Текст книги "Женщина, потерявшая себя"

Автор книги: Ник Хоакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Через мгновение все было кончено, теперь она видела только волны, плясавшие внизу, как белые призраки; к ней вернулся слух, и она снова услышала шум празднества, доносившийся из долины: хлопанье ракет, крики людей. Луна растворила скалу, дорогу и море в холодном свете; она лежала одна в белой пустоте, и ее охватило страстное желание быть там, в толпе, – жить. Нет, она не хотела умирать! Оказавшись в когтях смерти, она вырвалась, освободилась – перед ее стремлением жить не устояли сталь и запоры. И сейчас она прижалась к земле, пытаясь всем телом ощутить ее каменную твердость, раскинула руки, обнимая землю. Она подняла лицо навстречу ветру, навстречу лунному свету, навстречу ликованию фейерверка и шуму жизни.

Дрожа от желания присоединиться к живым, она попыталась подняться, но что-то тяжело повисло у нее на локте – взглянув вниз, она увидела, что на руке у нее болтается сумочка. Она с удивлением посмотрела на нее, и сердце ее наполнилось жалостью. В сумочке было прошлое, от власти которого она теперь освободилась. Она рывком оторвала от себя это прошлое, высоко подняла его над головой к лунному свету и с улыбкой простила его.

Стоя на коленях у края обрыва, она сказала: «Прощай, мама!» – и швырнула сумочку в море.

Затем она поднялась и вышла на середину дороги, надеясь увидеть какую-нибудь машину, но в пустыне лунного света не мелькало ни огонька. С развевающимися на ветру волосами, прижав к груди меха, она зашагала по дороге прочь от обрыва, прочь от моря. Звуки живого мира слышались все ближе, внизу все ярче разгорались его огни, она шла быстрее и быстрее и наконец побежала. Мимо не пронеслось ни одной машины, в лунном царстве властвовал ветер. Она бежала не оглядываясь. За поворотом, на вершине утеса, вспыхнул огнями монастырь, но теперь его огни ничего для нее не означали. Она посмотрела наверх невидящими глазами и тотчас снова обратила взгляд вперед к огням огромного города, над которым с шипением проносились ракеты; ею сейчас владело только одно желание: быть там, внизу, затеряться в буйной толпе, раствориться в свете и празднике.

Рядом потянулись террасы крохотных полей, и она, сойдя с дороги, двинулась вниз по крутому склону, споткнулась, упала, но тут же поднялась и снова побежала. Из-за дверей убогих хижин лаяли собаки, светлую ночь переполняли запахи сырой земли, она бежала по узким террасам полей, и ее высокие каблуки проваливались в грязь. Она то и дело спотыкалась, ослепленная ярким светом, бившим прямо в глаза. Вскоре она наткнулась на ступеньки, которые вели вниз по склону холма. Она бежала по ступенькам, а крыши домов, яркие огни и городской шум быстро неслись ей навстречу. Неожиданно она оказалась на крутой улочке, среди поющих и кричащих людей, а над головой вспыхивали россыпи фейерверка.

Она вошла в толпу, прошла сквозь нее и попала на узкую улицу, спускавшуюся вниз рекой поднятых к небу лиц. Улица расширялась и выравнивалась, а густеющая толпа, колыхаясь, переливалась на широкую площадь, горевшую праздничными огнями, ревущую тысячами голосов, забитую неподвижными машинами и тележками уличных торговцев, искрящуюся фейерверком. Ветер крутил в воздухе узкие полоски красной бумаги, и они падали на землю; она шла сквозь серпантин, она увязала в нем по щиколотку; толпа толкала ее и бросала из стороны в сторону – она сейчас была в самом центре шума и веселья, рядом с ней, раскачиваясь, плыл под удары гонга зелено-золотой дракон.

И только полная луна парила над посвященным ей праздником в молчании.

Толпа подхватила ее, и она оказалась в другом конце площади на забитом людьми тротуаре. Чувствуя себя почти невесомой, она позволила людскому потоку нести себя с одной яркой улицы на другую. Она слышала звуки цимбал и скулящую китайскую музыку, она вдыхала запах жареных каштанов и курительных палочек, она уже различала высокие здания в центре города; толпа становилась все гуще, шум все громче, и над головами людей медленно плыла ночь, освещаемая непорочным холодным светилом.

