Текст книги "Высоцкий. Спасибо, что живой."

Автор книги: Никита Высоцкий

Соавторы: Рашид Тугушев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

–    Кто отменил? – зло спросил Володя.

–    Я отменил! – рявкнул Леонидов. – Я хоть что-то здесь решаю? Туг решают все кому не лень. Короче... Нельзя продолжать. После всего этого. Паспорта давайте.

–    Слава богу! Хоть один нашелся, – громко сказала Таня.

–    Можно было бы и меня спросить, – недружелюбно процедил Володя.

–    Паспорт давай, – потребовал Леонидов.

–    Я не поеду.

–    Поедешь.

–    Вы охренели? – Володя оглядел присутствующих. – Я говорю: я могу работать!

–    Ты можешь – я не могу, – набычился Паша.

–    Езжай. – Володя махнул рукой. – Мы с Фридманом доработаем. Все, кончили. Собираемся. Свое место надо понимать в жизни. Ты никто здесь. Ты вообще никто.

–    Давай паспорт, я тебе сказал, – упрямо повторил Леонидов.

Володя посмотрел на Пашу в упор:

–    Павел, пошел вон. Это наш последний разговор.

–    Володя, поедем в Москву. Тебе же было плохо, – попробовала обнять Володю Татьяна. – Ты же...

Он резко отстранился:

–    Ну-ка все встали и вышли отсюда!

–    Пусть это наш последний разговор. – Павел старался говорить спокойно. – Но утром мы все улетаем. Здесь оставаться нельзя.

–    Мне вышвырнуть тебя?

–    Володя, мы теряем большие деньги. Я теряю. .. В Москве я тебе все объясню. – Павел почти умолял.

–    Что ты можешь объяснить? Я сказал – я доработаю, не тебе меня останавливать. Я за все отвечаю!

–    Это без меня. – Татьяна медленно направилась к двери и вышла в коридор.

Леонидов подскочил к Володе, вытолкал его на балкон и быстро зашептал:

–    Иди сюда. Слушай... и не ори. У меня из номера исчезло «лекарство». Все, что было. Нас пасут. А теперь просто подумай. Даже не о себе. Это каюк всем: лежало у меня, доставал Толик, везла сюда Таня, колешься ты.

–    Что везла сюда Таня? – не понял Высоцкий.

–    А ты думаешь, я тебе в аптеке наркоту купил? Нас прослушивают, они всё знают. Володя! Они сядут напротив тебя, ампулой помашут, и ты сломаешься. Ты всех утопишь, и нас, и себя. Это хуже смерти. Я не дам тебе этого сделать. Я завез вас сюда, я вас отсюда и увезу. А дальше—делай что хочешь.

Володя подавленно молчал. Затем повернулся и вышел в гостиную. Ни на кого не глядя, достал из кармана рубашки паспорт, молча отдал Леонидову. Кулагин и Нефедов встали и тоже вынули паспорта.

Паша быстро вышел. Постояв в размышлении несколько секунд, за ним потянулись и Нефедов с Кулагиным. Некоторое время они шагали молча вслед за Пашей по коридору, потом Нефедов остановился, будто что-то забыл, и повернулся к Севе.

–    Я бы, знаешь... Севка... сейчас... – Он не договорил.

–    Я бы тоже. Этажом выше буфет.

Кулагин вытащил из кармана червонец.

–    И закусить чего-нибудь.

–    Я парочку возьму. На всякий случай.

* * *

Оставшись один в номере, Володя стал прибирать вещи. Отодвинул сумку с сувенирами к стене, скатал мокрый ковер и поставил рулон вертикально у двери в прихожую. И тут заметил туфли Татьяны. Как же она пошла босиком? С туфлями в руках он вышел в коридор. Спустившись на первый этаж, оглядел пустой холл. Спросить было не у кого. Володя вышел на улицу.

Через минуту в холл гостиницы спустился Леонидов и наткнулся на Фридмана, осторожно озирающегося по сторонам.

–    Пашечка! – бросился он навстречу Леонидову —Туг какое-то мероприятие было. Ты не в курсе?

–    Мы уезжаем, – отрезал Паша, направляясь к стойке администратора, чтобы сдать ключи.

–    Конечно, конечно. Давай только жару переждем.

–    Нет, Леня, я все отменил. Сейчас я за билетами. Утром мы в Москву.

Леня оторопел.

–    Стоп, стоп, стоп. Как это – отменил? С кем ты разговаривал?

