Текст книги "Черная шляпа (СИ)"

Автор книги: Николь Беккер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Песня о сражении

Ночью я слышала шепот и хлопание небесных птиц.

Мне снилось, что я птица. Я хотела полететь, но поняла, что мои перья общипаны. Поэтому я разозлилась и принялась щипаться. Знаешь, это ведь не мои кошмары. Не я птица.

С детства каждую ночь я сражался. И до посвящения я сражался. каждую ночь, от заката до рассвета. А сегодня я заглянул противнику в лицо. Я думал, что это моя тень или отражение, но разгадка была ещё ужасней. Это был я. Каждую ночь я сражался самим с собой. Я звал на помощь через рисунки и язвительные коментарии, но никто этого не слышал. Так я и остался в их глазах мудрецом и язвой.

Я мёртв, потому что не рождался. Я сбросил свою хвою и закрыл дверь на замок. Я таскаюсь за ней, потому что она тёплая, но моё сердце все равно заморожено. И даже флейта покрылась пылью в моих руках.

Кит утаскивал меня в свои сны и дверял секреты. Я подлядывала за его воспоминаниями и детскими сновидениями, но не вмешивалась. Куда мне? Я не муза, исцелять сердца не могу. Я наблюдатель, покрывающийся трещинами. Но кое-что я могу.

– Ты ведь даже не знаешь, победил ли себя, – сказала я, – Посмотри внимательно. Добил ли?

Он кричит и извивается.

– Не убегай, – сказала я, – Смотри внимательно. Это ты. Это твоя ненависть к себе.

– Не хочу, – прохрипел он, – Это длинная тень… Отвали! Обязательно надо разбирать чужие секреты по кусочкам?!

– Ты сам меня впустил, – сказала я, – Посмотри вниз. Не отводи взгляд.

– Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем, – цитирует он, – И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.

– Если ты его боишься, то думаешь, что он сильнее тебя, – сказала я, – И тогда он станет сильнее тебя. Но ты сильнее его. ты похож на него, и вместе с тем не имеешь с ним ничего общего. Всё это ему известно, и посему он стремится занять твоё место. Ты не уплывешь, если не победишь.

– Догадливая.

Лицо Кита исказила безумная улыбка.

– Сколько бы я его не побеждал, он возрождался из пепла. И сколько бы я не звал на помощь, никто не пришел.

– И не придёт. Это твой доппельгангер и твоя тень. Это твой враг, несущий тьму в своём сердце. Я услышала твой зов, потому что сама пропитана тьмой. Свои слышат своих, но даже я не смогу тебе помочь.

Он смотрит вниз. Длинная тень издевательски ухмыляется.

– У него его глаза, – ошеломленно прошептал Вечность, – С него всё началось. В его глазах горела тьма, и тьмою он кричал, и тьмою истязал.

Он глухо зарыдал, а затем рассмеялся, не поднимая глаз.

– О да. Я ненавижу себя.

Он бледнеет. Тень ликует. Плохо дело.

– Не того ненавидишь, – кричу я, но он не слышит. Зато слышит тень.

– Я ненавижу себя, – повторяет Кит, – И это моя сила. Это даже не тьма. Это расщепление. Ха! Я побеждал раз за разом, и пока он был мертв, я мог дышать свободно. Но в моей душе таилась ненависть, и она изливалась через рисунки.

Он закусил губу. Кровь темнеет. Я не на шутку пугаюсь.

– И эта ненависть питала его. Пока я не приму себя, он будет жить. И однажды заменит меня.

Его ноги исчезают во тьме двойника. Я бьюсь в истерике, но повлиять на ход событий не могу.

– Но я этого не приму, – сказал Кит, – Не допущу.

Если бы двойник мог говорить, он бы хохотал.

– Но виноват не я. А он. И он – сволочь.

Неправильный ответ, Кит.

– Думаешь, я скажу, что теперь я возненавижу его? Нет. Поступлю как Вечность.

А вот теперь правильно. Тень теряется. Нет больше силы, питающей его.

– В последнее время он перестал рисовать рисунки. зато собрал старые и сжёг их. Я был единственным свидетелем его победы. Он не знает, но я очень обрадовался за него. И в то же время позавидовал, что я так не могу. А теперь, как оказалось, могу.

Черные глаза светились радостью.

– Я знаю, что ты смотришь, Ворожея. Смотри, лицезрей – я сильнее!

