Текст книги "Высоцкий. Спасибо, что живой."

Автор книги: Никита Высоцкий

Соавторы: Рашид Тугушев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Глава первая
МИХАЛЫЧ

28 июля 1980 года

Квартира была похожа на вагон метро в час пик. Люди теснились у столов, протискивались курить на балкон. Все раскрасневшиеся, возбужденные. Высокий мальчишка уступил место женщине средних лет с тарелкой и фужером. Та обняла его, расцеловала и всхлипнула. Парень сделал тоскливое лицо, позволяя себя целовать, и, слегка задев Михалыча, вышел на балкон. Там достал сигарету и закурил как взрослый.

–    Ну что? Давайте нальем, у кого не налито... – развязно заговорил армянского вида пожилой мужчина. Все задвигались, выполняя его команду.

–    Вот ведь что мы не говорим, друг другу... вот ведь что важно! – продолжил армянин.—Любой из нас, я например, может подсчитать, кто пойдет за гробом. Ну, скажем, за моим...

–Тьфу на тебя! Что ты такое говоришь! – зашипела женщина с тарелкой.

–А вот не надо бояться! Ну, кто, кроме жены? Сыновья, их жены, внуки, скажем короче – семья. Семья, друзья, сослуживцы, ну человек сто, ну двести. А он не мог сказать, он не знал того, что мы сегодня увидели,—вот и вся разница.

–    Все он знал! – вдруг вырвалось у Михалыча.

Все обернулись, но армянин закончил:

–    Да даже если знал, какая разница? Нет его – не спросишь. Но вот я точно не думал, то есть думал, но такого... Земля ему пухом!

Все, не чокаясь, выпили, закусили и снова загудели.

Была та стадия поминок, когда это уже просто пьянка. Люди, устав плакать, устав от горя, которое нельзя вместить и принять, общаются, как больные под анестезией, не чувствуя боли, испытывая пусть короткое, но облегчение.

Слова о смерти, о вечном уже не касаются реальности – это просто пьяное философствование. Мужчины приобнимают малознакомых женщин, говорят о работе, о деньгах, о том, что давно не виделись и встречаются только на похоронах: «А кстати нальем!», «Я хочу сказать!»...

Михалыч пошел внутрь квартиры. Везде толпились и гудели. Он протиснулся на кухню, выглянул в распахнутое окно. Напротив—какое-то разрушенное огромное мрачное здание, похожее на руины Брестской крепости. Михалыч отвернулся и столкнулся с тихой женщиной, которая тоже смотрела на здание напротив.

«Его мама... как же ее зовут?» – он стал вспоминать сведения, с которыми работал чуть больше года назад. НИИХИММАШ – странное слово. Это институт, где она работала, почему-то подсказывала память вместо имени.

–    Ваш сын... он прекрасный человек! – вырвалось у Михалыча.

–Да. Вот так...—кивнула женщина из НИИХИММАШа. Она продолжала смотреть в окно.—Он очень не любил его. – Она указала на красные развалины. – Сюда во время войны упала бомба, и не стали восстанавливать. Это же костел. Сейчас там – бог знает... – склад? Там сварка по ночам мигает... Он не любил.

«Нина!» – вспыхнуло в мозгу Михалыча.

–    Нина! – окликнул женщину пожилой важный мужчина с рядами орденских планок на пиджаке. – Иди к гостям. Это же неприлично. И не реви при людях. – Он всхлипнул. – А то я тоже сейчас буду.

–    Да, да, Сеня. Да, да. А вы закусывайте. – Она обращалась снова к Михалычу. – Здесь—то же, что и там, – она указала на длинный кухонный стол, заставленный посудой и закуской, отвернулась и послушно пошла за мужчиной.

«Мать – Нина. А Семен – отец... Ну конечно! Он же был Семеныч. Родители. Как же им повезло, такой сын. Что я несу?! – спохватился Михалыч. – Повезло... Похоронили они его сегодня... Все равно повезло, повезло, повезло... как им всем здесь повезло. Да и мне...»

Михалыч вышел из кухни и заглянул в комнату-кабинет.

