Текст книги "Женщина, потерявшая себя"

Автор книги: Ник Хоакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Пока, мальчики, – откликнулась она, но не двинулась с места.

Пепе минуту помедлил и спросил:

– Может быть, подбросить тебя до парка?

– Не говори глупости – это же через дорогу.

– Мэри…

– Да, Пепе?

– Тебе будет неприятно, если мы с Ритой поедем сегодня в «Товарищ»?

– Да, пожалуй.

– Хорошо, тогда мы не поедем. Я просто поведу Риту на фейерверк.

– Спасибо, Пепе.

– Ты думаешь, эти женщины будут там, да?

– Да.

– Тогда, может быть, тебе тоже лучше быть там – поддержать его?

– Нет, я хочу, чтобы он сам справился.

– Надеюсь, ты все хорошо взвесила.

– Да, Пепе. До свидания.

Братья Монсоны проводили ее удивленным взглядом: она казалась такой незнакомой, яркой и элегантной – ее золотой китайский наряд и белые цветы в волосах горели в солнечных лучах. Что бы ни ожидало ее впереди, определенно она оделась так специально, чтобы гордо встретить это неведомое, и теперь несла свою гордость с несвойственной ей уверенностью. Новый, необычный облик Мэри все еще стоял перед глазами братьев Монсонов, как вдруг, проехав четыре квартала и остановившись перед перекрестком, они увидели пронесшийся мимо белый «ягуар». На мелькнувшем под знакомой черной шляпкой лице они успели прочитать тот же отчаянный вызов, что и на лице Мэри. Они бросились в погоню, но белый «ягуар» словно растворился. Несколько раз они объехали весь Кулунь, но тщетно. Им ничего не оставалось, как вернуться домой.

Когда они свернули на свою улицу, то увидели, что белый «ягуар» стоит перед их домом. Братья на одном дыхании взбежали на четвертый этаж и ворвались в гостиную – Конни Эскобар, прижав ухо к двери, тихонько стучалась к их отцу и уже поворачивала ручку. Увидев их, она испуганно отпрянула, но тут же справилась с собой, сделала шаг навстречу и сказала с улыбкой:

– Я услышала там шаги… Я ждала здесь, а потом услышала, как он ходит там и вроде бы разговаривает сам с собой. И я подумала, что, наверное, мне следует…

Она запнулась, и улыбка сошла с ее лица. Братья, решительно поджав губы и прищурив глаза, двинулись к ней. Она подалась было назад, обежала глазами комнату в поисках выхода и, наконец, испуганно прижалась к двери, сложив руки на груди. Сумочка беспомощно свисала с тонкого запястья, жемчуг тускло сиял на шее. В солнечном свете, лившемся из окон, над которыми выставили рога головы буйволов-тамарао, качались тени двух братьев, грозно наступавших на девушку в черных мехах, прижавшуюся к двери.

– Он хочет всего лишь поговорить с вами, – сказал Пепе Монсон. – Он искренне и глубоко сожалеет о том, что произошло.

Он обещает не разыскивать вас, он хочет, чтобы вы сами пришли к нему, когда захотите.

– И на самом деле, – добавил падре Тони, – между вами действительно ничего не произошло. Да, вы нашли письма – но, Конни, разве справедливо осуждать его за то, с чем, как он утверждает, давно покончено раз и навсегда? Ведь все это случилось в прошлом; после того как вы поженились, для вас обоих началась новая жизнь.

– И еще он хочет, – сказал Пепе, – чтобы вы с ним начали все сначала, забыв то, что было раньше. Он согласен уехать с вами, куда вы захотите, Конни.

– Если вы спокойно поговорите с ним с глазу на глаз, – сказал падре Тони, – все уладится. Не лишайте его возможности объясниться. Мне показалось, он глубоко раскаивается и очень страдает от того, что заставил страдать вас. Нельзя лишать человека надежды на прощение.

– Он сейчас у себя и ждет вас, – добавил Пепе. – Вы ведь не намерены заставлять его ждать напрасно, да, Конни?

– Значит, он хочет, чтобы мы вместе куда-нибудь уехали? – переспросила Конни.

– Да, куда угодно, куда вы пожелаете, – ответил Пепе.

– И он не боится? Ему не страшно, что я такая?