Тень злится. У неё ещё остались силы.

– Нет, – качает головой Кит, – Я не скверный, не мерзкий, не плохой. Я достоен жить, а вот ты нет.

Тень слабеет, Кит напрягается. Последний бой, в конце которого только один вернется обратно.

– Я больше не ненавижу себя и не ненавижу его. Я не слабее Вечности и тем более не слабее тебя.

Они схватились в последней дуэли. Кит оттеснял двойника далеко, в темный уголок. Нанес последний удар, и тень разбилась, растеклась и растворилась, оставив после себя облако праха.

– И правда, – сказала я, – Дело не в пожаре.

Кит обнял меня и сжал крепко-крепко.

– Не терпится дождаться утра, – сказал он, – Я посмотрю наконец в зеркало.

– Приятно почувствовать себя музой, – сказала я, – Хотя я ничего не сделала, только ткнула мордой в тень.

– Звучит знакомо, – отозвался Кит.

Он скорчил обиженную мину.

– Так нечестно. Это я должен тебя спасать!

– Разобьёшь за меня своё сердце?

– Нет, по посуду могу, – ухмыльнулся Кит.

Скоро Вечность ушел. Тихо, по-английски, забрав с собой сияние звёзд. Несуществующий двинулся вслед за ним, и под руку вел Февраль, которая была уже не безмолвной тенью и воплощенным желанием, а живой девочкой из плоти и крови.

Воспоминания стерлись, как записи карандашом под ластиком. Сначала я забыла их лица, потом голоса, потом имена. Несколько дней меня преследовало чувство, будто я что-то забыла.

По мере исчезновения зеркального отражения Отступницы мне становилось хуже. По утрам она не могла вспомнить своё имя и не узнавала себя в зеркале. А один раз я не увидела лица в её отражении. и тогда поняла, что дело плохо.

– Где я? – спрашивала она, – Что за страшная женщина надо мной нависает? Когда закончится этот страшный сон…

– кто ты? – спрашивала я.

– Я пять тысяч лет прожила, – говорила она, – Я уже стара и дряхла. Быть может, я и родилась такой? Потому что ни детство, ни молодость я не помню. А помню только тягучую и зябкую старость.

Это было странно, потому что выглядела она ребенком.

– Тебе 15 лет, – говорила я, – Посмотри на себя.

Поднесла зеркало, но она вскрикнула, не узнав лица.

– Кто это? – кричала она, – Нет, это не я! Мы даже не похожи! Это не я!

И потому её утащили в Клетку и долго говорили с её безутешными родителями. Мы с Буревестник прилипли ухом к двери, но всё, что мы поняли, это то, что шанс спасти её 50 на 50. А потом у Буревестник случился приступ, и она держала меня за шкирку, рассказывая сказку про утопающий корабль. Раз за разом он переживает свою смерть, и раз за разом память членов экипажа отшибает, а пассажиры вообще ничего не замечают.

– Смешно, – хрипела она, – Они жрут, пьют, веселятся, а корабль идет ко дну и раскалывается на части. Ну смешно же, правда? почему не смеёшься?

А меня трясло и прошибало холодным потом. Я склонялась близко-близко к её лицу и гадала, когда же это всё закончится.

С Буревестник было страшно, а без неё ещё хуже. Я глотала таблетки и растягивала губы в улыбке до ушей, уверяя Ласку, что со мной всё в порядке. Она недоверчиво качала головой.

– Как в порядке? – вопрошала она, – Весь твой вид кричит о том, что тебе нужна помощь.

Побег мне нужен! Мне уйти надо, как ты не понимаешь! Почему ты не видишь, что за тьму я распространяю?!

Когда уходила Кошка, мне хотелось вцепиться в неё и зарычать, чтобы она никуда не уходила. Но я знала, что здесь ей не место. она свободна, и держать её здесь будет кощунством. Не каждому выпадает такой шанс. Посему я, скрепя сердце, отпустила её. Она ушла, её ломкие волосы цвета соломы болтались из стороны в сторону, джинсы и свитер тряпьем висели на ней. Я мысленно махала её белым платочком, как Алиса Рыцарю.

Шла по коридору, не решаясь зайти в пустующую палату. я знаю, что там: холодное помещение, убранное постельное белье на всех кроватях, кроме одной и старые рисунки, как издевательское напоминание о былых днях. Не хотела идти в зал, поскольку там стоял молчащий проигрыватель. А может, кто-то включил на нём старые романсы. Зои такое не любит.