Люди в пиджаках и черных рубашках. И все перекрикивают друг друга:

–    Да он бы выгнал нас всех отсюда! Это же дом! Надо было в «Арагви» или в ВТО...

–    Он бы сказал: «Ребята! Хорош ныть, вы! Пейте, и все! Чего вы устроили вообще!»

–    Сказал бы, не сказал бы – все теперь. Я хочу взять отсюда что-нибудь. Может, книгу... или вот.

–Да он с ним работал! Положи на место! Это как гусиное перо у Пушкина. Ничего не трогай вообще. Это кабинет. Это святое место.

Михалыч узнал говорящего и поспешил выйти из кабинета, чтобы тот его не узнал. В коридоре он столкнулся с двумя мужчинами его возраста.

–    А ты кто?

Михалыч почувствовал угрозу.

–    Я ухожу уже...

–    А это не ответ.

–    Позвольте познакомиться документально. – Это говорил седой очень крепкий мужчина. Он слегка толкнул в грудь Михалыча и припер его к стенке.

«Зря я влез в тост армянина», – понял Михалыч.

Второй, еще крепче, очень коротко стриженный, был спокойный, но угроза от него исходила еще большая.

–    Коллега! На задании? – тихо заговорил он. – А я смотрю, не понимаю, кто ж такой? Не ест, не пьет, ни с кем не разговаривает, да еще весь такой нарядный.

Он ловким движением извлек из нагрудного кармана Михалыча удостоверение.

Действительно. Все в квартире были в черном, а на Михалыче – белая рубашка и галстук.

«Дурак же я! Но ничего, с удостоверением он будет повежливее».

Но все произошло наоборот – хороший боксерский удар от «стриженого». Михалыч не успел отклониться и треснулся затылком об стену. В глазах – темно и только искры.

–    Бехтеев Виктор Михайлович! Так ты сюда из Узбекистана приехал? Сука!

Седой добавил в солнечное сплетение. Старался незаметно, но люди вокруг тревожно задвигались.

–    Иуда! Что ж ты делаешь?

Михалыча подхватили и потащили к выходу. Кто-то пинал его, но он не отвечал. Выкатились к лифту из квартиры, поволокли к лестнице. Прошли несколько пролетов. Стриженый сунул назад в карман Михалычу удостоверение.

–    Что ж вы делаете, суки? Человек умер, а вы к нему в дом. Совесть и у вас должна быть.

–    Должна... – Михалыч заправил рубашку.

Седой и еще двое спустились на площадку. Михалыч легко увернулся от очередной плюхи. Он уже был в порядке, и мужчины это почувствовали.

–    Я вообще сам нарвался, но вы уж лучше идите-ка...

Мужчины, поняв, что боксерской грушей этот гэбэшник больше не будет, потянулись наверх.

Выйдя из подъезда, Михалыч кивнул милиционерам, сдерживающим натиск толпы, то ли любопытных, то ли действительно людей, которые имели к происходящему какое-то отношение. Те козырнули и с любопытством еще долго смотрели вслед странному полковнику КГБ. Действительно странному. Входил гэбэшник как гэбэшник – чистый, опрятный, козырнул удостоверением, а вышел помятый и весь в известке. Может, выпил лишнего?

Михалыч же протиснулся сквозь толпу скорбящих поклонников и бесцельно побрел по переулкам в сторону центра. То ли от изнуряющей духоты, то ли от полученной оплеухи у него кружилась голова. Он добрел до лавочки, опустился и поставил портфель рядом с собой. На соседнем здании красовался адрес: «Тишинская площадь».

* * *

Михалыч приехал в Москву три недели назад вместе с большой группой сотрудников Узбекского КГБ для усиления московских органов на время Олимпиады. Со всего Союза в Москву ехали и эмвэдэшники, и армейцы, и, конечно, комитетчики. В основном их использовали на патрулирование. Михалычу выдали «гражданку» – костюм с эмблемой Олимпиады на нагрудном кармане и белую спортивную трикотажную куртку—олимпийку. На дежурство он надевал костюм и прогуливался в паре или в тройке с московскими старшинами или сержантами милиции старшим наряда. И хотя ему, полковнику, было это не по чину, он был очень доволен.