В центре увитые цветами стены домов сияли тысячами красных фонариков, еле ползли, непрерывно сигналя, машины, сновали проворные рикши, рестораны и кинотеатры изрыгали на улицы людские скопища. По-прежнему во власти праздничного потока, она лишь мельком замечала, что толпа то и дело проносит ее мимо одних и тех же витрин, потом она обнаружила, что оказалась у моря, на пристани; с трудом отыскав в кармане мелочь, она поднялась на переполненную палубу парома попрощаться с луной, уплывавшей на запад.

На другой стороне бухты, в Кулуне, улицы были покрыты толстым слоем картонных гильз от ракет; она медленно брела по набережной сквозь буйное веселье, пока не увидела у подъезда старенький «остин». И тогда она поняла, что все это время шла именно сюда. Она вошла в подъезд, поднялась на четвертый этаж, не постучав открыла дверь в квартиру Монсонов и вошла в холл. Свет из холла падал сквозь открытую дверь в гостиную, но там никого не было. Пройдя в гостиную, она увидела старый диван между окнами, головы буйволов, портрет генерала Агинальдо над скрещенными флагами, сердце Иисусово на книжной полке между двумя бронзовыми подсвечниками и массивный, чинный стол Пепе в дальнем конце комнаты.

Никого вокруг не было, но она всем своим существом ощутила, что ее тут ждут. Она уловила (совсем как в детстве) какое-то движение в соседней комнате, услышала чей-то приглушенный голос. Неожиданно вздрогнув, она почувствовала, что все – и генерал, и Христос, и рогатые буйволы – смотрят на нее, но все же подошла к двери и прислушалась. Человек за дверью тоже остановился и сейчас тоже прислушивался. Сквозь закрытые окна в комнату, где она стояла под столькими взглядами, доносился шум праздника. Повинуясь неодолимому влечению, она повернула холодную ручку и распахнула дверь.

Здесь тоже горел свет, а посреди комнаты стоял старик в вылинявшей синей военной форме, с саблей в руке. Он посмотрел на нее скорее раздраженно, чем удивленно, но глаза его блеснули, как будто он ее узнал; словно отдавая ей честь, он слегка поднял свободную руку, но его худое лицо оставалось при этом таким же строгим.

Ее глаза тоже блеснули – она узнала его; перед ней стоял призрак из ее детства, герой, которого все предали, – и тяжкий груз свалился у нее с сердца, когда, подойдя к нему, она опустилась перед ним на колени и сказала:

– Благословите меня, отец, ибо я согрешила.

Два поколения, потерявшие друг друга, встретились в изгнании.

Он склонился над ней, опершись о саблю, и в глазах его мелькнула тревога. Когда она вошла, он был не здесь, в келье изгнанника, а снова там, на горном перевале, и было ветреное утро; ему предстояло удерживать перевал в течение целого дня. Скрип двери не развеял его грезы, потому что лицо, появившееся перед ним, было смутно знакомо, было лицом из прошлого. Он смотрел на ее приближающееся лицо с восторгом, сознавая, что не просто вспоминает о прошлом, но действительно перенесся в него, и доказательство тому – знакомое лицо, реальное и живое, пришедшее из прошлого. Но когда она опустилась перед ним на колени, восторг сменился тревогой; когда она заплакала, тревогу сменил ужас, а когда она заговорила, его охватила паника. Его обманули: к нему пришло не прошлое, а настоящее, и теперь оно распростерлось у его ног и сквозь слезы рассказывает свою невероятную и страшную историю. Опять он был в настоящем, среди развалин и пыли, и крабы преследовали его по пятам. Он попытался отпрянуть, спастись бегством, но девушка, ухватив его за полу мундира, тянула к себе, заставляла слушать.

– Нет, нет! – воскликнул он. – Замолчите!