–    Какая разница? Мы едем в Москву. Все. Билеты я сейчас на свои куплю, потом вернешь. – Паша повернулся, чтобы уйти.

–    Не-ет! – Леня схватил Пашу за руку. – Если вы срываете мне двадцать концертов... Давай-ка присядем, поговорим, посчитаем... – Фридман потащил Пашу к креслам. – Я не пацан, со мной так никто не может...

–    Пошел ты! – Паша вырвал у него руку и направился к выходу.

–    Нет, Пашулик, так нельзя. – Фридман внезапно схватил его за грудки. – Это что же ты творишь? – Лицо Лени бесконтрольно затряслось. – Все минусы на меня? Так не будет!

Паша тоже схватил Фридмана за рубашку.

–    Ты с кем разговариваешь? Концертов должно было быть четыре—а их вчера было пять! Что ты несешь? Ты в таком плюсе, что мне подумать страшно.

–    Не считай чужие деньги! – Леня попытался пнуть ногой Пашу, но сандалия слетела с ноги и брякнулась у входной двери.

–    Стой! Все! Погорячились. Давай не будем. Я уже разговаривал с филармонией твоей – они в курсе.

Леня схватился за него еще крепче.

–    А мне почему никто не сказал?

–    Так только что... Володе было плохо. Он чуть не умер – еле откачали. Где машины наши? Я в кассы. Да отпусти рубашку!..

Находясь в оцепенении и не отпуская рубашки, Леня ответил:

–    Я с тобой. Машины у кинотеатра. По дороге потреплемся. И потом, билеты как ты возьмешь? На Москву? Ты шутить?

–    Я уже все решил. Не ты один работать умеешь.

Еще несколько секунд они держались друг за друга, как дзюдоисты в захвате, затем одновременно отпустили руки. Фридман на одной ноге допрыгал до сандалии. Вместе с Пашей они вышли на улицу.

* * *

Володя нашел Татьяну во внутреннем дворике гостиницы на детских качелях, босиком, у клумбы с розами. Он подошел, сел перед Татьяной на корточки, отряхнул ей ноги, как ребенку, и надел на них туфли.

–    Пойдем домой?

Татьяна тихо заговорила, как будто сама с собой:

–    Я летела сюда, а рядом ящики стояли. Оказалось, гробы... Мне страшно. У меня никто никогда не умирал. А если бы ты сейчас... – У нее непроизвольно потекли по лицу слезы. – Мы бы тебя тоже в ящике отсюда? Ты кричишь... А меня тошнит от страха.

Володя молчал. Качели слегка поскрипывали. Шмель, оторвавшись от цветка, сделал восьмерку между Володей и Таней и растворился в жарком воздухе.

–    Все закончилось. Мне лучше гораздо. Я так себя лет двадцать не чувствовал. – Володя поглаживал Татьяну по руке.

–    Смотри, какие огромные розы! Прямо так на улице растут. Нет, не надо. Не рви, пусть так. До меня только сейчас дошло, как далеко мы заехали. Вышла, хотела такси домой поймать... – Она всхлипнула. – Я даже уехать отсюда не могу!

–    Завтра улетим, не плачь. Павел за билетами поехал.

–    У меня паспорта нет.

–    Решим.

–    Еще тебе паспортом моим... Как гиря на тебе повисла. Цепляюсь все за тебя. Кто-то другой тебе нужен. Мне все говорят: ты не сможешь. Я действительно больше не могу... Что я здесь делаю?

Володя вдруг почувствовал прилив раздражения. Конечно, Татьяну жалко, но ведь он все сделал, как они хотели. Согласился отменить гастроли. Он и дальше будет все делать правильно, так, чтобы всем было хорошо. К чему слезы? К чему эта мелодрама? Почему они все так сами себя жалеют? Он резко поднялся и, пытаясь сдерживать себя, заговорил, но с каждым словом распалялся все больше:

–    У тебя все навыворот. Мне плохо, меня скручивает – тебя все устраивает. Мне хорошо сейчас – тебя что-то тревожит. Я выскочил – мне хорошо! А ты: «Я не могу». Да не надо ничего тебе мочь. Все! Не надо теперь меня спасать. Я сам кого хочешь спасу сейчас. Идем, ляжешь, отдохнешь. Я попробую поработать.

Он всматривался в лицо Татьяны, пытаясь разобраться, понимает она или нет. Его поразила перемена, произошедшая с ней. Она перестала раскачиваться, слезы высохли. Она глядела зло и нагло, прямо ему в глаза.

