Текст книги "Высоцкий. Спасибо, что живой."

Автор книги: Никита Высоцкий

Соавторы: Рашид Тугушев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Глава шестнадцатая
СЕРЫЙ

28 июля 1980 года, Москва

Недалеко от Белорусского вокзала между высоких зданий на Ленинградском проспекте стоит маленький одноэтажный домик с мезонином. Ни вывески, ни номера, ни даже таблички перед входом. Домик отделен от тротуара высоким кованым забором. Калитка всегда открыта, но никто не входит. По ночам во всех окнах горит свет.

Попадают внутрь через подвальные коридоры из подъезда многоэтажного жилого дома. В этом большом сером доме раньше жили старые большевики. От них на фасаде остались две мемориальные доски. Одна – в память о латышском стрелке, годы жизни 1888-1931. Он и пожить-то толком в этом доме не успел – с 1928 по 1931 год. Другая посвящена женщине. Кто она? Что она? Неизвестно. «Видный деятель международного коммунистического движения». Дожила аж до 1964 года, а родилась... да и не важно, когда она там родилась.

Важно, что висела доска с ее именем рядом с третьим подъездом. Из него-то и можно было попасть в дом с мезонином. Зайдя в подъезд, следовало не подниматься к лифту, а, наоборот, спуститься по лестнице на один пролет к двери со звонком.

Нажмешь – откроют, ничего не спросят и проводят. Этим же ходом попадали в дом с мезонином и работники – от уборщицы до дежурного офицера, – и гости...

В народе его называли Дом свиданий. А вообще-то по документам он значился как приемная номер 2 КГБ СССР по Москве и Московской области. Имелась еще и приемная номер 1, но про Ты-то как раз все знали. Она находилась в районе Большого дома на Лубянке. Там и вывеска наличествовала, и заходили туда с парадного входа. А эта – на Ленинградке – оставалась как будто никому не известной...

Хотя вся Москва знала. Даже приезжим как достопримечательность показывали. Вот, мол, наш Дом свиданий!

Внутри было несколько комнат, спальня и большая зала—гостиная. В ней сохранились печка в изразцах и старинная хрустальная люстра.

Все комнаты были оборудованы прослушкой, а «слушатели» располагались в мезонине. У входной двери, в которую никто не входил, стоял часовой. А у черного входа – аж два.

Комнатка отдыха для караула находилась в подвале, и там же была небольшая, человек на десять, столовая. Сюда три раза в день привозили горячую еду.

Отдельного места для дежурного офицера не предусматривалось, поэтому Серый слонялся по комнатам. То там посидит, то здесь полежит. Если телевизор смотреть, то в гостиной. Дежурство – суточное. Делать почти всегда нечего. Сослали так сослали.

Работа Серого заключалась в том, чтобы предоставлять – открывать комнаты для встреч сотрудников разных подразделений комитета с агентурой или просто с гражданами для бесед. Вербовкой здесь никто никогда не занимался. Так... поговорить, предупредить, попугать.

Серый попал сюда в марте после двух подряд инсультов. На пенсию не хотелось. Упросил, чтоб оставили в строю, – ну вот и оставили.

Было часов десять вечера. По всем трем каналам одна Олимпиада. Спорт Серый не любил да и телевизор тоже не жаловал. Тренированная память фиксировала все. И Серый после просмотра телевизора долгие часы не мог заснуть. Все переваривал никчемную информацию, анализировал, составлял какие-то цепочки, искал скрытые связи событий... Сходил с ума, одним словом. Профессиональное. Голову успокаивали пасьянсы да шахматные задачи, но в последние три дня и они не помогали.

И хоть врачи запрещали, Серый хлопнул коньяка и даже покурил. Помогло, хотя и ненадолго. Мозг кипел. Ну что ему? Он давно не работал по Таганке и по Высоцкому, да и когда работал – были же у него и задачи другие, и проблемы, и объекты...

Но сейчас все это стало неважно. Важны только факт смерти Высоцкого и его похороны. Не так следовало себя вести. Не так! Да, Олимпиада! Да, тучи иностранцев! Но нельзя же просто зажмуриться и молчать. Третий день эти перестраховщики делают героя из человека... пусть талантливого по-своему, но вовсе не героя. А если уж случилось такое, так используйте то, что есть, вместо того чтобы прятать голову в песок. Объявите хотя бы по «Маяку», присвойте это чрезвычайное происшествие.