Она улыбнулась и посмотрела на них, но ее губы слегка дрожали. Она, сняв шляпку и небрежно сбросив меха, сидела в красном платье на диване между двумя освещенными окнами. Перед ней возвышались братья Монсоны, два инквизитора в черном.

– Чего он должен бояться? – требовательно спросил Пепе.

– Я же вам об этом сказала, – робко улыбнулась она. – Я сказала вам, но не сказала ему, а он тоже хочет знать. Он руководствуется низкими побуждениями. И я не допущу этого, я не позволю ему ощупывать меня, чтобы выяснить истину.

– Послушайте, – сказал падре Тони, – неужели вы не хотите возвращаться к нему только по этой причине? Только потому, что вы думаете, будто у вас два пупка?

– Я не думаю, падре. Я знаю.

– Да, вы знаете, но только потому, что сами убедили себя в этом. Теперь вы должны убедить себя в том, что это не так.

– Но зачем мне пытаться разубеждать себя, падре? С двумя пупками я чувствую себя спокойнее. И счастливее – во всяком случае, счастливее, чем до того, как я об этом узнала.

– Счастливее! – воскликнул Пепе. – Но ведь вы же говорили мне, что вы в отчаянии, вы же говорили, что сгораете со стыда, вы же хотели, чтобы я сделал вам операцию!

Она улыбнулась еще шире, откинулась назад и потерлась щекой о мех.

– Да, я боялась, и это было глупо. Люди всегда боятся быть не такими, как все. – Но чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравится быть непохожей на них. О, конечно, меня пытаются убедить, что быть не такой, как все, – преступление. Вот я и пыталась убедить себя, что быть такой, какая я есть, – преступление; преступно иметь не один пупок, как все. И я решила, что должна ненавидеть себя, должна попытаться стать как все. Поэтому я и думала, что несчастна, поэтому я и пришла к вам, Пепе. Но вы мне не поверили. Нет, я знаю, что в самом начале вы поверили, но потом вы стали таким же, как все, как падре Тони; вы начали бояться меня или смеяться надо мной, думали, что я сумасшедшая. Никто мне не верил. Моя попытка быть как все не удалась – зачем же мне снова повторять эту попытку? И я решила отказаться, то есть, я хочу сказать, я уже отказалась от мысли переделать себя. Вот я и пришла сказать вам, Пепе, и вам, падре Тони, чтобы вы перестали беспокоиться обо мне. Да, мне казалось, что я испытывала отвращение, ужас и отчаяние, но, как я теперь поняла, эти чувства навязывали мне другие люди, потому что я не такая, как они. Но как только начинаешь думать о себе, и только о себе, без всякой связи с кем-либо или с чем-либо, сразу понимаешь, что глупо беспокоиться из-за того, что ты не такая, как все. Ты просто то, что ты есть. И на душе становится так легко, будто у тебя в жизни никогда больше не случится никаких неприятностей.

– Но вам это не удастся! – воскликнул падре Тони.

– Не удастся, падре? Но мне это уже удалось. Я целый день носилась по городу и все продумала. Вы помогли мне, падре, помогли тем, что сбежали от меня. И я сказала себе: если хорошие люди бегут от тебя так же, как и плохие, если на хороших людей ты производишь то же впечатление, что и на плохих, значит, ты действительно совершенно не такая, как все. И, носясь на машине по городу, я начала чувствовать себя все более и более одинокой, и вдруг я остановилась, вышла из машины, закрыла за собой дверцу – и все стало на свои места. Я снова обрела покой и умиротворение, – умиротворение, которое я чувствовала тогда в саду, умиротворение, которое мне давал Биликен.

Братья Монсоны недоуменно переглянулись.

– Биликен? – спросил Пепе. – Кто такой Биликен?

– Он… он мой старый друг.

– Это тот самый идол, которого вы держите в китайском храме там, на Филиппинах?

– Когда мне тяжело, я иду к нему. Для меня он источник умиротворения.

Падре Тони опустился на диван рядом с ней.

– Но это не то умиротворение, Конни!

– Мне безразлично, какое оно, но, пожалуйста, не лишайте меня его, падре.

– Но я должен! Должен!

– О, вы думаете, это тоже преступление?

– Худшее из всех возможных.