–    Да! Иди, попробуй! Поработай! Тебе хоть что-то надо написать, чтобы оправдать то, что ты с собой делаешь. Зарифмуй пару строк!

–    Ты что? – опешил он.

–    Иди. Это же все ради одного. Стихи! Ну как же! Поэзия – в опасности! Высоцкий полгода ничего не пишет.

Володя оторопел.

–    Замолчи! Ты просто устала.

–    Я устала?! Да на мне пахать можно! Да я еще могу. А дай мне морфина, а?! Может, и я напишу что-нибудь. Или нет—нарисую!

Володя вконец растерялся.

–    Успокойся. Пожалуйста.

–    Ненавижу поэзию и стихи твои ненавижу! – срывающимся голосом закричала она.

Володя молча повернулся и пошел прочь. Он шел как восьмидесятилетний старик, шаркая ногами, свесив голову на грудь и тяжело дыша.

–    Володя, прости! Прости, я не буду больше... – Татьяна спрыгнула с качелей, догнала его и пошла рядом, заглядывая в лицо. —Хочешь кушать? Я в буфет сбегаю. Принесу молока. Хочешь, колбаски?

Володя остановился и очень тихо заговорил, глядя себе под ноги:

–    Танюш... я не ищу себе оправданий... но мне надо писать... просто писать... чтобы получалось. Я так живу. В этом мой смысл. – Он поднял голову и внимательно посмотрел на Таню. – Я ужасно рад, что ты это понимаешь.

Таня старательно закивала. Что угодно, лишь бы успокоить его. И тоже очень тихо, как испуганному ребенку, зашептала:

–Ты же мне дашь почитать? Ну, потом, когда получится все. Пусть получится. Господи, пусть у тебя получится.

Володя стоял, бессильно опустив руки. Татьяна обняла его, стала гладить по голове.

* * *

Нефедов и Кулагин сидели на лавочке в сквере недалеко от гостиницы. Между ними стояла початая бутылка водки и разложенная на газете скромная закуска – надломленная буханка хлеба и плавленый сырок «Дружба». Еще одна пустая бутылка валялась под ногами. Солнце клонилось к закату, дневная жара отступила.

–    Вот, – сказал Сева, продолжая прервавшийся минут десять назад разговор, – теперь тебе будет что рассказать...

–    Не поверит никто.

Сева хмыкнул.

–    Тебе и так никто не верит...

Сева разлил остатки водки по стаканам, посмотрел сквозь пустую бутылку на луну.

–    Больше нет.

–    Ты не понимаешь... то, что сегодня было... такого не бывает. Этого нельзя объяснить...

–    Ас Володей всегда ничего нельзя объяснить.

Сева взял нефедовскую кинокамеру и, прищурившись, смотрел в окуляр по сторонам. Помогая себе жестами, Нефедов затараторил:

–    Я семнадцать лет в реанимации... сердце не билось минут восемь... за это время мозг умирает... три минуты – и все. Это... – Он схватился за голову, как будто пытался что-то вспомнить. – Это... как воскресение...

–    Когда? Сегодня-то? Воскресенье, по-моему... Точно. С утра было воскресенье. Базар воскресный... ковер мы купили.

Нефедов размахивал руками, будто расталкивал кого-то.

–    Никому нельзя говорить! Это чудо! Я был рукой. .. ты понимаешь, чьей я был рукой? – Нефедова душили слезы. Чтобы не расплакаться, он откусил кусок хлеба и начал усердно пережевывать, однако слезы хлынули сами собой, и он, не в силах сдержаться, разрыдался.

–    Ты чего? – Сева изумленно посмотрел на Толика. – Плачешь, что ли? Ты же это... жлоб.

–    Сам ты жлоб! Нашел жлоба...

Сева разглядывал Нефедова.

–    Я хочу так играть на сцене... как ты плачешь. – Он попытался скопировать искаженное лицо Толика. – Вот это – настоящее... Вот это правда! Тебя только коснулось—и ты поплыл, а он с этим живет... Каждый день. По-настоящему... И пять раз в день выходит на сцену—по-настоящему... И что с этим делать?

–    Ничего. Молчать. Все равно никто не поймет и не поверит.

Они еще долго сидели в темноте на лавочке и молчали.

* * *

Володя лежал в спальне на широкой кровати поверх одеяла, в верхней одежде, и смотрел в потолок. В соседней комнате Татьяна обложилась своими конспектами.

Раздался стук в дверь. Татьяна открыла и впустила поддатого Нефедова.

–    Я пришел дежурить. Вдруг ты заснешь? Мы так с Севой решили. Он храпит, зараза, а у вас три комнаты. Я вот тут...