Ах, Олимпиаде нельзя мешать? Да ее забудут через год, эту Олимпиаду! На пользу себе нужно было обращать – и популярность его, и песни его, и смерть его.

Когда Серый работал в «четверке», то стал свидетелем столкновения двух точек зрения на важнейшую проблему борьбы с диссидентами и вообще с инакомыслием. Одна – цэковская, другая – комитетская.

Инструктора ЦК настроились на войну: давить, сажать, разоблачать. В «четверке» дураков было меньше. Имелись, конечно, экземпляры, но существенно, существенно меньше. И позиция их представлялась куда более здравой: необходимо попробовать обратить инакомыслие стране на пользу.

Верные ленинцы из ЦК требовали от Четвертого управления КГБ решительных действий, вплоть до показательных высылок из страны и посадок. Коллеги Серого, напротив, не спешили, пытались добиваться если не сотрудничества, то хотя бы перемирия. Особенно старались при работе с наиболее яркими персонажами. Не только с Высоцким, но и с другими «творцами»: художниками, композиторами, писателями.

С научной интеллигенцией обстояло попроще – секретность. Чуть что—измена Родине. А вот с богемой в «четверке» старались обходиться аккуратней.

И результаты были. Многие фильмы, спектакли, романы доходили до публики благодаря работе коллег Серого. И «творцы» успокаивались и были лояльны и доброжелательны, потому что им позволяли реализоваться.

Серый любил повторять где-то услышанную, немного фантастическую мысль: если научиться использовать энергию вулканов, то электростанции больше не понадобятся.

Зная его гибкость, руководство «четверки» поручало ему самые проблемные и скандальные творческие коллективы и самых сложных «творцов». Так в его жизни появились сначала Таганка, а потом и Высоцкий. Серый был их куратором и не скрывал, кто он и откуда. Работал открыто и эффективно. Ни одного невозвращенца, ни одного коллективного письма в ЦК—ничего. Только аншлаги и конная милиция перед спектаклями.

* * *

июль 1979 года, Москва

В зрительном зале в первых рядах россыпью сидели усталые актеры и монтировщики. Это была та часть труппы, которой предстояло выезжать на заграничные гастроли. На сцене стояли директор театра Алексей Фомич и Серый пиджак.

Серый пиджак заканчивал речь. Нужно было немного расслабить, растормошить притихших после инструктажа сотрудников Таганки.

–...Ну а для того, чтобы мы все-таки разошлись в хорошем настроении, расскажу вам такой случай. Известная ленинградская балерина в Лондоне во время гастролей решила сварить супчик. Кружка у нее была эмалированная. Налила водички, включила кипятильничек, а сама в туалет. Засиделась, видать, там. Выходит – вода почти выкипела, а на полированном столе под кружкой – пятно. Позвонила подруге: «Что делать?» Та, тоже балерина, побежала к монтировщикам, взяла у них пилу. Всю ночь распиливали они этот стол на кусочки и складывали в пакетики, а утром вынесли на помойку. Работники гостиницы хватились – тут был стол. Они говорят: «Какой стол? Мы не видели. Куда бы мы его дели?» Скандал дошел до посольства, но балерины так и не сознались. Дома, правда, не выдержали – рассказали. Думаю, больше за границу они не поедут.

В зале засмеялись, некоторые даже захлопали.

–    Но у нас все-таки драматическая труппа, – решил поддержать общее оживление Алексей Фомич. – Не только ногами дрыгаем. Все-таки и мозгами иногда работаем...

–    Ну что ж, закончили? Тогда возьмите анкеты. Отнеситесь к ним серьезно. Все сведения будут проверяться. Хотя ведь у вас в театре есть люди, которые часто бывают за границей. А кстати, что-то я не вину Владимира Семеновича...

Из зала донесся женский голос:

–    Да он с Кулагиным в Узбекистане.

Люди из зала потянулись к сцене, где секретарь Машуля раздавала анкеты. Серый повернулся к директору:

–    Мне нужно срочно от вас позвонить.

–    Ко мне в кабинет, – пригласил Алексей Фомич.