Но теперь уже ничто не могло заставить ее замолчать; все должно сейчас раскрыться, все должно быть сказано; она не могла прекратить свою исповедь, как не могла остановить слезы. И он перестал сопротивляться, обратил к ней удивленное лицо, смотрел на ее конвульсивно дергавшиеся губы, на пальцы, судорожно вцепившиеся в его мундир. Яростные, страшные слова обрушивались на него, как удары, но он уже не смел отвернуться. Он в муке склонился над ней, опираясь о саблю, он слушал ее в гипнотическом оцепенении, а она все говорила и говорила, и ее рассказ опухолью разрастался в его мозгу, и вот наконец, опустошенная и очистившаяся, она замолкла и ничком упала к его ногам. Ее била дрожь. Но у него было чувство, что это он только что исповедался, что это он опустошен, измучен и уничтожен.

Наконец он выпрямился и обвел комнату равнодушным взглядом; теперь он видел не ветреное утро и не горный перевал, за который должна была разгореться битва, а унылую спальню в меблированной квартире, и посреди комнаты стоял он сам – разоблаченный, испуганный и нелепый в старинной военной форме, с бесполезной саблей в руке. Он услышал, как ветер бьет в окно, и заставил себя взглянуть на девушку, распростертую у его ног, незнакомку, которая ворвалась в его грезы и разрушила их. Она лежала, застыв в спокойном молчании, она не знала, что она убила.

Когда он приехал на родину, ему стало страшно, он отказался верить тому, что увидел. Ведь ему хотелось вернуться не на родную землю, а лишь в прошлое; и, не найдя там прошлого, он бежал от пугающей действительности и укрылся в мире грез. Но действительность настигла его, она ворвалась в его дом, вот в эту комнату. В конце концов его заставили взглянуть ей в лицо – взглянуть в лицо девушке, которая металась в исканиях и страдала все те годы, что он сидел в этой спальне, в чужой стране, играя со своей саблей и наряжаясь в старую форму. Он считал, что его отрешенность исполнена величия, но теперь у него отняли и это. Изгнание, начавшееся так героически, кончилось детской игрой в солдатики, пустыми мечтаниями и наркотиками, а тем временем жизнь за стенами его комнаты шла своим чередом без него. Сейчас он осознал, что его путь окончен, и все же его потянуло к этой неизвестной ему жизни – в запоздалом раскаянии он желал включиться в нее. Он зачарованно склонился над незнакомкой, и сабля выпала у него из рук. Эта девушка была жизнью, которую он потерял и в которую страшно хотел сейчас вернуться, жизнью со всеми ее скорбями и болью.

Опустившись на колени, он положил руку девушке на голову – он жаждал разделить ее скорбь, ее страдания. Она почувствовала благословляющее прикосновение его пальцев, привстала на колени и прижалась к его груди, а он обнял ее, обнимая скорбь и страдания всех тех поколений, которых он не знал и чьи искания отказался разделить. Крепко обнявшись и стоя на коленях друг перед другом в чужой стране, молодая женщина и глубокий старик безмолвно молили друг друга о прощении.

Когда часы начали бить полночь, она вздрогнула в его объятиях и с тревогой подняла глаза – он смотрел на нее с грустной улыбкой. Она отпрянула, недоуменно провела пальцами по щекам, ушам, волосам и вдруг, разом придя в себя, увидела свои перепачканные туфли и меха, почувствовала, что лицо ее опухло от слез. Она ощутила, как под грязной одеждой рождается ее новая сущность, рождается с легкой саднящей болью – так саднит нежная молодая кожа на затягивающейся ране. Испуганная и взволнованная, она поняла, что наконец стала свободной. Несколько удивленно она сказала: «Прощайте, отец», встала, глубоко вздохнула и не оглядываясь вышла из комнаты.