Татьяна не успела возразить, как Нефедов уже плюхнулся в кресло.

–    Пусти его, Таня, так всем спокойней будет.

Она прошла через вторую комнату, где лежали вещи и стоял письменный стол с ее конспектами, выключила свет, зашла в спальню и легла рядом с Володей.

–    Как ты себя чувствуешь?

–    Не поверишь. Как новорожденный.

–    Как я испугалась... – Она придвинулась ближе и уткнулась Володе в плечо.

–Танюш, прости меня. Пожалуйста, прости меня. Я так часто это говорю. Но, ей-богу, искренне, прости! Я вас измучил... А вы все равно со мной. Затащил сюда, в эту жару... Я благодарен... Я... Я люблю вас всех. Я живу только терпением вашим. Верностью. Я молюсь за вас. Знаешь как?

Володя прикрыл глаза рукой, и скоро слезы начали вытекать между пальцев и капать на подушку.

–    Господи! Пусть им будет хорошо. И с самого начала – всех. Кто жив, кого нет – всех. У Бога мертвых нет. Мама, отец, Марина, мама Женя, Шея,

Лида, Володя, Гарик, Лева, Артур, Андрей, Вася, Толик, Севка, Валера, Изольда, Павел, Петрович, Люся, Слава, Давид, Вадим, Павел, Оксана, Жора, Иван, Аркадий, Никита, Вениамин, Леонид, Татьяна... Если сбиваюсь или забываю, то опять с самого начала всех. Господи, пусть им будет хорошо. Всем, кто меня любил, кем я жив, даже тем, кто ушел, забыл, предал. Пусть им всем будет хорошо. Господи, дай мне сил высказать, как я их люблю. Зачем-то ведь я жив. Зачем-то они со мной. Я разберусь... Обязательно. Может, я не умер сегодня, чтобы понять, зачем я жив. Дай сил, я все им объясню. Чуть-чуть еще. Все станет на свои места.

Он вытер слезы, посмотрел на Татьяну. Она спала. Из соседней комнаты доносился сочный храп Нефедова.

Из ванной слышались приглушенные шаги – равномерно капала вода из сломанного крана.

Володя лежал с открытыми глазами, сосредоточенно удерживая взглядом узор на потолке. Где-то за окном скрипели цикады в такт каплям воды...

Глава двадцать первая
ВЗЛЕТ

Михалыч тоже слушал цикад. Пленка в магнитофоне кончилась, и крутилась только одна бобина. Вдруг чьи-то руки сняли с него наушники.

–    Витя, а мне позвонить? В известность поставить?

Михалыч оглянулся. За спиной стоял Серый.

–    Ой, прости.

–    Пойдем на воздух, подышим.

Михалыч потянулся, встал и пошел вслед за Серым, коротко бросив дежурившему вместе с ним оперативнику:

–    Сейчас вернусь.

Через небольшую дверь, обитую железом, они вышли в хозяйственный двор гостиницы.

–    Я полдня по спецсвязи... – начал Серый, закуривая. – На уши Москву поставил, с военными договаривался, чтобы вертолет до Ташкента... Почти решил! Звоню тебе – твои говорят: «Так и так, все живы-здоровы. Завтра улетают! Ни фига себе, думаю!»

–    Да, что-то я... – Михалыч смущенно почесал подбородок.

–    Ну и ладненько. Обсудим.

–    Что?

–    Да пора нам в генералы. А, Витя?

Михалыч поморщился.

–    В полковниках удержаться бы.

–    Что за пессимизм? Всё в силе.

–    Что?

Серый пиджак глубоко затянулся и со вкусом выпустил клуб дыма.

–    Не что, а кто! Ивлева! Рыбка наша золотая!

–    Слушай, не надо больше авантюр.

–    Какие авантюры? Теперь все официально. Все в курсе, даже Исраилов твой. Сначала пошумел он, правда. Ты ж его тоже в известность не поставил! Но потом все воспринял, одобрил. Так что все как договорились. Они улетают, она – остается. Для тебя лучше, чтобы эта история с их отъездом не заканчивалась.

–    Плохая идея. Если мы ее задержим, он не улетит. – Михалыч указал на светящееся окно второго этажа гостиницы.

–    Вот!—подхватил Серый, как бы рассуждая сам с собой. – Значит, надо поговорить с ним. Все тактично объяснить. Что разбираться лучше в Москве. По-моему, ты немного демонизируешь Владимира Семеныча. Я-то как раз не исключаю, что он наплюет на Ивлеву. Хотя психологически все выстраивается. Она все взяла на себя. Его выгораживала. А значит, теперь его очередь.