Они поднялись на второй этаж. Серый бесцеремонно выставил хозяина кабинета в коридор и, оставшись один, бешено закрутил диск телефона.

–    Алло! Это я. Прямо сейчас свяжись с Ташкентом. Узнай, Высоцкий там?.. Так какого хрена я ничего не знаю? Да в курсе я, что они по нему работают! Билет мне туда! И запроси на нас все, что у них на него есть. Сейчас приеду.

Серый швырнул трубку на рычаг и выскочил в коридор. Корниенко отправился провожать его к служебному входу.

–    Что-то случилось?

–    Случилось. Еду вашего Высоцкого из Узбекистана вытаскивать.

–    У него какие-то проблемы? – на ходу спросил Фомич.

–    Проблемы у меня, потому что у нас одни принимают решения, другие исполняют, а третьи отвечают башкой своей.

Корниенко смутился:

–    Я не совсем понимаю, о чем вы говорите... Но ведь до наших гастролей еще есть время. Я уверен...

–    В чем вы можете быть уверены?—Серый остановился и зло посмотрел на Фомича. – Вы – директор театра и даже не знаете, где ваш актер!.. Ваши гастроли отменятся – никто не чихнет даже. А если его сейчас в Узбекистане закроют, об этом весь мир года два говорить будет... Ладно, всё. Никому ничего. Вернусь—позвоню. Идите. Дорогу я знаю.

Серый выскочил из театра, прыгнул в машину и скомандовал:

–    На работу!

Глава семнадцатая
ИМЕНИННИК

Машины миновали ворота, въехали на базу отдыха и, наконец, оказались на большой автостоянке. Нашли место, остановились рядом с новенькими черными «Волгами», выстроенными в ряд. С краю красовались две сверкающие «Чайки».

Высоцкий с Кулагиным оглядывались по сторонам.

–    Ты куда нас привез, Леня?

Паша вылез из машины, дружески приобнял Володю:

–    Володь! Да просто посидим полчасика – так, для приличия... Разонравится – сразу уедем...

Небольшая лестница вела от стоянки к хорошо освещенной поляне, где под открытым небом был накрыт стол в форме буквы П, персон на сто – только мужчины. Во главе стола угадывался именинник – пожилой грузный узбек в пиджаке с орденскими планками и звездой героя.

Леонидов сразу приметил человека в белой милицейской рубашке с погонами полковника. Рядом с ним сидели двое в зеленых рубашках и с генеральскими погонами. Эти находились рядом с именинником. Чем дальше от центра стола, тем мельче шли персоны.

Спустившихся по лесенке гостей никто не заметил – весь стол наслаждался выступлением фольклорного ансамбля. Двое музыкантов – баянист и бубен – исполняли национальную мелодию, пятнадцать одинаково одетых узбечек в танце изображали сбор хлопка. Вдруг ритм бубна участился, веселее заиграл баянист, две девушки подняли ковер с вытканным изображением именинника и подбежали к юбиляру. Тот встал и степенно поклонился собравшимся. Кругом дружно захлопали. Танцовщицы, оставив ковер, убежали прочь от стола, а музыканты продолжили играть.

Банкет продолжался уже не первый час, и многие гости, едва лишь закончился фольклорный номер, поднялись, отошли от стола и закурили.

Фридман посадил Высоцкого и Кулагина с краю, к свежим тарелкам, а сам с Леонидовым отправился «делать дела». Нефедова устроили за другой край стола, где тоже нашлись свободные места.

Фридман ввинтился в группу гостей, среди которых был и милицейский полковник. Один из военных, узнав Фридмана, картинно расставил руки для объятий.

–    Леня, дорогой!

–    Вечер добрый! Вы были сегодня? Это Павел Валерьянович, директор Театра на Таганке, – представил он Леонидова.

У Леонидова от неожиданности отвисла челюсть.

–    Очень приятно! – Военный уважительно пожал руку Паше. —Хороший концерт. Как вам наша публика?

Паша тут же включился в игру:

–    Люди у вас удивительные. Так понимают такой контакт... В Москве ничего подобного давно нет.

К разговору подключился милицейский полковник:

–А я вот не был... Можно будет получить запись концерта?

–    Разумеется. Дайте мне ваши координаты.

–    Если надо что-то заплатить...

–    Нет-нет, что вы... – засуетился Паша. – Давайте я запишу.