Он видел, как она пересекла гостиную – она не закрыла за собой дверь в его комнату – и исчезла в холле. Услышав, как хлопнула входная дверь, он подобрал саблю и, опершись на нее, поднялся, теперь уже не улыбаясь, чувствуя смертельную усталость. Комедия, маскарад – все кончилось. Сейчас он снимет этот старый военный мундир и больше никогда не наденет его. Он шагнул к кровати, но она закачалась перед его глазами. Остановившись, он опять тяжело оперся о саблю, пытаясь устоять на ногах. Комната качалась и погружалась в темноту; он должен был во что бы то ни стало добраться до постели, прежде чем тьма поглотит все. Ощупывая саблей пол, он сделал еще шаг вперед, пошатнулся, прижал саблю к груди и рухнул на пол.

В это время она уже шла по улице, борясь с воющим ветром, который подымал в заливе высокие, в человеческий рост, волны. Потревоженная луна скрылась, вокруг то темнело, то становилось светлее, в воздухе кружились листья, по улицам, засыпанным обрывками бумаги и пустыми картонными гильзами, торопливо расходились по домам толпы. Ветер раскачивал бамбуковые арки, гасил фонарики, гирлянды бумажных цветов извивались как змеи. Задумавшись, она шла сквозь руины праздника, иногда останавливаясь, чтобы с сожалением взглянуть на грустную картину, а мимо очертя голову бежали люди. Когда начался шторм, она пересекала залив на пароме, решив наконец, куда идти. В три часа ночи, в тот момент, когда полицейские стучались в дверь к Кикай Валеро, она сидела с Пако Тексейра в кафе на набережной – они ждали нанятый Пако моторный катер, который должен был доставить их в Макао.

Они встретились под дождем в тупике возле «Товарища». Он шел домой, а она стояла, притаившись в каком-то подъезде, и, едва он поравнялся с ней, окликнула его. Он остановился, обернулся, и в глазах его мелькнул ужас, когда он увидел ее – мокрые волосы прилипли к щекам, с черного меха стекала вода. Она, казалось, так изменилась, настолько повзрослела, что в первый момент он принял девушку за ее мать. Но он не обратился в бегство, а так и остался стоять, замерев в полуобороте. В тусклом свете, пробивавшемся сквозь дождь из вестибюля «Товарища», она увидела его обострившееся лицо и глаза, в которых светилась тревога. Это была их первая встреча с той ночи, когда они дрались у него в номере. Он повернулся и шагнул к ней, а она вышла из подъезда в дождь. Но когда они оказались лицом к лицу, он со стоном прошептал ее имя, она глубоко вздохнула, и они бросились друг другу в объятия.

Сейчас они сидели в кафе и молча ели яичницу. Они едва ли обменялись парой слов, и после первого объятия так и не прикоснулись друг к другу, они шагали и шагали под дождем, и каждый боялся даже взглянуть на другого. Они были рады, что проголодались, были рады, что не одни: за стойкой сидел старый китаец и недовольно поглядывал на одинокую пару, пачкавшую мокрой одеждой кабинку у окна. Сквозь сетку дождя в окно был виден пирс и охваченный штормом залив, а на другой стороне залива тускло поблескивали огни Кулуня, но этот призрачный пейзаж был для них уже картиной из прошлого. Оба чувствовали, что для них шторм остался позади; они долго и мучительно шли сквозь него и наконец попали в зону штиля, где чувство – открытое и признанное – создает свой собственный, целительный климат. Теперь их глаза встречались без смущения, хотя, пожалуй, в них сквозило не столько желание, сколько любопытство.

– Откуда ты узнала, что я в «Товарище»? – спросил он.

– Пит Альфонсо сказал мне вчера вечером, то есть позавчера, что ты будешь там играть.

Она сидела напротив него в красном платье, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами и невозмутимо орудовала ножом и вилкой, пила кофе, отламывала кусочки поджаренного хлеба; зачарованно глядя на нее, он никак не мог поверить, что перед ним та затравленная девушка, которой он боялся и с которой боролся. Она выглядела такой спокойной и нежной, излучала такую любовь, что он не мог отделаться от ощущения, будто перед ним сидит Мэри, будто две эти женщины поменялись ролями, потому что, как это вспоминалось ему теперь, именно у Мэри был затравленный вид. Желание, которое влекло его к ней, было таким жгучим, потому что она была для него новой, неразгаданной женщиной, и в то же время это влечение казалось менее постыдным, потому что она выглядела такой знакомой. Он думал, что его влечет к себе зло, что он лишается тех нравственных принципов, которыми больше всего гордился, что его тянет к этой женщине потому, что она так серьезна, невинна и в то же время безжалостна. Но сейчас он заново обрел в ней покой и безмятежность, которые давно покинули его дом.