– Тони хочет сказать, – начал Пепе, тоже опускаясь на диван, – что неправильно, грешно бежать от жизни и очень, очень грешно отказываться от свободы. Послушайте, Конни, ведь вы прячетесь за этой выдумкой о двух пупках лишь для того, чтобы не встречаться с жизнью лицом к лицу, потому что вы обнаружили, что жизнь очень сложна; это для вас лишь предлог, позволяющий не делать того, что для вас трудно. К примеру, вы не желаете вернуться к мужу, потому что вы думаете, будто у вас два пупка…

– По этой же причине у меня никогда не будет любовника.

– Но как раз об этом я и говорю, Конни, – вы боитесь сделать выбор, ведь, чтобы его сделать, надо быть свободной.

– Выбор между чем и чем? Быть как все? Этого вы от меня хотите? Но я уже от этого спаслась: Биликен спас меня. Я уже никогда не смогу быть как они. Я даже не осмелюсь осуждать их, потому что знаю: какими бы чудовищами они ни были, в их глазах я еще большее чудовище. Так почему бы не оставить все как есть? Я никому не причиняю вреда, никому. Я просто знаю, какая я, и это удерживает меня от грехов, которые я, возможно, хотела бы совершить.

Отодвинувшись от нее, падре Тони сказал:

– Сумасшедшие тоже не грешат.

– Тогда я хочу пользоваться всеми привилегиями сумасшедших, хоть и не отношусь к их числу.

– Рано или поздно вы зайдете так далеко, Конни, что действительно окажетесь в их числе.

– Неужели вы не понимаете, падре? Я хочу быть хорошей, я стараюсь остаться хорошей. Разве от этого сходят с ума? Разве это так тяжело?

– Это действительно очень нелегко. Но вы, Конни, выбрали наилегчайший путь. Вы не боролись – вы просто сдались. Когда вы пошли к этому вашему Биликену, когда вы убедили себя, что у вас два пупка, вы отстранились не от зла, а лишь от борьбы со злом. Люди не могут быть хорошими, пока они не осознали, что в их воле быть плохими, если они этого захотят.

Она сжала переплетенные пальцы и, склонив голову, сказала:

– Умоляю вас, падре, не лишайте меня обретенного покоя.

– Живой человек не должен довольствоваться подобным покоем, – сказал Пепе, наклоняясь к ней. – И вы, Конни, сами знаете, что это вовсе не настоящее умиротворение. Это как опиум: часа два вы чувствуете, что все превосходно, но затем наступает пробуждение, и вы снова несетесь вверх по утесу на вашем «ягуаре».

– Мир иллюзий не может дать подлинного умиротворения, – сказал падре Тони, – потому что иллюзии длятся недолго.

– И единственный способ продлить их – это сойти с ума, – добавил Пепе.

– Вы должны выбраться из мира иллюзий, – сказал падре Тони, – иначе будет поздно.

– Вы должны вернуться, Конни, – подхватил Пепе, – снова вернуться в реальную жизнь.

– Откажитесь от этого ложного умиротворения, – сказал падре Тони, – и обретите смелость страдать.

– Прекратите, прекратите, прекратите! – вдруг закричала она, выпрямившись и прижав кулаки к щекам. – Боже, что я такого сделала? Я уже сказала вам, Пепе, и вам, падре: единственное, чего яхотела, – быть хорошей.

– Нет, Конни, – возразил падре Тони, – единственное, чего вы хотели, – это чувствовать себя в безопасности.

– А вы бы предпочли, чтобы я чувствовала себя… в опасности?

– Я бы предпочел, чтобы вы были свободны.

– Предположим, вы правы, предположим, я смогу освободиться, но откуда вы знаете, что это будет правильным шагом?

– Мы этого не знаем, – сказал Пепе.

– А разве это не риск?

– Огромный риск, – сказал падре Тони.

– Значит, лучше быть свободной, но порочной, чем несвободной, но праведной?

У падре Тони перехватило дыхание.

– Да! – отчаянно выкрикнул он.

Ее глаза сузились:

– Но вы же не знаете, на что я способна. Вы не знаете, какой выбор я могу сделать.

– И все же вам придется сделать выбор, – сказал падре Тони, – и вы должны чувствовать ответственность за свои поступки.

– Это единственный выход, – сказал Пепе. – Вы должны увидеть мир таким, каков он есть.

– Взглянуть на него широко открытыми глазами? – Она смотрела прямо перед собой.

– Широко открытыми глазами, – подтвердил Пепе.