В разговор встрял еще один генерал:

–    Это... А можно сфотографироваться с ним?

–    Да ради бога. – Паша по-свойски приобнял собеседников и повел их к Володе. – Прошу вас!

Тут же, как по команде, возник молодой человек с фотоаппаратом. Владимир поднялся и начал позировать то с одним, то с другим. Гости пожимали ему руку, глядя в объектив, обнимали за плечи. Фотографироваться подходили все новые и новые желающие.

–    А вы сейчас споете что-нибудь? – обратился полковник к Володе.

–    Почему же нет?

Воспользовавшись тем, что гости отвлеклись, пожилая женщина быстро прошла вдоль стола, собирая на поднос грязные тарелки.

Общее внимание переключилось на Высоцкого. Это не понравилось упитанному мужчине, сидевшему рядом с юбиляром. Он поднялся и принялся громко что-то говорить по-узбекски.

Все потянулись к нему – слушать очередную здравицу Свою длинную речь Упитанный неожиданно закончил по-русски:

–    Прими от нас, дорогой человек, этого скромного подарка! – И указал на центр поляны.

Все повернули головы и увидели белого коня, которого держали двое конюхов. Вид прекрасного животного вызвал у собравшихся дружные аплодисменты. Именинник важно вышел из-за стола, приблизился к коню, похлопал его по бокам. Конь топтался, косил глазами, фыркал, но его удерживали крепко. Один из конюхов вскочил в седло и начал демонстрировать возможности скакуна. Проехался, поднял на дыбы, затем соскочил. Гости снова захлопали, фотограф начал щелкать нового хозяина рядом с великолепным подарком. Наконец коня увели, и гости вернулись к трапезе.

Упитанный, расцелованный хозяином, от гордости готов был лопнуть. Победоносным взором оглядел он присутствующих и, преисполненный важности, уселся рядом с именинником.

Поодаль от стола готовили ягненка к жертвоприношению, и над ним аксакал читал ритуальную молитву.

А рядом с Володей и Севой стояла с нагруженным подносом женщина лет пятидесяти. С материнской любовью смотрела она на Высоцкого.

–    Володя! Вы не представляете, что значат ваши песни для нас здесь, глубоко в провинции... – печально проговорила она. – Я ведь сама москвичка, осели мы здесь после эвакуации. Работала учительницей в школе... Но что я могла дать детям, если, кроме книг, ничего не видела? В Москве была последний раз в шестьдесят восьмом, да и то проездом. Успела заскочить в Третьяковку да сходить в консерваторию, вот и все...

Володя вдруг почувствовал, что она откровенничает с кем-то другим. С тем Володей Высоцким, которого больше нет. Когда-то он писал и пел для таких, как она. А сегодняшний Высоцкий – только тень того, прежнего, Володи. Только чучело самого себя. Ему нечего сказать, нечего дать ей. Ему остается сидеть, слушать, лениво кивать... У него ничего нет для нее. Как же это случилось? Когда он стал другим? Он не в состоянии написать ничего путного. Написанное – рвет. Сегодняшние стихи – автопародия.

Володя тихо спросил:

–    А что ж вы не уедете?.. Да вы присядьте.

Устраиваясь рядом на краю стула, женщина поставила свой поднос на стол. Вздохнула:

–    Да как уж тут уедешь? Здесь у меня мама похоронена. .. сын два года назад утонул...

Внимание Высоцкого на мгновение отвлек связанный барашек, безропотно ожидающий своей участи. Склонившийся над ним седой аксакал монотонно напевал:«Биссмля хе Рохмане рохим. Аоз а белляхе мене шайтан ироджим...»

В глазах агнца отражались ужас и покорность. Временами он дергал ножками в надежде развязаться, а потом опять успокаивался, оглядывая окружающих грустным взглядом.

–    Жили мы на Солянке... – вспоминала женщина. – Дом наш разбомбили в сорок втором... Потом эвакуация. Здесь я и вышла замуж. Ну а куда мне теперь отсюда, когда все мое – здесь...

Неожиданно рядом с ней возник Упитанный:

–    Э, слушай, иди на кухня, да? Ты что сель за стол, сумасшедший?

Женщина подхватила поднос с грязной посудой и почти бегом направилась к палатке, откуда то и дело выскакивали люди с подносами и бутылками.