–    Может, тебе с ним поговорить?

Серый пиджак бросил окурок на землю, аккуратно прижал его носком ботинка и заговорил холодно и официально:

–    Ни в коем случае. Во-первых, мы знакомы. А во-вторых, я для него враг, со мной он воевать будет. А ты – человек посторонний, выполняешь чужие распоряжения, с которыми не очень согласен внутренне. —Серый сделал паузу и уставился на Михалыча, ожидая реакции. Михалыч молчал. Тогда Серый криво усмехнулся и продолжил: – Он это почувствует и отнесется к тебе с доверием. Я, конечно, хочу знать содержание вашей беседы. Сможете мне такую возможность предоставить?—Не дожидаясь ответа, он развернулся и направился в гостиницу. Михалыч последовал за ним.

* * *

На площади у аэропорта из старой и новой «Волг» выгружались Высоцкий, Татьяна, Фридман, Леонидов и Кулагин с Нефедовым. Толя и Сева были уже в изрядном подпитии. Придерживая друг друга, они пытались поднять ковер и свои сумки, но Высоцкий им не дал:

–    Вы – арьергард. Вон в тенечке побудьте.

Вся трезвая часть компании и оба водителя, разобрав вещи, двинулись в здание аэровокзала. Собственно, назвать аэровокзалом Бухарский аэропорт можно было лишь с большой натяжкой. Небольшое одноэтажное здание с закрашенными белой краской витринными окнами. У входа перед стеклянными дверьми дымилась подожженная кем-то урна.

Нефедов и Кулагин с удовольствием оставили ковер и сумки и, забрав остатки «горючего», направились на угол площади, где под деревьями дымился мангал. На ходу они продолжили разговор, начатый еще в машине.

–    Это очень глупо, что мы уезжаем. Я только вошел во вкус. Фридман мне суточные дал, – сказал Нефедов, пошатываясь.

–    А мне, кстати, нет.

–    И вообще... Зря вы испугались.

–    Зато ты не испугался. Видел я, как Танюшка тебя по морде...

Нефедов остановился.

–    Кто меня по морде?!

–    Танька! – Сева обернулся к нему. – Ты чего, не помнишь? Ты же трезвый был тогда еще.

–    Не помню... а то я смотрю, нос болит... Медицина, Севка, это не сю-сю-му-сю-сю, таблеточки-пипеточки... Врач должен быть мужиком. Подошел: «Так, сидеть! Где болит? Здесь? Не орать!»

–    Толь, ты вообще кем работаешь?

–    А что? Опыт у меня – мне диплом на хрен не нужен! – заключил Нефедов, подойдя к мангалу и принюхиваясь к шашлыку.

Вот он – матерый и страшный. Актриса наша. Потеряла паспорт. Ну, знаете, растерялась от жары. Давайте мы простим ее. Не бросать же ее здесь.

Регистраторша взглянула на Володю, затем, опустив глаза, что-то невнятное пробурчала себе под нос.

–    Что вы говорите? Простите, как ваше имя-отчество? – спросил Володя.

–    Без паспорта нельзя,—отрубила регистратор.

На помощь пришел Фридман.

–    Это группа из Москвы. Павел, ставь вещи на весы. Ну вы же видите – Высоцкий.

–    Уберите вещи, – приказным тоном отрезала регистраторша.

–    Ставь-ставь. Они вместе,—как ни в чем не бывало продолжал Фридман. – Это ж обычное дело, давайте закроем глаза. – Он подсунул червонец в стопку паспортов, лежавших на стойке. – Сто девять килограмм, ничего себе! Распишите на всех, они же вместе.

–    Все равно перевес. На билет без паспорта я расписывать не буду.

–    Ну что же, ей здесь оставаться? – не выдержал Володя. – Кто здесь старший?

Тем временем собралась приличная очередь. Фридман отвернулся от регистраторши и закричал на весь аэропорт:

–    Не пихайте меня, я отправляю людей!

–    А мы кто, не люди? – раздалось из очереди.

–    Ну вот и стойте... Молча.

Регистраторша снова обратилась к Фридману:

–    Вы задерживаете всех. Давайте я оформлю тех, у кого паспорта. А дальше идите разбирайтесь.

–    Нет, голуба! Ты всех оформишь, – не унимался Фридман.

–    Да отпихните вы оттуда этих уродов! – донеслось из конца очереди.