– А чтобы открыть их, – сказал падре Тони, – вы должны выбросить из головы весь этот вздор. Вы совершенно нормальная женщина, Конни. И у вас не два пупка.

– Но как я это узнаю? – воскликнула она, вскакивая с дивана. – Кто мне скажет правду? Себе я уже не верю – слишком часто и слишком долго я обманывала себя. И нет никого, на чье слово я могла бы…

Она замолчала, медленно повернулась кругом и со странным восторгом впилась взглядом в братьев, все еще сидевших на диване.

– Нет, есть! – неожиданно спокойно сказала она, после долгой паузы, во время которой братья поглядывали на нее с беспокойством. – Нет, есть! – прошептала она и, дрожа, наклонилась к ним. – Пепе, падре Тони, вы ведь единственные, кому я доверяю, единственные, кому я могу верить. Если бы вы сами посмотрели и сказали все как есть, я бы поверила вам на слово.

Братья ошеломленно переглянулись, потом опять уставились на дрожащую девушку.

– Посмотрели? Мы? – одновременно пробормотали они.

– Да, и, конечно, без одежды.

Падре Тони вскочил на ноги:

– Но это же нелепо!

– Нелепо? – Лицо ее потемнело. – Уверяю вас, падре, для меня это вовсе не нелепо. Вы представить себе не можете, как я боюсь. Я чувствую себя так, будто должна лечь на операционный стол. Если вы правы, я лишусь последней защиты, мне придется узнать, какова я на самом деле и чего хочу. Но я бы предпочла не знать этого, падре! Я боюсь, боюсь! Хотя, наверное, вы правы, наверное, все же лучше знать правду.

Он взял ее руки в свои.

– Да, Конни, – сказал он. – Лучше знать правду, и я рад, что вы наконец решились.

Она приблизила к нему восхищенное лицо:

– Вы сделаете это?

Помедлив секунду, он ответил:

– Нет. Но Пепе сделает.

– Что? – вскрикнул Пепе, вскакивая с дивана.

– Меня уже ждут в монастыре, – сказал падре Тони, – и мне нужно торопиться.

– Погоди минутку! – растерянно попросил Пепе.

– И запомните, Конни, – продолжал падре Тони, все еще держа ее руки в своих, – вы обещали принять истину, какой бы она ни была.

– Да, падре.

– И пообещайте мне еще кое-что. Обещайте, что придете ко мне в монастырь святого Андрея после того, как Пепе все вам скажет.

– О нет, падре, этого обещать я не могу. Вы сами сказали, что я должна быть свободной и что мне самой придется сделать выбор. Как я могу сказать, чего я захочу, после того как узнаю правду? Может быть, мне захочется увидеть вас, а может быть, и нет.

– Как бы то ни было, я буду ждать вас. Я буду там всю ночь и всю ночь буду ждать вас, Конни. Просто постучите в ворота. Вы постараетесь прийти?

– Да, падре.

– А теперь я должен попрощаться с отцом.

Оставшись наедине с девушкой, Пепе не знал, с чего начать, и стал медленно снимать пальто, тщательно избегая смотреть на нее, но в то же время чувствуя, что она с робостью наблюдает за ним.

– Это очень любезно с вашей стороны – вы со мной так терпеливы. Но, Пепе, если вы не хотите…

– Вы же знаете – я хочу помочь вам, – сказал он, все еще глядя в сторону.

– Я прошу слишком многого…

– О, пустяки, – быстро сказал он и покраснел. – Пустяки.

Она оглянулась:

– Где бы я могла…

– А? – Он посмотрел ей прямо в глаза, а потом сказал, уже как врач пациенту: – Сюда, пожалуйста, – и подвел ее к дверям своей комнаты.

– Я постучу, когда буду готова, – сказала она.

Когда она притворила за собой дверь, он прошел на кухню, налил себе выпить, а потом, прихватив бутылку, вернулся в гостиную, где его ждал падре Тони.

– Пепе, ты не находишь, что отец сегодня прекрасно выглядит?

– Послушай, мошенник, с чего ты вдруг решил сбежать и оставить меня с этой девицей?

– Я уверен, что ты не откажешься внести свою лепту в спасение человеческой души.

– А как насчет твоейлепты? Ты вроде бы не жаждешь ее вносить?!

– Но меня действительно ждут важные дела в монастыре.

– У меня тоже есть дела поважнее, чем глядеть на ее дурацкий пупок.