Еще в Ташкенте, узнав, что командирован в Москву, он решил: «Ну, значит, судьба снова встретиться с Владимиром Семеновичем Высоцким». Сам не отдавая себе в этом отчет, последний год Михалыч хотел этого. Не очень понятно, зачем, что говорить, какой найти повод. Как сделать? Так, чтобы это произошло само собой – случайно на улице? А может, наоборот, официально вызвать его на беседу? Многими часами, уже в Москве, он прокручивал в голове возможное развитие такой беседы. Даже садился за стол и набрасывал в блокноте ключевые точки разговора, но... Но не находил главного – цели их встречи. Зачем она Высоцкому? Зачем она самому Михалычу? Он просто чувствовал—нужно.

Повод был. После того что произошло год назад, Михалыч ждал каких-то решений в свой адрес: пенсия, выговор, перевод, ну хоть что-то... Отчеты были готовы, все готово—или для передачи дела, или для сдачи в архив. Ничего! Тишина. А через месяц—отпуск с путевкой на всю семью на сорок пять суток в Сухуми. Перед отъездом он зашел оформить проездные бумаги и у себя на столе обнаружил документ, напечатанный на бланке председателя комитета по Узбекистану: «Все материалы по делу Высоцкого уничтожить».

Внизу стояла фамилия председателя, но подписи не было. Это значило, что и от этой бумаги нужно избавиться. Михалыч закрылся у себя в кабинете. Все документы по этому делу лежали у него. Несколько часов он засвечивал фотопленки, рвал бумаги, размагничивал кассеты, но, вернувшись из Сухуми, сообразил, что уничтожил не все. На работу он пришел тогда налегке, портфель оставил дома, а там в одном из отделений осталось несколько листов дела еще с поездки в Бухару. Никакой особой важности они не имели, но как повод для встречи...

Этот портфель лежал сейчас рядом на лавке. Его содержимое и привело Михалыча на поминки. Он решил все отдать родным.

В Москве Михалыч бывал довольно часто и всегда жил в гостинице «Пекин» на Маяковке – очень удобно: рядом метро, все близко. Несколько маршрутов до магазинов, до главка, до аэропорта он знал и думал – это и есть Москва. Однако на сей раз его и всех ташкентских поселили в студенческом общежитии МАИ по четыре человека в комнате, и Михалычу открылась совсем другая Москва. Не такая эффектная, но какая-то настоящая, родная. С детскими площадками, лавочками у подъездов, конечными остановками трамваев, с рынками, с домино и детскими колясками. Огромная Москва, живая.

В центре за три недели Михалыч не был ни разу. Они патрулировали в районе института имени Курчатова. Тут не было ни спортсменов, ни иностранцев. На инструктаже сказали, что здесь находится ядерный реактор и надо, чтобы был порядок... Михалыч сутками через сутки топтался рядом с этим реактором, метрах в двухстах от проходной. Нарушителей все не было.

И вдруг на вечернем разводе перед корпусом общаги объявили, что с завтрашнего дня дежурство по усиленному варианту—подъем в шесть ноль-ноль.

«Что случилось?»

«Почему?»

– Возможны провокации.

Все разошлись по комнатам. Вдруг, уже засыпая, Михалыч услышал знакомый голос, доносившийся с улицы. Он выглянул в окно и увидел внизу толпу людей, стоящих вокруг лавочки у входа. Все молча слушали ЕГО.

Михалыч спешно оделся и спустился вниз. Со всех сторон собирались люди, в том числе и его сотрудники, которые недавно были с ним на разводе. Все уже знали то, чего Михалыч еще не знал. Утром умер Высоцкий.

«И что мне с этим делать?» – подумал Михалыч. Он открыл портфель, расстегнул молнию и вынул из папки первый попавшийся документ – протокол очной ставки по делу Леонида Фридмана.

В просторном кабинете с широким, забранным решеткой окном, за которым был виден минарет, сидели Михалыч, сотрудник технического отдела Паша и помощник Михалыча—Кибиров.

Паша вставил шнур от микрофона в гнездо магнитофонной приставки «Нота-2», постучал пальцем по микрофону – индикатор на магнитофоне дернулся.

Рука Паши щелкнула по клавише, и пленка натянулась.

–    Готово.