По коридору разливалась песня бархатистым голосом.

Меня разрывает на свет и тень,

На воздух и магму,

На бодрость и лень.

Я метаюсь с севера на юг,

Под воду и к облакам,

В леса и на луг.

Пять ушли, один остался, я о тебе говорю,

Эй, ты! Там, в пустоте,

Я тебе эту песню пою.

А вы думали, что я рычу и кусаю?

Нет, ошибочка вышла.

Клыки сточены, я глухо рыдаю.

А ты такая смешная и тёмная,

Шляпа, как у гриба,

Кожа мягкая, тёплая.

Куда мне? Я весь двойной.

Как посмел я?

Как посмел я смотреть на тебя? Смешной.

Девушки и парни столпились вокруг него, санитары хлопали. Певца я узнала. Дейл. Черная одежда, потертые джинсы, кроссовки, копна темных волос, обрамляющих бледное лицо, сумка с тканями в руках. Сначала я равнодушно кивнула ему и хотела пройти в сад, а спустя мгновение, осознав всю ситуацию, я остановилась, как вкопанная и ошеломленно посмотрела на Дейла ещё раз.

– Дейл.

– Ага.

– В психушке.

– Ага.

– Ложишься в психушку.

– Ага.

– Я… Я жду объяснений.

– Тогда поговорим в твоей палате.

Я недовольно цокнула и повела его к себе.

– Батя меня ненавидит, – сказал он, опускаясь на мою кровать.

– За что? – спросила я, занимая место на подоконнике.

– Я не его ребенок. Мать изменила ему.

– С такой-то семейкой – не удивительно.

Дейл неодобрительно покосился на меня.

– Я думал, что моей силы хватит на то, чтобы разнести пол мира. Но потом меня вырубило.

– Как давно ты здесь?

– Несколько дней. Сначала меня в реанимации продержали.

Я потянулась за сигаретой.

– Не кури, – сказал Дейл, – Ничего хорошего в этой привычке нет.

– Мне говорили, что это поможет мне расслабиться, – вздохнула я, – Но от курения ещё больше нервничаю.

Я выкинула пачку сигарет в окно. Дейл одобрительно кивнул.

– Призрак Клетки маячит передо мной, – бормотала я, – Глупая Ласка не понимает, что мне бежать нужно.

– Никаких реабилитационных условий, – пожаловался Дейл, – Тут даже стены гудят.

– Как ты сказал? – заинтересовалась я, – Стены гудят? Слышать подобную метафору от тебя… Впрочем, Сандра тоже что-то про гул говорила.

– Сандра милая, – сказал Дейл.

– Сладенькая, – облизнулась я.

– Чего? – обалдел Дейл.

– Духи у неё сладкие, – пояснила я, – Шоколадом пахнут. Какое-то время она брызгналась ими, а потом перестала. а жаль. Никогда не любила сладкое, но от этих духов мне хотелось шоколада.

– У меня есть шоколад, – сказал Дейл, – Могу поделиться.

– Не надо, – вяло отмахнулась я. А потом подскочила на месте, окрыленная идеей, – Точно. Реабилитационные условия! Ты гений, Дейл!

– Думаешь? – просиял Дейл.

– Не думаю, а знаю!

Я вскочила с подоконника и понеслась в кабинет Ласки. В дверях лбами столкнулась с девочкой. Извинилась, сконфузилась, обежала её и ворвалась к оторопевшей Ласке. Принялась рыться в бумажках.

– Что это с тобой? – поинтересовалась Ласка.

– Буклеты, – шептала я.

– Вот буклеты, – открыла ящик Ласка.

Я стала копаться в буклетах и выудила один. Реабилитационный центр в соседнем городе. С морем и Мариам.

– Вот он, – я показала его Ласке.

– Хочешь туда? – спросила она, – Учти, он платный. И точно не из дешевых.

– Без разницы, – горячо зашептала я, – Мне он нужен, понимаете? Я очень хочу к морю. Мне плохо здесь, понимаете?

– Ну… – подозрительно на меня посмотрела Ласка. Я постаралась придать себе как можно более спокойный вид, – Ты ещё не закончила курс терапии. У тебя было обострение, помнишь? Я знаю, что тебе плохо здесь, но ты должна находиться под нашим присмотром. Я проходила ординатуру в больнице в том городе и скажу, что персонал там менее приветливый, чем здесь. Да и к тому же, это незнакомый город, там ты абсолютно чужая. Останься пока здесь, и если тебе станет лучше, я обязательно тебя выпишу.