Ситуация обострялась. Толпа активно напирала на Леонидова у весов и на Фридмана с Высоцким у стойки.

–    Я подтверждаю, что она – это она! – Володя сделал очередную попытку выправить разговор. – Давайте расписку, что ли, напишем. Ну – шаг навстречу.

–    Это невозможно, – упрямо твердила регистраторша, не глядя ему в глаза.

–    Позовите руководство, – не выдержал Леонидов.

–    Я не обязана.

–    Зовите, я сказал! – настаивал Паша.

–    Вы мешаете работать.

Туг не выдержали нервы у одного из пассажиров.

–    А ну вали отсюда! – заорал он и попытался скинуть вещи москвичей с весов, чтобы поставить свои. Леонидов сбросил его чемодан и водворил на место сумки. Поднялась толкотня. Татьяну вообще вытеснили из очереди.

–    Забирайте. Следующий! – Регистраторша швырнула Фридману билеты и паспорта.

–    Минуточку, дорогуша! – вскричал Фридман. – Со мной так нельзя!!!

Тут женщина развернулась к скучающему у весов грузчику.

–    Милицию зови! – приказала она.

–    Давно пора! – одобрительно загудела очередь.

Очень быстро, как будто ожидали в засаде, возникли капитан и сержант милиции и встали за стойкой со стороны регистраторши.

–    Что тут у вас? Ну-ка тихо – не орать.

Все замерло.

–    Все в порядке, командир. Нужно улететь, паспорт потеряли. Давай решим это... – миролюбиво заговорил Володя.

–    У кого нет паспорта? – с важным видом осведомился капитан.

Фридман потянул Татьяну за руку.

–    Да вот. Танечка, сюда иди. Вот она, наша красавица.

Капитан козырнул Тане.

–    Пройдемте в сторонку.

–    Павел, стой и не пускай никого, – шепнул Фридман Леонидову, а сам двинулся за милиционерами. – Ребятки, это Высоцкий.

–    Ще ваш паспорт? – капитан навис над Таней.

–    Потеряла.

–    У вас должна быть справка, ее дают при утере.

–    Да у нее забрали паспорт, – вмешался Володя. —Ну, девчонка. Не разобралась. Скажи, чтоб пропустили, или выпиши ей справку.

–    Пройдите со мной,—неумолимо продолжил капитан. Он подчеркнуто обращался только к Татьяне.

–    Стой. Где у вас тут хоть какой-нибудь начальник? – твердо спросил Володя.

Капитан первый раз посмотрел на Высоцкого.

–    Я начальник.

–    Нет, мне такой нужен, кто и тебе прикажет.

–    Не знаю такого.

Неожиданно регистраторша, которая тоже вышла из-за стойки, потянула Высоцкого за рукав:

–    Владимир Семеныч, только не оборачивайтесь. Вон тот в углу... он сказал: «Без паспорта никого не сажать».

Володя не послушался и обернулся.

* * *

Всю эту сцену Михалыч наблюдал, стоя у дверей в депутатский зал. В глубине души он надеялся, что Высоцкий согласится оставить Ивлеву в Бухаре. И тогда он, Михалыч, избежит необходимости разговаривать с ним. Это было бы лучшим выходом. Но Высоцкий упорствовал. Теперь разговора было не избежать.

* * *

Володя повернулся к регистраторше.

–    Как зовут его?

–    Не запомнила, но он не местный – из Ташкента. Я бы пропустила, но...

Володя еще раз посмотрел в сторону мужчины, на которого указала регистраторша. Вслед за ним повернулись и Фридман, и Леонидов, и Таня.

–    Спасибо. Капитан, жди здесь. Я сейчас решу все. – Володя улыбнулся Татьяне и зашагал к Михалычу, внимательно наблюдавшему за происходящим.

–    Володя! – окликнула его Татьяна. – Это он у меня паспорт забрал!

Володя остановился – Фридман перегородил ему дорогу, широко расставив руки.

–    Не ходи. Татьяну я отправлю потом. Будь взрослее. Они же провоцируют тебя. Не надо. Наоборот, покажи, что тебе все равно. Что они ей сделают за паспорт? Чем меньше ты реагируешь, тем лучше. Этот человек – он очень на многое способен. Это очень непорядочный человек. Он умеет давить на самое больное.

–Ты что-то знаешь, Леня?

–    Да, знаю. Я знаю, что им нужен ты. Не я, не Татьяна – а ты. И поэтому не ходи. Всем будет лучше, если ты просто уедешь. Хочешь, я пойду к нему?