Падре Тони лукаво посмотрел на бутылку:

– В чем дело, Пепе? Ты боишься?

–  Тыу нас храбрец!

– Она всего лишь женщина, и ее пупок тебя не укусит.

– Я чувствую себя круглым дураком.

– Она сейчас в твоей комнате?

– Представляю, что будет, когда обо всем этом узнает Рита!

– Но ведь от тебя требуется только лишь войти в комнату, посмотреть на девушку и затем объявить ей, что у нее всего один пупок.

– А если у нее их действительно два?

Падре Тони в растерянности поспешил покинуть комнату.

Пепе поставил бутылку на стол и ждал, скрестив руки на груди. В окно было видно, как скользили паромы, глаза тамарао всматривались в быстро темневшую комнату. На диване лежали ее меха, пальто и сумка. Она все еще не звала его, и если вначале это его раздражало, то теперь он почувствовал жалость. Он представил, как она сейчас стоит в его комнате в одних туфельках и жемчугах, и дрожит от страха, и тоже ждет. Ей нелегко. Он надеялся, что не забыл закрыть в комнате окна, и там сейчас тепло и полумрак. Потом он услышал легкий стук в дверь. Поняв, что ему понадобится вся его смелость, он нервно отхлебнул прямо из бутылки, машинально достал из кармана очки, протер их, надел и вдруг, покраснев, снова снял их и швырнул на стол. Уже спустились сумерки, и, идя к двери, он заметил, что в комнате стало необычно тихо.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
КИТАЙСКАЯ ЛУНА

Когда «ягуар» рванулся вверх по скале, внизу было уже почти темно, но, взглянув наверх, она увидела, что монастырь еще освещен ярким солнечным светом и качающиеся деревья окружают его, как волны прибоя. Холодный ветер ледяной пылью сек лицо, и, оторвав руку от руля, она закуталась поплотнее в меха, надвинула шляпку на лоб и стиснула зубы. Дорога исчезла: лучи фар выхватывали только неровную стену скалы на поворотах, машина летела вперед бесшумно и мягко, будто под колесами лежал бархат. Взглянув вниз, она увидела растворявшуюся спираль дороги да россыпь огней, пробивавшихся сквозь сумерки. Снизу не доносилось ни звука: оставшийся у подножия утеса Гонконг выжидательно замер и обратил взоры к небу. Но на коричневом небе луны еще не было, и над головой высился лишь монастырь, фосфоресцирующий, парящий в коричневатом воздухе игрушечный замок, где ждал падре Тони.

– Нужно подождать папу, – сказала ей мать.

Машина остановилась у ворот карнавальной ярмарки – карнавал должен был начаться через несколько дней. Она видела уходящие в солнечное небо крыши, колокольни и развевающиеся флаги. Папа был где-то здесь, на собрании директоров-распорядителей ярмарки. Стоял погожий январский день. Ей было пять лет, и она держала в руках новую куклу.

Мать смотрела в другую сторону, на море.

– Давай пойдем поглядим на Биликена, мама?

– Разве это так необходимо, дорогая?

– Пойдем! Пойдем!

– Послушай, ты успеешь насмотреться на своего Биликена в воскресенье, во время праздничного шествия.

– Но я хочу показать его сейчас Минни.

– А, так Минни еще ни разу не видела Биликена?

– Она еще ни разу не была на карнавале.

– Тогда, конечно, мы его обязательно ей покажем.

Они вышли из машины, и мама что-то сказала шоферу. Потом они направились к воротам, и охранник, улыбаясь и кланяясь, тотчас открыл их.

Конни знала, где живет Биликен, когда не бывает карнавалов.

– Сюда, мама! Сюда!

– Не беги так быстро, детка. Ты уронишь Минни.

Конни промчалась по коридору мимо распахнутых дверей, за которыми сидели склоненные над пишущими машинками люди, и выбежала на окруженный колоннами балкон, откуда открывался вид на парк и море. Посреди балкона сидел, выпятив толстый голый живот, бог карнавала и, улыбаясь, глядел с пьедестала на море, а его огромные уши свисали до самых плеч.

Конни подняла куклу и показала ей божка.

– Ты его видишь, Минни? Это Биликен. Он король карнавала.

Подошла мама и тоже посмотрела. Спустя минуту Конни взглянула на мать. Та отвернулась, закрыла глаза и прижала к губам носовой платок.

– Мама! Тебе плохо?