– Да что вы понимаете?! – заорала я, – Какое тут может быть выздоровление, если сама атмосфера этой идиотской больницы меня бесит?!

– Ты взвинчена, я понимаю, – успокаивающе сказала Ласка, – Но реабилитационный центр – это не больница. Потерпи, немного осталось. Ты прошла почти весь курс.

Я вышла из кабинета, громко хлопнув дверью. Возле него меня ждал Дейл.

– Ну как?

– Пошло оно всё.

Песня о разбитом сердце

– Радуйся, тебя выписывают.

Эта фраза прозвучала одним солнечным зимним днем. снег во дворе сверкал, с крыши спадал снег, деревья были словно окутаны белой фольгой. В ледяных лужах отражалось бирюзовое небо. пациенты играли во дворе, кидаясь друг в друга снежками. Выходить в это время было запрещено, но кому какое дело?

– Клэр, ты меня слушаешь?

Я завороженно смотрела на пейзаж из окна. словно мы попали в зимнюю сказку с эскимосами и тюленями. Так странно. Мне показалось, будто этот снег – чьё-то прощание, чьи-то замерзшие слезы. Или рассыпавшиеся в прах белоснежных крылья. или осколки разбитого сердца.

– О чём задумалась? Земля вызывает Клэр, приём!

Только сейчас до меня дошел смысл сказанного. Меня выписывают.

– Это правда? – побледнела я.

– Да, – просто ответила Ласка, – Дня через два или три. Но ходить ко мне ты всё равно будешь.

– Я хочу в реабилитационный центр.

– Уверена? Он достаточно дорогой, далеко находится и оттуда ты никого не знаешь.

– Уверена. Это очень красивое место.

– Верю. Мариам пишет, что то место действительно исцеляет душу. Но не забывай, что такие вещи нужно обсуждать с твоими родителями. Ты уверена, что ваша семья потянет лечеие?

– Что, льгот никаких нет?

– Для тебя нет.

Она назвала мне сумму. Я схватилась за голову.

– Почти как ежемесячная пенсия моей мамы!

– А я о чём? – проворчала Ласка.

Я вздохнула. О реабилитационном центре можно было только мечтать. Родители, конечно, могут согласиться оплачивать, но моё пребывание там сильно ударит по финансам. Я не могу обречь семью на такое.

Я вышла из кабинета с кислой миной. Возле кабинета меня поджидали Ромео и Дейл. Ромео, к злову, выглядел не очень. Весь позеленел, массировал кончиками пальцев виски.

– Ужасный видок, – сказала я, – Голова болит?

– Ты не лучше выглядишь, – огрызнулся Ромео, – Мигрень у меня, понятно?

– А у тебя что? – спросил меня Дейл, – Выписывать не хотят?

– Выпишут через два-три дня, – сообщила я.

– Это же… Хорошо? – неуверенно сказал Дейл.

– Наверное, – нехотя согласилась я.

Перед глазами маячил большой дом с рестораном на вершине возвышенности, плетеными стульями, столиками с клетчатыми скатертями, негромкой музыкой и полоской пляжа внизу. Достаточно было протянуть руку, чтобы ухватить всё это, и в то же время картина была недосягаемой, как мираж в пустыне.

Было обидно и так нелепо. Так нелепо, что понял меня только Кит.

– Пошли, горе моё.

Он схватил меня за руку.

– Не боишься обжечься?

– Я сражался сам с собой много ночей подряд. Чего мне бояться?

Он ведет меня по холму. Зеленая трава, припорошенная снегом, обжигает мои босые ноги, но я не боюсь. Его темный силуэт, вырисовывающиеся на фоне облачного, придавал мне силы.

– А разве это деревце не было засохшим?

Я в удивлении смотрю на вишню, цветущую нежно-розовым. Сажусь на скамью, усыпанную ветками. На юбку тут же приземляется несколько лепестков. Ловлю рукой цветок, подношу к лицу и внюхиваюсь в аромат весны.

– Нравится?

Рядом со мной садится рябая девочка. Я знаю её. До смерти боится людей, прячется от них в свой панцирь и боится даже слово сказать. Удивительные метаморфозы всё-таки происходят с человеком.