Связанного барашка оттянули в сторону для заклания.

–    У кого-то день рождения, у кого-то – смерти, – задумчиво проговорил Володя.

–    Ты о чем, Володь? – не понял Севка.

–    Да так, о своем...

Высоцкий встал и направился к машине. Кулагин тоже поднялся и пошел за ним. Это заметили Фридман, Леонидов и Нефедов. Дожевывая и допивая, они вышли из-за стола.

Вдруг к Володе и Севе подлетел Упитанный:

–    Э! Ты артист? Да? Поель-попиль – надо уважение сдэлать! Давай изобрази, да? Люди ждут!

–    Да, да, сейчас, – ответил Володя и зашагал дальше.

–    Эй! И балалайка свой нэ забудь.

Высоцкий и Кулагин приблизились к машине.

Володя упал на заднее сиденье.

–    Поехали. Давай.

Кулагин занял место рядом с водителем. Леонидов заглянул в приоткрытое окно:

–    Что, всё, Володь? Жаль, манты классные. Ты хоть пробовал?

Шофер завел двигатель и медленно двинулся вперед. Леонидов, Фридман и Нефедов уселись во вторую машину.

Упитанный в бешенстве принялся что-то кричать, да так, что возле него собрались люди. Окруженный свитой, он направился к стоянке и перегородил собой выезд. Требуя остановить машину, он яростно жестикулировал, а его спутники, как могли, поддерживали его. Те, кто оставался за столами, уже оборачивались на шум. Упитанный ударил ногой по колесу и ладонью несколько раз шлепнул по крыше машины. Водитель заглушил мотор.

–    Э-э, собак, ты че?! Обида хочешь дэлать?! Я тэбе что? Хай, ладно, пой, потом поедешь.

Он распахнул заднюю дверцу. Несколько секунд Высоцкий сидел неподвижно, глядя прямо перед собой, затем легко вышел из машины и без замаха ударил Упитанного в лоб. Тот сделал несколько неуверенных шагов назад и сел на землю.

Наступила тишина.

–    Э-э, ты че смотреть стоишь? Убэй его, сичас убэй! – крикнул, опомнившись, Упитанный, обращаясь к жилистому парню с бельмом на глазу. Тот подбежал и попытался поднять его. Приказов парень обсуждать не умел. Лишь на секунду задумался – здесь или нет. Затем он и еще несколько молодых людей, точь-в-точь похожих на киношных басмачей, двинулись к Высоцкому. Тот все еще стоял у машины.

Неожиданно между ними и Высоцким возник аккуратно одетый молодой человек. Он миролюбиво заговорил по-узбекски. Еще несколько похожих на него, как родные братья, молодых мужчин ввинтились в возбужденную, пестро разодетую толпу. Негромкие уговоры и жесты, недвусмысленно призывающие к миру, сделали свое дело – взрывоопасная ситуация начала улаживаться.

–    Садитесь, садитесь, Владимир Семенович, – проговорил один из них. Наклонившись к водителю, он шепотом приказал: – Езжай тихонечко. И вы тоже, – отнесся он ко второй машине. – Давай, давай, давай!

Оставив своих сотрудников сдерживать наседавшую толпу, Кибиров бросился к имениннику. Торопливо зашептал ему на ухо:

–    Гурмэн Силибурович, это артисты. Их Рашидов в республику пригласил. Будет совсем неудобно. Я вас прошу... Я присматриваю за ними. – Он склонился еще ниже и украдкой показал удостоверение.

Именинник встал не спеша. Властно прикрикнул на Упитанного:

–    Эй, Хансул! Иди сюда!

Упитанный сразу же сдулся, но все еще пробовал держать масть.

–    Гурмэн-ака, я поговорить хочу с гостями здесь!

–    Ты в гостях у мэне, иди за стол!

Упитанный заковылял к столам, и наседавшие

на машину гости мгновенно расступились.

–    Володя! Боже мой! Что ты делаешь?! – запричитал Фридман, в суматохе оказавшийся в машине с Володей. – Что ты такое делаешь?! Здесь же нет советской власти. Они тут творят что хотят! Зачем мы сюда поехали?!

–    Твоя идея была, – сквозь зубы процедил Володя.