Михалыч, прищурясь, посмотрел на Нуртузу.

–    Нуртуза Музафаровна! Знаком ли вам этот человек?

Нуртуза – полная узбечка, с «халой» на голове и густо накрашенными глазами, всхлипнула и еле слышно выдавила:

–    Я плохо понимать по-русски...

–    А как же вы кассиром работаете? – изумился Михалыч. —Хорошо, Кибиров, спроси на узбекском.

Кибиров перевел на узбекский. В ответ Нуртуза зарыдала, но очень быстро взяла себя в руки и торжественно сообщила:

–    Да. Знаком немного.

–    Кто это?

–    Это Леонид из филармонии. Не знаю точно отчества, администратор.

–    Ах, Леонид! А вам знакома эта женщина?

Не успел Михалыч закончить вопрос, как Фридман вскочил со стула и, зажав рукой микрофон, вскричал:

–    Я хочу сделать письменное признание!

Михалыч, не ожидавший такого фокуса, твердо осадил:

–    Прямо вот так сразу? Нет. У нас следственное мероприятие – очная ставка. Поставьте микрофон на место.

–    Я хочу сделать признание до мероприятия, до очной ставки...

–    Понимаю. Вы как бы хотите признаться не под грузом улик, собранных следствием, а вот так – от души, от раскаяния. Явка с повинной. Хорошо. Но хотя бы из вежливости ответьте. Знакома ли вам Нуртуза Музафаровна?

Раскрасневшийся Фридман поставил микрофон на место и сдавленным голосом произнес:

–    Знакома.

–    Ну слава богу! – радостно воскликнул Михалыч. – Подписывайте здесь и здесь. – Он протянул протокол Фридману. – И вы, уважаемая, тоже.

Нуртуза, вдруг поменяв тон на официальный, резким голосом произнесла:

–    Я тоже хочу сделать этот... Чистосердечный признания.

–    Да что ж за день-то такой? – веселился Михалыч. – Пусть пишет. – Он подмигнул Кибирову. – А я отведу Леонида Борисовича. Идем.

Они вышли из кабинета, миновали секретаря и очутились в длинном широком коридоре.

–    Но я же хотел написать... – залепетал Фридман на ходу.

–    На хрен мне твое чистосердечное, когда все доказано, ты не знаешь?

С Михалычем здоровались проходящие мимо сотрудники. Он слегка кивал им в ответ.

–    Простите, а куда мы?—озадачился Фридман.

–    У-у-у! Леня! А теперь тебе долго не будут говорить куда, зачем. Статья серьезная.

Они зашли в небольшой тамбур с часовым в погранформе. Михалыч показал удостоверение, и часовой открыл дверь. Оказались на второстепенной лестнице, Михалыч пропустил вперед Фридмана, и они начали спускаться. Дверь за ними с грохотом закрылась. Фридман вздрогнул и остановился.

–    Иди! Иди! – подтолкнул его Михалыч.

–    Но я даже никого не предупредил.

–    Вот за это не волнуйся. Предупредят, сообщат...

Фридман схватил Михалыча за руку чуть ниже локтя и заискивающе зашептал:

–    Но я же сам.

–    Конечно, сам. – Михалыч резко освободил руку. – Мы, правда, тоже немного поработали. Огромное учреждение потело, чтобы впаять какому-то Фридману десятку. ГЪра родила мыттть! Или родила? Как правильно?

–    Не знаю.

–    Гастролеров твоих под эту статью – это интересно. Такой сигнал, понятный всем. Тогда другие сюда и за миллионы не поедут. Тогда и ты мне не нужен со своим чистосердечным.

Михалыч бодро шел по коридору с глухими дверьми без надписей, но с номерами.

–    Так ведь я... Кто ж со мной теперь работать будет после всего этого?

–    Работать? Ну, ты нахал, конечно. Не работать, а расхищать социалистическую собственность. Работать! Я с тобой буду работать! И ты мне каждую копейку, которую спер, отработаешь! Ну так как?

Михалыч резко остановился и в упор посмотрел на Фридмана. Леня почувствовал: от того, что он сейчас скажет, зависит его дальнейшая судьба. Он пытался понять, чего ждет от него Бехтеев. Пауза затягивалась. Он осторожно, как будто на ощупь, начал:

–    Осенью хотели солистов Ленинградского мюзик-холла, но это пока не точно.