Спрашиваю:

– Это ты сделала?

Немного подумав, отвечает:

– Да, я. Когда я попала сюда, то мне хотелось забиться в самый дальний угол. Я хотела отдохнуть от людей, но здесь от них спрятаться ещё труднее, даже в одиночной палате. Но осенью мне приснился сон, как мы с незнакомой девочкой поливали деревце. Напомнило мне детство, проведенное на ферме у тётушки. У неё был большой и полузаброшенный сад, который я оживляла, как могла. Тётушка сказала, что у меня талант садовника.

– И правда талант, – сказал Кит, – Я думал, что уже ничто не сможет оживить это деревце.

– А что за сад там, вдали? Выглядит таким заброшенным…

Она указала в сторону снежной пустыни. На фоне ледяных просторов вырисовывался сад, поросший деревьями, кустарниками и травой. Такой оазис лета среди зимы.

– Когда-то он принадлежал Мелодии, – сказала я, – Но она уехала, и теперь не может за ним ухаживать.

– Нехорошо, – покачала головой девочка, – Садовник не может забрасывать свой сад. это всё равно что бросить человека.

Я посмотрела её в глаза. Полная моя противоположность – серые, почти белые, с белесыми, будто заледеневшими ресницами, и копна светло-медовых волос, вьющихся жесткой проволокой. Больно кольнули мне в сердце эти кудряшки.

– Как тебя зовут? Я сейчас не твоё дневное имя спрашиваю.

– Я…

Она осеклась. закрыла глаза, прислушавшись к своим ощущениям.

– Некоторые сразу догадываются о своем истинном имени, – сказал Кит, – А некоторые годами ломают голову, как я.

– Золушка? – предположил Кит, – По ночам с которой снимаются все тормоза.

– Метаморфозы, – сказала я, – Днём серая мышь, ночью заставляешь цвести высохшее дерево. Бабочка, снова и снова превращающаяся в куколку.

– Бабочка, – прошептала девочка, – Мне нравится. Красивое имя. Греки изображали душу в виде бабочки.

– Может, ты муза? – подмигнула я, – Как Мелодия.

– Нет, – покачал головой Кит, – Я бы сразу понял. Но музы очень редко встречаются. Созидать ведь труднее, чем разрушать. Даже Мелодия была довольно слабой музой.

– Но достаточно сильной, чтобы сопротивляться тьме, – вздохнула я, – А ведь у неё были все шансы обрести чёрную кровь.

– Не знаю, о ком вы толкуете, но я вижу рассвет, – проворчала Бабочка.

Я смотрю на бледное солнце, поднимающееся на небосклоне. Лёд и снег сияют в его лучах. Рассветы здесь очень красивые, и настолько же убийственные. Всё тает в утренних лучах восходящего солнца, и только мы просыпаемся в своих кроватях. Я – странная девчонка, постоянно носящая шляпу, он – нескладный мальчишка, крикливый и чернявый, и она – забитая и асоциальная девчушка.

Дни таяли в дожде, снеге и ветре. Таяли в электронном свете и глупых песнях, в асфальтовых дорогах и перпутьях проводов.

Поезд ждал меня, и для того, чтобы в него сесть, я должна попрощаться с теми, кто останется.

Меня выписывают, ия иду по коридору с сумкой и родителями. За мной следуют друзья и знакомые, недоуменно провожают взглядами. Кто-то кричит, кто-то плачет, кто-то просто прощается. Ромео молчит, но его взгляд говорит больше, чем он сам. И я предпочла не смотреть в черные омуты его глаз, потому что тогда бы захотела остаться. А мы оба знаем, что так нельзя.

Дейл остаётся в палате. Мы странно прощались. В моей голове вертелись слова его песни, а он потупил взор, занавесив лицо черными волосами. Не сказали друг другу не слова. Помахали руками и разошлись. Он – на подоконник, я – из палаты.

Германа я нашла в клубе. Пел одну из своих странных песен, и посетители извивались в ритме гипнотического танца. А после выступления он подошёл ко мне.

– О, тебя выписали, что ли? Класс, тусанём?

– Герман, я уезжаю, – сказала я.

– А куда? – оживился он, – Надолго?

– В Эвер-Порт. Навсегда.

– Что? Погоди…

– Мы не увидимся, Герман. Не цепляйся за прошлое, ему место во снах и тёплых воспоминаниях, но никак не на пьедестале жизненной цели.