Машина медленно, с достоинством выехала на дорогу. Как только шины коснулись асфальта, водитель резко набрал скорость.

–    Леонид Борисович! – обернулся он к Фридману. —Только по городу. В район не поеду больше.

–    Конечно, Виталик, конечно, сейчас в гостиницу.

Во второй машине Нефедов и Леонидов, которые оставались в стороне от событий, пытались осмыслить случившееся.

–    Сейчас и мы с тобой огребем! – усмехнулся Паша.

–    За что? – не понял Толик.

–    За Татьяну.

–    А что там было-то?

–    А ничего... Хотели Высоцкого – получили Высоцкого.

Глава восемнадцатая
ХОРОШАЯ РАБОТА

Михалыч вышел из лифта и пошел по коридору гостиницы, покручивая на пальце ключ от своего номера. И вдруг услышал песню в исполнении Высоцкого. Голос доносился из номера 542. Постояв секунду перед дверью, Михалыч без стука вошел. В небольшом трехместном номере устроились трое его сотрудников и две девушки-узбечки в гостиничной униформе. На тумбочке между кроватями едва-едва помещались бутылка портвейна, чайные чашки и надломанная шоколадка на куске фольги. Кассетный магнитофон играл на подоконнике.

Увидев Михалыча, оперативники вскочили, а раскрасневшиеся девицы застыли.

–    Это что? – тихо осведомился Михалыч.

–    Отдыхаем, Виктор Михайлович, – немного расслабились ребята. – Присаживайтесь.

Михалыч перегнулся через тумбочку, дотянулся до шнура от магнитофона и дернул. Песня оборвалась. Он еще раз рванул шнур, и магнитофон, перелетев через тумбочку, оказался у него руках, по ходу сбив бутылку портвейна на пол. Михалыч нажал на все клавиши одновременно и вытащил кассету.

–    Еще есть? – спросил он, зло оглядев своих сотрудников.

–    Мы пойдем, – пробормотала одна из девушек. Они прошмыгнули мимо Михалыча в дверь.

–    Тут «хвостик» еще, – ответил один из оперативников, виновато, как нашкодивший ученик, – на одну не поместилось. – Он достал из тумбочки вторую кассету и отдал Михалычу.

–    Всё. Спать! – приказал Михалыч, выключил свет и захлопнул дверь.

Он быстро прошел по коридору к служебной лестнице и побежал вниз. На коммутаторе обнаружил сонного радиста, который при виде Михалыча буквально взлетел над стулом.

–    Ты хоть понимаешь, что ты сделал? – поинтересовался Михалыч у несознательного радиста, сунув ему под нос кассету.

–    Я, это... переписал ребятам, они же не слышали.

–    Я тебя спрашиваю – ты понимаешь, что сделал?

–    Это же просто песни, – тянул радист.

–    Ты скопировал оперативную запись. Ты мог это сделать только по приказу. Операция секретная. Ты отвечаешь за эту долбаную секретность своей башкой! Честью офицера, если она у тебя есть, щенок!.. Объяснительную на мое имя!

–Товарищ полковник...

–    Ты где учился?

–    В МЭИ, в Москве.

–    Сколько баранов дал, чтоб на службу попасть? Стоп! Ты же Бакеев? Сын Алишера Бакеева?

–    Племянник...

–    А-а! Ну, тут баранами не обошлось.

–    Мой дядя...

–    Что твой дядя? Что твой дядя? Хороший человек? Честный?

–    Да.

–    Может быть. А племянник у него – говно!

–    Я, это... прошу прощения.

–    Тут никто никого не просит. Тут приказывают и исполняют приказы. Какие бы они ни были: непонятные, тупые, бессмысленные. Это – служба. Нет никаких песен. Это – оперативная запись. Нет никакого Высоцкого. Есть объект наблюдения. Непонятно?

–    Разрешите, я доложу?

–    Ну-ка.

–    Звонили, приказали вам в управление явиться.

–    Когда?

–    Немедленно, то есть срочно.

–    Когда звонили?

–    А-а... ну это... недавно, я точно не помню...

–    Молодец! Безопасность государства в надежных руках. Поговори с дядей. Пусть он заберет тебя отсюда. А то плохо кончится карьера твоя.

Михалыч резко развернулся и вышел.