Михалыч, не дослушав, повернулся и продолжил движение.

–    Но я хочу помочь! Я искренне хочу, – взмолился Фридман, едва поспевая за ним.

–    Мюзик-холл, Леня, это не помощь, это насмешка.

Они приближались к еще одному часовому, стоящему в конце коридора.

–    Я могу кого угодно, любого из народных, большие коллективы. Я просто не знаю, какой уровень вас интересует.

–    Высокий. – Михалыч развернул удостоверение часовому.

–    Высоцкий? – испуганно переспросил Леня.

Часовой со скрежетом распахнул дверь.

–    Хорошая кандидатура. – Михалыч прошел вперед, оказавшись в широком светлом холле.

–    Извините, Виктор Михайлович! Вы сказали – Высоцкий? – спросил Фридман, заглядывая в глаза Михалыча.

–    Нет, Леня, это ты сказал – Высоцкий.

Михалыч толкнул тяжелую дверь и пропустил Фридмана вперед. Неожиданно для себя Леня оказался на улице. Ташкентское солнце ослепило его, и он зажмурился.

Михалыч же возвращался в свой кабинет, где остались Кибиров и кассир Бекмамбетова.

Он давно понял, почему ему, полковнику КГБ по Узбекистану, дали задание раскрутить дело о злоупотреблениях в филармонии. Во-первых, это не его уровень. Во-вторых, плевать всем было на филармонию, на артистов и тем более на звезд. Надо было уколоть руководство республиканского МВД, в чью компетенцию входили такого рода преступления. Дело необычное, ответственное. Ошибаться нельзя. Доказательства требовались явные. Не просто сообщения сексотов или анонимные письма трудящихся. Нужна была неопровержимая доказательная база. Громкое дело, а значит, и громкое имя.

И это было самым уязвимым местом в работе, которую предстояло сделать Михалычу. Знаменитость – это всегда связи, знакомства. Михалыч не раз испытывал на себе давление. Рано или поздно у подследственных находились родственники или друзья на самом верху. В Узбекистане вообще все чьи-то родственники или друзья. Начинались звонки, неофициальные беседы, иногда даже угрозы. Фигура союзного масштаба привлечет и заступников союзного масштаба. И как поведет себя руководство Михалыча, неизвестно. Могут и сдать и его самого, и его сотрудников, скажут: перестарались!

И вот – выход есть! Высоцкий знаменит на всю страну, но у него дурная репутация. Песни его не залитованы, плюс он скандалист, плюс его крутят «вражеские голоса». За такого никто заступаться не рискнет. И кто подсказал? Фридман! Уж на кого-ко-го, а на него Михалыч точно не рассчитывал. Поначалу Фридман представлялся Михалычу сильным и решительным соперником.

Ведь по материалам предварительных проверок Фридман воровал «в особо крупных». В его дела были вовлечены десятки людей. В определенных кругах про него ходили легенды. Однако то, что увидел Михалыч, разочаровывало. Фридман оказался жалким, трусливым и просто глупым.

Это никак не сочеталось с преступными схемами, которые стали известны Михалычу.

Схема первая. Мертвые души. Приезжает артист с аккордеонистом, а в отчетах—с оркестром. Гостиница, проезд, питание, концертные ставки. К отчетам прикреплялись авиабилеты, которые администраторы выпрашивали у прилетевших граждан в аэропорту. Те отдавали. Зачем человеку, который вернулся из отпуска, билет? А тут можно приятному молодому человеку помочь.

В ведомостях расписывались сами, администраторы только ручки меняли для конспирации. В гостиницах за бутылку коньяка получали справки на те фамилии, что в авиабилетах, и все шито-крыто. Человек пятнадцать провели как оркестр – и можно жить.

С обратными билетами вообще не заморачивались. Прикладывались якобы копии якобы писем на коллективные билеты и писали: «оплата наличными». Деньги на все брались из концертной выручки.

Схема вторая. Перекупщики. Занижалась цена билета, и отдавались они по два номинала спекулянтам, а те перед концертом драли со зрителей еще больше. В кассе-то билетов нет.