– Я никогда не бывала в Макао, – сказала она.

Посмотрев в окно, он ответил:

– Нынче не самая подходящая погода для путешествия.

– Нам не понадобятся никакие документы?

– Уладим все на месте. У меня там есть знакомые.

Да, подумала она, все надо уладить на месте, но теперь она не боялась решений, которые ей придется принимать в мире, где каждый день – понедельник. Она посмотрела на его коричневые руки, лежащие на столе, и вспомнила о разбитой машине, которая валялась в прибрежных скалах. Так много разрушено, так много еще предстоит разрушить, чтобы появилась на свет женщина, которую она сейчас видела в мыслях гуляющей по созданному ее воображением Макао: мощенные булыжником улицы, бегущие вверх к собору, белые дома на скалистом берегу, деревья, цветущие на фоне голубого неба, – утром в Макао будет весна. Она ждала наступления этого утра, но не страстно, не отчаянно, сейчас она просто отдыхала после долгого-долгого дня, оттягивая момент, когда нужно будет сделать шаг, который превратит ее в ту, другую, женщину, чье лицо она сейчас мысленно видела озаренным солнечным светом. Она не сомневалась, что последствия содеянного ею будут ужасны, что завтрашний день принесет боль и страдания, что мир будет лежать в руинах. Но она сама приговорила себя к этому, когда отказалась рухнуть вместе с машиной с обрыва; и, какие бы последствия ни вызвал ее отказ умереть, она без колебаний приняла этот мир таким, каков он есть. Сейчас ничто ее не трогало – ее переполняла безмятежность; но завтра я буду совсем другой, в полудреме подумала она, доедая яичницу и подливая себе кофе. Коричневые руки, на которые она смотрела не отрываясь, вдруг исчезли со стола, а потом появились вновь, предлагая ей сигарету и горящую спичку.

Наклонившись, чтобы прикурить, она кивнула в сторону стойки:

– У него, наверное, найдется бумага и конверт.

– Зачем тебе?

– Я должна написать письмо.

– А! Твоему… твоей семье?

– Нет. Я хочу написать Пепе Монсону.

– Ты ему напишешь обо всем?

– Надо же кому-то сообщить. Видишь ли, я где-то там разбила очень дорогую машину.

– Да, вероятно, кому-то надо сообщить.

Она перевела взгляд с коричневых рук на его неподвижное лицо.

– А тебе не надо никому написать, Пако?

– Нет, – ответил он, вставая из-за стола. – Пойду пока узнаю насчет катера.

Когда он вернулся, письмо уже было написано; она поднялась и попросила хозяина кафе отправить его. Катер ждал их, но она медлила, закутываясь в меха, а он медлил, расплачиваясь по счету. Они стояли возле стойки, и оба, каждый по-своему, тянули время, не желая расставаться с покоем, который обрели здесь, словно это маленькое кафе было раем, а за его дверьми начиналась грешная земля. Уже в дверях они внезапно остановились и одновременно заговорили.

– Хотим ли мы этого? Ты действительно хочешь уехать? – спросила она.

– Мы ведь знаем, что делаем, верно? – спросил он.

И в их глазах угасла юность, когда, чуть помедлив, оба ответили друг другу «да». Он снял с себя и надел ей на голову свою шляпу, они вместе толкнули вперед створки двери. И неожиданно будто само море ударило им в лицо. Задыхаясь, они ощупью нашли руки друг друга и вместе нырнули в шторм, пробираясь по гудящей от ветра улочке к причалу, где плясал на волнах катер. В эту минуту Кикай Валеро неслась через Гонконг сквозь знаменующий начало весны бурный дождь сообщить Конче Видаль, что та в любой момент должна быть готова услышать, что тело ее утонувшей дочери найдено.