* * *

Из вертолета с еще работающим винтом по откидной лесенке спустился Серый пиджак. Направился к стоящим метрах в ста новым «Волгам».

Фамилию московского гостя в управлении не назвали, но, как только полный мужчина выскочил из вертолета, Михалыч его узнал. Они познакомились лет пятнадцать назад, в академии. На некоторых занятиях оказывались в одной группе. После выпуска встречались пару раз в московских коридорах. Здоровались.

«Почему он? Может, и хорошо, что знакомый, может, скажет что интересное...»

–    Это кто же меня встречает? – широко улыбаясь, расставил руки Серый пиджак. – Как стоишь перед полковником?!

–    А ты как стоишь перед полковником? – ответно улыбаясь, Михалыч шагнул ему навстречу.

Серый пиджак на миг стал грустным и счастливым.

–    Мы оба стоим как... дураки.

Они порывисто и совсем не театрально обнялись.

–    Здорово, Витек.

–    Ну-ну-ну... Здорово, здорово...

Серый пиджак немного отстранился от Михалыча. Он все еще улыбался, но становился все грустнее и озабоченнее.

–    Чем обязаны? – Михалыч пристально поглядел на него.

–    Да вот, старого товарища приехал спасать от позора и отставки.

–    И прям сразу пугать! – усмехнулся Михалыч. – Может, покушаем сначала? Меня узбек мой вчера уже чуть не съел.

–    Товарищ Исраилов? Чуть не съел? – Серый пиджак хохотнул. – Да он спас тебя, Витя! Если б ты вчера Высоцкого прихлопнул, сейчас меня кто-нибудь другой встречал бы, а ты, в лучшем случае, швейцаром в гостинице...

–    Я работы не боюсь, товарищ полковник.

–    Зачем две машины?

–    Ну, может быть, ты меня куда-нибудь отправишь, а сам в управление?

–    Давай своих в Ты машину, а сам – за руль. Поговорим.

–    Все так секретно?

–    Все секретно и довольно серьезно.

Михалыч открыл водительскую дверь и наклонился к водителю Серику.

–    Давай в Ты машину. Езжайте за мной.

Он уселся за руль и открыл пассажирскую дверцу. Серый пиджак устроился рядом, на переднем сиденье.

–    Куда едем? В управление?

–    Да на хрен мне управление ваше! Покатаемся.

Некоторое время ехали молча, приблизились

к железным воротам. Солдат-срочник выскочил из будки, отсалютовал, открыл.

–    Чего приехал?—нарушил молчание Михалыч.

–    Поговорить.

–    А по телефону?

–    Я Высоцкого веду четыре года... – начал разговор Серый пиджак.

–    А-а-а... Опытом делиться?

–    Ты чуть не обделался! Во-первых, очень высокое мнение есть – его не трогать.

–    Покровители? Тогда понятно.

–    Не перебивай, дай сказать. Я действительно приехал тебе помочь, но это не главное.

–    А что главное?

–    Ивлева Татьяна Петровна.

Михалыч помолчал, оценивая осведомленность Серого, затем широко и открыто улыбнулся:

–    Здорово работаете!

Серый пожал плечами:

–    Как умеем.

* * *

Татьяна еще спала. Она зажмурилась от солнца, которое вдруг наполнило комнату. Это Володя раздвинул занавески. Не открывая глаз, Татьяна что-то недовольно промычала и натянула покрывало на голову. Володя присел на кровать и принялся щекотать вылезшую из-под одеяла ногу Татьяны. Она попыталась спрятать ноги.

–    Я сплю, – капризно протянула она. – Это невозможно...

–    Очень даже возможно.

Он потянул покрывало, но Татьяна держала его.

–    Ну чего еще?

–    Вставай, – настаивал он.

–    Я только легла.

–    Да ладно тебе. Часов двенадцать спишь.

–    Все равно. Еще рано...

–    Вставай, Танюша.

Татьяна выглянула из-под покрывала:

–    Ты чего оделся?

–    Ты тоже давай, пять минут тебе на все про все.

–    А поваляться?

–    Никаких «поваляться». На базар идем, ковер Севке покупать.

–    Я тоже хочу. Я тоже!

–    Вот и давай.

–    Рано же.

–    Уже поздно. Да через час тут пекло будет.

–    Извини, я просто не выспалась...