Схема третья. «Полупустой зал». То есть в реальности аншлаг, а в отчете – «двести билетов не продано», а иногда и пятьсот. Ну не пошли зрители, не получилось у Аркадия Райкина зал собрать – вот они и остались, непроданные билеты. Комиссия собиралась, посчитала. «Серьезная комиссия» – директор зала, работник филармонии, контролер народный. Все расписались и бланки непроданных билетов приложили.

Но чтобы зал все-таки был полным, продавались на эти якобы пустые места билеты другой серии. Какой зритель смотрит на цифры в билетах? Надо только быстренько после продажи билетов фальшивые корешки сжечь, которые в кассе остались, и все хорошо. Пятьсот билетов по два-три рубля—деньги!

Но Фридман и компания пошли еще дальше. Они не показывали в отчетах целые концерты. Устраивалось три концерта в одном зале, а отчитывались только за последний; выручку за этот последний концерт и несли в банк. Этот способ практиковался только с близкими знакомыми. Чтоб не брякнул где-нибудь гастролер, что вот, три аншлага подряд. Отавное, такое можно было делать только с популярными артистами, которые по хорошей цене входных билетов могли собрать в одном месте не один полный зал, а два-три. Таких по пальцам пересчитать во всем Советском Союзе. Но у Лени подобные актеры были. И несколько раз в году он «бомбил» Узбекистан по-крупному.

Глава вторая
ЛЕНЯ ФРИДМАН

28 июля 1980 года

Леонид Фридман сидел на трибуне «Лужников», наблюдая соревнования по легкой атлетике.

«Ничего не видно. Вокруг люди бывалые – бинокли, подзорные трубы и даже фотоаппараты. Но вот что отсюда можно снять? Просто интересно. Точки красные, синие, белые... Сказали, что чудный сектор, все, мол, увидишь, прыжки в длину, спринт увидишь. О чудо! Во-первых, никто не прыгает, а даже если бы и прыгал, то не видно. Яма для прыжков в длину отсюда – желтый квадратик, как плитка кафельная в сортире. На метр дальше, на метр ближе – отсюда все равно».

–    Удружил Эдик! Спасибо! – буркнул себе под нос Леня. – И не уйдешь ведь. Все сидят, чего-то ждут. Вдруг встали, заорали. Спринт. Одна восьмая финала. Чего орать-то? За бинокли схватились. Спорт – это не для всех! – подытожил Леня Фридман и сел на место.

Эдик хороший парень, но циник. Леня позвонил ему позавчера прямо из Домодедово.

–    Слышал? Володя умер!

–    Слышал...

–    Такие деньги ушли, – вздохнул Эдик. – Ладно, ты в Москве? На Олимпиаду пойдешь?

–    Конечно, если возможность будет.

–    Давай встретимся, дам тебе билеты. Люди просили, потом отказались. Не пропадать же.

–    А сколько?

–    А сколько тебе надо?

–    Я в смысле денег...

–    Так отдам. Все равно пропадают. Детям рассказывать будешь. Фанты попьешь. Ъл где сейчас?

–    Я прилетел только что.

– Устраивайся и звони. Может, кого-то подыщем тебе. Сейчас здесь кого угодно можно зарядить. Давай у Володи на панихиде встретимся, я тебе билеты отдам, и, может, с кем-то сразу перетрем.

В театре во время прощания с Володей Эдик отдал билеты на этот же день на восемнадцать часов, и с кладбища Леня помчался в Лужники.

Москву такой, какой она была в эти дни, он не видел никогда, хотя в Москве по делам бывал часто.

У Ваганьковского кладбища все было перекрыто, и Леня дошел пешком до Пресни и там сел на пятый троллейбус. В салоне человек десять, не больше, и милиционер. Это в пять-то часов вечера, да еще и на стадион центральный едет! Колбасы в магазинах море, очередей нет, фанта в розлив даже в Домодедово —люди в банки трехлитровые, в бидоны, в чайники наливают, как квас. Кругом пусто, жарко и чисто, как в Ташкенте в июле.