– И кроме того, – сказал Пепе Монсон, отрывая взгляд от письма, – тут есть еще приписка для тебя, Тони. Слушай: «Пожалуйста, передайте падре Тони, что,к сожалению, у меня не хватило духу поступить правильно, но он знает, что такие люди, как я, должны собрать всю свою храбрость, чтобы вообще решиться на какой-то шаг, пусть даже неправильный, и, найдя в себе смелость сделать то, что я сделала, я, может быть, когда-нибудь решусь и на правильный шаг».

– И она решится! – воскликнул падре Тони, вскакивая с дивана. – Обязательно!

Сложив руки на груди, Рита Лопес повернулась к ним.

– Решится на что? – холодно спросила она. – Решится поступить правильно?

– Но она уже и так поступила правильно, – сказал падре Тони.

Риту передернуло, но она не ответила.

– Сейчас мы не знаем, что для нее правильно, а что нет, – сказал Пепе.

– Она сама этого не знает, – откликнулся падре Тони. – Она просто сделала этот шаг, вот и все.

– Мне всегда казалось, – сказала Рита, – что сбегать с чужими мужьями подло, независимо от того, кто сбегает.

– Но ведь она на этом не остановится, – сказал падре Тони. – Она упрямая и непреклонная девушка. Она не остановится до тех пор, пока не найдет того, что ей нужно на самом деле. Она не просто сбежала с чужим мужем…

– Конечно, нет, – она ступила на путь спасения, да? – язвительно заметила Рита.

– Да, – ответил падре Тони.

– А чтобы спасти себя, надо сначала стать бесстыжей эгоисткой, надо стать негодяйкой.

– Рита, она не ты, она должна найти свой путь. Да, она решилась на шаг, который такая женщина, как ты, не может не осудить, но который такую женщину, как она, может в конце концов привести к богу.

– Никогда не подозревала, что слово «прелюбодеяние» означает то же самое, что «спасение». Напомни мне как-нибудь об этом – может, и я попробую. И если допустимо прелюбодеяние, то почему не допустить убийство, вообще любое преступление?

– И через преступление можно прийти к богу.

– Тогда ты до сих пор напрасно тратил время. Тебе нужно проповедовать зло, а не борьбу с ним. Ты на стороне дьявола, Тони.

Молодой священник выпрямился и напряженно застыл.

– Нет, – сказал он, – в таком случае и Христос был на стороне дьявола, потому что предпочел добродетельным блудного сына и блудницу. Я всего лишь хочу сказать, что некоторые люди могут подняться очень высоко только потому, что они пали очень низко. Чем страшнее преступление, тем настоятельнее жажда спасения, тем искреннее и труднее раскаяние. Не согрешив, не покаешься, а значит, не поднимешься, не преобразишься духом.

Рита крепче стиснула сложенные на груди руки.

– Тогда мне нечего надеяться на спасение, – сказала она с горькой усмешкой. – Я, конечно, не претендую на безгрешность, но как грешница ничем особенным похвастаться не могу. Я не шляюсь по незнакомым людям, сообщая им, что у меня два пупка, и не собираюсь их показывать, я не разбиваю «ягуары» о скалы, я не врываюсь в чужие дома и не пугаю людей до смерти, и я не сбегаю с чужими мужьями. Разве бога заинтересует моя жалкая, скучная, заурядная душа? К сожалению, я просто не способна совершить преступление только ради того, чтобы возвыситься духом.

Пепе, с недоумением слушавший этот разговор, вдруг швырнул письмо на пол.

– Мы снова вернулись к тому, с чего начинали! – воскликнул он. – А я-то почувствовал себя таким счастливым, когда начал читать письмо, у меня словно камень с души свалился, когда я узнал, что она жива, жива, жива, что мы не убили ее!

– Мы? Убили ее? – переспросила Рита. – Да это она убивает нас! Она, можно сказать, убила вашего отца.

– Нет, она его не убила, – возразил падре Тони. – Она пришла помочь ему умереть.

– А как же все те люди, которых она заставляет страдать? – воскликнула Рита. – Как же Мэри и ее дети? Может быть, и они вынуждены страдать только потому, что эта маленькая богатая дрянь должна спасти свою душу?