–    Не хочу. Я сейчас. Как его зовут?

–    Виктор Михалыч.

Володя отстранил Фридмана, но тот схватил его за руку.

–    Он будет говорить тебе про меня. Это правда, прости.

Володя взял Леню за плечи. Леня поднял голову и посмотрел Володе в глаза.

–    Леня! Что бы он ни сказал—ты мой товарищ. Был и будешь. Не трясись.

Высоцкий направился к Михалычу.

–    Я с тобой. – Фридман устремился за ним.

Володя, подойдя, слегка замялся – подавать или не подавать руку?

–    Виктор Михалыч? Здравствуйте. По-моему, я вас где-то видел.

–    Я вас тоже. Здравствуйте. Давайте зайдем, а то мы как на сцене.

Действительно, вся очередь на регистрацию смотрела на них. Михалыч открыл дверь и пропустил Высоцкого вперед, затем повернулся к Фридману.

–    А ты куда? До тебя еще дойдет очередь. Стой здесь. Не пускай никого.

–    Я вам не швейцар!

–    Ты не швейцар. Ты – сексот. Делай, что тебе говорят, – отрезал он.

Фридман опустил голову.

–    Хорошо, я постою.

Но как только дверь за Михалычем закрылась, Фридман рысью помчался к выходу на площадь.

Володя ожидал Виктора Михайловича в зале с роскошными креслами, полированным столом с двенадцатью стульями, с цветным телевизором, небольшой барной стойкой. За широкими окнами открывался вид на летное поле.

–    Это что же, пыточная тут у вас?

–    Нет, это депутатский зал. Располагайтесь. Времени мало, давайте сразу к делу.

Михалыч удобно устроился в мягком кресле.

–    Отдайте, – сказал Володя.

–    Что? – Михалыч удивленно вскинул брови.

–    Да то, что взяли.

–    Вот это? – Михалыч вытащил из кармана паспорт, положил его на стол. – Или вот это? – Он достал ампулу и аккуратно поставил ее рядом.

Володя помрачнел и присел на край кресла.

–    Паспорт.

Михалыч раскрыл паспорт Татьяны.

–    Ивлева Татьяна Петровна подозревается в совершении действий, предусмотренных статьями 221 и 223 УК Узбекской ССР—незаконное приобретение, хранение и транспортировка наркотических средств, дала объяснение и подписку о невыезде.

Он извлек из портфеля бумаги с подписями Татьяны.

–    Это – лекарство... Оно принадлежит мне.

–    И это?

Михалыч достал коробку «ZЕВО-ZЕВО», открыл ее и вытащил упаковки с ампулами.

–    Тридцать семь ампул, а было сорок. Начали, стало быть, лечение?

–    Вы как разговариваете?!

–    А как бы вы хотели?

–    Да-да, мне же говорили – посадят, покажут ампулу, и все подпишешь. Что-то подписать?

–    Нет.

–    А зачем тогда?

–    Нарушен закон. Совершено преступление.

Михалычу нравилось, как держится Высоцкий.

Никакого высокомерия, истерики... Он ничего не изображал и даже не пытался скрывать, насколько тяжелый удар получил, но все-таки его следовало дожать... для его же пользы. «Какой-никакой, но все-таки выход. И для Высоцкого, и для Ивлевой».

–    Это мое. Пиши! Это все мое, – прервал паузу Высоцкий.

–    Понимаю. Хотите взять на себя. Благородно. Надеетесь, что вас не тронут? Может быть. Только ей вряд ли поможете. Пойдет по тем же статьям как соучастница. А деяния станут групповыми. Срок больше.

–    Испугал! – Высоцкий вдруг перешел на «ты». – Дальше-то что? Не просто же так ты со мной разговариваешь. Что делать предлагаешь?

Михалыч выдержал паузу и, стараясь быть предельно корректным, мягко и тихо стал объяснять:

–    Езжайте в Москву. С вами сразу же свяжутся. – Он намеренно делал паузы, чтобы его слова отчетливей доходили до собеседника. – Наверное, будут выдвинуты какие-то предложения. Если вы их примете, я думаю, дня через три Татьяна Петровна будет в Москве. – Он откинулся на спинку кресла, давая возможность обдумать сказанное. – Пока арестовывать ее не станем. Фридман устроит ее в ту же гостиницу. Даже допрашивать не буду. Обещаю, слово офицера. До ваших московских решений.

–    Да каких решений?

–    Этого я не знаю.

–    Прошу тебя...