Лене стало почему-то тоскливо и муторно. Хотя как это – «почему-то»? Володя умер! Да нет. Не только. Зря он вспомнил про Ташкент. Зря!

* * *

июль 1979 года, Ташкент

После допроса у Бехтеева Леня бродил по Ташкенту несколько часов. Оглядывался – не следят ли? Иногда казалось, что следят, иногда понимал, что со страху кажется. Что делать? Сдавать Володю невозможно – и не сдать тоже. Как вести себя, когда «закрывают», Леня, конечно, знал. Не первый день работал. Еще на целине, где он был в студотряде, он начал устраивать концерты и возить агитбригады. Главное – молчать. Не брать на себя лишнего и от своего не отказываться. Получить свою пятерку. Помогут. И семью не оставят, и на зоне устроят: или в библиотеку, или хлеборезом. А выйдешь – вернут в дело. За хорошее поведение выпустят пораньше. Все понятно. Леня был готов к худшему, поэтому так и радовался, когда получалось. Получалось до этого дня двадцать лет. Но что делать сейчас-то? Если выпустили —значит, следят. А главное, им нужен Володя. Володя – святой человек.

И вдруг как будто кто-то Леню услышал там, наверху. Володя не приедет! Новость, которая еще неделю назад не просто огорчила бы Леню, – раздавила бы. Любая отмена – это катастрофа. А тут тридцать концертов. Огромные деньги. И Леня не один: десятки распространителей, директоров ДК, руководство филармонии. Все лишаются денег, и больших денег. Билеты были проданы сразу, как только объявлены концерты. В дирекции филармонии лежало огромное количество коллективных заявок, их даже никто и не считал. Пять тысяч билетов он отдал спекулянтам сразу за деньги. С ними шутить нельзя—могут и зарезать. И вдруг отмена! Конец! Амба!

Но сейчас это было спасение.

–    Володя не приедет, – заявил его администратор Паша Леонидов по телефону.

–    Это точно? – переспросил Леня.

–    Куда точнее! – Паша бросил трубку.

Леня плюхнулся в кресло и тихо засмеялся. Никто не виноват, просто отмена.

Сразу родился план: заявление за свой счет – и к морю. А пока всех обзвонить и все отменить. Все, что готовил два месяца. Раздать деньги. Будут потери, да и хрен бы с ними. Все легко и просто. Телефонная книжка—и прямо из кабинета:

–    Алло! У нас проблема с Высоцким. Не приедет.

–    Как? Ты смеешься? Все продано!

–    А что делать? Все мы люди.

Несколько часов не выпуская телефон из рук, Леня вышагивал по кабинету, обзванивая людей, связанных с гастролями. Вдруг он почувствовал чье-то присутствие и резко оглянулся. Бехтеев стоял в кабинете за его спиной и разглядывал афиши и портреты артистов на стенах.

«Как это он так тихо вошел?» – Леня растерялся лишь на секунду и продолжил давать указания в трубку еще громче и уверенней, чем раньше.

–    Убытки! Какие у тебя убытки?! Убытки – это когда у тебя что-то было, а потом не стало. А Высоцкого у тебя как не было, так и нет... А вот ты пойди и купи своему бухгалтеру коробку конфет за три рубля, и она тебе все объяснит, и вот это и будут твои убытки—три рубля. Вот их-то я тебе и возмещу.

Леня продолжал говорить по телефону и одновременно пытался понять, на что так пристально глядел Бехтеев.

Сам он настолько привык к своему кабинету в филармонии, что не обращал внимания на кучи театрального реквизита, костюмы, музыкальные инструменты, афиши и фото. Все это давно уже стало не фоном, а скорее обоями, хотя было на что и на кого посмотреть.

По молодости Леня Фридман собирал афиши с фотографиями тех, с кем работал. Любил он фотографироваться в обнимку с речевиками, дирижерами, солистками, ну и, конечно, со звездами. Развешивал фото и дома, и здесь, на рабочем месте. Обычно посетители благоговейно читали каракули звезд и мечтательно вздыхали. Просили рассказать о знаменитых Лёниных гастролерах. Леня не отказывался и рассказывал, а точнее—безбожно врал, потому что рассказывать-то было нечего. Встретил, поселил в гостиницу, привез в зал, отдал деньги, проводил, сфотографировался. Все! Но Лёнина фантазия плюс юмор, плюс страстное желание слушателей (перепроверять уж точно никто не будет) – и рождались многочасовые рассказы о незаконнорожденных детях, любовницах, творческих планах...

