как же! Ничего себе пятнышко.
Энни рассмеялась, а расставшись с подругой, долго думала, насколько соответствует ей этот образ, пока наконец не решила, что нет, он не имеет к ней никакого отношения: леди Макбет делала все ради мужа, а не ради собственной карьеры. На следующий день, как бы подтверждая эту мысль, она уволила Фенимора Фиске.
Сейчас, пользуясь сомнительными преимуществами вынужденной изоляции, Энни размышляла о своих прошлых деяниях и о тех комплексах, которые их породили. Кое-что всплыло в ее памяти еще тем вечером в Лит-Бигхорне, когда она, привалившись к памятнику с высеченными именами погибших, неудержимо лила слезы. Здесь же, на другом конце страны, все припомнилось с предельной ясностью, словно сама весна вызвала к жизни прошлое, открывая все новые тайны. Шел май, и на глазах утратившей покой Энни мир вокруг постепенно согревался и зеленел.
Она ощущала себя частью этого мира, – но только когда рядом был Том. Еще три раза подводил он к дверям домика лошадей, и они с ним ехали в те места, которые Том хотел показать ей.
Теперь Дайана всегда по средам забирала Грейс из клиники, а иногда и в другие дни – когда она или Фрэнк отправлялись в город. Тогда Энни с нетерпением ждала звонка Тома с предложением покататься, а дождавшись, старалась приглушить так и прорывающуюся в голосе радость.
Разговаривая на днях по телефону с редакторами, она случайно бросила взгляд наружу и увидела Тома, который вел к дому Римрока и молодого жеребца, уже оседланных. Она тут же потеряла нить дискуссии и только с трудом через какое-то время осознала, что ее нью-йоркские собеседники замолкли.
– Энни, что с тобой? – спросил один из старших редакторов.
– Простите, – извинилась Энни. – Какие-то помехи. Я не расслышала последнюю фразу.
Переговоры еще не закончились, когда Том возник на крыльце, и Энни махнула рукой, приглашая его зайти. Сняв шляпу, он вошел в дом, и Энни одними губами попросила подождать, а пока выпить кофе. Он так и поступил и, усевшись на подлокотник, ждал, когда она закончит.
На столике лежали последние номера ее журнала, и Том, взяв один, стал его листать. Увидев ее имя, шедшее первым наверху страницы, где перечислялись сотрудники, он изобразил на лице почтительную мину. И тут же заулыбался, раскрыв журнал на статье Люси Фридман о моде, озаглавленной «Новые веяния в рабочей одежде». Манекенщицы, привезенные в арканзасскую глубинку, демонстрировали на фотографиях туалеты, как говорится, «на натуре» – в окружении мрачных, накачанных пивом верзил с татуировками на теле; из окон пикапа неподалеку торчали дула винтовок. Энни не понимала, как в таком окружении не простился с жизнью их фотограф, не упускавший случая бросить вызов обществу – он подводил тушью глаза и хвастал металлическими колечками на сосках.
Минут за десять до конца совещания Энни, остро чувствующую присутствие Тома, охватило непривычное для нее смущение. Она вдруг поняла, что изъясняется каким-то странным языком, более напыщенным, что ли, и тут же почувствовала себя идиоткой. Люси и все остальные, кто сидел сейчас в нью-йоркском офисе у телефона, должно быть, не понимали, что с ней происходит. Когда совещание наконец закончилось, Энни повернулась к Тому:
– Простите, что задержала вас.
– Ничего. Мне нравится смотреть, как вы работаете. Кроме того, теперь я знаю, что надо брать с собой из одежды, когда отправляешься в Арканзас. – Он бросил журнал на кушетку. – Занятная у вас работа.
– Это не работа, а сплошная головная боль.
Энни уже оделась для верховой езды раньше, и они тут же направились к лошадям. Энни сказала, что хотела бы немного опустить стремена, и Том показал, как это делается: сама она не привыкла к таким ремешкам. Чтобы научиться, Энни подошла совсем близко к этому мужчине, впервые ощутив его запах – теплый и чистый аромат кожи с легкой примесью неизвестного ей мыла. Их плечи слегка соприкасались, но ни один не отстранился.
Этим утром они поехали к южной речке и медленно поднимались вверх по течению к тому месту, где, по словам Тома, жили бобры. Но увидели они только два новых островка – замысловатые постройки – и никаких следов самих строителей. Спешившись, Энни и Том сели на выбеленный за зиму ствол упавшего тополя, а лошади тем временем, прильнув к своему отражению, пили из реки.
Выпрыгнувшая рыбка или лягушка всколыхнула воду перед молодым жеребцом, и тот испуганно отскочил, совершенно как в мультике. Видавший виды Римрок посмотрел на него как на идиота и продолжал пить. Том рассмеялся. Поднявшись, он подошел к жеребцу и положил одну руку на его шею, а другую – на морду. Некоторое время Том стоял так, не шевелясь. Энни не слышала, говорил ли он с конем, но тот, казалось, прислушивался, а потом без всяких уговоров вернулся к речке и, опасливо фыркнув, снова прильнул к воде. Идя к Энни, Том видел, что она улыбается и качает головой.
– В чем дело?
– Как вы это делаете?
– Что?
– Заставляете поверить, что все в порядке. – А он и так знал, что все в порядке. – Энни ждала, когда Том подойдет ближе. – Он любит иногда прикидываться испуганным.
– А откуда вам это известно?
Том посмотрел на нее с любопытством, как и в тот раз, когда она засыпала его вопросами о жене и сыне.
– Этому учишься. – Том замолчал, но что-то в ее лице сказало ему, что она могла истолковать его слова как скрытый упрек, и тогда он, улыбнувшись, продолжил: – Вы ведь представляете себе разницу между «смотреть» и «видеть». Надо долго смотреть, и если ты делаешь это правильно, то начнешь понемногу видеть. То же самое и в вашей работе. Вот вы сразу понимаете, какая статья хорошая, потому что давно занимаетесь своим делом.
– Вроде той – о «новой рабочей одежде»?
– Точно. Я бы и за тысячу лет не додумался, что это будет интересно людям.
– А им неинтересно.
– Почему же? Забавная статья.
– Чушь собачья.
Энни произнесла эти слова так решительно, что они прозвучали приговором, и на какое-то время воцарилось молчание. Том пристально смотрел на нее, и Энни, почувствовав смущение, улыбнулась извиняющейся улыбкой.
– Материал глупый, фальшивый и снобистский.
– Но попадаются и серьезные статьи.
– Да. Но кому они нужны?
Том пожал плечами. Энни бросила взгляд на лошадей. Они напились и теперь пощипывали молодую травку.