– Всё рассыпается. Как сахар и соль, – сказал он и засмеялся.

Странный это был смех и грустный.

– А ведь я всегда это знал. Прощай, милая, ты была лучшим воспоминанием в моей жизни.

Я поспешила уйти, чтобы он не увидел моих слёз.

Риша смыла краску, но косички оставила. У неё были каштановые волосы. Непривычно, но красиво.

– Писала огненные стихи? – спросила я.

– Больше не жгутся, – сказала она.

– Как это? – опешила я, – Ты на чем их пишешь?

– Нет, – помотала она головой, – Не в том смысле. Бывают такие поэты, в которых дар быстро распускается и также быстро увядает, как цветок. Не потому, что бесталанные. Просто… Пережили.

– Понимаю.

– А сейчас я учусь на почвоведа.

– И как?

– Весело.

– А я уезжаю.

Объяснять не пришлось. Она поняла. В отличии от Германа, удерживать не стала. Просто кивнули друг другу, улыбнулись и тоже разошлись. Холодок между нами пробежал после больницы. И в этом не было ни моей, ни её вины.

Миру я нашла гладящей кошку.

– Мою Серафиму украла? – обиделась я.

– А то, – ухмыльнулась она, но тут же просекла, что разговор ждёт серьёзный, – Что такое, Клэр? Что-то случилось?

– Я уезжаю.

– Понятно… Привези магнитики, окей?

– Нет, я навсегда уезжаю.

– Тогда… Пришли их?

– Я уезжаю во всех смыслах. Больше меня здесь не будет даже в виде букв.

– Начинаешь жизнь заново?

– Можно и так сказать.

Она едва сдерживалась, чтобы не разреветься. Попыталась меня удержать, но я не поддавалась. А ведь в душе хотелось.

Габриэль сидела в школе. Я увидела её из окна и помахала рукой. Не приветственно, а на прощание. Она поняла. Я спросила у мулатки, как она.

– Всё хорошо, – охотно отозвалась та, – Больше ни к кому не пристает. Лечится у психотерапевта. Нашла друзей. Учится принимать себя и выражать себя безопасными способами.

Всё-таки её метафоры – это нечто. Попрощалась. Ушла.

Мимо меня прошла Нэнси, держа над головой зонтик.

– О, психованная идёт.

– Ты милая, Нэнси, – улыбнулась я, – Милая тем, что думаешь, что можешь как-то меня задеть.

Оставила ошалевшую Нэнси стоять в снегу, направилась к поджидающей машине. Поджидала она не меня, но мне хотелось попрощаться с ещё одним человеком.

– Надо же, какие люди, – присвистнул бывший попутчик с автозаправки, – Пожалуй, это и впрямь судьба. Даже не знаю, радоваться мне или плакать.

– И то, и другое, – посоветовала я, – Я пришла попрощаться.

– О, нет! Ты что, уезжаешь? – с притворной грустью воскликнул парень, – На кого ты меня оставляешь?!

– Я уезжаю в Эвер-Порт.

– Опять? И чего тебя туда так тянет? Видала, какие там зимы? Хрена с два, а не снег! И холодно, как в Хельхейме.

– Меня это не остановит.

Ветер подул в лицо и едва не сорвал шляпу. Я схватила её рукой. Приподняло юбку, обнажив тощие жилистые ноги. Его волосы были мокрыми, слипшимися и вьющимися от воды. Косой дождь забарабанил по стеклу.

– Да… Понимаю, – неожиданно посерьёзнел он, – Побег? Трусливый это поступок или нет – не мне судить. Я и сам таковым являюсь – трусом, в смысле. Но, в отличии от тебя, мне не с кем прощаться.

Он кивнул мне, поднял стекло и уехал. Зашумел мотор, вода и грязь из-под колёс брызнула на меня.

Со мной поехала мать. У неё в городе оказалась какая-то знакомая подруги, и та согласилась меня к себе принять, потому что владела небольшой гостиницей и ей требовалась работница. Отец нас провожал. Когда пришло время прощаться, то мы обнялись, поцеловались, а потом он скрылся в негустой толпе.

Не так я себе представляла отбытие. Это планировалось произойти жарким летним днём, на солнечном вокзале, и чтобы за окном были поля, поросшие травой, а вокруг – толпа радостных людей. Или красно-золотой осенью, с отражающимся в лужах небом и косяком птиц в небе. Или цветочной весной, пропахшей жасмином, лавандой и корицей. Но уж явно не пасмурным зимним днём, в пустом купе и с тяжестью на душе.