–    Все в ваших руках, – оборвал Михалыч. – Договаривайтесь в Москве.

Володя немного посидел в раздумье, потом молча встал и направился к двери. Но вдруг обернулся и заговорил очень спокойно и рассудительно:

–    Вы ее задерживаете, чтобы меня на поводке держать? Кто-то уже руки потирает... Огорчу. Как это сказать? Не пойду на сотрудничество. Ни в Москве, ни здесь. Потому что тогда вы Татьяну точно не отпустите. Она будет сидеть, а я на поводке бегать. Так я ее угроблю. Этот способ для тех, кто за шкуру свою боится. Вроде оправдания – «ТЬг же не ради себя, ради нее». А мне, Виктор Михалыч, жить на две затяжки осталось... – Он подошел к Михалычу и уселся напротив него в кресло. – Так убедительно вы мне все рассказали, слово офицера дали... А позвонят сейчас: «Михалыч, к ноге!» В ошейнике всю жизнь. Кажется, такая полезная вещь. Как без него? Не поймем мы друг друга. Дайте бумагу.

Михалыч занервничал. «Если Высоцкий сейчас подпишет признание, то отпустить его в Москву будет невозможно. Зачем я приказал поставить микрофоны?..» Он представил себе, как замер в соседней комнате Серый. «Были бы мы одни – можно было бы все объяснить... Посоветовать этому усталому больному парню, как выкрутиться самому, как помочь Ивлевой. Какие слова написать на этой бумажке...»

Усилием воли Михалыч взял себя в руки.

–    Что собираетесь писать? Владимир Семенович!

–    Правду.

–    Не поверит никто. Самооговор. Мотив понятен – хотите помочь близкому человеку. У меня – признание Ивлевой, подкрепленное вещдоками, тонны оперативной информации, а у вас—слова...

Володя засучил рукав рубахи, обнажив исколотые вены. Михалыч оторопел.

–    Вы хоть понимаете, что делаете? Ладно, тюрьма – пережить можно. Но это?!

Он вытряхнул содержимое коробки на стол, ампулы разлетелись и попадали на пол.

–    Это же такая мерзость! Все отвернутся, даже близкие.

–    Отвернутся – значит, не любили, – помолчав, ответил Володя. —А вдруг не отвернутся?

Высоцкий грустно улыбнулся. Михалыча вдруг поразила очень простая мысль. Сидящий напротив него человек не врет, он действительно готов прямо сейчас перечеркнуть всю свою жизнь и остаться здесь, в ташкентской жаре, в любой, самой вонючей камере... Михалыч покраснел. Ему стало мучительно стыдно. Играя даже не в свою, а в чужую игру, он, Михалыч, поставил Высоцкого перед страшным выбором – и тот выбрал. Не рисуясь, не боясь последствий. И что теперь делать? Вызывать конвой? Везти Высоцкого в изолятор? Продолжать бессмысленную, не имеющую никаких реальных целей игру? Ведь никто в Узбекистане не возьмет на себя ответственность за арест Высоцкого. Его отпустят через два часа.

Михалыч наконец собрался. «Пусть на два часа, но я останусь самим собой! Сделаю все по правилам, по инструкции. Доиграю. А дальше не мое дело!»

Высоцкий вопросительно смотрел на него и чего-то ждал. «Чего он ждет? Ах, ну да, ему же нечем писать». Михалыч достал из портфеля авторучку и завертел ее между пальцами.

–    А Ивлева?.. Она ведь тоже сидеть будет.

–    Даже ваш суд Татьяну отпустит. Нет выбора у меня, по счастью.

Володя был бледен, но совершенно спокоен.

–    А у меня? – вырвалось у Михалыча.

–    Думаю, есть, – рассудительно ответил Володя. – Отпусти ее прямо сейчас. Знаешь, как у Пушкина: «На волю птичку выпускаю». Люди птиц из клетки выпускали, чтобы самим свободнее немного стать.

«Как у него все просто. Отпусти! Мне что же, по Пушкину жить теперь? Вместо устава? „Я помню чудное мгновенье...“?» Но он прав, если сейчас отпустить Ивлеву—станет легче. Он во всем прав. Он все решил вместо меня».

Из раздумий Михалыча вывел треск раскрывшейся двери. В комнату не вошел, а ворвался Фридман. Он прижимал к груди мусорную урну, из которой валил черный дым. Он вломился с ней, как с горящим самоваром, водрузил прямо на полированный стол перед Михалычем и с криком «Вот так, начальник!» сунул туда пачку корешков-билетов.