Бехтеев смотрел на фото Лени и Володи, которое висело над креслом с 1971 года. Они познакомились, когда Театр на Таганке был на гастролях в Ташкенте. Фридман только перебрался из Красноярска в Ташкент. Деньги были нужны страшно. Он снимал квартиру, посылал деньги матери и беременной жене. А место, ради которого он приехал, все не освобождалось. Леня прорвался после спектакля в гримерку к Володе и предложил перед спектаклями работать концерты. Володя устало улыбнулся, а его свита попыталась вытолкнуть Леню наружу. Уже из коридора Фридман выкрикнул: «Вас очень хотят! Завтра утром...»

Володя рассмеялся и, как Гагарин, сказал:

– Поехали!

Вдвоем они объездили все маленькие городки вокруг Ташкента—Чирчик, Заркент, Чанги, Перкент... Работали в обеденные перерывы на заводах и полях. Такого покладистого гастролера, каким был Володя, даже в мечтах представить себе было невозможно. Он не ругал плохие дороги и машины, не жаловался на усталость, не требовал больше денег. Но главное, он относился к Лене как к старинному приятелю или даже как к младшему брату.

Леня выложил ему всю свою жизнь, все проблемы и планы. А тот вместо советов и сочувственных кивков пошел в филармонию и устроил Леонида Фридмана главным администратором. А на приеме в ЦК комсомола Узбекистана договорился, чтобы Леню поставили на очередь в комсомольский кооператив. Никто и никогда так не относился к Лене Фридману. Ему все приходилось делать самому, рвать зубами, рисковать, лебезить, а тут... На, возьми! А когда Леня промямлил:«А как же я вас отблагодарю?», тот ответил: «Сына Владимиром назови!» Родилась, правда, дочь.

Фото, на которое смотрел Бехтеев, сделал корреспондент многотиражки Ташкентского университета за кулисами их же ДК. Володя улыбался, а Леня как кол проглотил. Фото – это же доказательство, что был концерт, а его как бы и не было. Когда Володя отошел в сторону, Леня договорился с фотографом, что за двадцать рублей купит у него пленку, а тот обещал не публиковать снимок. Надул. Пленку отдал, а фото опубликовал.

.. .Михалыч оторвал взгляд от фотографии:

–    Предупредил? Ты его предупредил, сука?!

–    Вы про меня слишком хорошо думаете, Виктор Михайлович! – горько усмехнулся Леня.

–    Почему отмена?

–    Не знаю. Я не с ним разговаривал. То ли болен он, то ли запил.

–    Слушай меня, Леня. – Михалыч аккуратно взял Фридмана за воротник рубашки. – Если он не приедет—я тебя закрою. Срок-то помнишь? Десятка! Мало тебе? Я добавлю. Ты понимаешь, что все запущено? Люди себе дырки на погонах сверлят!

–    Но ведь я согласен. – Фридман даже не попытался освободиться. – Я все сделаю! Но если его нет – я-то при чем?

Михалыч отпустил воротник и отошел к столу.

–    Звони ему! Обещай денег добавить. Скажи, что кирдык тебе. Может, пожалеет? А тебе действительно кирдык. И врать не надо. Звони!

Михалыч подвинул аппарат ближе к Фридману.

–    Я ночью позвоню. Его днем дома не бывает. – Леня достал носовой платок и обтер лицо. – Ночью!

фанты, затем поднял затекшее тело и направился под трибуну к выходу, где было прохладно и стояли автоматы с газированной водой. Покопавшись в кармане, извлек мелочь. Прокашлявшись, автомат налил теплой воды без сиропа. Леня одним глотком влил в себя содержимое и пересчитал оставшуюся мелочь. Пятаки на метро, двушка—позвонить и еще газировочки. Кому бы позвонить? Лене захотелось с кем-нибудь поговорить. Хотелось снять с себя груз. Интересно, где сейчас Паша Леонидов?