– Совсем недавно ты сама говорила, – сказал падре Тони, – что бездействовать из боязни причинить боль другим не более чем обычная трусость. Теперь я вижу, что ты права. Мы все слишком тесно связаны друг с другом, все переплелось настолько, что стоит нам просто вздохнуть, как этот вздох заставит кого-то страдать. И в конечном итоге, чтобы обрести способность хоть как-то действовать, мы все вынуждены быть в определенной степени равнодушными и безжалостными. Если ты хочешь жить, ты обязан быть смелым.

– Замолчи! – воскликнула Рита, потрясая кулаками над головой. – Все это только слова, Тони, слова, слова, слова! А Мэри и ее дети не слова. Они – люди, люди, которых мы знаем и любим. И они сейчас ждут, они страдают. Мне непонятно то, что ты здесь говоришь о стремлении этой девушки спасти свою душу, но даже, если все действительно так, я отказываюсь понимать, каким образом ее спасение может оправдать страдания Мэри и ее детей.

И пожалуйста, не говори мне, что любая душа стоит таких страданий – я не верю,я не могуповерить этому!

Закрыв лицо руками, она подбежала к дивану, упала на него и разрыдалась.

– Не надо, не надо, дорогая! – воскликнул Пепе, бросаясь к дивану. – Нам ведь неизвестно, страдает ли сейчас Мэри. Она не могла уже все узнать. Он ведь еще не написал ей.

– О, нет, она знает! – сквозь слезы проговорила Рита. – Она все отлично знает!

– Но она храбрая женщина. Храбрая и сильная. Она это выдержит. Пожалуйста, не терзай себя.

– Убирайся! – яростно крикнула Рита, отталкивая его. – Не прикасайся ко мне!

Она откинула голову и гневно взглянула на братьев.

– Вы все на ее стороне, – рыдая проговорила она, – вы все пытаетесь оправдать ее. Мэри и я – мы не в счет, мы ничего не значим. Мы просто обыкновенные порядочные женщины. Годами мы из сил выбивались, стараясь сохранить в целости ваш мирок, и не слышали ни слова благодарности. А потом приходит какая-то тварь и губит все, что мы старались уберечь. И что же? Вы немедленно встаете на ее сторону. Вы жалеете ее, вы помогаете ей, вы защищаете ее. О да, она героиня, у нее есть величие духа! И вы все – все, даже бог, – аплодируете ей. А как же мы, несчастные порядочные женщины! О, тут все просто – мы храбрые и сильные. Мы переживем. «Не терзай себя!» Кто же мы, по-вашему, коровы? Существа полезные, но вызывающие не слишком большой интерес, так выходит? У нас не кожа, а грубая шкура, мы все выдержим, да? Но стоит этой шлюхе захныкать, как у вас сердце кровью обливается!

Пепе опустился на колени возле дивана, чувствуя, что она наконец выговорилась.

– Дорогая, я же вовсе не это хотел сказать.

– Ты хотел сказать, – мрачно отозвалась она, – что на меня и Мэри можно положиться, мы не подведем, так?

– Так, – сказал падре Тони.

– Тогда посмотри, – крикнула она, проведя пальцами по щекам. – Посмотри, Тони, это слезы!

– Это всего лишь слезы зависти, Рита, – сказал падре Тони, – а тебе вовсе нечему завидовать. Эта девушка хочет стать такой, как ты и Мэри. Ей безумно хочется жить той же жизнью, какой живете вы: обыкновенной, порядочной, нормальной жизнью.

– И поэтому она сбежала с мужем Мэри.

– А что она могла сделать? Вернуться к Мачо? Но ведь как бы искренне он ни раскаивался, для нее он всегда останется олицетворением того мира, который чуть было не погубил ее, – мира лжи, зла, разврата; мира, от которого надо постоянно куда-то бежать и в котором рано или поздно все равно погибнешь. Таков уж мир, куда мы хотели ее вернуть, но возвращение в этот мир означало дня нее смерть, и вчера перед нею стоял выбор: жить или умереть. Она выбрала жизнь, и в результате – это было неизбежно – ее потянуло к Пако, к мужу нашей Мэри, потому что она хочет быть, как Мэри, обычной, порядочной женщиной. Неужели ты не понимаешь, Рита? Если бы она сделала то, к чему мы ее склоняли, она бы погибла, превратилась в пустую циничную женщину. Чтобы спасти себя, ей пришлось совершить зло.