Долгая была дорога и тоскливая. Стекло было мутным от дождя, а пейзаж за окном напоминал намалеваный акварелью рисунок. Отопление работало отменно, но почему-то в купе было холодно. Видимо, кто-то перед этим окно открыл.

Мне хватило ума понять, что с таким состоянием мне лучше не ложиться спать. Хотелось сжечь шляпу и отдаться кошмарам. Стать умирающим деревом, пятном крови на дороге, сломанной куклой – кем угодно, но не вот этой неудачницей.

Я думала, что не разучусь радоваться. И я радовалась – осени, слякоти, дождям, лужам, холодам, толпе, одиночеству, заброшкам, пустырям и больницам. Но сейчас мне казалось, что внутри меня только черная кровь, переполняющая меня до краев.

За окном проносились поля, залитые дождем и припорошенные снегом, с чернями пятнами земли, голыми силуэтами деревьев, словно нарисованными тушью, обдуваемыми всеми ветрами забытыми построениями, хуторами с высокими заборами и надстройками. Дорога была однообразной и вскоре меня начало от скуки клонить в сон. Не спасала ни кружка горячего чая, ни пирожки с корицей, ни голоса молодёжи в соседнем купе.

Мы прибыли только тёмной ночью. В провинции ночь не полна тысячью неоновых огней. Она полна прорех в виде темных пустырей и провалов окон. А на природе ночь ещё темнее, хоть закрывай глаза, хоть нет – все одно. На севере – ночная пустошь, а на юге – светлый город с вечеринками, праздниками, гуляками и океанским побережьем.

Я и мать вышли на вокзал. Он был тёмный и казался полузаброшенным. В стороне был пустырь, и я старалась не смотреть на него, потому что выглядел он довольно жутким.

Шли по городу. Я, как деревенкая дурочка, хотя я и была деревенской дурочкой, глазела по сторонам. Световые гирлянды, бумажные фонарики, наряженые ёлки, сияющие витрины. Уличные музыканты, художники, артисты, промоутеры, продавцы сувениров, жареных каштанов, напитков, булочек. Люди в ярких пальто и с большими пакетами и сумками. Откуда-то доносился звук гармони. Несмотря на то, что была середина зимы, было достаточно тепло. Пахло булочками, пиццой, кофе и солью. И уличные кафе, моя страсть, были здесь.

Гостиница распорлогалась почти что у моря. Я бы сказала, на его берегу. Вдали, выше города, в стороне от суеты, распологался реабилитационный центр, дразнивший своим уютом и благополучием. Собственно, гостиницу таковой было назвать трудно. Небольшое деревянное построение с кафе на веранде, больше походившем на кухню. У ворот красовалась вывеска: "Летний домик".

Палисадник выглядел трогательно: рассады овощей, небольшие кустики с плодами и клумбы цветов. Прямо как у нас в деревне, честное слово! Встретила нас сурового вида старушка, раскуривающая кубинскую сигару. Приняла вещи и проводила в комнату.

Комната была небольшая. Паласы на полу, кровать с балдахином, окно чуть ли не на всю стену, открывающее вид на океан и множество фотографий птиц на стене. Мать легла отдыхать, а я решила прогуляться в сторону океана.

И вот, я стою на побережье, зарывшись ногами в песок. Сколько времени прошло… Теперь уже не жарко и людей значительно поубавилось. Безлюдный пляж зимой – территория романтиков и художников. Вот, даже какая-то парочка идёт. По щиколотки в воде, смеются. Прошли мимо меня и скрылись в городе.

Я наедине со стихией. Тут нет дельфинов, я это уже давно поняла. И больше в воду меня не тянет.

Стала приходить на этот пляж каждое утро и каждый вечер. Будь моя воля, спала бы здесь. но за день я устаю.

Мать уехала, как только убедилась, что я хлорошо устроилась. Я взяла с неё обещание, что она не даст ни нового адреса, ни нового телефона моим друзьям и знакомым. даже если они хорошо попросят.