Мать открыла глаза и улыбнулась, все еще не отнимая платка от лица.

– Нет, дорогая.

Но все же она отошла в сторону и прислонилась к колонне.

На балкон широкими шагами вышел отец.

– Здравствуй, красавица! А где мама?

– Вон она. По-моему, ей плохо.

– Что с тобой, Конча?

– Ничего, все в порядке.

– Вы давно меня ждете?

Мама с улыбкой подошла к ним.

– Мы только что пришли, – сказала она. – Девочка хотела посмотреть на старого Биликена.

Папа взглянул на божка.

– Говорят, я похож на него.

– На этого урода?

– Так ты думаешь, я на него не похож?

– По крайней мере уши у тебя гораздо красивее.

– Как приятно, что тебе нравятся мои уши.

– Нам пора, – сказала мама. – Конни, попрощайся с Биликеном.

– Я не хочу с ним прощаться! Я хочу взять его с собой!

– Пресвятая дева! – воскликнул папа.

– Но это невозможно! – сказала мама.

– Но я хочу! Я хочу взять его домой!

– Послушай, – серьезно сказал папа. – Старый Биликен должен сидеть здесь. Это его работа. А то не будет карнавала.

– Ну и пусть, ну и пусть! Я хочу забрать его с собой!

– Но ты же совсем забыла про Минни, – сказала мама, опускаясь перед ней на корточки. – Она ведь очень ревнива. А две куклы сразу любить нельзя. Если ты хочешь взять домой Биликена, тогда придется выкинуть бедную Минни. Итак, кого ты выбираешь – Минни или Биликена?

– Биликена! Биликена!

И Конни швырнула куклу на пол.

У матери сверкнули глаза, и она ударила девочку по щеке.

– Немедленно подними куклу!

Конни перестала плакать и удивленно уставилась на мать.

Все еще дрожа, мать тоже смотрела на нее, нервно сжимая в руках платок. Отец беспомощно глядел на них обеих.

Мама опять присела на корточки и принялась вытирать ей слезы.

– Не будь такой жадной девочкой, – сказала она. – Тебе ведь на самом деле не нужен Биликен, пока у тебя есть Минни, верно? Ну, а теперь пошли.

Конни позволила увести себя, но все время оборачивалась взглянуть на Биликена. Папа поднял бедную Минни и мрачно шагал за ними.

На следующий день Конни бросила Минни в пруд, а потом побежала домой и сказала маме, что куклу украл вор.

– Посмотри, он у меня еще и браслет украл!

Мама ничего не сказала. Она сидела на веранде в большом плетеном кресле, глядя прямо перед собой, и казалась такой больной, что Конни, собиравшаяся спросить: «А теперь мне дадут Биликена?», вдруг испугалась и посмотрела туда же, куда смотрела мать. Но там ничего не было, только розы, дорожка и железные ворота, у которых, скрестив руки, замер часовой в хаки с пистолетом на боку. Когда-то этот дом стоял в сельской местности, и вокруг него до сих пор зеленели остатки прежних садов и рощ, отделенных теперь от города высокой стеной. По ту сторону стены лепились убогие домишки с нарисованными на дверях крестами – то были голодные тридцатые годы, и говорили, что по ночам по улицам бродят три ведьмы.

Интересно, что же видела мама – ведьм?

Конни перегнулась через ручку кресла и прикоснулась к плечу матери. Мама тут же улыбнулась и посмотрела на Конни.

– Так ты говоришь, плохой человек украл бедняжку Минни?

– Да, мамочка.

– И ты очень испугалась?

– Да, очень.

– Бедненькая! Иди ко мне – никто тебя не обидит.

И мама посадила Конни к себе на колени.

– Что же нам придумать для нашей малышки? Чего ты хочешь – мороженого?

– Нет, мамочка.

– А может быть, мы пойдем в кино, посмотрим Микки-Мауса?

– Да! Да!

– Хорошо. Тогда мы наденем самое нарядное платьице и пойдем в кино, а потом будем есть мороженое.

Конни подождала немножко, но мама не отпускала ее. Обнявшись, они смотрели в глаза друг другу, и все улыбались, улыбались и улыбались, и в конце концов Конни решила, что они играют в игру – кто первый перестанет улыбаться.

Когда тем же вечером Конни залезла в постель, под простыней она нащупала что-то твердое. Там лежала бедняжка Минни – голая, грязная и мокрая. Конни в слезах прибежала к маме.