–    Придем – поспишь. Тут все днем спят, в самую жару. Сиеста.

Володя вышел из спальни, а Татьяна, блаженно потянувшись, уселась на кровати. Осмотрелась, завернулась в покрывало. В большой комнате на столе лежала тетрадь с несколькими написанными строчками и рожицами. Строчки были зачеркнуты. На кресле осталась гитара. Татьяна зевнула.

–    Не получилось? – она кивнула на тетрадь.

–    Получится! – уверенно ответил Володя. – Умывайся и вперед.

* * *

Татьяна бывала на рынке в Москве, но то, что она увидела здесь, называлось «восточный базар», и такого ей встречать не доводилось. Сюда съезжались не только из соседних районов, здесь торговали и монголы, и китайцы, и уйгуры, и казахи. Рынок гудел, играл, сверкал.

Высоцкий, Кулагин, Татьяна, Леонидов и Нефедов шли по базару. Они старались держаться вместе, но их толкали, и то и дело они отвлекались на продавцов, которые сидели спокойно, ровно до того момента, пока с ними не поравняются приезжие, – тогда продавцы начинали неистовствовать, предлагая лепешки, арбузы, хурму, орехи. Они выскакивали из-за прилавков, пожимали руки, совали дыни, косички лука.

Нефедов отстал первый, потому что снимал на кинокамеру горы риса, яблок и приправ. Он даже попытался создать что-то вроде натюрморта, всучив улыбающемуся узбеку большой гранат, хотя тот торговал рисом. Леонидов приостановился, поджидая Нефедова, и как бы в задумчивости стащил с прилавка персик.

Володя, Сева и Татьяна продолжали двигаться в глубину рынка. Татьяна остановилась около красивых тканей, и к ней тут же подскочил человек с эмалированным тазом. Он начал гарцевать вокруг нее, улыбаясь и приплясывая.

–    Детей купать, белье стирать! – Он застучал по внешней стороне тазика, заискивающе заглядывая девушке в глаза.

Таня, фыркнув, отвернулась и отошла к рядам с посудой—ее заинтересовали медные кумганы. Высоцкий тоже подошел к ним и обернул Таню красивым восточным платком. Он надел его как юбку, потому что ноги Татьяны вызывали нездоровое оживление.

–    Не дразни гусей.

Татьяна даже не заметила этого. Ее вниманием полностью овладел ослик, стоявший в тени, недалеко от прилавка.

–    Ой! Ослик! Можно погладить?

Сидящий рядом с осликом на ящике пожилой узбек только улыбнулся. Подошедший Леонидов сунул Татьяне персик и сказал: «Дай ему». Сам кормить ослика он не решился. Поразмыслив, ослик взял в зубы фрукт. Леонидов оживился:

–    Смотри-ка, схрямкал!

Татьяна завизжала от восторга.

–    А можно на нем покататься? – обратилась она к хозяину

Дед продолжал блаженно улыбаться.

Она залезла верхом на осла и замахала руками.

–Толик, снимай!—крикнула она Нефедову, увлеченному дынями в соседнем ряду.

Тот оторвался от камеры и, прищурив глаз, деловито заметил:

–  Здесь темно. Давай-ка сюда, на солнце.

Но ослик вовсе не собирался выходить из тени. Леонидов стащил с прилавка какую-то зелень и поманил ею ослика.

–    Э-э! Платить надэ! – возмутился продавец зелени.

–    Потом, отстань, – отмахнулся от него Паша и протянул пучок ослу. – Ну-ка, иди сюда.

Ослик повернулся мордой к зелени и сделал шаг. Леонидов попятился – ослик за ним. Паша захохотал:

–    Вот так. Жрать-то хочется!

Татьяна была счастлива: она ехала верхом на ослике, заливаясь смехом от восторга и хлопая в ладоши. Нефедов направил на нее камеру. Высоцкий подошел к дедушке на ящике и протянул ему три рубля.

–    Побудьте с нами часок.

Дедушка, продолжая улыбаться, встал, по-узбекски велел мальчишке охранять товар, догнал ослика и повел его под уздцы.

Кулагин шел немного впереди, приговаривая: «Мне не надо, спасибо, не надо».

Нефедов остановился около торговцев ножами. Он выбрал самый большой тесак и делово стал крутить его в руке, играя отблеском стали.