В гостинице из персонала были только несколько поваров, садовник и горничная. Горничная, к слову, была самой молодой – ей было около пятидесяти. Останавливались тут в основном пожилые люди да творческая интиллигенция, да и то не так часто. Так что в гостинице всегда было тихо, и эту тишину нарушал лишь гомон птиц и шум прибоя. Персонал был добрым, приветливым, меня не обижали, кормили и одевали, а я взамен убиралась и стирала одежду. Мои руки окрубели и я после нескольких лекций от горничной научилась стирать вручную, развешивать одежду при сильном ветре, выколачивать пыль из ковров, драить полы с огромной скоростью и доставать тряпкой до самых труднодоступных мест.

Расписание вяло следующих друг за другом дней было следующим. Встаю с рассветом. Прихожу на пляж и любуюсь восходящим солнцем, кричащими в небе белоснежными чайками и блестящей гладью воды. Спохватываюсь, иду на завтрак. Ем печенье и пью чай. Убираюсь. Ближе к обеджу горничная гонит меня в прачечную. Стираю одежду вручную, на это уходит не один час. Успела накачать себе мускулы. Развешиваю бельё сушиться и неизменно опаздываю к обеду. А то и вовсе его пропускаю. Тогда меня поджидает тарекла остывшего супа и кружка чая. После обеда скучаю на крыльце, пока меня не гонят опять протирать полы, потому что оказалось, что где-то я плохо вытерла. Потом опять скучаю, стараюсь не смотреть на море. Ужинаю панкейками или макаронами, запиваю чаем. После ужина иду на пляж и сижу там до ночи. Ложусь рано.

К концу зимы, а если быть точнее, то 1 марта, когда солнце светило особенно ярко, я взглянула на себя в зеркало и мне показалось, что прошло 20 лет. Когда я успела так состариться? Единственное, что меня связывало с собой прежней – это черная шляпа, к которой я пришила резинку, тем самым окончательно закрепив её на своей голове. Волосы я либо убирала под шляпу, либо завязывала в хвост, черное не носила, одеваясь в основном в белое в горошек платье горничной, которое мне было до середины голени. Кожа была не смуглой, а скорее сероватой. Волосы свалялись и запутались. Лица давно не касалась косметика, оно обветрилось и осунулось.

Я убежала из гостиницы, будучи не в силах вынести это. Услышала, как горничная кому-то говорит:

– Ладно, не ворчи, старый. Не видишь, молоденькой плохо?

О, да. Я была молоденькой. Только 18 лет. Когда у меня было день рождения? Я забыла. Кажется, в январе. Или оно будет?

Мимо меня прошла девочка. Джинсовая юбка, кожанная куртка, кудри, собранные в хвост и золотые серьги. Я спросила:

– Сколько тебе лет?

– Восемнадцать… – пролепетала она.

Я прыснула в кулак. Девочка поспешила уйти.

Ровесница. А по виду не скажешь! Мне смешно и грустно одновременно.

Бреду по пустынному пляжу, оставляя следы. Опять никого нет, да и кому в голову взбредет идти на пляж в такую рань? Разве что мне.

На фоне лилового неба восходит солнце, освещая оранжевым спокойные воды. Ветер дует мне в лицо. Соль, водоросли, рыба. Вдали кричат чайки. Холодный песок и пёстрые ракушки. Равномерный плеск волн и белая пена. Вспомнилась сказка Андерсена про русалочку, из-за любви к принцу ставшую морской пеной. Не так уж это и плохо. Очень даже красиво и романтично. Но если выбирать, то я бы предпочла быть дельфином.

Чьи-то тёплые руки, обнимающие мой стан. Горячее дыхание и касание мягких волос. Запах острых приправ. Мягкое тело и учащенное биение сердца. Дежавю.

– Я пытался тебе сказать, но не мог. И не уверен, что сейчас смогу, – услышала я голос Дейла, – Хоть и хочу. Ты бы знала, как.

– А ты спой, – посоветовала я.

Ну здравствуй, девица со шляпой. Ты меня не забыла?

Палата, где жила ты, всё пустует уныло.

А я что? А я ещё помню, я твой преданный друг.

Только лишь друг? Скажут: "забудь", ну а вдруг?

Стучи – и я открою, заберу твою боль и раны обмою.

Зови – и я, словно шавка, побегу за тобою.

Не веришь? Ты думаешь, брошу, убегу, хлопнув дверцей?

Я за тебя разобью хоть чашку, хоть тарелку, хоть сердце.

– Дурак, – сказала я, – Я не приму такую жертву. Жить с мыслью о том, что я уцелела только благодаря смерти другого? Да и зачем тебе? Ты молодой… Веселись.