– Тише, тише, дорогая. Что случилось? – спросила мама.

– Минни! Она там, в моей постельке!

– Но ведь ее украли!

– Нет, она утонула!

– Утонула?

– Да, я сама бросила ее в пруд!

– Значит, ты сказала неправду?

– Да! Да! Я сказала неправду, я лгала, всегда только лгала, лгала! – повторяла Конни, в то время как белый «ягуар» взбирался по скале и россыпь огней Гонконга убегала вниз, а вверху, все еще высоко вверху, последние лучи солнца догорали на стенах монастыря.

Но ложь означала безопасность; она давала кино и мороженое, высокую стену, железные ворота, вооруженную охрану и большой дом, окруженный садом, а по ту сторону стены был ужас: кресты на дверях и три ведьмы, бродящие по ночам.

«Лгала! Лгала! Лгала!» – пел ветер в ее ушах.

Высокая стена вокруг нее рухнула, и сад тоже. И она оказалась по ту сторону стены – одна, пленница своего «ягуара», беглянка в ночи, которую заставляют мчаться наверх к монастырю, чтобы встретить собственную ложь лицом к лицу.

– О, нет! Нет! Нет! – закричала она и круто повернула руль.

Скала качнулась в свете фар, машина, резко развернувшись, покатила вниз, теперь уже навстречу ветру. Огни города тускло мерцали сквозь дымку, а она гнала автомобиль вниз по темному склону, прочь от ужаса.

Когда она подъехала к вокзалу в Кулуне, дымка превратилась в густой туман. Она прошла сквозь туман в ярко освещенное здание вокзала. Купив билет, она поднялась в вагон, и тут же пол дрогнул, донесся свисток паровоза, и стальные колеса со скрежетом покатили по чугунным рельсам. Она подбежала к окну, за которым проплывали клочья пара. Лица на платформе уносились назад, и никто не махал ей на прощание. Покачиваясь, она шла по коридору и чувствовала царившую в вагоне напряженность: казалось, за каждой дверью притаился шпион.

У нее было отдельное купе. Она приспустила шторы, но не стала включать свет. Сидя у окна, она смотрела, как исчезли вдали яркие огни вокзала. Потом вдруг сразу стало темно: они въехали в туманную ночь.

Она сидела в темноте, кутаясь в меха и прижимая сумочку к груди, вслушиваясь в стук колес, который все учащался и наконец слился в ровный гул. С облегчением вздохнув, она забилась в угол и закрыла глаза. Ночь превратилась в рой терпких запахов: пахло сырой землей, скотиной, овощами. Поезд, наверное, шел мимо ферм, плывя в тумане, как длинный поблескивающий угорь. В каком же анекдоте говорилось, что женитьба похожа на поезд? Стараясь вспомнить, она открыла глаза и в страхе выпрямилась.

На сиденье напротив что-то темнело.

Вглядевшись, она различила в темноте лицо. Ее сумочка упала на пол.

– Мачо?

На скрытом мраком лице сверкнули в улыбке зубы, человек помахал рукой.

– Привет, Конни…

Он наклонился поднять сумочку.

– Мачо…

– Куда ты едешь, Конни?

– Не знаю.

– Ты просто села в поезд и поехала?

– Да.

– На, ты уронила сумочку.

Она взяла сумочку, а он поймал ее руки и задержал в своих.

– Конни, они сказали тебе…

– …что ты ждешь меня?

– Уедем вместе, Конни.

– Куда?

– В Америку, в Европу…

– Мы все равно не уедем от прошлого.

– Нет, мы никогда не вернемся к нему.

– Ей ты это тоже говорил когда-то.

– О, проклятые письма! Конни, поверь мне: с этим давно покончено.

– «Этим» были и мы с тобой. Мачо.

– Нет, не были! У нас своя жизнь.

– Какая там жизнь? В нашей жизни все решили за нас еще до того, как мы поженились.

– Но ведь мы на деле еще и не женаты, Конни.

Она почувствовала, как его дыхание приближается к ней, и попыталась вырвать руки.

– Пусти меня, пусти!

Но он еще крепче сжал ее руки в своих. Холод, поднимавшийся от земли, проникал через пол вагона, скользил по ее ногам, бедрам. Стук колес грохотом отдавался в ушах.