– И теперь мы должны сообщить Мэри, – жестко сказала Рита, – что ей следует отнестись ко всему этому не как к несчастью, а как к лестному комплименту?

– В данный момент, – ответил падре Тони, – Пако нужен этой девушке больше, чем Мэри. О, я отлично знаю, что это звучит кощунственно, но ведь, по большому счету, речь идет не о том, кто прав, кто виноват, – речь идет о милосердии. Мы, конечно, можем не рисковать, мы можем твердо придерживаться наших правил, заявляя, что все делится только на белое и черное, а эта девушка просто самая обыкновенная шлюха. Или же мы можем пойти на риск, порвать все наши путеводители и заявить, что милосердие – терра инкогнита, где увы, нет твердых и окончательных правил.

– Но ваше милосердие, – возразила Рита, – односторонне. Почему мы должны требовать, чтобы в жертву принесла себя Мэри, а не эта девушка?

– Придет и ее черед.

– Когда? Когда она удовлетворит свою похоть?

– Нет, Рита, ее влечет к нему не похоть, а совсем другое чувство, и она никогда не удовлетворит его. Весьма вероятно, им самим кажется, что их объединила лишь простая чувственность, но затем они поймут, что это не так. Стремление жить честно и достойно, бросившее ее в его объятия, в конце концов спасет их обоих. И ее черед принести жертву может прийти скорее, чем мы предполагаем.

– Как бы скоро это ни случилось, все равно будет слишком поздно. Зло уже совершено. Разве он и Мэри смогут когда-нибудь заново начать жить вместе по-прежнему?

– Не смогут, – сказал падре Тони. – Им придется жить по-другому, потому что они сами станут другими. А смогут ли они снова жить вместе, зависит от того, как Мэри воспримет все это, в какую сторону это изменит ее. А может быть, мы понимаем все слишком односторонне. Может быть, для Мэри тоже было необходимо, чтобы это случилось, может быть, ей нужно было потерять его, чтобы найти себя. И может быть, это было необходимо пережить нам всем, чтобы мы наконец повзрослели. Слишком долго мы оставались счастливыми, безмятежными детьми; может быть, нам пришло время пережить это потрясение.

– Как много всяких «может быть»! – насмешливо заметила Рита. – Значит, ты и сам не очень-то во всем этом уверен, так, Тони?

– Да.

– И ты не уверен, что эта девушка в конце концов сделает по-настоящему правильный шаг?

– Я уверен только в одном – сейчас ей надо принять еще одно решение.

– А если она решит остаться прежней?

– Готов держать пари – она так не решит.

– Если человек держит пари, значит, он сам не уверен в исходе.

– Рита, не забывай, что эта девушка еще в детстве убежала из дому и пошла работать судомойкой, лишь бы не учиться на деньги, которые она считала крадеными.

– Да, но сейчас она хочет жить и твердо решила стать счастливой.

– Она не захочет добыть себе счастье ценой несчастья других.

– А если захочет? Тогда все для нее кончится точно так, как если бы она вернулась к своему мужу, ведь верно?

– Полагаю, что да.

– А если так случится, то как тогда оправдать страдания Мэри и ее детей?

– Никак, Рита, совсем никак. Разве что мы скажем, что они спасли жизнь девушке, которая безуспешно попыталась стать хорошей.

– О да – ее жизнь. Значит, ей можно делать все что угодно – абсолютно что угодно, – пока она жива. А тебе не кажется, Тони, что ты обманываешь себя? Так ли уж тебе важно – ступит она на путь добра или зла? Может быть, твое стремление во что бы то ни стало оправдать любой ее поступок объясняется не чем иным, как чувством облегчения, которое ты испытал, узнав, что не убил ее?