– Ты не можешь убежать, Конни, – навис он над ней. – Мы связаны друг с другом, мы все связаны друг с другом. Мы не можем расстаться, это все равно, что сейчас соскочить на ходу с поезда.

– Пусти меня, – простонала она, – пусти!

Он схватил ее за плечи и притянул к себе:

– Ты права, Конни. «Этим» были также мы с тобой, и с «этим» еще не кончено. Мы должны остаться вместе, как мы вместе здесь и сейчас, как мы вместе всегда!

– Нет, нет и нет!

Покачиваясь от толчков поезда, он крепко прижал ее к себе и заставил поднять лицо:

– Разве ты сама не хочешь этого, Конни?

Не в силах вымолвить ни слова, она только отрицательно покачала головой.

– Отвечай, черт тебя побери! Ты ведь хотела, чтобы было именно так?

– Нет, Мачо, нет!

– Тогда зачем ты примчалась в Гонконг?

– Я не знала, что она здесь!

– Э, нет, ты знала, Конни! И ты помчалась за ней, чтобы я помчался за тобой.

– Нет, нет, я хотела убежать от тебя!

– Нет да! Ты хотела, чтобы мы опять были втроем, как прежде, когда ты была ребенком. Помнишь, Конни? Дорогая мамочка, добрый, милый Мачо и прелестная маленькая Конни вместе отправляются на прогулку. Маленькая Конни такая смышленая – она всегда куда-то убегает, и мамочка с Мачо могут обниматься за кустами…

– Я этого не знала, Мачо, не знала! Я была ребенком!

– Обманщица! Ты думаешь, я не замечал, как ты поедала меня глазами? О, ты уже тогда отлично понимала, в чем дело!

– Нет, Мачо! Нет! Я ничего не понимала, пока не нашла эти письма!..

Он сел рядом и притянул ее к себе.

– Ты искала эти письма, Конни. Ты не успокоилась, пока не нашла их. Тебе мало было знать, что это ее я обнимал, обнимая тебя. Ты хотела, чтобы я знал, что ты знаешь, ты хотела, чтобы я сам сказал об этом. И сейчас ты хочешь, чтобы я взял тебя именно так, когда мы оба отлично понимаем, что мы делаем.

– Нет, Мачо! Пусти меня!

– Ты жадная девочка, Конни. Тебе мало было тебя самой: ты хотела, чтобы вас непременно было двое!

Она оцепенела в его руках.

– А кто меня сделал такой?

– Я никогда не собирался и прикасаться к тебе, Конни!

– Но ведь прикоснулся! Прикоснулся! Только не ко мне – менярядом с тобой никогда не было! Всякий раз, когда ты касался меня, я все меньше и меньше чувствовала себя самой собой, и в конце концов я перестала понимать, кто я на самом деле!

– Я должен был ответить ей ударом на удар…

– И для этого ты использовал меня?

– Я и сейчас использую тебя, война еще не кончилась, Конни!

Она откинула голову назад и закрыла лицо рукой, словно он ее ударил.

– И так будет и впредь, Конни.

– Да?

Помолчав, она вяло подняла голову и внимательно посмотрела ему в глаза.

– Но ведь ты уже отомстил, Мачо, – сказала она, и взгляд ее стал жестким. – Теперь моя очередь.

Неожиданно он отпустил ее и прижался лицом к стене.

– Конни! Должен же быть какой-то выход!

Она отрицательно покачала головой.

– Нет, Мачо, мы связаны друг с другом, мы все связаны друг с другом. Ты сам это сказал, и ты прав. Но знаешь ли ты. Мачо, с кем ты связан? Знаешь ли ты сам, с кем ты окажешься, когда возьмешь меня сейчас? Тебе не страшно, Мачо?

Она смотрела, как он медленно поворачивается к ней. Увидев его расширившиеся зрачки, она улыбнулась и прильнула к нему:

– Вместе, Мачо! Вместе, как мы вместе здесь и сейчас, как мы вместе всегда!

И она впилась губами в его губы.

Неожиданно вагон тряхнуло, и их отбросило в разные стороны – в ночи прогремели выстрелы, в воздухе засвистели пули. Они испуганно уставились на темное окно, которое вдруг покрылось трещинками, похожими на нервы, и тут же осколки стекла посыпались вниз. Они нырнули на пол. Поезд набирал скорость, из коридора доносился шум голосов.